Текст книги "Глоток воздуха"
Автор книги: Урсула Кребер Ле Гуин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Тигр
На Элле было ее желтое платье без рукавов с черным Фирменным ремнем и недорогие серьги из черного гагата. Волосы тщательно уложены с помощью лака.
– Кто придет? – спросила Энн, лежа на диване.
– Я же тебе вчера говорила. Стивен Сэндис. – Элла процокала по полу своими босоножками на высоченной танкетке, точно цирковая лошадь на ходулях, оставляя за собой целый шлейф запахов – лака для волос, духов и косметики.
– Что это у тебя?
– Как что? Мое желтое платье, купленное в бутике.
– Что у тебя за духи, чучелко ты мое!
– Мне это название ни за что не выговорить! – со смехом крикнула Элла уже из кухни.
– «Jardins de Bagatelle»![1]1
Bagatelle (фр.) – безделица, пустяк; а также – несложное музыкальное произведение.
[Закрыть]
– Да-да, именно так. Что касается слова «багатель», тут все понятно. Я часто играла такие пьески на фортепиано. А в магазине я просто ткнула пальцем и сказала: «Вот эти». Я пробовала разные духи в «Крим». А эти тебе нравятся?
– Да. Я и сама вчера такие же украла.
– Что?!
– Да не имеет значения.
Энн лениво подняла ногу и, точно прицеливаясь, посмотрела вдоль нее куда-то вверх. Потом смешно растопырила пальцы, поджала их и снова растопырила.
– Рано утром по порядку дружно делайте зарядку! – пропела она, поднимая вторую ногу. – «Жарден, жарден – в них вся жизнь багатель…»
– Что?
– Ничего, мамочка!
Элла, цокая каблуками, вернулась в гостиную, неся вазу с красными каннами.
– Глядя на эти канны, я вижу Лондон, я вижу Францию, – мечтательно сказала она.
– А я вот зарядку делаю. И когда придет Стивен Сэндмен, я по-прежнему буду лежать здесь и делать дыхательные упражнения: вдох-выдох-вдох-выдох-вдох-выдох. Он кто?
– Его фамилия Сэндис. Он из бухгалтерии. Я пригласила его зайти к нам выпить, а потом мы с ним уйдем.
– Куда же вы пойдете?
– В новый вьетнамский ресторанчик. Они пока лицензию только на пиво и вино получили.
– Ну и что, он милый? Этот твой Стивен Сэндпайпер?
– Да я его пока не очень-то хорошо знаю. – Элла чуть поджала губы. – То есть знаю, конечно, мы уже много лет вместе работаем. Он года два назад с женой развелся.
– Вдох-выдох-вдох-выдох-вдох-выдох, – приговаривала Энн.
Элла чуть отступила от вазы с каннами, еще раз полюбовалась своей работой и спросила:
– Ну что? Неплохо, по-моему?
– Потрясающе. А со мной ты как поступить намерена? Мне что, так и лежать тут, демонстрируя свои трусики и сопя, как щенок?
– Я думаю, мы с ним посидим снаружи, в саду.
– Значит, канны только для того, чтобы он мимо них прошел?
– И мы будем очень, очень рады, дорогая, если и ты к нам присоединишься.
– Мы могли бы произвести впечатление на этого типа, – сказала Энн, тщетно пытаясь сесть в позу лотоса. – Я, например, могла бы надеть фартук и изобразить служанку. У нас есть фартук? И такая маленькая штучка, которую на голову надевают? Я могла бы подать канапе. Канапе, мистер Сэндпаппи? Не хотите ли прилечь на канапе, мистер Сэндпупу?
– Ох, замолкни, – сказала ей мать. – Глупая ты все-таки. Надеюсь, в саду будет достаточно тепло. – Она процокала каблуками обратно в кухню.
– Если ты действительно хочешь произвести на него впечатление, – крикнула Энн ей вслед, – то тебе меня лучше спрятать.
Элла тут же появилась в дверях кухни – губы поджаты, голубые глазки горят, как сигнальные огни аэродрома.
– Я не желаю слушать подобные разговоры, Энн!
– Ну, я ведь о том, что я – неряха, валяюсь тут, трусики всем показываю, и башка у меня давно не мытая, и ноги у меня грязные, нет, ты посмотри, грязь какая!
Элла еще некоторое время постояла в дверях, гневно на нее глядя, потом повернулась и снова исчезла в кухне. Энн, с трудом выпутавшись из своего «полулотоса», встала с дивана и сама подошла к кухонной двери.
– Понимаешь, мне просто показалось, что вы бы предпочли остаться наедине…
– Я бы предпочла сперва познакомить его со своей дочерью! – отрезала Элла, яростно перемешивая мягкий сыр с зеленью.
– Ладно, пойду оденусь. Пахнешь ты обалденно! Он просто умрет, это точно. – Энн старательно обнюхала материну шею, молочно-белую, с легкой россыпью веснушек и двумя неглубокими складочками, которые появлялись, когда она поворачивала голову.
– Не надо, не надо, щекотно! – слабо сопротивлялась Элла.
– Ам! – жарко выдохнула Энн у нее за ухом.
– Прекрати!
Наконец Энн удалилась в ванную. Стоя под душем и наслаждаясь плеском воды, теплым паром и горячими струями, бегущими по телу, она и не думала торопиться. Потом совершенно голая вышла в коридор, но, услышав мужской голос, тут же юркнула обратно и заперлась на задвижку. Выждав минуты две, она снова чуть приоткрыла дверь и прислушалась. Мать и гость уже прошли туда, где стояли канны. Энн выскользнула из ванной и бросилась по коридору в свою комнату. Натянула трусики и бесформенное трикотажное платье, которое, приятно скользнув по чистой коже, скрыло во всепрощающей глубине складок ее округлившийся живот. Затем она высушила волосы феном, слегка взбивая их пальцами, подкрасила губы, но тут же стерла помаду; потом, взглянув на себя в большое зеркало, степенно двинулась босиком по коридору, миновала вазу с каннами и вышла из гостиной на маленькую, вымощенную плиткой террасу.
Стивен Сэндис, одетый в классную куртку из серой джинсы и белую рубашку без галстука, встал и крепко пожал ей руку. Улыбка у него была по-американски белозубой, но не слишком. В темных волосах красиво поблескивала седина. Аккуратно подстриженный, загорелый, спортивный, отмечала Энн, около пятидесяти, рот довольно жесткий, но губы не поджаты – в общем, «у нас все под контролем». Круто, но не то чтобы очень. В общем, сойдет. В добрый путь, мамуля! И облейся с ног до головы этим «Жарден де Биг Отель»! Энн подмигнула матери. А Элла, сидевшая нога на ногу, попросила ее:
– Я забыла прихватить лимонад, милая. Если хочешь, он там, в холодильнике. – Элла, видимо, была последним человеком в этой Западной Индустриальной Гегемонии, которая все еще употребляла слова «холодильник», «канапе» и сидела вот так, изящно положив ногу на ногу. Когда Энн вернулась со стаканом лимонада, Стивен что-то рассказывал. Она уселась в белое плетеное кресло. Тихонько, как и подобает хорошей девочке. Сидела и маленькими глотками пила лимонад. Они приканчивали уже по второй «Маргарите». Голос у Стивена был тихий, с какой-то легкой картавостью или хрипотцой, очень сексуальный голос и одновременно добрый. Ладно, пей свой лимонад, будь хорошей девочкой, а потом потихоньку улизни. А куда улизнуть-то? Наслаждаться теликом в спальне? Вот уж дерьмо! Ничего, потерпи, день ведь прошел совсем неплохо. Продолжай играть в салки в «Багатель Гарденз». Эй, а ну-ка попробуй, поймай меня! Так, что это он там говорит о своем сыне?
– Ну что ж, – сказал гость и тяжело вздохнул – прямо-таки из глубины души. Не вздох, а какой-то протяжный стон. Потом он поднял на Эллу глаза и улыбнулся – суховато, чуть настороженно, в общем, в полном соответствии с последовавшими за этим словами: – Неужели ты действительно хочешь все это услышать?
Господи, неужели же она ответит: нет, не хочу?
– Да, хочу, – сказала Элла.
– Но это, честно говоря, история довольно долгая и весьма скучная. Ведь юридические баталии обычно крайне скучны. И ничуть не похожи на батальные сцены из голливудских фильмов, которые снимают в бывших королевских покоях. Короче говоря, когда мы с Мэри развелись, я был так зол и так… растерялся – нет, правда, растерялся, – что чересчур быстро согласился на некие условия. В общем, мне помогли прийти к выводу о том, что она не способна воспитывать моего сына. И теперь мы пребываем в состоянии классической войны по поводу опеки. Честно признаюсь, я бы ее даже прав на свидания с сыном лишил, но в случае необходимости готов пойти и на компромисс. Судьи, разумеется, на стороне матери. Но я намерен выиграть дело. И я его выиграю. У меня очень хорошие адвокаты. Если б еще процесс шел побыстрее… Я крайне болезненно воспринимаю эти бесконечные задержки, отсрочки и повторные процедуры. Даже после одного дня, проведенного мальчиком в обществе матери, его приходится приводить в чувство. Это как болезнь, от которой есть лекарство, и лекарство это у меня имеется. Но мальчика мне не отдают, и я не могу нормально начать лечение.
Вот это да! – думала Энн. До чего убедительно и спокойно он говорит! А как уверенно! Она искоса поглядывала на Стивена Сэндиса, стараясь получше рассмотреть его лицо. Что ж, лицо ничего себе, довольно привлекательное, строгое, доброе и печальное, как у самого Господа Бога. Неужели он действительно так уверен в себе? И неужели он действительно так уж прав?
– А что… она сильно пьет? – растерявшись, спросила Элла несколько неуверенным тоном и поставила свой стакан на столик.
– Пьет, но алкоголичкой пока не стала, – ответил Стивен, как всегда спокойно, не повышая голоса. И заглянул в свой стакан с «Маргаритой», где лед почти совсем растаял. – Видишь ли, мне неприятно говорить так о ней. Мы ведь были женаты целых одиннадцать лет. И жили временами очень даже неплохо.
– Да, конечно, я понимаю, – еще больше смутившись, сочувственно прошептала Элла, уверенная, что под его спокойным тоном скрывается боль. Но Энн отчего-то казалось, что он отнюдь не испытывает ни боли, ни смущения.
– Однако… – начал он и тут же оборвал себя. – Ладно, бог с ними. Бог, он все видит! Работы у нее нет, есть только какая-то кредитная карточка… И я понятия не имею, куда поступают мои отчисления на содержание ребенка. За последние два года Тодд сменил три школы. Вечный беспорядок во всем! Этакая богема… Но если бы только это! Увы! Самое главное – мой сын постоянно становится свидетелем абсолютно аморального образа жизни.
Энн просто в ужас пришла. Такого она никак не ожидала. Долги, грязь, беспорядок, это еще куда ни шло, но аморальность, распущенность… Значит, и ее ребенок станет свидетелем этого… аморального образа жизни? Голенький, мягкий, беспомощный – и уже станет свидетелем? И она сама будет тому причиной, всего лишь родив его на свет. Уже просто потому, что она – его мать, она сделает его свидетелем этой грязной среды, этого беспорядочного, аморального образа жизни женщины, своей собственной жизни. И его отец, конечно же, явится из Риверсайда с судебным постановлением, напечатанным на чистом белом листе. И ребенка, разумеется, заберут от нее и поместят в приют. И она никогда больше его не увидит. У нее не будет права видеть своего ребенка. У нее не будет права даже родить его. Он будет мертворожденным, он умрет от аморального образа жизни еще до того, как она сможет сделать его свидетелем этого образа жизни.
Элла сидела потупившись, поджав губы. Стивен только что произнес некое слово, которое все объясняло. А Энн задумалась и не расслышала. Неужели это было слово «женщина»?
– Ты же понимаешь, почему я не могу оставить мальчика там, – говорил Стивен; хоть он и не корчился от боли, но явно эту боль испытывал, в том не было никаких сомнений; у него даже пальцы побелели, вцепившись в подлокотник садового кресла.
Элла согласно покивала.
– А друзья этой… женщины? Неужели они все… такие же? Неужели они этим гордятся?
Энн прямо-таки перед собой увидела чудовищный полк ее друзей.
А Стивен, подкрепляя свои слова короткими резкими кивками, страстно заговорил:
– Да, все! И мальчик один – в таком окружении! Среди этих страшных людей. А ведь ему всего восемь! И он такой хороший! Характер прямой, как стрела. Нет, я просто не могу! Не могу больше выносить это. Не могу постоянно думать, как он там. Среди них. Чему он у них учится. Гадости этой…
Каждое предложение его отрывистой речи прошивало Энн насквозь, точно пулеметная очередь. Она поставила свой стакан с лимонадом прямо на плитки пола, тихонько встала и попыталась ускользнуть от них, из этого их «Маргаритавиля» – с неясной улыбкой на устах, истекая кровью, дурной кровью после целых девяти месяцев задержки, которая теперь хлестала из всех дыр, пробитых в ней его пулеметными очередями. За спиной она слышала голос матери, которая говорила этому типу что-то утешительное; потом вдруг мать громко окликнула ее: «Энн!» – и в ее голосе, ставшем вдруг пронзительным и каким-то надломленным, послышались слезы.
– Я через минуту вернусь, мам.
Проходя мимо канн, пылавших в сумерках огнем, она снова услышала голос Эллы:
– Энн взяла в колледже академический отпуск на год. У нее пять месяцев беременности. – Она говорила каким-то странным тоном – то ли предупреждала, то ли хвасталась. Выставляла себя напоказ.
Энн прошла в ванную. Тогда, приняв душ, она просто бросила на пол свои трусики, шорты, майку, а ведь этот тип непременно зайдет пописать перед уходом и увидит на полу разбросанные грязные вещи; а потом, наверное, зайдет и ее мать, которая просто умрет от стыда. Энн собрала свои вещички. Те дырки от его пулеметных очередей уже почти затянулись благодаря голосу матери. Кровь сублимировалась и превратилась в слезы. Энн немного поплакала, засовывая грязное белье и мокрые полотенца в корзину; она плакала с благодарностью и облегчением. Потом она умылась, взяла флакон с духами «Jardins de Bagatelle», духами своей матери-тигрицы, и слегка подушила руки и лицо, чтобы подольше чувствовать их запах.
Жизнь в стране Инь
Даффи закинула на плечо рюкзак и пошла прочь, бросив через плечо:
– Вернусь около семи.
Ее мотоцикл взревел, набирая обороты, и с грохотом умчался, оставляя позади тишину. По всей гостиной были раскиданы листы воскресной газеты. Раньше полудня никто здесь вставать и не думал.
– Представляешь, – сказала Элла, роняя на пол стопку комиксов, – у нас с ней теперь месячные буквально день в день, ну, может, несколько часов разницы!
– Правда? Я о таком слыхала. Довольно удобно, наверное.
– Да, только у меня и месячных-то уже почти и не бывает. Что ж поделаешь. Как говорится, так на так. – Элла насмешливо фыркнула. – Я бы, пожалуй, еще кофе выпила. – Она встала и, шаркая шлепанцами, отправилась на кухню. – Ты будешь? – крикнула она оттуда.
– Потом.
В гостиной снова послышались шаркающие шаги Эллы. На ней были розовые, сделанные из перьев шлепанцы без каблуков, которые постоянно спадали, стоило чуть приподнять ногу.
– У этих твоих пернатых шлепанцев просто какой-то фривольный вид, – сказала Энн. – Нет, честно, Эл. Есть в них нечто непристойное.
– Даффи мне их по какому-то каталогу заказала. – Элла снова присела на диван, поставила на столик чашку с кофе и, приподняв ногу, внимательно рассматривала свой шлепанец. – Она, наверное, считала, что они мне пойдут. На самом деле мне и Стивен примерно такие же вещи покупал. Что ж, всем нам свойственно ошибаться.
– Ты еще вспомни всякие школьные поделки, которые мы дарили родителям, а они потом не знали, что с этими подарками делать, и были вынуждены ими пользоваться.
– Ага! А еще так бывает, когда женщины мужчинам галстуки покупают. Мне, например, всегда страшно нравился стиль «пейсли», знаешь, с таким индийским орнаментом,[2]2
Paisley – узор на ткани, имитирующий рисунок кашмирских шалей; первоначально изделия с таким узором выпускались в г. Пейсли, Шотландия.
[Закрыть] а Стивен такие галстуки просто ненавидел, ему все эти восточные «огурцы» казались похожими на жучков или клопов, а мне и невдомек, и я все продолжала покупать их ему, они ведь очень красивые.
– А странно, как это…
– Что странно?
– Не знаю… Странно, до чего мы все-таки друг друга не понимаем. Только притворяемся, только делаем вид. Ну вот, например, ты же носишь эти ужасные шлепанцы. Или… помнишь, как мы обе сходили с ума и думали: ну, уж ей-то точно не понравится, если я так поступлю! Например, во время того кошмарного периода, когда ты, как психованная, постоянно звонила мне и страшно волновалась из-за продажи материного дома. Все у нас получается как-то не по-человечески. И все-таки получается же! Иногда.
– Да уж, – эхом откликнулась Элла. – Действительно иногда. – Она удобно пристроила обе свои ступни в пернатых розовых шлепанцах на краешек кофейного столика и внимательно рассматривала их своими небольшими, но яркими голубыми глазами, словно сурово их оценивала. Ее сводная сестра Энн, женщина куда более крупная, хоть и на пятнадцать лет моложе, сидела на полу среди груды комиксов, рекламных листков и кофейных чашек. На ней были пурпурного цвета тренировочные штаны и красная футболка, украшенная желтым, ничего не выражающим круглым лицом и надписью: «Удачного дня!»
– Мама, например, до самой смерти пользовалась той пепельницей-цыпленком, которую я сделала в четвертом классе, – сказала Элла.
– Даже когда бросила курить. Эл, а ты моего отца любила?
Элла по-прежнему изучала собственные ноги в пернатых шлепанцах.
– Да-а, – протянула она. – Любила. Знаешь, я ведь своего-то отца толком и не помню. Мне всего шесть было, когда он погиб, а до того он уже целый год в чужой стране пробыл. Я, по-моему, даже и не плакала почти, может, только потому, что плакала мама. Так что мне и в голову не пришло сравнивать мужа с ним или еще с кем-то. По-моему, я и переживала-то, когда мама и Билл поженились, только потому, что тосковала по тем временам, когда мы с ней вдвоем жили. Понимаешь, мне именно ЕЕ не хватало. Некому стало в жилетку поплакаться. Женщины ведь любят поплакаться. Отчасти поэтому мне и нравится жить с Даффи. Только с Даффи все по-другому, тут дело скорее… в общем, дело тут в сексе, а не в принадлежности к одному и тому же полу. С Даффи совсем не просто; приходится постоянно следить за собой. А с мамой мне было так легко. И с тобой тоже легко.
– Может, слишком легко?
– Не знаю. Может быть. Хотя мне нравится. Как бы то ни было. И я никогда не ревновала ее к Биллу, Ничего такого. Билл и сам был очень милый. И я на самом-то деле, по-моему, даже влюблена была в него какое-то время. Пыталась с мамой соревноваться. Так сказать, упражнялась…
Улыбка Эллы, которую видеть удавалось нечасто, изящным полумесяцем изогнула ее длинные тонкие губы.
– Я тогда во всех подряд влюблялась. В своего учителя математики. В водителя автобуса. В разносчика газет. Господи, да сколько раз я вставала еще до рассвета и ждала у окна, только чтобы этого мальчишку-разносчика увидеть!
– Всегда в мужчин?
Элла кивнула и сказала:
– Женщин тогда еще не изобрели.
Энн легла на спину, вытянулась и подняла сперва одну ногу в пурпурной штанине, потом вторую; пальцы ног она старательно тянула к потолку.
– Тебе сколько было, когда ты замуж вышла? Девятнадцать? – спросила она.
– Девятнадцать. Совсем молоденькая. Господи, едва из яйца вылупиться успела! Но, ты знаешь, я уже и тогда была далеко не дурочкой. Хотя бы потому, что Стивен оказался действительно хорошим парнем, можно даже сказать, настоящим принцем. Ты, наверное, помнишь его только с той поры, когда он уже здорово пил.
– Я помню вашу свадьбу.
– Ах ты господи! Ну конечно! Ты ведь цветы несла.
– Ага, вместе с этим говнюком, сынком тети Мэри. Ему доверили нести кольца, и мы с ним подрались.
– Да-да, конечно. Я помню. А Мэри тут же принялась плакать, приговаривая, что она, мол, никогда не думала, что в нашей семье есть люди, к которым отношение особое. Мама, помнится, так и взвилась и сразу предложила Мэри называть Билла латиносом, а Мэри взяла да и назвала его так, и еще разоралась: «А он и есть латинос! Латинос! Латинос!» А потом прямо в церкви у нее началась истерика, и брат Билла, ветеринар, взял да и засунул ее в ризницу. Ничего удивительного, что после такого «вступления» все пошло наперекосяк. Но вообще-то я о Стиве хотела сказать: он ведь действительно был тогда умным и милым. Но, видишь ли, Даффи я ничего такого рассказать не могу. Зачем зря человека ранить. Она и без того в себе не слишком уверена. И все же иногда мне просто необходимо это сказать – хотя бы для того, чтобы проявить справедливость как по отношению к нему, так и к себе самой. Потому что это было ужасно несправедливо – когда он стал алкоголиком и черт знает во что превратился. Представляешь, мне ведь в итоге пришлось просто сбежать. И ничего, мне все это даже на пользу пошло, и кончилось все просто прекрасно. Но когда я думаю о том, как он начинал и чем кончил… ну, я просто не знаю! Нет, это несправедливо!
– Ты с ним поддерживаешь какую-то связь?
Элла покачала головой.
– Где-то с год назад я уж решила, что он, наверное, умер, – сказала она по-прежнему спокойно. – Он ведь тогда совсем дошел. Но специально что-то узнавать я ни за что не буду.
– И он – единственный мужчина, с которым у тебя были серьезные отношения?
Элла лишь коротко кивнула. А через некоторое время сказала, глядя на свои розовые пернатые шлепанцы:
– Знаешь, секс с пьяным – не самая большая радость. И, по-моему, никто, кроме Даффи, так и не сумел по-настоящему меня понять. – Она вдруг покраснела – слабый, но вполне живой румянец окрасил ее болезненно бледные щеки и медленно погас. – Даффи вообще очень добрая, – прибавила она.
– Мне она тоже нравится, – согласилась Энн. Элла вздохнула. Легко высвободив ступни из их розового оперения, она свернулась клубком на диване; шлепанцы остались валяться на полу.
– У нас сегодня что, день исповедей? – спросила она. – Между прочим, я все хотела тебя спросить, отчего это ты не захотела остаться с отцом твоего ребенка? Он что, полный сопляк или еще что похуже?
– Господи, ну что ты такое говоришь!
– Извини.
– Да нет, ничего. Просто это так сразу и не объяснить. Тодду семнадцать. Теперь уже восемнадцать, наверное. Он – один из моих студентов, я им курс компьютерного программирования читала. – Энн села и склонила голову к коленям, снимая напряжение со спинных мышц, потом снова выпрямилась и улыбнулась.
– А он знает? – спросила Элла.
– Нет.
– Ты что, насчет аборта вовсе не думала?
– Да думала я. Но понимаешь… Это ведь я вела себя неосторожно. Вот я и задумалась: а почему я себя так вела? Кстати сказать, я все равно собиралась бросить преподавание. И убраться из этого Риверсайда куда подальше. Мне хотелось переехать поближе к Заливу и где-нибудь там работу подыскать. Для начала хотя бы временную. А уж потом и что-нибудь по душе нашлось бы. Для меня ведь не проблема работу найти. Пока что я бы хотела заниматься составлением программ и, возможно, консультации давать. И после родов работать неполный день. Мне сейчас вообще хочется жить одной, только со своим ребенком, и, в общем, никуда не спешить. Потому что я вечно куда-то мчалась сломя голову. Хотя, по-моему, главное во мне на самом деле – как раз материнство; я в гораздо меньшей степени гожусь в жены или в любовницы.
– Ну, это еще нужно проверить, – заметила Элла.
– Да, именно поэтому я как раз и хочу несколько сбросить обороты. Хотя у меня имеются и кое-какие долгосрочные планы, которыми я могу с тобой поделиться. Я, например, собираюсь подыскать себе какого-нибудь крутого бизнесмена лет пятидесяти – пятидесяти пяти, а может, даже шестидесяти и выйти за него замуж. Мамочка выходит за папочку, представляешь? – Она снова склонилась головой к самым коленям, потом выпрямилась и с улыбкой посмотрела на Эллу.
– Ах ты, глупая, маленькая моя сестренка! Глупая-преглупая говнюшка! – покачала головой Элла. – Кстати, можешь оставить ребенка здесь, когда отправишься куда-нибудь на медовый месяц.
– С тетей Эллой?
– И «дядей» Даффи. Господи, я ведь ни разу не видела, чтобы Даффи ребенка на руках держала!
– А Даффи[3]3
Daffer (англ.) – тупица.
[Закрыть] – это ее настоящее имя?
– Нет. Но она меня просто убьет, если узнает, что я его тебе сказала. Ее зовут Мэри.
– Ей-богу никому не скажу!
Они медленно разворачивали и сворачивали газетные листы. Энн рассматривала фотографии курортов у Северной Прибрежной Гряды, читала объявления туристических агентств – полеты на Гавайские острова, круиз вдоль берегов Аляски.
– А что все-таки сталось с тем маленьким говнюком, сыном тети Мэри? – вдруг спросила она.
– Его зовут Уэйн, и он окончил факультет бизнес-администрирования в Калифорнийском университете, в Лос-Анджелесе.
– Ого!
– Ты у нас кто? Рыбы?
– По-моему, да.
– Тут говорится, что сегодня у Рыб удачный день для составления долгосрочных планов и поисков важного покровителя, родившегося под знаком Скорпиона. По всей вероятности, это как раз и есть твой сладкий папик.
– А разве в ноябре у нас Скорпион?
– Ну да. Тут говорится – до двадцать четвертого ноября.
– Ну ладно. Значит, там такой долгосрочный план?… Ладно, поищу.
Обе углубились в чтение и долго молчали. Потом Элла, не отрываясь от газеты, пробормотала:
– Надо же, всего семнадцать…
– Да все хорошо, ты не беспокойся, – откликнулась Энн и продолжала читать.
