Текст книги "Король планеты Зима (сборник)"

Автор книги: Урсула Кребер Ле Гуин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)

Но я категорически отказался. Не являясь одним из любимчиков Фассоу, я крайне редко попадал в Дома свиданий, и мой небогатый опыт в них был скорей несчастливым. Молодого, неопытного и без рекомендаций, меня выбирали в основном женщины постарше, желая исключительно поразвлечься. Частенько они практиковались на мне в искусстве возбуждения, чтобы оставить затем в состоянии унижения и сдавленной ярости. Уходя, они похлопывали меня по плечу и оставляли щедрые чаевые. Столь изысканное механическое возбуждение, а затем столь же резкое охлаждение были мне отвратительны в сравнении с ровной нежностью моих покровителей в Замке. И все же женщины, в отличие от мужчин, физически меня притягивали; в постоянном окружении красивых тел моих сестер и их жен, одетых и обнаженных, невинных и чувственных, с их удивительным сочетанием плотности, силы и нежности, я непрерывно испытывал возбуждение. Каждую ночь я мастурбировал, воображая, что занимаюсь любовью с сестрами. Это было просто невыносимо. Снова я становился призраком – яростно тоскующей бесплотностью в тумане неосязаемой реальности.

Я начинал уже подумывать, не следует ли мне вернуться назад в Замок. Здесь я начинал утопать в глубокой депрессии, в инертности, в холодном мраке собственных мыслей.

Моя семья, беспокойная, любвеобильная, занятая, не знала, что сделать для меня и чем меня занять. Сдается, в глубине души многие из них считали, что для меня наверняка было бы лучше вернуться назад за ворота.

Однажды днем моя сестра Падо, с которой я был ближе всего в нашем детстве, пришла ко мне в комнату – для меня освободили в доме мансарду с окном, так что у меня было место хотя бы в буквальном смысле слова. Она нашла меня в моей постоянной нынче прострации, лежащим на кровати без всякого дела. Падо ворвалась без стука и с безразличием, которое женщины столь часто выказывают к настроениям окружающих, плюхнулась в изножье кровати и с места в карьер бросила:

– Эй, а что ты знаешь о мужчине, который прибыл сюда из Экумены?

Я пожал плечами и закрыл глаза. В последнее время мне в голову лезли совсем уж скверные фантазии, связанные едва ли не с изнасилованием. Я боялся своей сестры и самого себя тоже.

Она поведала о пришельце, который явился в Ракедр, чтобы изучить историю Мятежа.

Он хочет побеседовать с участниками сопротивления, – сообщила она. – С мужчинами вроде тебя. С теми, кто открыл ворота. Он считает, что мужчины никогда не продвинутся вперед, пока не перестанут стесняться того, что они герои.

– Герои! – фыркнул я. Это слово на моем языке было женского рода. Оно относилось к полумифическим-полуисторическим персонажам Эпоса.

– Именно герои, – повторила Падо с настойчивостью, прорвавшейся сквозь ее постоянную напускную легкость. – Ты принимал участие в великом деянии. Может быть, действовал не без ошибок. Сассюм, та тоже совершала ошибки в «Основании Эммо», не так ли? Она обрекла Фарадра на гибель. И все же она герой. Она взяла ответственность на себя. И ты поступил точно так же. Тебе обязательно следует поговорить с этим пришельцем. Расскажи ему, что случилось. По существу никто ведь не знает, что там, в Замке, происходило на самом деле. Ты обязан рассказать нам правду.

Последняя фраза среди моих соотечественников имеет дополнительный скрытый смысл. «Нерассказанная правда рождает ложь», – гласит народная мудрость. Исполнитель любого выдающегося действия обязан буквально и дословно отчитаться за него перед обществом.

– Но почему я должен рассказывать ее чужаку? – упирался я, уже скорей по инерции.

– Потому что он станет слушать тебя, – сказала сестра менторским тоном. – Ведь все остальные чертовски заняты.

Это был уже совершенно неоспоримый факт. Падо показала мне калитку и даже приотворила ее, и у меня еще хватило остатков силы и здравого смысла туда войти.

Мобиль Ноэм был мужчиной тридцати с чем-то лет, хотя родился на Терре несколько столетий тому назад. Затем он учился на Хайне, много попутешествовал. Небольшого роста, светловолосый, быстроглазый, он оказался замечательным собеседником. Сперва я даже не сообразил, что передо мной мужчина, и принял его за женщину, ибо вел он себя очень по-женски. Он приступил прямо к делу, без обязательных предисловий, принятых у нас в общении между мужчинами и предназначенных для прояснения полномочий или же, бывало, для введения собеседника в заблуждение. Я привык к тому, что мужчины в общении осторожны, в выражениях витиеваты и непременно соперничают. А Ноэм, подобно женщине, был прям и восприимчив. А также вкрадчив и властен, как любой из известных мне мужчин или женщин, не исключая даже Рагаза. Полномочия Ноэма были по существу неограниченными, однако он никогда не стоял на своем. Скорее «сидел» на своем, развалясь поудобнее, и приглашал вас «присесть» вместе с ним.

Я оказался самым первым из мятежников, согласившимся рассказать ему всю нашу замковую эпопею. Он записывал с моего согласия, чтобы использовать эту запись в своем докладе Стабилям о состоянии нашего общества – в «Деле о Сеггри», как он назвал свой доклад. Мое первое описание Мятежа заняло не более часа. И я полагал, что закончил. Тогда я еще не был знаком с неутолимым желанием изучить, понять, услышать всю подноготную, столь характерным для Мобилей Экумены. Ноэм задавал вопросы, я отвечал; он рассуждал и экстраполировал, я поправлял его; он жаждал подробностей, я давал ему эти подробности, рассказывая о событиях Мятежа, о годах, предшествовавших ему, о людях в Замке, о собственной жизни – мало-помалу, фрагмент за фрагментом безо всякой последовательности. Я беседовал с Ноэмом ежедневно в течение месяца и в результате понял, что у истории не бывает начала и что никакая повесть не имеет конца. Что любая история – это сплошная путаница и всегда часть чего-то большего. Что нет абсолютной истины, однако молчание всегда порождает ложь.

К концу месяца я буквально влюбился в Ноэма, доверял ему полностью и даже попал в определенную зависимость. Беседы с ним стали смыслом и оправданием всей моей жизни. Я старался смириться с мыслью, что он скоро покинет Ракедр. Мне предстояло научиться жить без него. Жить, но чем? Ведь может же мужчина найти себе мужское дело, вести мужской образ жизни, Ноэм доказал это на примере собственной судьбы; вопрос, сумею ли я отыскать себе подобное дело?

Ноэм остро чувствовал всю сложность моей ситуации и не собирался позволить мне снова погрузиться в пучину страхов и былой летаргии; он не давал мне молчать ни минуты, задавая самые неожиданные вопросы. «Кем бы ты захотел стать, если бы мог стать кем угодно?» – задал он мне как-то такой очень детский вопрос.

Я ответил ему мгновенно и без колебаний:

– Женой!

Теперь-то я понимаю промелькнувшее тогда на его лице выражение. Ноэм отвел глаза, затем снова взглянул на меня – живым и теплым взглядом.

– Я хочу иметь свою собственную семью, – продолжал я. – Перестать жить в доме матери, где я навсегда останусь ребенком. Хочу трудиться. Хочу жену, несколько жен, детей, хочу быть матерью. Я хочу жить, а не в игры играть!

– Но ты ведь не можешь родить ребенка, – заметил он мягко.

– Нет, конечно, зато могу стать ему любовной матерью!

– Мы называем это немного иначе, – заметил он. – Но мне нравится ваше слово… Однако, скажи мне, Ардар, каковы твои шансы жениться – найти себе женщину, которая захочет вступить в брак с мужчиной? Ведь здесь еще не бывало такого, верно?

Тут я вынужден был с ним согласиться.

Когда-нибудь такое наверняка случится, я полагаю, – сказал он (и его «наверняка» прозвучало, как обычно, не слишком-то обнадеживающе, со своего рода уверенной неопределенностью). – Однако пионеру предстоит заплатить немалую личную цену. Отношения, формируемые под негативным давлением общества, страшно натянуты, они имеют тенденцию становиться оборонительными, чересчур напряженными, агрессивными. Им недостает места для свободного роста.

– Место! – воскликнул я. И попытался рассказать ему, что значит не иметь места под солнцем, что значит не иметь воздуха для дыхания.

Ноэм смотрел на меня как-то странно, почесывая себе нос – он смеялся.

– Знаешь, а ведь в Галактике уйма свободного места, – сказал он.

– Ты имеешь в виду… что я мог бы… что Экумена… – Я сам не понимал тогда, что именно хочу спросить у него. Однако Ноэм понял. И начал отвечать – вдумчиво и обстоятельно. Мое образование он находил столь недостаточным даже по меркам Сеггрианской цивилизации, что мне следовало сперва подучиться в какой-либо местной академии, по меньшей мере еще два-три года, прежде чем претендовать на поступление в один из галактических университетов, таких, например, как Экуменические школы на Хайне. Конечно, продолжал он, мне самому выбирать, куда пойти, в зависимости от собственных интересов, которые, впрочем, мне еще предстоит обнаружить в себе, и это уже в академии, так как ни мое обучение в детстве, ни тренировки в Замке не могли мне помочь в поисках своего призвания. Выбор, предлагавшийся мне до сих пор, был невероятно ограничен – как по потребностям нормального интеллигентного человека, так и по соответствию нуждам моего социума. Поэтому Закон об Открытых Воротах вместо того, чтобы предоставить мне свободу, оставил меня «без воздуха для дыхания в безвоздушном пространстве» – здесь Ноэм явно процитировал строку какого-то поэта с какой-нибудь далекой планеты. Голова у меня шла кругом, полная сияния далеких звезд.

– Академия в Хаджке находится совсем недалеко от Ракедра, – заметил Ноэм. – Неужели ты никогда не пытался поступить туда? Хотя бы чтобы удрать из своего ужасного Замка?

Я помотал головой:

– Лорд Фассоу всегда уничтожал бланки заявлений сразу же по поступлении их в канцелярию. Если бы только кто-то из нас попытался…

– Его наказали бы. Полагаю, подвергли бы пыткам. М-да… Из той малости, что я успел узнать о ваших академиях, можно сделать вывод, что тебе бы жилось там немного лучше, чем здесь, хотя там тоже далеко не сахар. У тебя будет дело, крыша над головой, однако тебе там непременно дадут почувствовать себя маргиналом и чужаком. Даже самые высокообразованные, просвещенные женщины с великим трудом воспринимают мужчин как интеллектуальную ровню себе. Можешь мне поверить, я испытал это на собственной шкуре. А поскольку в Замке тебя учили состязаться и быть первым, тебе придется особенно трудно среди людей, сомневающихся в твоей способности превзойти их в чем-либо, для которых сама концепция состязания, победы и поражения стоит ноль без палочки. И все же это единственное место, где ты найдешь себе воздух для дыхания.

Ноэм рекомендовал меня своей знакомой с одного из факультетов академии в Хаджке, и меня внесли в списки кандидатов. Моя семья была счастлива оплатить мое обучение. Я первым из нашего Замка поступал в академию, и они искренне гордились мною.

Как Ноэм и предсказывал, мне приходилось порой нелегко, но я встретил там немало других мужчин, с которыми легко нашел общие интересы, и мне больше не угрожало парализующее одиночество материнского дома. А когда преодолел робость, завел себе друзей и среди студенток, многие из которых отнюдь не были заражены предубеждениями и охотно шли на сближение. На третьем году учебы мы с одной из них в порядке эксперимента завели самый настоящий любовный роман. Несмотря на то, что он не слишком-то удался и не затянулся надолго, оба мы испытали чувство подлинного освобождения – от оков устоявшегося убеждения, что отношения между мужчиной и женщиной могут носить исключительно сексуальный характер, что их соединяют единственно гениталии. Эмадр, как и я, испытывала отвращение к профессионалам из Домов соитий, и наши занятия любовью всегда были робкими и краткими. Их подлинный смысл заключался не в удовлетворении нашего желания – они служили доказательством того, что мы можем полностью доверять друг другу. Наша настоящая страсть прорывалась, когда мы лежали рядышком, рассказывая друг другу о своей жизни, о том, какие чувства мы испытываем по отношению к разным мужчинам и женщинам и друг к другу, и к самим себе, рассказывая свои ночные кошмары и о своих мечтах. Мы без конца беседовали, и восхитительное чувство подлинной общности, что испытывал я тогда, останется со мной на всю мою жизнь – два юных сердца, обретшие свои крылья, летят вместе, пусть недолго, но высоко. Первый полет он всегда самый высокий.

Уже двести лет, как Эмадр умерла; она осталась на Сеггри и, заключив брак, вошла в один из материнских домов, родила двух детей, преподавала в Хаджке и скончалась в возрасте под семьдесят. Я же отправился в Экуменическую школу на Хайне, а позже в составе отряда Мобилей – на Уэрел и Йеове; прилагаю к сему запись оттуда. Настоящий очерк моей биографии я составил как часть моего прошения о возращении на Сеггри в качестве Мобиля Экумены. Я очень хочу пожить со своим народом, чтобы понять, кто же они такие – сейчас, когда я с уверенной неопределенностью понял наконец, кто есть я сам.

Невыбранная любовь

Хеокад'да Архе с фермы Инанан, что в деревне Таг у юго-западного водораздела реки Будран на материке Окетс планеты О.

Для любого человека с любой планеты секс – дело сложное, но, похоже, столь сложных брачных традиций, как у моего народа, нет нигде. Нам, разумеется, они кажутся простыми и настолько естественными, что описывать их просто глупо – это примерно то же самое, как описывать ходьбу или дыхание. Мол, знаете ли, надо стоять на одной ноге, а вторую перемещать вперед… надо набрать воздух в легкие, а потом выпустить его… жениться надо на мужчине и женщине из другой мойети…

– Что такое мойети? – спросил меня гетенианец, и я понял: мне легче представить, что я не буду знать, подобно гетенианцам, какой у меня будет пол завтра утром, чем не знать, «утренний» я, или «вечерний». Разделение человечества настолько полно, настолько универсально – как может общество существовать без него? Как человеку знать, кто есть кто? Как почитать кого-то, если нет того, кто спрашивает, и того, кто отвечает? Того, кто наливает, и того, кто пьет? Как можно вступать в беспорядочные связи, не опасаясь инцеста? Должен признаться, что в пыльном и темном подвале своего подсознания я согласен с Гамбатом, братом моего деда, который сказал:

– Эти люди не из нашего мира, и все они пытаются стоять на одной ноге. Две ноги, два пола, две мойети – только это и имеет смысл!

Мойети – это половина населения. Две наших половины мы называем «утренней» и «вечерней». Если ваша мать – утренняя женщина, то и вы тоже утренний, а все прочие утренние в определенном отношении являются вашими братьями или сестрами. И заниматься сексом, вступать в брак и заводить детей вы можете только с вечерними.

Когда я объяснил наше понятие об инцесте студентке на Хайне, она воскликнула, шокированная:

– Но ведь это означает, что ты не можешь заниматься сексом с половиной населения планеты!

А я, тоже шокированный, спросил:

– А ты что, хочешь заниматься сексом с половиной населения планеты?

В сущности, в Экумене различные мойети вовсе не являются редкой социальной структурой. Мне доводилось беседовать с людьми из обществ, разделенных на две части. Одна из них, женщина-надирка из Умны на Итише, кивнула и засмеялась, когда я поведал ей о мнении брата моего деда.

– Но ведь ты ки'О, – сказала она, – и ты женишься, стоя на всех четырех ногах.

Очень немногие жители других миров готовы поверить, что наша форма брака работает. Они предпочитают думать, что мы ее лишь терпим. Они забывают, что человеческие существа, хотя и рыдают по простой жизни, становятся лишь крепче от сложностей.

Когда я женюсь – ради любви, стабильности и детей, – моими супругами станут трое. Я утренний мужчина: я женюсь на вечерней женщине и вечернем мужчине, с которыми у меня будут сексуальные отношения, и на утренней женщине, с которой у меня не будет сексуальных отношений. Зато у нее будут сексуальные отношения с вечерним мужчиной и вечерней женщиной. Весь такой брак называется «седорету». Внутри него имеются четыре подбрака: две гетеросексуальные пары называются Утро и Вечер в соответствии с женской мойети, мужская гомосексуальная пара называется Ночью, а женская гомосексуальная пара – Днем.

К седорету могут присоединяться братья и сестры четырех исходных супругов, поэтому число людей в таком браке иногда достигает шести или семи. Дети имеют между собой различное родство и называются братьями и сестрами – потомками одних родителей, сводными братьями и сестрами, и кузенами.

Ясно и то, что создание седорету требует подготовки. И мы тратим на такую подготовку много времени. Насколько брак будет основан на любви, в каких парах любовь будет самой сильной, и насколько его основой станут удобство, выгода и дружба, будет зависеть от местных традиций, личных характеров, и так далее. Сложности здесь настолько очевидны, что меня всегда удивляет, когда гости с других планет обязательно выхватывают из множества внутрисемейных отношений лишь запретное и недозволенное.

– Как можно быть супругом трех человек, и никогда не заниматься сексом с одним из них? – спрашивают они.

От такого вопроса мне становится неловко; он словно подразумевает, что сексуальность есть сила настолько доминирующая, что ее нельзя сдержать или упорядочить с помощью любых иных отношений. В большинстве обществ ожидается, что у отца с дочерью или брата с сестрой семейные отношения будут несексуальными, хотя я и прихожу к выводу, что в некоторых обществах запрет на инцест часто нарушается людьми, чей возраст и пол позволяют его игнорировать. Очевидно, такие общества рассматривают человеческих существ как разделенных на два вида, и раздел этот происходит по принципу силы, что дает одному из полов верховную власть. Для нас же фундаментальный раздел происходит по кастам; пол при этом есть различие важное, но вторичное, а в поисках власти никто не начинает с позиции прирожденной привилегии. И это, несомненно, приводит к тому, что мы смотрим на мир иначе.

Факт в том, что люди на О восхищаются простой жизнью не меньше всех остальных, и мы отыскали свой любопытный способ ее воплощения. Мы консервативны, традиционны, самодовольны и скучны. К переменам мы относимся с подозрительностью и слепо им сопротивляемся. Многие дома, фермы и храмы на О расположены на одном и том же месте и называются теми же именами вот уже пятьдесят или шестьдесят столетий, а некоторые и сотню веков. А одни и те же вещи мы делаем одним и тем же образом еще дольше. Само собой, мы все делаем тщательно. Мы уважаем сдержанность, и яростно защищаем невмешательство в личную жизнь. Мы презираем все выдающееся. Наши мудрецы не уединяются на горных вершинах – они живут в домах на фермах, у них множество родственников, и они тщательно ведут учетные книги. У нас нет городов, а лишь обширные деревни, состоящие из групп фермерских владений и общественного центра; образовательные и технические центры поддерживаются каждым регионом. Мы обходимся без богов, а теперь уже долгое время и без войн. Самый частый вопрос, который нам задают незнакомцы: «В этой вашей семье вы все спите в одной постели?» на что мы отвечаем: «Нет».

Фактически, мы склонны отвечать так на любые вопросы незнакомцев. Поразительно, что нас вообще приняли в Экумену. Мы находимся неподалеку от Хайна – астрономически неподалеку, на расстоянии в 4.2 световых года, – и хайнцы просто столетиями прилетали к нам и разговаривали с нами, пока мы к ним не привыкли и смогли сказать «да». Конечно, хайнцы – раса наших предков, но бесстрастная долговечность наших обычаев заставляет их ощущать себя молодыми, суетливыми и не имеющими корней. Наверное, поэтому они нас и любят.

Неподалеку от устья реки Садуун, построенное на скальном острове, торчащем на огромной приливной равнине южнее того места, где река встречается с морем, стояло владение. Некогда бурное море накатывалось на остров, охватывая его со всех сторон, но по мере того, как Садуун веками наращивала свою дельту, до острова стали доходить только высокие приливы, затем только штормовые приливы, а затем море и вовсе перестало заходить настолько далеко, и лишь блистало вдоль всего западного побережья.

Меруо никогда не было фермерским владением – построенное на скале посреди соленого болота, оно кормилось рыболовством и дарами моря. Когда море отступило, люди прокопали канаву от подножия скалы до линии прилива. С годами море уходило все дальше, а канава становилась все длиннее, пока не превратилась в широкий канал длиной в три мили. По каналу сновали рыбацкие лодки и торговые корабли, причаливая к пристани Меруо, растянувшейся вдоль всего скалистого подножия острова. Сразу за пристанью, мастерской, где плелись сети, и цехами для вяления и замораживания рыбы начинались поросшие «соленой травой» прерии, где паслись огромные стада йамов и разучившихся летать баро. Меруо сдавало эти пастбища в аренду фермерским владениям деревни Садахан, расположенной на прибрежных холмах. Эти стада не принадлежали Меруо, жители которого смотрели только в море, бороздили только море, и никогда не ходили пешком, если в нужное место можно было добраться на лодке. Прерии приносили им гораздо больше богатства, чем море, но все заработанное они тратили на корабли, копание и углубление канала. Мы выбрасываем свои деньги в море, говорили они.

В округе они приобрели репутацию людей высокомерных, и от деревенских держались на расстоянии. Меруо было большим владением, зачастую в нем жило более сотни человек, поэтому они редко создавали седорету с деревенскими, а женились между собой. В деревне говорили, что в Меруо живут одни джермейны.

Утренний мужчина с восточного Окета однажды пришел в Садахан, решив поближе ознакомиться с тем, как пасти скот на соленых болотах, и применить эти знания на своей ферме, что на другом побережье. Там он повстречался с вечерним мужчиной из Меруо по имени Суорд, приехавшим на деревенское собрание. На следующий день Суорд приехал снова, чтобы встретиться с Хадри, и на следующий тоже, а в четвертую ночь Суорд уже занимался с ним любовью, сбив с ног подобно штормовой волне. Пришелец с восточного побережья по имени Хадри был скромным и неопытным молодым человеком, для которого и само путешествие, и незнакомые места, и новые лица стали настоящим приключением. А теперь он обнаружил, что один из этих незнакомцев страстно в него влюбился, и уговаривает прийти в Меруо и остаться там жить.

– Мы создадим седорету, – сказал Суорд. – У нас есть полдюжины вечерних девушек. И я согласен жениться на любой утренней женщине, лишь бы не потерять тебя. Ну же, пойдем со мной! Пойдем вместе на Скалу! – Так обитатели Меруо называли свое владение.

Хадри подумал, что он в долгу перед Суордом, ведь тот настолько страстно его любит, и поэтому должен согласиться. Он набрался мужества, собрал свои вещи, и зашагал через широкие плоские прерии туда, где на фоне неба силуэтами виднелись высокие крыши Меруо, распластавшегося на скале над причалами, складами и кораблями, где окна отвернулись от суши и всегда смотрят вдоль длинного канала на отрекшееся от Меруо море.

Суорд привел его в дом и познакомил со своими родственниками. Хадри ужаснулся. Все они походили на Суорда – смуглые, красивые, вспыльчивые, резкие, бескопромиссные, и настолько похожие, что он не мог их различить и путал дочь с матерью, брата с кузеном, вечернего с утренним. По отношению к нему они проявили минимальную вежливость. Он был незваным гостем. Они опасались, что Суорд привел его навсегда. Хадри тоже.

Страсть Суорда была настолько бурной, что Хадри, человек умеренный, предположил, что она должна вскоре выгореть. «Жаркое пламя не горит долго», – сказал он себе, и утешился поговоркой. «Он вскоре устанет от меня, и я смогу уйти», – думал он, но не словами. Однако он прожил в Меруо десять дней, потом месяц, а страсть Суорда пылала столь же жарко. К тому же Хадри заметил, что и в местных седорету немало страстных супругов, и сексуальное напряжение связывает их подобно паутине неизолированных проводов, наполняя воздух потрескиванием разрядов и электрическими искрами, хотя некоторые из этих браков длились уже много лет.

Он был польщен и изумлен ненасытным, страстным и трепетным стремлением Суорда обладать им – хотя самого себя Хадри привык считать весьма обычной личностью. Он считал, что его ответ на такую страсть недостаточен. Смуглая красота Суорда наполняла его разум, и его разум отворачивался, ища пустоту, какое-то пространство, где он сможет остаться в уединении. В некоторые из ночей, когда Суорд, раскинувшись на кровати, крепко спал после любовных утех, Хадри тихо вставал. Обнаженный, он сидел возле окна, глядя, как светится под звездами длинный канал. Иногда он негромко плакал, потому что ему было больно, но он не знал, что вызывает эту боль.

В одну из таких ночей ранней зимой ощущение того, что его душа раздражена и кровоточит, словно бьющееся в капкане животное, и что все его нервы буквально обнажены, стало невыносимым. Он оделся – очень тихо, опасаясь разбудить Суорда, и вышел босиком из их комнаты, стремясь на улицу – куда угодно, лишь бы из-под крыши. Ему казалось, что он не может дышать.

Погруженный во мрак огромный дом привел его ночью в замешательство. Семь живущих сейчас в нем седорету имели каждое свое крыло, этаж или несколько просторных комнат. Ему еще никогда не доводилось бывать далеко в южном крыле, где расположились Первое и Второе седорету, и он всегда плутал в старинной центральной части дома, однако полагал, что достаточно хорошо знает этажи северного крыла. Этот коридор, как ему думалось, ведет к уличной лестнице. Однако он привел его лишь к узкой лесенке, ведущей наверх. Он поднялся по ней в большой темный чердак, и отыскал там дверь на крышу.

К ее южному краю вела длинная дорожка с перилами. Он зашагал по ней, и слева от него сперва черными горами показались вершины крыш, потом прерии и болота, а затем, выйдя на западную сторону крыши, он увидел внизу канал – неимоверно длинный и смутно различимый в звездном свете. С болот наползала низкая полоса тумана. Пока он разглядывал ее, держась за перила, туман загустел и побелел, скрывая болота и канал. Он приветствовал эту мягкость, эту медлительность тумана – окутывающего, целительного, и все скрывающего. Туман принес с собой немного умиротворения и спокойствия. Глубоко вздохнув, Меруо подумал: «Почему, ну почему мне так печально? Почему я не люблю Суорда столь же сильно, насколько он любит меня? Почему он любит меня?»

Он ощутил, что рядом кто-то есть, и обернулся. Вышедшая на крышу женщина стояла всего в нескольких ярдах от него, тоже положив руки на перила, тоже босая, в длинном халате. Когда он повернул голову, она тоже посмотрела на него.

Женщина была явно местная, со Скалы – смуглая кожа, прямые черные волосы и характерная изящная форма бровей, скул и челюсти не оставляли в этом сомнения, – но имени ее Хадри не знал. В обеденных комнатах северного крыла он встречал немало вечерних женщин в возрасте от двадцати до тридцати. Все они были сестрами, кузинами или джермейнам, и все незамужние. Он боялся их всех, потому что Суорд мог предложить одной их них стать его женой в седорету. Хадри был немного робок сексуально, и разницу между полами ему оказалось трудно пересечь; удовольствие и утешение он находил в основном с другими молодыми мужчинами, хотя некоторые женщины и привлекали его весьма сильно. Женщины из Меруо очень мощно влекли его, но он даже вообразить не мог, что прикасается к любой из них. Боль, которую он здесь испытывал, отчасти вызывалась именно недоверчивой холодностью вечерних женщин, всегда ясно дававших понять, что он здесь чужак. Они презирали его, а он их избегал. И до сих пор не был точно уверен, кто из них Сасни, кто Ламатео, Саваль или Эсбуай.

Ему показалось, что это Эсбуай, потому что она была высокая, но все же он сомневался. Оправданием ему могла стать темнота, потому что он едва различал ее лицо.

– Добрый вечер, – пробормотал он, не называя имени.

Растянулась долгая пауза, и он с сожалением подумал, что женщина из Меруо станет презирать его даже глухой ночью на крыше.

Но тут она негромко отозвалась:

– Добрый вечер. – В голосе ее прозвучал смешок, и это был мягкий голос, который накрыл его разум подобно туману, мягко и прохладно. – Кто там?

– Хадри, – ответил он, снова с сожалением. Теперь она знает, кто он, и станет презирать его.

– Хадри? Вы не местный.

Кто же она, в таком случае?

Он назвал свою ферму, и добавил:

– Я с востока, с водораздела Фадан. В гостях.

– Я уезжала, – пояснила она. – И только что вернулась. Сегодня вечером. Прелестная ночь, правда? Больше всего я люблю именно такие ночи, когда поднимается туман, подобно морю…

Языки тумана действительно слились и стали подниматься, и теперь Меруо на своей скале казался плавающим во мраке над слегка светящейся бездной.

– Мне они тоже нравится. Я подумал… – Хадри смолк.

– О чем? – спросила она через минуту – настолько мягко, что он набрался храбрости и продолжил.

– Что быть несчастливым в комнате хуже, чем быть несчастливым на улице, – проговорил он и печально усмехнулся. – Интересно, почему?

– Я это поняла, – сказала она. – По вашей позе, по тому, как вы стояли. Я вам сочувствую. Что вы… что вам нужно, чтобы сделать вас счастливее?

Сперва ему показалось, что она старше него, но теперь она говорила как совсем юная девушка – одновременно робко и смело, неуклюже, с нежностью. Темнота и туман придали им храбрости, лишили скованности, и теперь они могли говорить искренно.

– Не знаю. Наверное, я не знаю, что значит любить.

– Почему вы так думаете?

– Потому что я… Все дело в Суорде, это он привез меня сюда, – начал он, стараясь и дальше говорить правду. – Я люблю его, но не… не так, как он заслуживает…

– Суорд, – задумчиво произнесла она.

– Он сильный. Щедрый. Он отдает мне всего себя, всю свою жизнь. А я – нет, я не способен…

– Почему же вы не уехали? – спросила она – не обвиняюще, а лишь ожидая ответа.

– Я люблю его. И не хочу причинять ему боль. Если я сбегу, то стану трусом. А я хочу быть достойным его. – То были четыре отдельных ответа, и каждый был произнесен отдельно, с болью.

– Невыбранная любовь, – отозвалась она с грубоватой нежностью. – Да, это тяжело.

Теперь она говорила уже не как девушка, а как женщина, знающая, что такое любовь. Разговаривая, они смотрели на запад поверх туманного моря, потому что так им было легче говорить. Теперь она повернулась, чтобы взглянуть на него снова. Даже в темноте он различил ее спокойный взгляд. Между линией крыши и ее головой ярко сияла крупная звезда. Когда она шевельнулась, ее округлая темная голова заслонила звезду, и та засияла сквозь волосы женщины, словно украшение. Ему было очень приятно на это смотреть.