Текст книги "Человек, который упал на Землю"

Автор книги: Уолтер Тевис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

4

По-весеннему одетые люди сновали по тротуарам, сменяя друг друга в торопливом потоке. Молодые женщины стучали высокими каблуками (Ньютон мог слышать их даже сидя в машине). Многие из них были нарядно одеты, и на ослепительном утреннем солнце их одежда казалась сверхъестественно яркой. Несмотря на боль в чувствительных глазах, Ньютону нравилось смотреть на людей, на всё это буйство красок. Он велел водителю медленно ехать по Парк-авеню. Был чудесный день, один из первых по-настоящему солнечных дней его второй весны на Земле. Улыбаясь, Ньютон откинулся назад, на сделанные специально для него подушки, и машина медленно и плавно двинулась в центр города. Его водитель, Артур, был настоящий профессионал: Ньютон выбрал его за умение выдерживать постоянную скорость и вести машину ровно, без рывков.

Они свернули на Пятую авеню и остановились перед бывшим офисом Фарнсуорта, на котором, сбоку от входа, теперь висела латунная табличка с небольшой выпуклой надписью «Всемирная корпорация». Ньютон затемнил свои солнцезащитные очки, чтобы уберечь глаза от яркого света, и выбрался из лимузина. Стоя на тротуаре, он потянулся, подставив лицо нежно припекающему солнцу, которое для окружающих было лишь умеренно тёплым.

Артур высунул голову из окна машины и спросил:

– Мне подождать вас, мистер Ньютон?

Ньютон снова потянулся, упиваясь солнцем и свежим воздухом. Уже больше месяца он не выходил из квартиры.

– Нет, ― ответил он. ― Я позвоню тебе, Артур. Но не думаю, что ты понадобишься мне до вечера. Если хочешь, можешь сходить в кино.

Он прошёл через главный холл мимо ряда лифтов к специальной кабине в конце холла, где, стоя навытяжку, его ожидал лифтёр в безупречной униформе. Ньютон улыбнулся про себя, вообразив, какой шквал приказов пронёсся здесь накануне, когда он позвонил и сказал, что приедет утром. Он не был в офисе уже три месяца. Он вообще редко выходил из дома. Молодой лифтёр, заметно волнуясь, произнёс заученную фразу: «Доброе утро, мистер Ньютон». Ньютон улыбнулся ему и вошёл в лифт.

Медленно и очень плавно он поднялся на седьмой этаж, на котором прежде размещалось адвокатское бюро Фарнсуорта. Когда Ньютон вышел из лифта, Фарнсуорт уже ожидал его. Юрист был одет как монарх, в серый шёлковый костюм; на его толстом и холёном безымянном пальце сверкал ярко-красный драгоценный камень.

– Хорошо выглядите, мистер Ньютон, ― сказал он, пожимая протянутую руку с бережной осторожностью.

Фарнсуорт был наблюдателен, он уже давно подметил, как морщится Ньютон от грубых прикосновений.

– Спасибо, Оливер. Сегодня я чувствую себя особенно хорошо.

Фарнсуорт проводил его по коридору мимо кабинетов к анфиладе комнат с табличкой «ВК». Они прошли мимо целого взвода секретарей, почтительно смолкнувших при их появлении, в кабинет с маленькими латунными буквами на двери: «О. И. Фарнсуорт, председатель правления».

Как и раньше, кабинет был обставлен разными вещицами в стиле рококо во главе с громадным письменным столом от Каффиери[21]21
  Каффиери – семья итальянских скульпторов, работавших во Франции в 17–18 вв.


[Закрыть], украшенным гротескным орнаментом. Комнату, как всегда, наполняла музыка ― звучала скрипичная пьеса. Для слуха Ньютона она была неприятна, но он ничего не сказал.

Несколько минут они говорили о пустяках, пока горничная не принесла им чай, ― Ньютон научился пить чай, правда, ему приходилось пить его чуть тёплым. Затем они заговорили о бизнесе: положение их дел в суде, организация и реорганизация правлений, холдинговые компании, гранты, лицензии и патентные отчисления, финансирование новых заводов, стоимость старых, рынки, цены, колебания рыночного спроса на семьдесят три наименования товаров, которые они производили сами, ― телевизионные антенны, транзисторы, фотоплёнка, детекторы радиации ― и более трёхсот других изобретений, на которые они выдали лицензии ― от процесса нефтепереработки до безопасного заменителя пороха для детских игрушек. Ньютон чувствовал, что Фарнсуорта изумляет ― и сегодня даже сильнее, чем обычно, ― его деловая хватка, и умышленно допустил пару промахов в расчётах и деталях. Но ему нравилось использовать силу своего антейского ума в этой сфере ― хоть он и понимал, что это тщеславное удовольствие и дешёвая гордость. Те же чувства, наверное, испытывал бы любой из них ― он всегда думал о людях как о «них», хотя теперь гораздо больше симпатизировал им, ― имея дело с группой проворных и изобретательных шимпанзе. Ньютон восхищался ими и поэтому, со свойственным каждому смертному тщеславием, не мог устоять перед искушением ошеломить их своим умственным превосходством. И всё же, как бы это ни было приятно, он должен был помнить, что люди гораздо опаснее, чем шимпанзе, ― к тому же, с тех пор, как земляне в последний раз видели антейца без маскировки, прошли уже тысячи лет.

Они разговаривали до тех пор, пока горничная не принесла им ланч ― сэндвичи с куриной грудкой и бутылку рейнского вина для Фарнсуорта, овсяные печенья и стакан воды для Ньютона. Оказалось, что овсянку организм Ньютона усваивает лучше всего, и он ел её часто. Ещё некоторое время они беседовали о сложности финансирования самых различных предприятий. С некоторых пор Ньютону стало доставлять удовольствие всё, что связано с предпринимательством. Ему пришлось изучать его с нуля ― многое об этом обществе и этой планете нельзя было узнать из телепередач, ― и он обнаружил, что имеет к нему природную склонность; возможно, это был атавизм, унаследованный от древних предков, живших в суровые века расцвета первобытной антейской культуры. В те времена Антея переживала эпоху жёсткого капитализма и войн ― ещё до того, как почти иссякли энергетические ресурсы планеты и исчезла вода. На Земле в это время длился второй ледниковый период. Ньютону нравилось играть большими суммами, хотя при его умственных способностях эта игра была не такой уж азартной, да и вступил он в неё, имея в рукаве козырь в виде познаний в электронике, химии и оптике, накопленных на его родной планете за десять тысяч лет развития. Но он ни на минуту не забывал о том, зачем прилетел на Землю. Это знание всегда было с ним, неотступное, как тупая боль в его окрепших, но вечно уставших мышцах, как немыслимая чужеродность этой гигантской и многоликой планеты, к которой он никак не мог привыкнуть, сколько бы о ней ни узнавал.

Ему нравился Фарнсуорт. Ему нравились лишь несколько человек из тех, кого он знал. Он не был знаком ни с одной женщиной, потому что боялся их ― почему, он и сам не понимал. Иногда он жалел, что не может позволить себе узнать людей ближе, но это было слишком рискованно. Фарнсуорт, при всём его гедонизме, был умный человек, страстный игрок в финансовые игры; человек, за которым следовало время от времени присматривать; возможно, опасный человек, ― но разум его имел множество тонких и искусных граней. Он добился своих огромных доходов ― доходов, которые Ньютон увеличил втрое, ― не только за счёт репутации.

Обстоятельно разъяснив Фарнсуорту, что нужно сделать, Ньютон на миг откинулся в кресле, отдыхая, а затем произнёс:

– Оливер, теперь, когда деньги начали… накапливаться, я хотел бы предпринять кое-что новое. Я уже говорил вам об одном исследовательском проекте…

Фарнсуорт вовсе не выглядел удивлённым. Но, возможно, он предполагал, что целью этого визита окажется что-то более важное.

– Да, мистер Ньютон?

Ньютон слегка улыбнулся.

– Это будет предприятие совсем иного рода, Оливер. И, боюсь, оно потребует значительных вложений. Думаю, вы найдёте чем заняться, налаживая его ― по крайней мере, его финансовую сторону. ― Он бросил быстрый взгляд за окно, на серые здания Пятой авеню, витрины магазинов и деревья. ― Дело будет неприбыльным, и я думаю, лучше всего будет учредить научно-исследовательский фонд.

– Научно-исследовательский фонд? ― Юрист поджал губы.

– Вы не ослышались. ― Ньютон снова повернулся к Фарнсуорту. ― Да, я думаю, мы обоснуемся в Кентукки со всем капиталом, который я смогу собрать. Это составит примерно сорок миллионов долларов, если мы заручимся поддержкой банков.

Брови Фарнсуорта взлетели вверх:

– Сорок миллионов?! У вас нет и половины этого, мистер Ньютон. Через шесть месяцев ― может быть, но мы ведь ещё только начали…

– Да, я знаю. Но я думаю, мы продадим мои права на «Краски мира» компании «Истмэн кодак». Конечно, вы можете оставить свою долю себе, если хотите. Я уверен, что в «Истмэн» сумеют ими грамотно распорядиться. Они уже на многое готовы, чтобы получить эти права ― с условием, что я не стану выпускать конкурирующую цветную плёнку в ближайшие пять лет.

Фарнсуорт побагровел.

– А не всё ли это равно, что продать курицу, несущую золотые яйца?

– Возможно, это так. Но мне нужны эти деньги, и вы не хуже меня знаете, что владелец подобных патентов постоянно рискует попасть под действие антимонопольного закона. К тому же «Кодак» имеет лучший доступ к мировому рынку, чем мы. На самом деле мы только избавимся от больших хлопот.

Фарнсуорт, немного успокоившись, покачал головой.

– Если бы у меня были права на Библию, я бы их никому не продал. Но вы, наверное, знаете, что делаете. Вы всегда знаете.

5

В Государственном университете города Пендли, что в штате Айова, Натан Брайс заглянул в кабинет к начальнику отдела. Начальника звали профессор Канутти, и его должность называлась «консультант-координатор департамента», что было весьма в духе титулов большинства мелких начальников после великого переименования, которое превратило каждого продавца в торгового представителя, а каждого вахтёра ― в смотрителя. До университетов это поветрие добралось не сразу, но оно проникло и сюда, и теперь вместо секретарей здесь были сплошные регистраторы и ассистенты администраторов, а вместо начальников ― одни координаторы.

Профессор Канутти ― стриженный ёжиком, упитанный и с трубкой в зубах ― при виде Брайса просиял притворной улыбкой и жестом пригласил его пройти в кабинет ― по светло-бирюзовому ковру к пластиковому стулу нежно-сиреневого цвета.

– Рад тебя видеть, Нэйт.

Брайс едва заметно отмахнулся от «Нэйта» и, взглянув на часы, как будто в спешке, сказал:

– Меня тут кое-что заинтересовало, профессор Канутти. ― На самом деле он никуда не спешил ― разве что поскорее закончить этот разговор. Теперь, когда экзамены прошли, ему нечего было делать целую неделю.

Канутти ободряюще улыбнулся, и Брайс немедленно проклял себя за то, что решил начать с этого осла, любителя поиграть в гольф. Но, может быть, Канутти скажет ему что-нибудь полезное, ― в конце концов, как химик он далеко не дурак.

Брайс достал из кармана коробочку и положил её на стол перед Канутти.

– Вы уже видели такую фотоплёнку? ― спросил он.

Канутти взял коробочку мягкими, не знающими мозолей пальцами и озадаченно посмотрел на неё.

– «Краски мира»? Да, я ей пользовался, Нэйт. ― Он положил её обратно, будто завершая разговор. ― Это отличнейшая плёнка. Самопроявляющаяся.

– Вы знаете, как она работает?

Канутти картинно затянулся своей незажжённой трубкой.

– Нет, Нэйт. Не могу сказать, что знаю. Полагаю, как и любая другая плёнка. Всего лишь чуточку более… сложно. ― Он улыбнулся собственной шутке.

– Не совсем. ― Брайс потянулся, чтобы взять коробочку, и взвесил её на руке, глядя в ласковое лицо Канутти. ― Я провёл с ней несколько тестов, и результаты меня потрясли. Вы же знаете, что лучшие цветные фотоплёнки содержат три слоя эмульсии ― по одному для каждого из основных цветов. Так вот, в этой плёнке вовсе нет никакой эмульсии.

Канутти лишь приподнял брови. «Что же ты не удивляешься, придурок?» ― подумал Брайс. Вытащив трубку изо рта, Канутти произнёс:

– Верится с трудом. В чём же тогда светочувствительность?

– По-видимому, в самой основе. И, кажется, это сделано при помощи солей бария ― одному богу известно, как. Кристаллические соли бария в произвольной дисперсии. И, ― он сделал глубокий вдох, ― газообразный проявитель. В маленьком резервуаре под крышкой контейнера. Я пытался определить, что в нём, и могу с уверенностью сказать, что там нитрат калия, какой-то пероксид и что-то, что, прости господи, ведёт себя как кобальт. И всё это слегка радиоактивно, и это, вероятно, что-то объясняет… Но что именно ― я не уверен.

Выслушав эту маленькую лекцию, Канутти из вежливости помолчал. Затем сказал:

– Звучит дико, Нэйт. Где её производят?

– Завод в Кентукки. Но компания зарегистрирована в Нью-Йорке, насколько мне удалось выяснить. Их акций нет в биржевых списках.

Канутти слушал, сделав серьёзное выражение лица, ― наверное, подумал Брайс, одно из припасённых для торжественных случаев вроде вступления в новый загородный клуб.

– Понимаю. Что ж, это ловко придумано, правда?

«Ловко придумано? Чёрт подери, что он хочет этим сказать? Конечно, это ловко. Да это просто невозможно!»

– Да… Ловко. Поэтому я и пришёл к вам с просьбой. ― Брайс немного поколебался: ему не хотелось просить об одолжении этого напыщенного мелкого материалиста. ― Я хотел бы довести дело до конца ― выяснить, как, чёрт возьми, оно работает. Я хотел спросить, нельзя ли мне воспользоваться одной из больших исследовательских лабораторий внизу, в подвале ― хотя бы между семестрами. Мне мог бы ассистировать кто-нибудь из студентов.

Посреди этой речи Канутти резко откинулся в своём кресле с искусственной обивкой, как будто Брайс осязаемо толкнул его в мягкую пену подушек.

– Все лаборатории заняты, Нэйт, ― сказал он. ― Ты же знаешь, у нас сейчас больше промышленных и военных проектов, чем мы можем потянуть. Почему бы тебе не написать в компанию, которая выпускает эту плёнку, и не спросить у них?

Брайс ответил, стараясь не повышать голос:

– Я уже писал им. Они не отвечают на письма. Никто ничего о них не знает. О них ничего не пишут в журналах ― даже в «Американской фотохимии». ― Он немного помолчал. ― Послушайте, профессор Канутти, всё, что мне нужно ― это лаборатория… Я могу обойтись и без ассистента.

– Уолт. Уолт Канутти. Но все лаборатории заняты, Нэйт. Координатор Джонсон надерёт мне уши, если я…

– Послушай… Уолт… Это же фундаментальное исследование! Джонсон всегда толкает речи о фундаментальных исследованиях, не так ли? Хребет науки… А мы здесь, кажется, только и знаем, что придумывать более дешёвые инсектициды да совершенствовать газовые бомбы.

Канутти приподнял брови. Его пухлое тело по-прежнему покоилось среди подушек.

– Мы не обсуждаем наши военные проекты в подобном тоне, Нэйт. Наши прикладные тактические исследования ― это…

– Хорошо, хорошо. ― Брайс с трудом понизил голос, стараясь, чтобы он звучал нормально. ― Убивать людей ― это фундаментально, разумеется. Фактически часть жизни нации. Но эта плёнка…

Насмешка в голосе Брайса заставила Канутти вспыхнуть.

– Послушай, Нэйт, ― сказал он, ― то, что ты хочешь сделать, ― это вмешательство в промышленный процесс. И, более того, в процесс, который и так прекрасно работает. Чего ты так завёлся? Да, плёнка немного необычна. Ну и замечательно.

– Боже мой, ― не выдержал Брайс, ― эта плёнка более чем необычна. Ты ведь и сам это понимаешь. Ты профессионал. Как химик ты сильнее меня. Разве ты не видишь, какая технология в ней заключена? Боже правый, соли бария и газообразный проявитель! ― он внезапно вспомнил о катушке плёнки в своей руке и уставился на неё так, будто это была змея или древняя реликвия. ― Это как если бы мы были… как если бы мы были пещерными людьми, вычёсывали блох из подмышек, и один из нас нашёл бы… ленту игрушечных пистонов… ― он замолчал на миг, как громом поражённый, подумав: «Господи ты боже мой, пистоны!» ― …и бросил её в огонь. Подумай о традиции, о технической традиции, следуя которой мы изготавливаем полоску бумаги и наносим на неё маленькие точки пороха через равные промежутки, чтобы услышать негромкое «хлоп, хлоп, хлоп!» Или представь, что ты дал жителю Древнего Рима наручные часы, а он знал только о солнечных… ― Брайс не закончил сравнение, задумавшись о пистонах, которые взрываются так громко, совсем не оставляя запаха пороха.

Канутти холодно улыбнулся.

– Что ж, Нэйт, ты очень красноречив. Но я не собираюсь так заводиться из-за штуки, которую придумала какая-то увлечённая исследовательская команда. ― Он попытался придать голосу шутливый оттенок, чтобы смягчить свой отказ. ― Едва ли нас посетил человек из будущего. По крайней мере, не для того, чтобы продать нам фотоплёнку.

Брайс встал, сжав коробочку с плёнкой в руке, и тихо сказал:

– Какая ещё, к дьяволу, увлечённая исследовательская команда?! Я готов допустить, ― учитывая, что в этой плёнке вообще не применяются химические процессы, изобретенные за сто с лишним лет развития фотографии, ― что эта технология разработана не на Земле. Или же где-то в Кентукки скрывается гений, который на следующей неделе начнёт продавать нам вечные двигатели. ― Внезапно Брайсу сделалось тошно от этого разговора. Он повернулся и пошёл к двери.

Словно мать вслед убегающему в истерике ребёнку, Канутти сказал в спину Брайсу:

– Я не стал бы слишком много толковать об инопланетянах, Нэйт. Я, конечно, всё понимаю…

– Ну конечно, ты всё понимаешь, ― сказал Брайс и вышел.

Он уехал домой первым же поездом монорельса, по дороге высматривая ― или, скорее, выслушивая ― мальчишек с пистонным оружием.

6

Выйдя из здания аэропорта, Ньютон уже через пять минут понял, что совершил серьёзную ошибку. Не следовало забираться так далеко на юг в летнее время, ― как бы это ни было необходимо. Надо было послать Фарнсуорта или ещё кого-нибудь, кто купил бы недвижимость и всё устроил. Столбик термометра поднялся выше девяноста градусов[22]22
  90° F ~ 32 °C


[Закрыть]. Тело Ньютона было рассчитано на температуры от сорока до пятидесяти[23]23
  40–50° F ~ 4,5–10 °C


[Закрыть], и он физиологически не был способен потеть. Когда в такси, по пути из аэропорта в центр Луисвилла, ускорение вдавило его по-прежнему чувствительное к гравитации тело в жёсткую спинку сиденья, Ньютону сделалось дурно почти до беспамятства.

Но за два с лишним года на Земле и десять лет физической подготовки, которую он прошёл ещё на Антее, Ньютон научился терпеть боль и твёрдо, одной силой воли, держать себя хотя бы в смутном сознании. Он с трудом перебрался из машины в гостиничный холл, из холла в лифт ― который, к счастью, оказался медленным, с плавным ходом, ― а из лифта в свою комнату на третьем этаже, где упал на кровать, как только коридорный оставил его одного. Через минуту он заставил себя добраться до кондиционера и переключил его на очень холодный режим, а затем снова рухнул на кровать. Кондиционер был хороший ― из тех, что производились по лицензии на основе патентов, принадлежащих Ньютону. Очень скоро в комнате стало достаточно прохладно, но он оставил агрегат включённым, радуясь тому, что его вклад в науку об охлаждении позволил сделать столь необходимые ему уродливые ящички бесшумными.

Время перевалило за полдень, и вскоре Ньютон позвонил вниз, чтобы ему прислали бутылку шабли и немного сыра. Он лишь недавно начал пить вино, с удовольствием открыв, что оно действует на него так же, как на землян. Вино оказалось отличным, хотя сыр был немного резиновым. Ньютон включил телевизор, тоже работавший на патентах «Всемирной корпорации», и откинулся в кресле, решив как-нибудь развлечь себя, раз уж в такой жаркий день он не может заниматься чем-то ещё.

Он не смотрел телевизор уже больше года, и странно было включить его снова в этом роскошном пошлом номере новой гостиницы, так похожем на квартиры, в которых живут частные детективы из телесериалов ― с шезлонгами и книжными полками, которыми никто никогда не пользуется, с абстрактными картинами и пластиковыми мини-барами, ― здесь, в Луисвилле, в Кентукки. Ньютон глядел на маленьких земных мужчин и женщин на экране, так же, как много лет назад глядел на них дома, на Антее. Теперь он вспоминал о тех днях, потягивая холодное вино, заедая его сыром ― чужая, странная пища, ― а звуки мелодрамы наполняли прохладную комнату, и приглушенные голоса из маленького динамика звучали для его чувствительного инопланетного слуха как чуждое гортанное бормотание, которым они, в сущности, и являлись. Совсем не похоже на мурлыкающие звуки его родного языка ― несмотря на то, что много веков назад один развился из другого. Впервые за долгие месяцы он разрешил себе вспомнить о старых друзьях, оставшихся на Антее, о приятных беседах, о пресной рассыпчатой пище, к которой привык с детства, о своей жене и детях. Ньютон вдруг впал в самосозерцательное и горькое состояние, так похожее на человеческую ностальгию ― то ли из-за прохлады в комнате, успокоившей его после мучительного путешествия, то ли из-за алкоголя, к которому он ещё не привык. Ему страстно захотелось услышать звук родной речи, увидеть светлые тона антейской земли, почувствовать едкий запах пустыни, услышать тягучие звуки антейской музыки, увидеть тонкие, как ткань, стены домов, пыль антейских городов. И он хотел свою жену, тосковал по её телу, его по-антейски неброской красоте… Тихая, неотступная боль. И вдруг, снова оглядев свою комнату, унылые серые стены и безвкусную обстановку, Ньютон с отвращением понял, что устал от этого пустого и чужеродного места, от его бессмысленной, кричащей, чувственной культуры, от этого сборища ловких, суетливых, самовлюбленных обезьян, ― вульгарных, беспечно не замечающих, как их шаткая цивилизация рушится, рушится, подобно Лондонскому мосту[24]24
  Отсылка к известной с 1744 года детской песенке «London Bridge Is Falling Down» (англ. «Лондонский мост падает»), разные версии которой встречаются во всем мире.


[Закрыть]и всем мостам.

Его охватило чувство, которое он уже ощущал и раньше: тяжёлая апатия, вселенская тоска, глубокая усталость от этого беспокойного, суетного, тлетворного мира и всех его стрекочущих звуков. Он чувствовал, что готов всё бросить, что совершил глупость, немыслимую глупость, ввязавшись двадцать лет назад в эту авантюру. Ньютон снова обвёл комнату усталым взглядом. Что он делает здесь, на другой планете ― третьей от Солнца, бесконечно далёкой от его дома? Он встал и выключил телевизор, а затем снова опустился в кресло и продолжил пить. Теперь он ощущал действие алкоголя, но ему было всё равно.

Ньютон пятнадцать лет просматривал программы американского, британского и русского телевидения. Его коллеги собрали огромный архив записей перехваченных телепередач, и сорок лет назад ― к тому моменту, когда Америка начала непрерывное телевещание, ― уже разобрали большую часть языковых тонкостей из радиопередач в FM-диапазоне. Ньютон штудировал их ежедневно, изучая язык, обычаи, историю, географию ― всё, что было доступно ― пока в итоге, установив исчерпывающее количество перекрёстных ссылок, не запомнил значение таких абстрактных понятий как «жёлтый», «Ватерлоо» и «демократическая республика» (на Антее не было ничего подобного демократии). Ньютон работал, учился, выполнял бесчисленные физические упражнения, томился ожиданием, ― и все эти годы они совещались, решая, стоит ли вообще затевать это путешествие. У них не было почти никаких источников энергии, кроме солнечных батарей в пустыне. А нужно было так много энергии, чтобы отправить через огромные необитаемые пространства хотя бы одного антейца! Что если он погибнет? Что если достигнув другой планеты, он найдет её уже мёртвой ― такой же, какой стала почти вся Антея ― погребённой под атомным шлаком, выжженной огнём обезьяньей ярости? В конце концов Ньютону сообщили, что он отправится в путь на одном из старинных космических кораблей, всё ещё хранившихся под землей. За год до путешествия его известили, что планы наконец определились и корабль будет готов к тому времени, когда планеты займут выгодное для перелёта расположение. Ньютон не мог унять дрожь в руках, когда рассказывал жене о том, что решение принято…

Он просидел в своём номере до пяти часов вечера, не вставая с кресла. Затем поднялся, позвонил в агентство недвижимости и предупредил, что придёт в пять тридцать. Ньютон вышел из комнаты, оставив в баре полупустую бутылку вина. Он надеялся, что к этому времени на улице станет гораздо прохладнее, но ошибся.

Ньютон остановился в этой гостинице, потому что она была всего в трёх кварталах от агентства, которое он собирался посетить, чтобы совершить давно запланированную большую сделку с недвижимостью. Ньютон вполне мог пройти это расстояние, но из-за вязкого, обжигающе горячего воздуха, словно одеялом накрывшего улицы, у него закружилась голова, и он сделался рассеянным и вялым. Несколько раз у него возникала мысль, что лучше вернуться в гостиницу и вызвать агента по недвижимости к себе, но он всё шёл и шёл.

Когда же Ньютон, наконец, нашёл нужное здание, то с ужасом обнаружил, что бюро, в которое он направляется, находится на девятнадцатом этаже. Он не ожидал увидеть в Кентукки такие высокие здания, не был к этому готов. Взбираться по лестнице? Об этом не могло быть и речи. Но он ничего не знал о здешних лифтах. Если лифт окажется слишком быстрым или будет дёргаться, это может стать последней каплей для его и без того перегруженного гравитацией тела. Но с виду лифты казались новыми и хорошо сделанными, к тому же в здании работали кондиционеры. Ньютон вошёл в один из лифтов, в котором не было никого, кроме спокойного пожилого лифтёра в униформе табачного цвета. Они дождались ещё одного пассажира, симпатичную круглолицую женщину, ― она вбежала, запыхавшись, в последний момент. Затем лифтёр закрыл латунную дверь, Ньютон произнёс: «Девятнадцатый, пожалуйста», женщина пробормотала: «Двенадцатый», и пожилой человек лениво, несколько надменно положил руку на рычаг ручного управления. В этот момент Ньютон сообразил, что это вовсе не современный кнопочный лифт, а какой-то подновлённый старый, и испугался. Но понимание пришло слишком поздно, потому что прежде, чем он успел выразить протест, его желудок скрутило, а мышцы сжались от боли, когда лифт дёрнулся, замер, снова дёрнулся, а затем выстрелил вверх, мгновенно удвоив его и без того утроенный вес. А дальше всё произошло словно в один миг. Ньютон заметил, что женщина уставилась на него, и понял, что у него, должно быть, кровь пошла носом и капает на рубашку. Он взглянул вниз и убедился, что так и есть. В тот же самый миг он услышал ― или, скорее, ощутил в своём дрожащем теле ― негромкий хруст, его ноги подкосились, и он упал на пол, перекрученный самым нелепым образом. Он увидел, что одна нога сложилась под ним вдвое под неестественным углом, и в тот же миг потерял сознание, погрузившись в черноту, такую же абсолютную, как вакуум, отделяющий его от дома…

Ньютон терял сознание дважды в своей жизни: один раз дома, во время тренировок на центрифуге, второй раз во время дикого ускорения, когда стартовал на своём корабле. Оба раза он сам быстро приходил в себя, пробуждаясь к смятению и боли. На этот раз он тоже очнулся с болью во всём теле, в испуге и замешательстве от того, что не мог понять, где находится. Он лежал на спине, на чём-то мягком и гладком, и в глаза ему бил яркий свет. Ньютон сощурился и, скривившись от боли, повернул голову. Он лежал на каком-то диване, а в другом конце комнаты у стола стояла женщина, держа в руке трубку телефона. Она смотрела на него. Ньютон взглянул на неё внимательней и вдруг узнал её ― это была та женщина из лифта.

Увидев, что он очнулся, она смутилась и, будто не зная, что делать с телефоном, продолжала безвольно держать трубку в руке. Нерешительно улыбнувшись, она спросила:

– Вы в порядке, мистер?

Ньютон ответил слабым голосом, который прозвучал словно чужой:

– Надеюсь, что да. Я не знаю… ― Его ноги были вытянуты на диване. Двигать ими он боялся. Кровь на рубашке была ещё липкая, но уже холодная. Должно быть, он не слишком долго пробыл без сознания. ― Кажется, я повредил ноги…

Она покачала головой, серьёзно глядя на него.

– Это уж наверняка. У вас одна нога согнулась как старая проволока.

Ньютон всё смотрел на неё, не зная, что сказать, и пытался сообразить, что делать дальше. Ему нельзя было попасть в больницу: там будет обследование, рентгеновские снимки…

– Я уже пять минут пытаюсь вызвать вам врача. ― Голос у неё был сиплый, и она казалась испуганной. ― Уже троим позвонила, но никого нет на месте.

Ньютон моргал, глядя на неё, и пытался собраться с мыслями.

– Нет, ― сказал он. ― Нет! Не надо…

– Не надо врача? Но вам нужен врач, мистер. Вы сильно ранены. ― Видно было, что её гложут сомнения, но она слишком перепугана, чтобы что-нибудь заподозрить.

– Нет. ― Ньютон хотел что-то добавить, но его остановил внезапный приступ тошноты. Почти не осознавая, что делает, он свесился с дивана, и его вырвало. При каждой конвульсии его ноги пронзала острая боль. Затем он снова упал навзничь на диван, совершенно обессиленный. Но свет был слишком ярким, он жёг его глаза даже сквозь закрытые веки ― тонкие, прозрачные веки ― и Ньютон со стоном поднял руку, чтобы их заслонить.

После того, как его вырвало, женщина почему-то успокоилась. Наверное, в этом было что-то узнаваемо человеческое. Её голос стал более непринужденным.

– Как вам помочь? ― спросила она. ― Что мне сделать, чтобы вам помочь? ― Она задумалась. ― Я могу принести вам выпить…

– Нет. Не надо… ― Что же делать?

Она вдруг заговорила лёгким тоном, как будто перед этим была близка к истерике и только что пришла в себя.

– Да на вас смотреть страшно, ― заявила она.

– Представляю. ― Ньютон повернулся лицом к спинке дивана, пытаясь спрятаться от света. ― Вы не могли бы… вы можете просто оставить меня одного? Мне станет лучше… если я немного отдохну.

Она тихо рассмеялась.

– Ничего не выйдет. Это контора, утром здесь будет полно людей. Мне дал ключ лифтёр.

– Вот как. ― Ему надо было как-то унять боль, иначе он скоро опять потеряет сознание. ― Послушайте, ― сказал Ньютон, ― у меня в кармане ключ от моего номера в гостинице. Отель «Браун». Это в трёх кварталах отсюда, если идти в сторону…

– Я знаю, где отель «Браун».

– Да? Это хорошо. Вы можете взять ключ и найти чёрный портфель в шкафу в спальне? И принести его мне? У меня там… лекарства. Пожалуйста.

Она молчала.

– Я могу заплатить…

– Я не об этом беспокоюсь.

Ньютон повернулся и на секунду приоткрыл глаза, чтобы посмотреть на неё. Её широкое лицо было нахмурено, брови сдвинуты в некой пародии на глубокую задумчивость. Затем она рассмеялась, не глядя на него.

– Я не знаю, пустят ли меня в «Браун» ― и разрешат ли зайти в одну из комнат, как к себе домой.

– Почему нет? ― Когда Ньютон говорил, у него что-то болело в груди. Он почувствовал, что снова близок к обмороку. ― Почему вам нельзя?

– Вы не очень-то разбираетесь в одежде, правда, мистер? Не похоже, чтоб вам когда-нибудь приходилось об этом заботиться. На мне простое деревенское платье, да и то порванное. К тому же им не понравится, как от меня пахнет.

– Да? ― отозвался он.