сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 37 страниц)
– Отведи его к машине, – сказал первый полицейский.
Аббата отвели, но не к его собственной машине, а к полицейскому патрульному автомобилю.
– Судья будет недоволен вами, – сердито сказал ему полицейский. – А теперь стойте здесь и ведите себя спокойно. Одно движение – и я надену на вас наручники.
Аббат и полицейский ждали у патрульной машины, пока судебный исполнитель, доктор и второй полицейский совещались на дороге. Корс все прижимал к носу платок.
Они говорили минут пять. Чувствуя нестерпимый стыд, Зерчи прижался лбом к металлическому кузову машины и попытался молиться. Сейчас его совершенно не интересовало, какое решение они примут, он мог думать только о девушке и ребенке. Он был уверен, что она уже готова была изменить свое решение, стоило только приказать: «Я пастырь божий, заклинаю тебя…», и она беспрекословно исполнила бы этот приказ… если бы его не заставили замолчать и она не стала бы свидетелем того, как «пастырь божий» в итоге подчинился «кесаревому стражнику». Никогда еще царство Христово не казалось ему таким далеким.
– Все в порядке, мистер. Вы везучий чудак, скажу я вам.
– Что? – Зерчи поднял голову.
– Доктор Корс отказывается подавать жалобу. Он говорит, что, возможно, подаст ее потом. Почему вы ударили его?
– Спросите у него самого.
– Мы уже спрашивали. Я только еще не решил, забрать ли нам вас сейчас или послать повестку. Судебный исполнитель говорит, что вы хорошо известны в округе. Чем вы занимаетесь?
Зерчи покраснел.
– Это вам ни о чем не говорит? – спросил он, коснувшись своего нагрудного креста.
– Ни о чем, если парень, который носит его, разбивает кому-нибудь нос. Чем вы занимаетесь?
Зерчи утратил последние остатки своей гордыни.
– Я настоятель аббатства братьев святого Лейбовича, которое виднеется вон там, дальше по дороге.
– И это дает вам право творить насилие?
– Я очень сожалею. Если доктор Корс пожелает выслушать меня, я извинюсь. Если вы пришлете мне повестку, я обещаю явиться.
– Что скажешь, Фил?
– Тюрьмы переполнены перемещенными лицами.
– Послушайте, если мы просто забудем о случившемся, вы обещаете держаться подальше от этого места и забрать свою шайку туда, где ей надлежит быть?
– Да.
– Хорошо. Поехали. Но если вы позволите себе, проезжая мимо этого места, хотя бы сплюнуть, мы сделаем, как обещали.
– Благодарю.
Когда они отъехали, из парка донеслись звуки каллиопы. 183
Оглянувшись назад, Зерчи увидел, что карусель поворачивается. Один из полицейских скорчил гримасу, похлопал судебного исполнителя по спине, они расселись по своим машинам и уехали. Зерчи сидел, одинокий в своем позоре, и даже пятеро послушников не могли нарушить этого одиночества.
29
– Я полагаю, такие вспышки гнева бывали у вас и раньше? – спрашивал отец Лехи у исповедующегося.
– Да, святой отец.
– Вы сознаете, что ваше намерение было довольно кровожадным?
– Я не намеревался убивать,
– Вы пытаетесь оправдаться? – спросил исповедник.
– Нет, святой отец. Я хотел лишь причинить ему боль. Я каюсь в нарушении духа пятой заповеди в помыслах и на деле, и в прегрешениях против милосердия и справедливости. И в извлечении позора на свой сан.
– Вы понимаете, что нарушили обет никогда не прибегать к насилию?
– Да, отец, я глубоко сожалею об этом.
– И единственным смягчающим обстоятельством является то, что вас обуяла ярость. Вы часто позволяете себе приводить такие доводы?
Допрос продолжался. Настоятель аббатства стоял на коленях, а священник вершил суд над своим начальником.
– Хорошо, – сказал наконец Лехи. – Теперь, чтобы получить отпущение, вы должны произнести...
Зерчи добрался до часовни с опозданием на полтора часа, но миссис Грейлес все еще ждала его. Она преклонила колени на скамье возле исповедальни и, похоже, дремала. Обремененный своими собственными делами, аббат надеялся, что она уйдет. Он должен был исполнить наложенную на него епитимью, прежде чем выслушать ее исповедь. Он преклонил колени перед алтарем. В течение двадцати минут он произносил молитвы, которые отец Лехи велел ему сегодня вознести в качестве епитимьи, но когда он снова вернулся к исповедальне, миссис Грейлес все еще была там. Он дважды обратился к ней, прежде чем она услышала его. Когда она наконец очнулась, то выглядела слегка ошарашенной. Она молчала, ощупывая лицо Рэчел, исследуя ее веки и губы своими высохшими пальцами.
– Вам нехорошо, дочь моя? – спросил он.
Она посмотрела вверх, на высокие окна. Ее взгляд блуждал по сводчатому потолку.
– Да, святой отец, – прошептала она. – Я чувствую рядом Ужас, я чувствую. Этот Ужас близко, очень близко от нас. Я нуждаюсь в отпущении грехов, отец мой, и еще кое в чем.
– В чем еще, миссис Грейлес?
Она наклонилась к нему и прошептала, прикрыв рот рукой.
– Мне нужно также отпущение грехов Ему.
Священник слегка отпрянул.
– Кому? Я вас не понимаю.
– Отпустить грехи… Ему, кто сделал меня такой, какая я есть, – захныкала она. Но затем легкая улыбка тронула ее губы. – Я… я никогда не прощала Ему этого.
– Прощать Бога? Как вы можете?.. Он ведь… Он – Справедливость, Он – Любовь. Как вы можете такое говорить?..
Ее глаза умоляюще смотрели на него.
– Разве не может старая торговка помидорами даровать небольшое прощение Богу за его справедливость, если я испрашиваю у него отпущение грехов для себя?
Дом Зерчи судорожно проглотил сухой комок в горле. Он посмотрел вниз, на двухголовую тень, распластавшуюся на полу. Форма этой тени говорила об ужасающей Справедливости и он не мог осуждать ее за то, что она выбрала это слово – «простить». В ее простом мире было возможно прощать справедливость так же, как и несправедливость, и человек мог прощать Бога так же, как и Бог человека. «Так оно и есть, и будь терпелив с ней, Господи», – подумал он, поправляя свой орарь.
Прежде чем войти в исповедальню, она преклонила колени перед алтарем, и священник отметил, что, осеняя себя крестом, она касалась лба Рэчел так же, как и своего. Он отодвинул тяжелый занавес, проскользнул в свою половину кабины и тихо проговорил через решетку:
– Что беспокоит вас, дочь моя?
– Благословите, отец, ибо я грешна…
Она говорила, запинаясь. Он не мог ее видеть сквозь отверстия решетки, только слышал низкий, всхлипывающий голос женщины. То же самое, то же самое, вечно то же самое, и даже эта женщина с двумя головами не могла придумать никаких новых путей соблазнения злом, кроме простого и бессмысленного подражания Природе. Все еще ощущая стыд за то, как он вел себя с девушкой, с полицейским и с Корсом, он никак не мог сосредоточиться. Его руки дрожали, пока он слушал исповедь. Слова доносились через решетку неясно и приглушенно, ритмом напоминая отдаленно стук молотка. Гвозди, пронзая ладони, вонзались в дерево. Как некий alter Christus, 184 он ощущал на мгновение груз каждой ноши, перед тем как передать ее Ему, который несет на себе их все. Это были все ее интимные дела. Это были темные и тайные дела, дела, завернутые в грязную газету и похороненные ночью. Когда он попытался что-нибудь представить себе, эти выглядело еще ужасней.
– Если вы хотите сказать, что совершили грех аборта, – тихо проговорил он, – то я должен сообщить вам, что отпущение такого греха может дать только епископ, а я не могу… – Он остановился. Послышался отдаленный рев и слабый короткий грохот ракет, запускаемых с установок.
– Ужас! Ужас! – жалобно заскулила старуха. Словно тысяча игл вонзились в его скальп – неожиданная дрожь беспричинной тревоги.
– Быстро! Покайтесь! – бормотал он. – Десять раз «Ave», десять «pater Noster» 185 для отпущения грехов. Вам нужно будет позже еще раз исповедоваться, но сейчас покайтесь.
Он слушал ее бормотание по другую сторону решетки. Быстро проговорил он формулу отпущения грехов: «Те absolvat Dominus Jesus Christus; ego autem eius auctoritate te absolve ab omni vinculo… Denique, si absolvi potes, ex peccatis tuis ego te absolve in nomine Patris…» 186
Прежде, чем он кончил, сквозь толстый занавес исповедальни проник свет. Свет разгорался ярче и ярче, пока вся кабина не осветилась, словно в яркий полдень. Занавес начал дымиться.
– Обождите! – проговорил он свистящим шепотом. – Обождите, пока оно погаснет.
– …обождите обождите обождите пока оно погаснет, – эхом отозвался незнакомый нежный голос из-за решетки. Это не был голос миссис Грейлес.
– Миссис Грейлес? Миссис Грейлес?
Она ответила ему заплетающимся дремотным бормотанием:
– Я никогда не считала… я никогда не считала… никогда любовь… любовь…
Голос словно отдалялся. Это был не тот голос, который только что отвечал ему.
– А теперь бегите, быстро!
Не дожидаясь, пока она обратит внимание на его слова, он выскочил из исповедальни и помчался к алтарю. Свет потускнел, но все еще обжигал кожу полуденным зноем. Сколько секунд еще осталось? Церковь была полна дыма.
Он метнулся в святилище, споткнулся на первом шаге, посчитал это коленопреклонением и вошел в алтарь. Дрожащими руками он вынул из дарохранильницы наполненную телом Христовым дароносицу, снова преклонил колени перед Сущим, схватил тело Бога своего и бросился с ним прочь.
Здание обрушилось на него.
Когда он очнулся, ничего не было, кроме пыли. Он был придавлен до пояса. Он попытался пошевелиться. Одна рука была свободной, но другая рука была погребена под обломками, пригвоздившими ее к земле. В свободной руке он все еще держал дароносицу, но, падая, он ударил ее о пол, крышка отлетела, и несколько облаток выпало.
Он решил, что взрывная волна выбросила его из храма. Он лежал в пыли и смотрел на остатки розового куста, зацепившиеся за груду камней. На ветке сохранилась роза – оранжево-розовая, армянская, заметил он. Лепестки ее были опалены.
В небе мощно ревели моторы, голубые вспышки мигали сквозь пыль. Вначале он не почувствовал боли. Он пытался вытянуть шею, чтобы посмотреть, что за бегемот сидит на нем, но при этом тело свела такая боль, что глаза заволокло пеленой. Он слабо вскрикнул. Он не мог больше смотреть назад. Пять тонн битого камня подмяли его под себя. Наверное, что-нибудь еще осталось от него там, ниже пояса.
Он начал собирать маленькие облатки. Он бережно передвигал их свободной рукой и осторожно доставал каждую из песка. Ветер грозил отправить в бесконечное путешествие эти маленькие частицы тела Христа. «Как-нибудь, Господи, я попытаюсь, – подумал он. – Кто-нибудь нуждается в последнем обряде? В последнем причастии? Пусть они приползут ко мне, если хотят. Остался ли кто-нибудь?»
Из-за ужасного рева он не мог услышать никаких голосов.
Тонкая струйка крови заливала ему глаза. Он вытер ее рукавом, чтобы не запачкать облатки окровавленными пальцами. Дурная кровь, Господи, моя, не Твоя. Deabla me. 187
Он собрал части тела Христова в дароносицу, но несколько облаток были вне его досягаемости. Он потянулся было за ними, но у него снова потемнело в глазах.
– Иисус-Мария-Иосиф! Помогите!
Он услышал слабый ответ, далекий и едва слышный за рокотом неба. Это был нежный незнакомый голос, который он слышал в исповедальне, и он снова, словно эхо, повторил слова:
– Иисус мария иосиф помогите…
– Что?! – крикнул он.
Он позвал еще несколько раз, но никакого ответа не получил. Пыль начала оседать. Он поставил на место крышку дароносицы, чтобы облатки не запылились. Некоторое время после этого он лежал тихо, закрыв глаза.
Трудность доли священника заключается в том, чтобы в конце концов самому исполнять советы, которые даешь другим. Природа не налагает на тебя ничего такого, к чему не подготовила бы тебя. «Вот почему я начал рассказывать ей, что говорил стоик, прежде чем рассказать ей, что говорил Бог», – подумал он.
Боль была несильной, только ужасно чесалась погребенное под обломками тело. Он попытался почесаться, но его пальцы повсюду натыкались на камни. Зуд сводил с ума. Расплющенные нервные окончания возбуждали идиотское желание чесаться. Он чувствовал себя весьма недостойно.
«Эй, доктор Корс, откуда вы можете знать, что зуд меньшее зло, чем боль?»
Он немного посмеялся над этим, но смех неожиданно вызвал новую черную волну. Он выцарапался из этой темноты под аккомпанемент чьих-то стонов. Вдруг священник понял, что стонет он сам. Зерчи испугался. Зуд превратился в боль, но стоны были выражением неприкрытого ужаса, а не боли. Теперь больно было даже дышать. Боль упорствовала, но он мог выносить ее. Ужас возник из последнего испытания чернильной темнотой. Темнота, казалось, нависала над ним, домогалась его, жадно ждала его – большой черный аппетит, алчущий пожрать его душу. Боль он мог вынести, но не эту Ужасающую Тьму. Или было что-то такое, чего там не могло быть, или здесь было нечто, что следовало доделать. Если бы он поддался этой темноте, то уже ничего не мог бы сделать или переделать.
Пристыженный своим страхом, он попытался молиться, но молитвы выходили какими-то богохульными – они были больше похожи на оправдание, а не на мольбу, как будто последняя молитва уже произнесена и последний гимн уже пропет. Страх упорствовал. Почему? Он пытался выяснить причину. «Ты же видел, как умирают люди, Джет. Много раз видел смерть. Это выглядело очень легко. Они съеживались перед концом, затем небольшой спазм – и все кончено. Чернильная Тьма – чернейший Стикс, пропасть между Богом и человеком. Послушай, Джет, ты же действительно веришь, что по ту сторону нее есть Нечто, не правда ли? Так почему же ты так дрожишь?»
Стих из Dies Irae 188 промелькнул в его мозгу и застрял в нем:
Quid sum miser tune dicturur? Quern patronum rogaturus, Cum vix Justus sit securus? 189 «Что же я, несчастный, должен тогда сказать? Кого я должен призвать себе в защитники, если даже праведник с трудом спасется? Vix securus? Почему „с трудом спасется“? Наверное, Он не проклянет праведных? Так почему же ты так дрожишь?
Воистину, доктор Корс, зло, к которому можно было бы отнести и вас, есть не страдания, а только беспричинный страх перед страданием. Metus doloris. 190
Соедините его воедино с его же позитивным эквивалентом – страстным стремлением к земной беззаботности, к Эдему, и вы получите ваш «корень зла», доктор Корс. Уменьшение страдания и увеличение беззаботности было естественной и соответственной целью общества и правителей. Но потом это стало единственной целью, а единственной основой закона – его извращение. И тогда, стремясь только к ним, мы неизбежно обрели их противоположности: максимум страдания и минимум беззаботности.
Все беды мира от меня. Проверьте это на себе, мой дорогой доктор Корс. Твое, мое, Адама, Человека, наше. Нет «земного зла» за исключением того, что было принесено в мир человеком – мной, тобой, Адамом, нами – с небольшой помощью отца лжи. Обвиняя всех, обвиняй даже бога, но, ох, не обвиняй меня. Так что ли, доктор Корс? Единственным злом мира в данный момент, доктор, является тот факт, что мир прекратил свое существование. Что причиняет боль?»
Он слабо рассмеялся, и снова – всплеск темноты.
– Моя вина, наша, Человека, Адама, но не Христа, – проговорил он вслух. – Знаете что, Пат? Они… вместе… лучше быть распятым, но не одиноким… когда истекают кровью… хочется вместе… Это потому… это потому же… Это потому же, почему Сатана хочет наполнить ад людьми. Потому что Адам… И еще Христос… Но мне до сих пор… Послушайте, Пат…
На этот раз потребовалось больше времени, чтобы выплыть из Тьмы, но он должен был объяснить все Пату, прежде чем погрузиться в нее навсегда.
– Послушайте, Пат, это потому же… почему я говорил ей, что ребенок… почему я… Я думаю… Я думаю, Иисус никогда не требовал, чтобы человек совершал те ужасные поступки, которые сам Иисус не совершал. Поэтому же и я… Поэтому же и я не мог допустить. Пат?
Он моргнул несколько раз. Пат исчез. Мир снова застыл в неподвижности, но чернота отступила. Вдруг он понял, чего именно он боялся. Это было то, что он должен был исполнить, прежде чем Тьма навсегда сомкнется над ним. Господи, дай мне возможность жить, пока я не исполню это. Он теперь боялся, что умрет раньше, прежде чем воспримет столько страдания, сколько выпало ребенку, который не мог понять его, ребенку, которого он пытался сохранить для новых страданий… нет… не для страданий, а несмотря на страдания. Он приказывал матери именем Христа. Он не совершил ошибки. Но теперь он боялся провалиться в темноту, прежде чем вынесет столько, сколько Бог поможет ему вынести. Quern patronum rogaturus, Cum vix Justus sit securus?
Пусть это будет для девочки и ее матери. Я должен исполнить то, чего требовал от других. Fas est. 191
