Текст книги "Да будет Человек (Fiat Homo) (Песнь для Лейбовица, Часть 1)"

Автор книги: Уолтер Майкл Миллер-младший

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Доминиканец принялся записывать. Через несколько дней после отъезда посланца дом Аркос вызвал к себе брата Френсиса.

– Ну как, ты не передумал относительно своего призвания? – ласково поинтересовался он.

– Нет, господин настоятель. Простите мне мое несносное тщеславие...

– Бог с ним, с твоим тщеславием. Так ты хочешь стать монахом или нет?

– Да, господин мой, хочу.

Аббат просиял.

– Ну вот и прекрасно, сын мой. Мы тоже убедились в твоем призвании. И если ты готов посвятить свою жизнь служению Господу, пришло время принять обет. Дом Аркос помолчал, всмотрелся в лицо послушника и разочарованно спросил: Что такое? Ты не рад? Эй! Что с тобой?

На лице Френсиса застыла маска вежливого внимания, становившаяся все белее и белее. Вдруг колени послушника подломились, и он рухнул без чувств.

Через две недели, поставив рекорд на выживание в пустыне, брат Френсис принес обеты вечной бедности, целомудрия, послушания и еще ряд специальных обетов братства. Он получил благословение, узелок на палке и стал отныне полноправным членом альбертианского ордена Лейбовица. Френсис сам приковал себя цепью к подножию Распятия и к закону монашества. Во время ритуала посвящения его трижды спросили: "Если Бог призовет тебя стать его книгоношей, пойдешь ли ты на смерть, дабы не предать своих братьев?" И трижды он ответил: "Да, Господи".

Брата Френсиса перевели с кухни на менее тяжкую работу. Он стал учеником у старого переписчика Хорнера. И если окажется прилежен, может рассчитывать провести всю жизнь в стенах аудитории, переписывая алгебраические тексты и рисуя вокруг логарифмических таблиц виньетки из оливковых листьев и жизнерадостных херувимов.

Брат Хорнер был мягок и добр, Френсису он сразу понравился.

– Большинство из нас лучше выполняют основную работу, когда имеют какой-то собственный труд, – рассказывал Хорнер. – Многие переписчики выбирают себе ту или иную полюбившуюся часть "Меморабилии" и в свободное время работают над ней. Например, брат Сарл (вон он сидит) плохо справлялся с заданием, делал ошибки. Тогда мы позволили ему один час в день заниматься тем, чем пожелает. Всякий раз, когда он начинает делать ошибки и чувствует, что устал, Сарл на время откладывает работу и занимается своим делом. Я позволяю это каждому из переписчиков. Если ты выполнил дневное задание раньше срока, а работы для собственного удовольствия еще не нашел, будешь пока заниматься "вечнозелеными".

– Чем-чем?

– "Вечнозелеными". Но не растениями. Так мы называем книги, на которые у духовенства существует постоянный спрос, – молитвенники, писания, требники, энциклопедии и прочее. Мы их продаем, и в немалом количестве. Так что учти: пока не найдешь себе работу по нраву, будешь переписывать "вечнозеленые", если, конечно, выполнил раньше срока основное задание. Время у тебя есть, так что с решением не спеши.

– А чем занимается брат Сарл?

Старик ответил не сразу.

–Не знаю, поймешь ли ты. Я и сам-то не понимаю. Сарл вроде бы открыл способ восстанавливать недостающие слова и фразы в отдельных частях оригинального текста "Меморабилии". Допустим, книга обгорела с правой стороны, и конец каждой строки пропал. Так Сарл с помощью математики определяет, что там были за слова. У него не всегда получается, но до известной степени метод срабатывает. С начала своих трудов он восстановил целых четыре страницы.

Френсис посмотрел на брата Сарла, восьмидесятилетнего старца, почти совсем слепого.

– А когда он начал?

– Лет сорок назад. Само собой, он мог посвятить этой работе не более пяти часов в неделю, а считать приходится, ого-го, сколько.

Френсис задумчиво кивнул.

– Если на восстановление одной страницы требуется десять лет, что, быть может, за несколько веков...

– Раньше, – проскрипел Сарл, не поднимая головы от работы. – Чем больше текста восстановлено, тем быстрее движется дело. На следующую страницу у меня уйдет, возможно, всего два года. А потом, если дозволит Господь... – и брат Сарл забормотал что-то невнятное. Впоследствии Френсис заметил, что старик часто разговаривает сам с собой.

– Ну думай, – сказал брат Хорнер. – Нам, конечно, нужно, чтобы кто-то занимался "вечнозелеными", однако, если захочешь, можешь заниматься и своим собственным проектом.

И тут брата Френсиса осенило.

– А можно я буду делать копию с синьки Лейбовица, которую я нашел? выпалил он.

– Право, не знаю, сынок. Господин настоятель несколько болезненно относится к этому документу. И потом, он пока находится на проверке неизвестно, следует ли включить его в "Меморабилию".

– Но вы же знаете, брат, как быстро они выгорают. А синьку и так столько времени уже продержали на свету. Доминиканцы надолго увозили ее в Новый Рим...

– Ну ладно. Это ведь совсем небольшой проект. Если отец Аркос не станет возражать... – Он с сомнением покачал головой.

– А что если я сделаю целую серию копий с синек, – поспешно предложил Френсис. – Ведь их у нас осталось так немного, они просто рассыпаются от ветхости. Я скопирую и остальные.

Хорнер лукаво улыбнулся.

– Ты предлагаешь присоединить синьку Лейбовица к остальным, чтобы никто не обратил на твою работу внимания, да?

Френсис покраснел.

– Так-так. Отец Аркос, поди, ничего и не заметит, если даже заглянет сюда. Верно?

Молодой монах отвел взгляд.

– Будь по-твоему... – В глазах брата Хорнера загорелся огонек. – Тебе дозволяется в свободное время делать копии со всех синек. Ну а что ты там срисовываешь – не мое дело.

Несколько месяцев брат Френсис копировал древние чертежи из "Меморабилии" и лишь потом осмелился взяться за синьку Лейбовица. Старые синьки приходилось перерисовывать каждые сто – двести лет, хоть непонятно было, заслуживают ли они этого. Сначала выцветали оригиналы, потом – копии, ибо чернила были слишком несовершенны. Френсис никак не мог понять, почему древние рисовали белым по синему, а не наоборот. Когда он углем воспроизводил чертеж на белом фоне, становилось видно куда лучше. Но древним виднее, они были неизмеримо мудрее Френсиса. Если они зачем-то заливали белую бумагу чернилами, оставляя незамазанными лишь контуры чертежа, значит, в этом был смысл. Френсис старался воспроизвести оригинал как можно точнее, хотя размазывать чернила вокруг крошечных белых буковок было делом муторным, да и чернил расходовалось столько, что брат Хорнер недовольно ворчал.

Френсис скопировал древнюю архитектурную схему, потом чертеж какой-то детали, весьма впечатляющей, с геометрической точки зрения, но совершенно непонятно к чему относящейся. Следом – нечто совершенно абстрактное и невразумительное с таинственным названием "Обм. статора мод. 73-А 3-РН 6-Р 1800-РПМ 5-НР ЦЛ-А типа "беличья клетка".

В эту штуковину никак нельзя было засадить белку. Древние были столь хитроумны! Возможно, чтобы обнаружить белку, следовало вооружиться системой зеркал или еще чем-нибудь этаким. Тем не менее Френсис старательно срисовал и это.

Лишь после того, как настоятель трижды застал его за копированием синек (а дважды – посмотрел, чем это он занимается), осмелился Френсис взять из хранения синьку Лейбовица. А ведь миновал почти год. Документ успели подреставрировать. За исключением подписи Блаженного он, увы, ничем не отличался от всех прочих синек.

Чертеж Лейбовица, тоже совершенно абстрактный, был непостижим, во всяком случае для ума, Френсис так долго изучал его, что смог бы нарисовать все это поразительное хитросплетение хоть с закрытыми глазами, однако яснее схема не стала. Сложная система линий соединялась в паутину, сплошь состоявшую из каких-то значков, загогулинок, спиралек, квадратиков и вообще не поймешь чего.

Линии по большей части были горизонтальными или вертикальными, в местах пересечения стояли точечки и кружки; линии огибали под прямым углом значки и непременно заканчивались загогулиной, спиралькой, квадратиком или еще чем-нибудь. Этот лабиринт настолько казался лишенным всякого смысла, что Френсис чувствовал, как постепенно дуреет. Тем не менее он приступил к работе, старательно копируя все детали, и в особенности – коричневатое пятно. Френсис надеялся, что это кровь самого великомученика, однако брат Джерис сказал: это след яблочного огрызка.

Брату Джерису, поступившему в ученики одновременно с Френсисом, доставляло удовольствие подсмеиваться над занятием своего товарища.

– Ну объясни мне на милость, – спросил он как-то, заглядывая Френсису через плечо, – что такое "транзисторная система контроля узла 6-Б", о ученый брат мой?

– Видимо, это название документа, – ответил Френсис, немного сердясь.

– Видимо. А что сие значит?

– Это имя схемы, которую ты видишь перед собой, брат простак. Вот скажи, что значит "Джерис"?

– О совсем немногое, – с дурашливым смирением ответил брат Джерис. – Не гневайся и прости за тупость. Ты мудро определил содержание имени, указав на предмет, его носящий. Но ведь предмет имеет какой-то смысл, нет? Так что же здесь изображено?

– Как что? Транзисторная система контроля узла 6-Б.

Джерис засмеялся.

– Ах да, чего проще! Как ты красноречив и убедителен. Если имя и есть предмет, то предмет и есть имя. От замены частей равенства оно не изменяется, равно, как и сумма от перемены мест слагаемых. Однако перейдем к следующей аксиоме. Представляют ли сии "слагаемые" какое-нибудь качество? Или уравнение это самодостаточно и выражает само себя?

Френсис покраснел и, подавив злость, медленно начал объяснять:

– Я полагаю, что данная схема выражает некую абстрактную концепцию, а не конкретный предмет. Возможно, древние владели способом записывать полет мысли. Ведь чертеж явно не походит на какой-либо из известных предметов.

– Это уж точно! – с хохотом подтвердил брат Джерис.

– С другой стороны, возможно, это и предмет, но изображенный столь стилизованно, что для прочтения схемы требуется особая подготовка...

– Или особое зрение, да?

– По-моему, мы реже имеем дело с высокой абстракцией, отражающей ход мыслей Блаженного Лейбовица и, возможно, имеющей трансцендентальное значение.

– Браво! И о чем же думал Блаженный?

– Ясно о чем – о "разработке схемы", – ответил Френсис, позаимствовав это выражение из правого нижнего угла синьки.

– Угу. И к какой же науке следует это отнести? Каков род, вид, качества и особенности сей материи? Или не материи, а казуса?

Френсис счел, что сарказм Джериса становится чрезмерным, решил проявить кротость:

– Взгляни сюда, на колонку цифр. Видишь, над ними написано: "Номера электронных деталей". Некогда существовала материя, именуемая электроникой. Возможно, она была одновременно наукой и искусством.

– Та-ак. С родом и видом разобрались. Теперь давай разберемся в качествах и особенностях. Что изучала эта твоя электроника?

– Это записано, – ответил Френсис, проштудировавший всю "Меморабилию" в поисках хоть какого-нибудь ключа к таинственной синьке. Увы, почти без результата, – электроника занималась электронами.

– Ах, записано. Как интересно. Я столь мало обо всем этом знаю. Скажи, умоляю, а что такое "электрон"?

– Сохранился один отрывок, в котором объясняется, что электрон – это ничто с отрицательным зарядом.

– Как-как? Они умели заряжать ничто? Но тогда, наверное, "ничто" превращалось в "нечто"?

– Видимо, отрицание относилось к заряду.

– Ага, значит, получалось "разряженное ничто". Скажи мне, как разрядить то, чего нет? Знаешь?

– Пока не знаю, – признался Френсис.

– Ну-ну... трудись дальше, брат. Как же умны были древние, если умели разряжать то, чего не существует. Давай-давай работай. Может, разберешься, что к чему, и мы тоже раздобудем себе "электрон". Только вот что с ним делать? Возложить на алтарь в часовне?

– Ну хорошо, – вздохнул Френсис. – Я в самом деле ничего не знаю. Но я верю, что "электрон" существовал, хоть и непонятно, как его изготавливали и зачем.

– Весьма, весьма трогательно! – хмыкнул иконоборец и вернулся к своей работе.

Постоянные поддразнивания огорчали Френсиса, но не преуменьшали его рвения.

Воспроизвести с абсолютной точностью все значки, пятнышки и потеки оказалось невозможно. Однако копия получилась достаточно удачной – уже с расстояния в два шага ее невозможно было отличить от оригинала, а это значило, что она вполне подходит для дальнейшей работы. Подлинник же отныне можно запечатать и спрятать в хранение.

Закончив труд, брат Френсис испытал некоторое разочарование. Рисунок выглядел слишком уж бесстрастным. С первого взгляда никак было не догадаться, что это – священная реликвия. Простота и суровость, возможно, уместны для собственноручного произведения Блаженного, но копия...

Да, для копии этого было недостаточно. Святые преисполнены смирения и прославляют не себя, а Бога, поэтому долг обычных людей – возносить славу внутреннему сиянию отцов церкви посредством сияния внешнего и зримого. Простая копия не годилась, она была холодной, пресной и никоим образом не возносила хвалы пресвятым качествам Блаженного.

"Восславим", думал Френсис, корпя над "вечнозелеными". Сейчас он был занят перепиской псалтыря. На миг он прервался, отыскивая глазами место в тексте, и вчитался в смысл. После нескольких часов работы глаза и руки начинали действовать чисто механически. Френсис увидел, что списывает моление Давида о прощении, четвертый покаянный псалом: "Помилуй меня. Боже... , ибо беззакония мои я сознаю, и грех всегда предо мной". Это была смиренная молитва, однако страница псалтыря вовсе не выглядела смиренной: буквица М сияла позолотой, поля переливались замысловатыми лилово-золотыми арабесками, свивавшимися в целые букеты вокруг заглавных букв в начале каждого стиха. Невзирая на смиренное содержание текста, страницы поражали великолепием. Брат Френсис, списывая слова, оставлял на пергаменте пустые места для заглавных буквиц и широченные поля. Специальные художники разрисуют страницы многоцветными узорами. Френсис учился этому искусству, но пока еще не достиг такого уровня мастерства, чтобы украшать страницы "вечнозеленых" книг золотыми виньетками.

"Восславим". Он вновь задумался о синьке. Никому еще ничего не сказав, Френсис начал готовиться к осуществлению задуманного. Он раздобыл тончайшее руно ягненка и несколько недель подряд в свободное время размягчал его, растягивал, разглаживал, пока изнанка не стала безупречно ровной и белоснежной. Тогда Френсис спрятал заготовку до поры до времени. Месяцы ушли на повторный просмотр "Меморабилии" в поисках хоть какого-нибудь ключа к тайне синьки. Он не нашел ничего похожего на закорючки схемы, смысл которой так и остался непонятным. Зато много времени спустя Френсис натолкнулся на страницу из какой-то книги, где речь шла о синьках. Наверное, это был обрывок из энциклопедии. Синьки упоминались там лишь вскользь, и часть текста отсутствовала. Но, перечитав страницу несколько раз, монах начал подозревать, что он и многие переписчики прежде него потратили массу времени и чернил впустую. Белым по темному древние писали не с какой-то специальной целью. Оказывается, существовал такой дешевый и простой способ копирования. А оригинальный рисунок, с которого делалась синька, был нормальный, черный на белом. Френсис почувствовал, что сейчас упадет и начнет биться головой о каменный пол. Сколько же труда и чернил потрачено зря! Наверное, лучше не говорить брату Хорнеру – у старика больное сердце.

Открытие заставило Френсиса ускорить осуществление своего замысла. Копию, призванную восславить Лейбовица, можно было делать без лишних предосторожностей. В перевернутом цветовом изображении никто поначалу и не догадается, над чем трудится Френсис. А некоторые детали рисунка можно будет слегка видоизменить. Нет, он, конечно, не посмеет переделывать по-своему то, чего не понимает, но наверняка хуже не будет, если цифровые таблицы и надписи печатными буквами симметрично расположить вокруг схемы на красивых щитах и свитках. В самом чертеже монах менять ничего не осмеливался – пусть остается точь-в-точь таким же. Однако если цвет не имеет важности, почему бы не выбрать самый лучший? Френсис хотел сделать штуковинки и спиральки золочеными, однако загогулинки были слишком мудреными для золочения, а золоченые квадратики выглядели бы аляписто. Придется делать все эти детали черными, но зато уж линии должны быть цветными, чтобы оттенять значки. С асимметрией рисунка ничего не поделаешь, однако Френсис решил, что хуже не будет, если всю схему обвить виноградной лозой, конечно, не задевая никаких важных деталей. Виноградные листья создадут впечатление симметрии или, уж во всяком случае, придадут асимметрии естественный вид. Ведь когда брат Хорнер разрисовывает заглавную М целым лесом чудесных ветвей, листочков и плодов, да еще и змеей обовьет, ее же все равно можно прочесть. Чем же вся эта красота может повредить схеме?

Руну лучше всего придать форму не прозаического прямоугольника, как у оригинала, а геральдического щита со свернутыми краями. Френсис сделал десятки эскизов. В самом верху он расположит образ Троицы, внизу – герб Альбертианского ордена, а прямо над ним – портрет Блаженного.

Однако, насколько Френсису было известно, никаких изображений Лейбовица не сохранилось. Несколько приукрашенных образков не в счет – все они были написаны после эпохи Опрощения. Не сохранилось даже устного описания Блаженного, хоть предание гласило, что он отличался высоким ростом и сутулостью. Может быть, когда откроют убежище...

Предварительная работа Френсиса прервалась однажды после полудня. Монах вдруг почувствовал, что за его спиной кто-то стоит, на стол легла чья-то тень, и... Нет! Только не это!

– Блаженный Лейбовиц, помоги мне! Смилуйся, Господи! Только бы это был не...

– Это еще что такое? – прогремел над его головой голос настоятеля.

– Рисунок, господин аббат.

– Я вижу, что рисунок. Но что это?

– Синька Лейбовица.

– Та, которую ты нашел? Хм, что-то непохоже. Зачем ты изменил ее?

– Это будет...

– Громче, не слышу!

– Разукрашенная копия! – сорвался на крик Френсис.

А-а...

Аббат Аркос пожал плечами и пошел дальше.

Несколько мгновений спустя брат Хорнер, подойдя к столу Френсиса, с изумлением обнаружил, что монах лежит без чувств.

8

К удивлению брата Френсиса, отец Аркос больше не мешал ему заниматься реликвией. С тех пор как доминиканцы согласились расследовать это дело, настоятель успокоился. Дело о канонизации потихоньку двигалось, и аббат, казалось, даже забыл про удивительную историю, случившуюся во время пустынного бдения с неким Френсисом Джерардом из Юты, ныне монахом Альбертианского ордена Лейбовица и переписчиком рукописей. Как-никак с тех пор минуло уже одиннадцать лет. Давным-давно в кельях послушников стихли предосудительные слухи о загадочном паломнике. Да и послушники теперь были совсем другие. Новички из их числа и вовсе ничего не слышали об этой истории.

Однако то давнее приключение стоило брату Френсису семи великопостных бдений среди волков, и для него эта тема навсегда осталась небезопасной. После любого упоминания о достопамятных событиях ночью ему непременно снились волки и отец Аркос: настоятель швырял хищникам куски мяса, Френсисова мяса.

Тем не менее монах уразумел, что может продолжать свой труд вполне спокойно, если, конечно, не считать постоянных поддразниваний брата Джериса. Френсис уже приступил к разукрашиванию руна. На тончайшие орнаменты и миниатюрное золочение уйдут долгие годы, ведь работать приходилось урывками, но в темном океане веков время не двигалось, а жизнь казалась кратким мигом даже самому живущему. Томительная вереница дней и времен года, болезни и лишения, а потом – соборонование и чернота, конец, вернее, не конец, а начало. Ибо лишь тогда маленькая дрожащая душа, вынесшая – хорошо или дурно – все тяготы, вырвется на свет, предстанет перед Справедливым и растворится в его огненном, сострадательном взгляде. И тогда Владыка скажет: "Приди". А другим он скажет: "Изыди". Ради этого мига и тянулась тоскливая череда земных лет. В век, когда жил Френсис, иначе верить было просто немыслимо.

Брат Сарл завершил пятую страницу своего реставрационного труда и рухнул прямо на рабочем месте. Через несколько часов его не стало. Ну и пусть, записи-то остались. Пройдет сто лет или двести, кто-то наткнется на них, заинтересуется и, возможно, продолжит дело. Пока же отзвучали молитвы за упокой раба божьего Сарла.

Надо еще рассказать о брате Финго и его творении. Года два назад Пестрому дозволили вернуться в плотницкую мастерскую и продолжить – тоже урывками работу над деревянной скульптурой Блаженного мученика Лейбовица. Как и Френсис, Финго мог уделять любимому занятию не более часа, да и то не каждый день; работа двигалась медленно, почти незаметно для постороннего взгляда. Во всяком случае, Френсис не замечал каких-либо изменений в скульптуре – слишком уж часто приходил он на нее смотреть. Молодого монаха привлекала неизменная жизнерадостность резчика, хоть он и понимал, что Финго вынужден вести себя так, иначе людей будет отпугивать его уродство. Френсис любил в короткие минуты отдыха наблюдать, как работает Финго.

В мастерской вкусно пахло сосновыми, кедровыми и еловыми опилками и еще потом. Древесину раздобыть было не так-то просто – в пустыне деревья не росли, если не считать нескольких фиговых пальм и тополей возле колодца. До ближайшей чахлой рощи было три дня езды. Нередко проходила целая неделя, прежде чем посланные туда монахи возвращались обратно с несколькими ослами, груженными ветками и сучьями, из которых потом делали пробки, колесные спицы, ножки для стульев. Иногда привозили бревно, чтобы заменить сгнившую балку. Неудивительно, что при такой ценности древесины монастырские плотники заодно становились резчиками и скульпторами.

Бывало, Френсис сидел в углу мастерской на скамейке, смотрел, как работает Финго, и набрасывал на бумаге эскизы, стараясь угадать, какой станет в окончательном варианте та или иная, пока лишь едва намеченная деталь скульптуры. Черты лица уже определились, но еще казались размытыми из-за следов резца и трещинок. Брат Френсис, водя пером по бумаге, пытался воссоздать облик блаженного еще прежде, чем скульптор закончит. Финго только посмеивался. По мере того, как продвигалась работа, Френсису все чаще мерещилось, что Лейбовиц улыбается, причем улыбка была странно знакомой. Монах зарисовал ее, и чувство уже виденного усилилось. Однако кто и когда так лукаво улыбался, он вспомнить не мог.

– Неплохо, совсем неплохо, – отозвался Финго о наброске.

Переписчик пожал плечами:

– Странное у меня чувство. Будто видел эту улыбку раньше.

– Только не у нас в монастыре, брат. Или, во всяком случае, не в мои времена.

Во время рождественского поста Френсис тяжело заболел и смог вновь посетить мастерскую лишь несколько месяцев спустя.

– Лицо почти закончено, Франциско, – объявил резчик. – Ну как оно тебе?

– Я знаю, кто это! – ахнул Френсис, уставившись в грустные, но и веселые прищуренные глаза статуи, в ее губы, таившие насмешливую улыбку. До чего же знакомое выражение!

– Ну да? – удивился Финго. – И кто же это?

– Я... не уверен. Но, по-моему...

Финго засмеялся:

– Да ты просто узнал свои собственные наброски.

Френсис так не думал. Чье же это все-таки лицо? "Ну-ка, ну-ка", казалось, говорило оно монаху.

Аббату Аркосу улыбка показалась неуместной. Он позволил резчику закончить работу, но объявил, что статуя никогда не будет стоять там, где первоначально собирались ее разместить, – в церкви, когда Блаженный наконец будет канонизирован. Много лет спустя, когда изваяние было готово, настоятель поставил его в коридоре дома для гостей, однако после того, как скульптура вызвала неудовольствие одного приезжего из Нового Рима, велел перенести ее в свою келью.

Медленно, кропотливо брат Френсис трудился над своим руном, постепенно превращая его в подлинное чудо красоты. Слава о его произведении разнеслась по всему монастырю, и монахи часто толпились у стола Френсиса, восхищенно перешептываясь. "Вдохновенный труд, – говорили они. – Дело ясное. Ну конечно, ведь он встретил в пустыне самого Блаженного".

– Не понимаю, почему бы тебе не заняться чем-нибудь полезным, раздраженно ворчал брат Джерис, чей запас колкостей давно уже иссяк, истощенный безграничным терпением Френсиса. Сам скептик тратил свое свободное время на изготовление промасленных абажуров для церковных лампад, чем заслужил расположение настоятеля – тот вскоре назначил Джериса ведать "вечнозелеными". Приходные книги не замедлили подтвердить, что выбор аббата был верным.

А тем временем слег брат Хорнер, главный переписчик. Через несколько недель стало ясно, что старый монах, столь горячо любимый своими подопечными, уже не поднимется. Перед рождеством отслужили заупокойную мессу и предали останки святого старца земле. Братия скорбела и молилась, а настоятель тем временем назначил главным переписчиком Джериса.

В тот же день новый начальник объявил Френсису: хватит заниматься детскими игрушками, пора дело делать. Монах покорно упаковал руно в пергамент, положил сверток в деревянный ящик и спрятал на полку; отныне в свободное от основной работы время он занимался абажурами. Френсис не роптал, ибо знал, что рано или поздно душа возлюбленного брата Джериса отправится той же дорогой, что и душа брата Хорнера, дабы начать жизнь вечную, шагом к которой была земная юдоль. И, вернее всего, произойдет это рано, а не поздно, судя по тому, как брат Джерис суетится, гневается и надрывается. Когда же это случится, брат Френсис сможет, если позволит Господь, завершить свою любимую работу.

Однако провидение вмешалось гораздо раньше, чем душа брата Джериса вернулась к своему Творцу. На следующее же лето в монастырь из Нового Рима прибыл с ослиным караваном апостольный протонотарий со свитой. Он назвался монсеньором Альфредо Агуэррой, адвокатом блаженного Лейбовица в деле его канонизации. С монсиньором прибыло и несколько доминиканцев. Протонотарий должен был наблюдать за вскрытием убежища и исследованием Герметической среды, а также рассмотреть все доказательства святости Лейбовица, которыми располагает обитель. Включая, к крайнему неудовольствию настоятеля, и обстоятельства якобы имевшего место явления блаженного мученика некоему Френсису Джерарду из Юты.

Монахи сердечно встретили защитника Лейбовица, разместили в прелатских покоях и приставили для услужения шестерых послушников, которым было велено исполнять все прихоти гостя. Однако, к разочарованию прислужников, никаких прихотей у монсеньора Агуэрры не оказалось. Ему предложили изысканные вина он вежливо пригубил и сказал, что предпочитает молоко. Брат охотник доставил к столу гостя жирных перепелок и кактусных курочек, однако, поинтересовавшись, чем питаются эти создания ("Кукурузой?" – "Нет, мессир, они жрут змей"), Агуэрра объявил, что будет вкушать обычную монашескую пищу в трапезной. По правде говоря, если б он спросил, что это за кусочки мяса попадаются в каше, то наверняка предпочел бы сочных и аппетитных кактусовых курочек. Мальфредо Агуэрра настоял, чтобы жизнь в обители продолжалась согласно всегдашнему распорядку. Тем не менее каждый вечер гостю устраивали развлечения приглашали то музыкантов, то клоунов, пока протонотарий не уверился, что монахи ведут преувлекательный образ жизни, о чем он был наслышан и ранее.

На третий день пребывания высокого гостя настоятель вызвал к себе брата Френсиса.

Между аббатом и монахом с того памятного дня, когда дом Аркос позволил ему принять обет, установились если и не близкие, то вполне дружеские отношения, и, постучавшись в дверь настоятельской кельи, Френсис уже не трепетал, как прежде.

– Вы посылали за мной, преподобный отче?

– Да, посылал, – кивнул Аркос и ровным голосом спросил: – Скажи, случалось ли тебе задумываться о смерти?

– Очень часто, господин.

– И ты молишься святому Иосифу, чтобы твой смертный час не был тягостен?

– Да, преподобный отче.

– Значит, тебе не хотелось бы лишиться жизни... внезапным образом? Чтобы твои кишки пустили на струны для скрипок? Скормили твои останки свиньям? Захоронили их в неосвященной земле? Как?

– Ой нет, господин мой!

– Я так и думал. Поэтому будь поосторожней, когда станешь отвечать монсеньору Агуэрре.

– Кто, я?

– Ты, ты, – Аркос потер рукой подбородок и погрузился в какие-то явно невеселые раздумья. – Так и вижу перед собой эту печальную картину. Дело о канонизации Лейбовица отправлено в архив. А на одного несчастного брата из нашей обители вдруг падает кирпич. Он, бедный, лежит, стонет, просит причастить его. А мы стоим вокруг, сопереживаем – и священники тоже, – только сделать ничего не можем. И бедолага испускает дух без последнего благословения, без соборования. Придется ему отправляться прямиком в ад. А мы были рядом и ничегошеньки не успели сделать – такая обида.

– Что, п-простите? – пролепетал Френсис.

– Нет-нет, я-то в этом буду не виноват. Мне будет не до твоего причащения, дай Бог уследить, чтобы братия не забила тебя до смерти прямо там же.

– Г-где "там же"?

– Ну, надо надеяться, этого не произойдет. Ведь ты будешь осторожен, верно? Я имею в виду – во время беседы с монсеньором. Иначе я, пожалуй, и сам велю братии добить тебя.

– Да, но...

– Адвокат желает видеть тебя сейчас же. Поумерь свое воображение и следи за своим языком. И пожалуйста, поменьше рассуждай.

– Я думаю, у меня это получится.

– Иди, сын мой, иди.

Френсис очень боялся, когда подходил к комнате Агуэрры, однако сразу увидел, что страхи его необоснованны. Протонотарий оказался учтивым и обходительным старцем, проявлявшим живой интерес к жизни скромного монаха.

После недолгого предварительного разговора монсеньор перешел к той опасной теме:

– Ну а теперь поведайте мне о вашей встрече с персоной, которая, возможно, была самим благословенным основателем вашего...

– Но я никогда не утверждал, что это был Блаженный Лейбовиц...

– Конечно-конечно, сын мой. Вот у меня тут все записано, естественно, понаслышке. Я бы хотел, чтобы вы прочли это и подтвердили или опровергли и в чем-то поправили, – адвокат Лейбовица достал из ящика свиток и протянул его брату Френсису. – Изложено со слов странников. Только вы можете рассказать, как было на самом деле. Я хочу, чтобы вы внимательнейшим образом изучили этот текст.

– Обязательно, мессир. Но ведь все было очень просто...

– Вы прочтите, прочтите. А потом поговорим, ладно?

Свиток был весьма объемистым, очевидно, те, кто разносили слухи, вовсе не считали, что "все было очень просто". Брат Френсис стал читать, ощущая поначалу недоумение, а потом и самый настоящий ужас.

– Вы побледнели, сын мой, – заметил протонотарий. – Что-нибудь вас тревожит?