Текст книги "Да будет Человек (Fiat Homo) (Песнь для Лейбовица, Часть 1)"

Автор книги: Уолтер Майкл Миллер-младший

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Настоятель закрыл глаза и потер виски, испытывая неимоверную усталость. Проще всего было бы сказать мальчишке, что старик – обыкновенный чудаковатый бродяга, и запретить думать о паломнике как-либо иначе. Однако, дав послушнику почувствовать свое сомнение, аббат уже лишил себя такой возможности. Нельзя приказывать мысли – она все равно подчиняется одному лишь разуму. Можно приказать парню не думать, но его разум теперь уже не подчинится. Как всякий мудрый правитель, дом Аркос не отдавал пустых приказов, да еще таких, за исполнением которых не мог проследить. Лучше сделать вид, что ничего не замечаешь. Зачем он задал вопрос, на который не смог бы ответить сам, не видев того старика? Теперь он потерял право на вынесение окончательного решения.

– Пошел вон, – бросил настоятель, не открывая глаз.

5

Несколько озадаченный суматохой, начавшейся в монастыре, Френсис в тот же день вернулся в пустыню, чтобы в неприкаянности и одиночестве продолжить великопостное бдение. Он-то думал, что все поразятся найденным реликвиям, а монахов почему-то взволновал только старый бродяга. Френсис рассказал-то о нем только потому, что старик случайно или по воле провидения помог найти подземелье и чудесные реликвии. Послушник считал, что встреча с паломником всего лишь незначительный эпизод в этой истории, а главное в ней – священная находка. Однако его товарищи гораздо больше заинтересовались стариком, и даже настоятель беседовал с ним не о ящике, а о страннике. Они все прямо засылали его вопросами о паломнике. А что он мог ответить? "Я не заметил". "Я не посмотрел". "Может, он и говорил, да я не помню". Некоторые из вопросов были чудные. И вот теперь Френсис спрашивал сам себя: "Мне что, нужно было смотреть во все глаза? Я вел себя как дурак, да? Зря не прислушивался к его словам? Неужто я, одурев от солнца, пропустил мимо ушей что-нибудь важное?"

Френсис мрачно размышлял обо всем этом, а вокруг его нового пристанища бродили волки и наполняли ночь своим воем. Размышлял и днем, когда ему надлежало бы молиться и духовно совершенствоваться. В этом Френсис исповедался приору Чероки, когда священник приехал к нему в свой очередной субботний объезд. "Не забивай себе голову романтическими бреднями других послушников, у тебя и своих бредней хоть отбавляй, – посоветовал священник, как следует отчитав исповедующегося за пренебрежение благочестивыми думами и молитвами. Твоих приятелей не заботит истина, им бы только какое-нибудь чудо посногсшибательней. Все это чушь! Могу сообщить тебе, что достопочтенный отец Аркос запретил послушникам разговоры на эту тему. – Немного помолчав, Чероки имел неосторожность добавить: – Ведь в старике не было ничего сверхъестественного, верно? – Причем в голосе его слабо, но отчетливо прозвучала нотка надежды.

Брат Френсис не знал, что ответить. Если и было что-то сверхъестественное, он не заметил. Однако, судя по количеству вопросов, поставивших его в тупик, он вообще не заметил очень многое. Теперь Френсис чувствовал, что виноват, почему он оказался таким ненаблюдательным? Помнится, обнаружив убежище, он испытал благодарность к паломнику. Но чудесное событие Френсис истолковал исключительно в собственных интересах – ему так хотелось получить какой-нибудь знак, что намерение провести всю жизнь в монастыре рождено не его волей, а милостью Божией, подсказавшей рассудку решение. Он был так поглощен самим собой, что не понял куда более важного смысла происшедшего.

"И как ты оцениваешь свое мерзкое тщеславие? "

"Мое мерзкое тщеславие делает меня похожим на кота из басни, который решил заняться орнитологией, господин аббат".

Действительно, разве страстное желание Френсиса принять монашеские обеты не напоминало историю о знаменитом коте? Тот решил посвятить себя орнитологии, дабы возвысить собственную орнитофагию – отныне он станет вкушать Passer domestiens, (воробей домашний), а не каких-то вульгарных "воробушков". Если природа создала кота птицеедом, то Френсиса его собственное естество неудержимо влекло к знаниям. В ту пору школы были только в монастырях, поэтому он и надел рясу послушника. Зачем же теперь воображать, будто посвятить свою жизнь Ордену ему повелели Природа и сам Господь?

И чем бы еще он мог заниматься? На родину, в Юту, Френсису пути не было. Еще ребенком его продали шаману, который воспитал бы из него своего слугу и ученика. Но мальчик сбежал, и теперь на родине его ждал бы суровый суд собственного племени. Он осмелился похитить собственность, принадлежавшую шаману, – то есть самого себя. Вообще-то в племени Юта воровство почиталось делом благородным, но украсть у колдуна, а потом еще и попасться – хуже преступления быть не могло. Да и не захотел бы теперь, после монастырской школы, Френсис возвращаться к убогой жизни невежественного пастушеского племени.

Куда же тогда податься? Континент был малонаселенным. Френсис вспомнил карту, висевшую на стене в библиотеке: редкие закрашенные пятна, где располагались области, пусть не цивилизации, но хотя бы относительного порядка, где существовало хоть какое-то подобие законности, а не просто дикарство и дикость. На прочем пространстве разрозненными кланами жили люди лесов и равнин – не столько даже дикарские племена, сколько просто маленькие общины охотников, собирателей, примитивных земледельцев. Уровень рождаемости был столь низок (если не считать мутантов и выродков), что численность населения едва-едва сохранялась от поколения к поколению. За исключением обитателей нескольких приморских областей, жители континента занимались исключительно охотой, земледелием, войной или колдовством. Других "профессий" не существовало, а последняя считалась, самой перспективной для юноши, желающего чего-то добиться в жизни.

Учеба в монастыре не дала Френсису никаких навыков и знаний, которые могли бы пригодиться в темном, невежественном, тяжко живущем мире, где не ведали грамоты. Зачем общине был нужен грамотный юнец, не умевший пахать или воевать, или охотиться, или искусно воровать, или находить воду и залежи металла? Даже в немногочисленных княжествах, где существовало нечто вроде государственного устройства, грамотность Френсиса была бы никому не нужна, кроме церкви. Бароны иногда нанимали на службу писцов, но это случалось крайне редко, и вакансии, как правило, занимали монахи или специально обученные в монастырях миряне.

Более всего писцы и секретари были потребны самой Церкви, негустая иерархическая сеть которой охватывала весь континент. Подчас она достигала и заморских берегов, но тамошние епархии, по сути дела, были совершенно независимы от Нового Рима, хоть номинально и признавали власть Святого Престола. Объяснялось это не схизмой, а просто безбрежностью океана, пересекать который удавалось нечасто. Для поддержания порядка по всей этой обширной сети нужна была система связи. Так Церковь – ненамеренно и даже случайно – стала единственным передатчиком новостей и сведений из одного края земли в другой. Если на северо-востоке континента начиналась эпидемия чумы, то со временем об этом узнавал и юго-запад из рассказов посланцев Нового Рима.

А если где-нибудь на северо-западе дикие племена угрожали нашествием какому-нибудь христианскому княжеству, со всех амвонов юга и востока зачитывалось папское послание, предостерегавшее об опасности и обещавшее апостольское благословение людям любого сословия, "искусным в обращении с оружием, кои имеют средства пуститься в дальний путь и благочестиво решатся прийти на помощь возлюбленному сыну Нашему такому-то, законному правителю той земли, и служить ему верой и правдой столько времени, сколько понадобится для защиты христиан от языческой орды, варварское жестокосердие которой общеизвестно, ибо она, к величайшему прискорбию Нашему, замучила, убила и пожрала живьем тех пастырей Божьих, коих Мы направили к ним со Словом, дабы дикари вступили агнцами в Божье стадо, пастырем которого на Земле являемся Мы. И хоть Мы не оставили надежды и молений об обращении сих детей тьмы в светлую Веру Христову и мирное присоединение их к державе Нашей (ибо не следует изгонять пришельцев из сей пустой и обширной земли, а, напротив, всячески приветствовать приходящих к нам с миром, пусть бы даже не принадлежали они к видимой Церкви и Божественному ее Основателю, а лишь бы в сердцах их был записан Закон Природы, духовно роднящий с Христом любого из людей, хоть бы и не слышавших Его имени), все же уместно и разумно будет, если Христианство, не оставляя молений о мире и обращении язычников, выступит на защиту северо-западного края, где скапливается орда и участились набеги дикарей. А посему на каждого из вас, возлюбленные дети Наши, кто возьмет оружие и отправится на северо-запад, дабы присоединиться к тем, кто готовится оборонять свои земли, дома и церкви, простираем Мы в знак особой милости Апостольское Наше Благословение".

Френсис подумал, не отправиться ли ему на северо-запад, если не удастся найти свое призвание у альбертианцев. Он был довольно крепок и неплохо владел мечом и луком, да вот только статью не вышел, а язычники, говорят, ростом по девять футов каждый. Может, и врут, конечно. А что, если нет?

Впрочем, кроме гибели на поле брани, ничего больше в голову не приходило зачем Френсису жизнь, если он не сможет посвятить ее Ордену?

Нет, он не разуверился в своем призвании, лишь слегка заколебался. В том повинны суровый настоятель, отхлеставший его указкой да еще мысль о птицеведе, которого природа сотворила птицеедом. От мысли этой послушник пришел в такое расстройство, что не смог устоять перед искушением. В Вербное Воскресенье, когда до окончания поста оставалось всего шесть дней, приор Чероки услышал от Френсиса, – точнее, от высохших, обожженных солнцем останков оного, в которых каким-то чудом еще теплилась жизнь, – самую короткую за все время исповедь, несколько хриплых всхлипов:

– Благословите, отче... Я ящерицу съел...

Приор, имевший многолетний опыт исповедования отшельников, привык ко всякому и, не моргнув глазом, деловито спросил:

– Во-первых, было ли это в день полного воздержания от пищи? И, во-вторых, зажаренной ты ее съел или сырой?

Страстная неделя была куда разнообразнее первых шести недель Великого поста, но к этому времени отшельникам было уже все равно. А между тем предпасхальную литургию служили за стенами монастыря, в пустыне, чтобы духовно укрепить постящихся. Дважды в пустыню выносили святые дары, а в Великий Четверг настоятель в сопровождении отца Чероки и еще тринадцати монахов сам отправился в объезд, совершив обряд омовения ног перед каждым из отшельников. Аббат Аркос прикрыл свое пастырское облачение клобуком; лев изо всех сил старался изобразить смиренного агнца, обмывая и целуя ноги своих постящихся подопечных. При этом он был весьма скуп в словах и движениях, зато свита пела антифоны. В Страстную пятницу процессия монахов с завешенным распятием обошла всех отшельников. Перед каждым, из них покров с креста приподнимали очень медленно, чтобы те лицезрели, а хор тем временем распевал "Укоризну": "Народ мой, что сделал я тебе? И чем обидел тебя? Ответь... Вознес я тебя силой добродетельной, а ныне распинаешь меня на кресте..."

Потом пришла Святая суббота.

Монахи несли отшельников на руках – те бредили от истощения. Френсис за время поста похудел на тридцать фунтов и ослаб до последней крайности. Когда его принесли в келью и поставили на ноги, он покачнулся и упал. Братья подняли Френсиса, умыли, побрили, умастили обожженную кожу маслом. Послушник все это время бормотал что-то нечленораздельное про некое создание, одетое в мешковину, называл его то ангелом, то святым, без конца поминал имя "Лейбовиц" и просил за что-то прощения.

Монахи, которым настоятель запретил разговаривать на эту тему, только обменивались многозначительными взглядами да с таинственным видом качали головами.

Дошли слухи об этом и до настоятеля.

– Приведи его сюда, – рявкнул он писцу, как только узнал, что Френсис в состоянии передвигаться.

Писца словно ветром сдуло из комнаты.

– Ты отрицаешь, что говорил подобные вещи? – прорычал настоятель.

– Я не помню, что говорил это, господин настоятель, – ответил послушник, глядя Аркосу в глаза. – Я мог бредить.

– Ну ладно, допустим, ты бредил. А сейчас ты можешь повторить это?

– Что паломник был Блаженный? О нет, мой господин!

– Тогда подтверди обратное.

– Я не думаю, что паломник был Блаженным.

– Ну почему не сказать просто – "он не был"?

– О, я никогда не видел Блаженного Лейбовица и я не могу...

– Хватит! – приказал настоятель. – Это уж слишком! Я не желаю видеть и слышать тебя как можно дольше! Вон отсюда! И вот еще что. Не надейся стать монахом в нынешнем году вместе с другими послушниками. Разрешения не будет.

Френсису показалось, что его ударили здоровенным бревном под дых.

6

В монастыре отныне запрещалось вести какие-либо разговоры о паломнике. Конечно, на реликвии и радиационное убежище запрет распространяться не мог, он касался одного лишь Френсиса, которому не разрешалось вступать в беседы и на эту тему, и вообще предписывалось поменьше размышлять о столь опасных материях. И все же послушник волей-неволей узнавал о том, что происходит в монастыре. В одной из мастерских монахи трудились над обнаруженными документами – и теми, из ящика, и другими, найденными в древнем письменном столе. А потом настоятель приказал убежище закрыть.

Закрыть?! Брат Френсис не верил своим ушам. Ведь убежище осталось практически нетронутым. После него никто толком и не пытался проникнуть в тайну подземелья – лишь взломали стол, который он не сумел открыть, и все. Как так – закрыть? И даже не поинтересоваться, что там, за внутренней дверью, именуемой "Люк .No 2"? Не попасть в "Герметичную среду"? Не разобрать камни, не захоронить кости? Закрыть! Расследование по непонятной причине было прекращено.

Тут по монастырю пополз некий слух.

"У Эмили был золотой зуб. У Эмили золотой зуб. Золотой зуб..." И это было сущей правдой. Часто бывает, что какой-то мелкий факт чудом остается в истории, хотя бесследно стираются из памяти события куда более важные. Никто не удосужится их записать, и они забываются. А потом монах-летописец напишет: "Ни "Меморабилия", ни археологические раскопки не содержат сведений о том, кто правил в Белом дворце в середине и конце шестидесятых годов двадцатого столетия, хоть брат Баркус и предполагает, ссылаясь на некоторые свидетельства, что звали сего властелина..."

Однако сведения о том, что у Эмили был золотой зуб, в "Меморабилию" попали!

Ничего странного, что аббат велел опечатать подземелье. Брат Френсис вспомнил, как повернул древний череп лицом к стене, и устрашился гнева небесного. Эмили Лейбовиц исчезла в самом начале Огненного Потопа, и прошло немало лет, прежде чем ее муж признал, что она погибла.

Предание гласило, что Господь Бог, желая испытать людей, раздувшихся от гордыни не менее, чем во времена Ноя, повелел мудрецам той эпохи, а в их числе и Блаженному Лейбовицу, соорудить великие боевые машины, каких не было прежде на Земле. Оружие это таило в себе огонь самого ада. И заставил Господь тех чародеев вверить созданные ими машины земным государям, сказав каждому из них: "Потому лишь даем тебе оружие это, что у врагов твоих есть такое же. И знают враги, что владеешь ты им, поэтому не осмелятся напасть на тебя. Так страшись же и ты, государь, дабы ни один из вас не обнажил сего меча, выкованного нами".

Но государи пренебрегли словом мудрецов, и каждый из них подумал: "Если ударю быстро и втайне, уничтожу их, пока будут спать они, и не успеют нанести удар свой. Вся Земля будет моей".

Безрассудны были государи, и воспоследовал Потоп Огненный.

Все закончилось в считанные недели, – а некоторые говорят, даже дни после первого сполоха адского пламени. Города превратились в стеклянные озера, усыпанные каменными обломками. Целые народы исчезли с лица земли, планета покрылась трупами людей и животных, всяких зверей и птиц, и водоплавающих, и пресмыкающихся, и обитающих в норах. Все твари земные заболели и погибли, усеяв останками все вокруг. Но там, где проходил демон по имени Радиация, тела не разлагались, разве если лежали на плодородной почве. Гигантские гневные тучи окутали леса и поля, удушая деревья и умерщвляя злаки. Где недавно кипела жизнь, образовались бескрайние пустыни. А в местах, которые уцелели, люди дышали отравленным воздухом – даже спасшиеся от Потопа вкушали его плоды. И многие умерли из-за ядовитого воздуха даже в землях, не тронутых войной.

По всему миру люди метались с места на место, так что перемешались все языки и наречья. Гнев людской обрушился на государей с их слугами и на чародеев, создавших страшное оружие. Шли годы, но не очищалась Земля. Так было записано в "Меморабилии".

И тогда от смещения языков и народов, от страха родилась ненависть. И она сказала: "Будем побивать камнями, резать и жечь тех, кто учинил это. Перебьем всех тех, кто свершил сие злодеяние с потомством их и колдунами их. Пусть сгорят в огне они, их труды, имена и сама память о них. Уничтожим их и научим детей наших, что мир обновился – пусть не знают о бывшем прежде. Станем проще, опростимся, и тогда жизнь начнется заново".

И вот после Потопа, после Радиации, мора, безумия, смешения языков и великого гнева началась эпоха Опрощения, когда одни люди раздирали на куски других людей, убивали правителей, ученых, мастеров, учителей – всякого, на кого укажут вожаки взбесившейся черни. Мол, этот заслуживает смерти, ибо повинен в гибели Земли. Более всего ненавистны были толпе люди ученые. Поначалу за то, что служили государям, а позднее – за то, что отказывались проливать кровь и пытались утихомирить чернь, называя ее "кровожадными простаками".

Толпа с радостью приняла это прозвище и завопила: "Простаки! Да-да! Мы простаки! А ты, ты – простак? Вот мы построим город и назовем его Городом Простаков, потому что к тому времени все подлые умники, учинившие такое, уже издохнут. Вперед, простаки! Зададим им жару! Эй, кто тут не простак? Подайте-ка его сюда!"

Спасаясь от разъяренных толп "простаков", немногие выжившие ученые расселялись по земле в поисках убежища. Святая церковь спрятала их под свое крыло – одела в монашеские рясы и разослала по уцелевшим монастырям и обителям, ибо чернь не испытывала столь жгучей ненависти к религиозному сословию, разве что если кто-нибудь из пастырей выступал против нее открыто, принимая мученический венец. Иногда монастырские стены спасали беглецов, но чаще – нет.

Толпы врывались в обители, жгли записи и священные книги, а беженцев вешали или сжигали живьем. Опрощение, раз начавшись, вскоре утратило какие бы то ни было цель и смысл, превратилось в стихийную волну массовых убийств и разрушений, неизменно сопровождавшую окончательный крах установившегося общественного порядка. Безумие перекинулось и на детей, которых научили не только забывать, но и ненавидеть. Отдельные всплески мятежей продолжались целых четыре поколения после Потопа. К тому времени убивать стали даже не ученых (те давно перевелись), а просто грамотных.

Исаак Эдуард Лейбовиц после долгих и бесплодных поисков пропавшей жены нашел пристанище у монахов-цистерцианцев, где и прятался первые послепотопные шесть лет. Потом он вновь отправился на дальний юго-запад искать Эмили или ее могилу. Там Лейбовиц наконец удостоверился в ее гибели – в тех краях не осталось ничего живого. И тогда в пустыне он тихо произнес монашеский обет. Вернулся к цистерцианцам, надел рясу и со временем стал священником. Постепенно подбирал единомышленников, о чем-то договаривался с ними. Еще через несколько лет предложения Лейбовица достигли Рима. Это был не тот, прежний Рим (от Вечного города ничего не осталось), а совсем другое поселение. Пробыв в одном месте два тысячелетия, папская резиденция за двадцать предыдущих лет несколько раз перемещалась с места на место. Двенадцать лет минуло, прежде чем Святейший престол откликнулся на предложение отца Исаака и тот получил разрешение основать новую религиозную общину, названную в честь Альберта Великого, наставника святого Фомы Аквинского и патрона всех ученых. Задачей ордена, поначалу утаиваемой и очень туманно обозначенной, стало сохранение истории человечества ради правнуков тех самых "простаков", которые хотели искоренить всякое воспоминание о ней. Первым облачением альбертианцев были лохмотья из мешковины и узелок на палке – так одевались "простаки". Члены ордена становились либо "книгоношами", либо "запоминателями". Книгоноши тайно переправляли книги в юго-западную пустыню, где закапывали их, поместив в бочки. А запоминатели заучивали наизусть целые тома по истории, религии, литературе и естественным наукам на тот случай, если какой-нибудь книгоноша попадется в лапы "простаков" и, не выдержав истязаний, выдаст место, где зарыты бочки. Вскоре монахи нашли колодец в трех днях пути от тайника и начали строить там монастырь. Так начал осуществляться проект, призванный спасти малую толику человеческой культуры от человечества, решившего ее уничтожить.

Лейбовиц, в очередной раз исполняя миссию книгоноши, был схвачен толпой "простаков". Его выдал бывший сотрудник, объявивший, что это – не просто ученый, а еще и специалист по вооружению. Священник простил иуду и принял мученическую кончину. Его подвесили на нетуго затянутой веревке, а под ним развели костер. Так был достигнут компромисс между спорщиками, которые никак не могли договориться о способе казни.

Запоминателей было мало, и память их могла вместить немногое.

Часть бочек с книгами толпа нашла и спалила. Приняли смерть еще несколько книгонош. А монастырь трижды подвергался осаде, прежде чем безумие наконец стало стихать.

К тому времени из всего безбрежного моря человеческого знания в хранилище Ордена уцелело несколько бочек с книгами и жалкое собрание рукописей, переписанных по памяти.

И вот миновало шесть темных столетий. Монахи берегли свою "Меморабилию", изучали ее, переписывали и ждали, терпеливо ждали. В самом начале, во времена Лейбовица, жила надежда, даже почиталось почти несомненным, – что четвертое или пятое послепотопное поколение захочет вернуть свое наследие. Но монахи недооценили способность человечества создавать новую культуру за каких-нибудь два поколения, если старая безвозвратно погибла. Законодатели, пророки, гении и маньяки создали новое наследие. Оно создавалось новыми Моисеями и Гитлерами, невежественными, но властными патриархами в часы между закатом и восходом солнца. Эта "культура" стала дочерью тьмы, и гражданин превратился в "простака", а тот – в раба.

Монахи ждали. Их не волновало то, что хранимое ими знание никому не нужно. Многое уже перестало быть знанием – монахи понимали в этих книгах не больше, чем какой-нибудь дикарь с гор. Знание лишилось самой своей сути, утратило смысл. И все же оно являло собой символ, в существовании которого смысл был, и этот смысл стоило хранить. Чтобы понять, как знания складываются в систему, нужно владеть хотя бы малой и разрозненной их частью. И тогда наступит день, быть может, столетия спустя, – когда объявится некто и сумеет сложить кусочки мозаики воедино. А времени у монахов было сколько угодно. Они владели "Меморабилией", которую обязаны были сохранить хоть десять веков, хоть десять тысячелетий, пока не рассеется окутавшая землю тьма. Эти монахи, дети мрачной эпохи, были по духу все теми же книгоношами и запоминателями. Когда они оставляли стены аббатства, то у каждого брата – неважно, конюха или настоятеля – в узелке непременно лежала книга. Теперь чаще всего это был требник.

После того, как убежище опечатали, взятые оттуда бумаги и реликвии незаметно, одна за другой, перекочевали в келью аббата и остались там, недоступные для братии. Они как бы исчезли. А все, хранящееся в келье отца Аркоса, не подлежало обсуждению, в крайнем случае об этом можно было пошептаться где-нибудь в коридоре. До брата Френсиса подобные перешептывания почти не доходили. Мало-помалу стихли и они. Но возродились вновь, когда из Нового Рима прибыл посланец и целый вечер в трапезной вполголоса беседовал о чем-то с настоятелем. Монахи с соседних столов прислушивались и кое-что разобрали. Несколько недель после отъезда гонца ходили разные слухи, но время шло, и все снова забылось.

На следующий год брат Френсис Джерард из Юты вновь отправился в пустыню поститься в одиночестве. Вернулся он опять отощавшим и слабым и вскоре был призван к аббату Аркосу. Тот поинтересовался, общался ли на сей раз послушник с Воинством Небесным.

– О нет, господин аббат. Днем я видел лишь стервятников.

– А ночью? – подозрительно осведомился настоятель.

– Только волков, – ответил Френсис и осторожно добавил: – Вроде бы...

Аркос сделал вид, что не расслышал последних слов, и лишь нахмурился. Недовольная гримаса на лице настоятеля представлялась брату Френсису источником разрушительной энергии, до сих пор еще не изученной наукой. Эта страшная сила обрушивалась на живые предметы (обычно таковыми становились послушники или кандидаты в священники) и испепеляла их на месте. Воздействию сих смертоносных лучей Френсис подвергался в течение целых пяти секунд, и лишь потом прозвучал следующий вопрос:

– А как насчет прошлого года?

Послушник сглотнул слюну.

– Насчет... старика?

– Да-да, старика.

– Ага, дом Аркос, сейчас...

Стараясь говорить ровным, мирным тоном, настоятель подсказал:

– Это был просто старик. Самый обычный. Теперь мы знаем это точно.

– Я тоже думаю, что это, скорее всего, был просто старик...

Отец Аркос устало взял со стола деревянную указку.

Бах!

– Боже милостивый!

Бах!

Когда Френсис брел по коридору прочь, настоятель выглянул из своей кельи и крикнул ему вслед:

– И еще вот что...

– Да, преподобный отче?

– Никакого обета в этом году, понял? – рассеянно обронил аббат и захлопнул дверь.

7

Семь лет отслужил брат Френсис в послушниках. Семь раз постился он в пустыне и научился очень искусно изображать вой волков. Ради развлечения братии он ночью поднимался на стену и так зазывно выл, что волки сбегались со всей округи. А днем Френсис работал на кухне, скреб каменные полы. И еще продолжал ходить на занятия в класс древности.

А потом настал день, когда из новоримской семинарии, верхом на осле, приехал посланец. Он долго разговаривал о чем-то с настоятелем, после чего разыскал брата Френсиса. Вид послушнического облачения последнего, а также его малопочтенное занятие (тот как раз мыл пол), похоже, немало удивили римлянина. Френсис был уже не юнцом, а вполне зрелым мужем.

– Мы уже несколько лет изучаем найденные вами документы, – сказал посланец. – И многие полагают, что они подлинные.

Френсис опустил голову и тихо произнес:

– Мне не разрешается разговаривать на эту тему, отче.

– Ах, ну да.

Посланец улыбнулся и протянул послушнику клочок бумаги, на котором стояла печать аббата и его собственной рукой было написано: "Се инквизитор курии. Слушай и повинуйся. Аркос. Аббат. Альбертианский орден Лейбовица".

– Ничего ужасного не произошло, – поспешно сказал инквизитор, заметив испуг на лице собеседника. – Я говорю с вами неофициально. Позже придет член суда, который запишет ваши показания. Вы же знаете, что ваши бумаги находились в Новом Риме? Часть из них я привез обратно.

Брат Френсис помотал головой. Несмотря на свое самое непосредственное отношение к обнаружению реликвий, он знал о них меньше, чем кто бы то ни было. Он заметил, что посланец одет в белое облачение доминиканца, и с опаской подумал о суде, упомянутом монахом. На тихоокеанском побережье шло инквизиторское расследование против катарской ереси, но какое это могло иметь отношение к реликвиям Блаженного Лейбовица? Записка гласила: "Это инквизитор курии". Однако доминиканец казался человеком мягким, и при нем вроде бы не было никаких пыточных инструментов.

– Очевидно, вскоре дело о канонизации основателя вашего ордена будет возобновлено, – объяснил посланец. – Ваш настоятель – человек мудрый и очень осторожный. – Тут он хмыкнул. – Передав реликвии на исследование в другой орден и опечатав убежище без предварительного осмотра, он... Ну да вы и сами понимаете, верно?

– Нет, отче, не понимаю. Я думал, что он просто счел это дело не заслуживающим внимания.

Монах рассмеялся.

– Не заслуживающим внимания? Скажете тоже. Просто, когда вам орден представит все доказательства – реликвии, чудеса и тому подобное, – суд начнет следствие. И ваш аббат мудро распорядился до той поры убежища не трогать. Я понимаю, как все вы это переживаете, однако, конечно же, будет лучше, если печать будет взломана в присутствии посторонних свидетелей.

– Так вы войдете туда? – встрепенулся Френсис.

– Не я. Когда все будет готово, суд пришлет наблюдателей. Тогда любая находка, способная оказать влияние на ход расследования, будет официально зарегистрирована, и никто уже не посмеет усомниться в ее подлинности. Ваша находка заставляет думать, что в убежище могут обнаружиться веские доказательства, которые решат дело в ту или иную сторону.

–Каким образом, отче?

– Дело в том, что еще во времена беатизации1 Блаженного Лейбовица сомнение вызывал ранний период его жизни – до того, как он стал монахом и священником. Противники беатизации особенно напирали на допотопную биографию Лейбовица и еще утверждали, будто он разыскивал пропавшую жену недостаточно усердно, и в момент произнесения им монашеского обета она могла еще быть жива. Такое, конечно, случается, и иной раз на это даже смотрят сквозь пальцы, однако суть в другом. Главное, что адвокат дьявола – обвинитель в церковном суде – пытался заронить сомнение в человеческих качествах вашего основателя. Мол, он стал монахом и принял обет, не удостоверившись в исполнении своих земных, семейных обязанностей. В тот раз сомневающиеся потерпели поражение, но они могут попытаться вновь. Однако если найденные вами останки действительно... доминиканец пожал плечами и улыбнулся.

Френсис кивнул.

– Это позволит установить время ее смерти.

– Да. Еще в самом начале войны. Мое личное мнение, что записка из ящика написана самим Блаженным. Или это очень искусная подделка.

Френсис покраснел.

– Нет-нет, – добавил инквизитор, – я вовсе не думаю, что вы можете иметь какое-либо отношение к подобному мошенничеству.

На самом же деле послушник просто вспомнил, как отнесся поначалу к почерку писавшего записку.

– Расскажите, как это произошло? Как вы обнаружили то место? Я должен знать все подробности.

– Все началось с волков...