Текст книги "Легенды о проклятых 3. Обреченные"

Автор книги: Ульяна Соболева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Когда плюнула ему в лицо, и он прижал ладонь к ожогу, я испытала дикое желание выдавить ему свинячьи глаза и выпустить кишки.

– Как ты смел, вонючий кабан, протянуть ко мне свои мерзкие руки?! Как смел предложить свои мерзости мне – велиарии лассарской!

– Шлюхе дас Даала! Вот кому! Не велиария вы больше! Тварь развратная – вот вы кто!

– И ты решил немного разврата себе урвать? Вон пошел отсюда! Прочь! Иначе сожгу тебя живьем! Убирайся!

– Ты еще попросишь меня о пощаде, сука упрямая!

Пятясь к двери, хватая факел со стены и размахивая им, чтоб я не приблизилась.

– Молись своему Иллину, чтоб завтра я сгорела дотла, если выживу, твоя смерть будет страшнее моей!

Хлопнула железная дверь темницы, и лязгнул замок, а я истерически расхохоталась – вот и пристанище богов. Вот она – обитель святости, где Верховный астрель сжигает послушницу за то, что та не раздвинула перед ним ноги.

За что я воевала? С чьим именем на устах умирали мои воины? Я больше не знала, что есть добро, а что есть зло. Я запуталась. Больше никогда не смогу взять меч в свои руки – я не знаю, за что сражаться.

Часами стояла у зарешеченного окна, ожидая рассвета и избавления. Наслаждаясь минутами предутренней тишины.

Медленно выдыхая морозный воздух и глядя вверх. Тучи низко нависли над Нахадасом, затянув все небо так, что не видно ни одной звезды. Где он сейчас? Как далеко его войско отсюда? Сколько дней и ночей мне оставалось ждать его прихода…ведь только это ожидание и давало силы дышать. Увидеть его, молить о прощении за нашего сына и умереть от его руки. Гордый валлассар не простит меня никогда. Если бы я могла, как он, обернуться волчицей и громко взвыть, чтоб услышал через расстояние, как я плачу по нам. Я бы хотела увидеть его перед смертью хотя бы один раз. Сказать, что люблю его. Сказать, что из всего, во что я верила, у меня осталась лишь одна вера – в него. В то, что он, и правда, сражается за справедливость и за свободу. Я больше не жаждала победы Лассара.

– Деса, – тихий шепот под окном, и я схватилась руками за решетки, стараясь разглядеть, кто там прячется в темноте, – это я – Алс…астран.

Впервые он назвал мне свое имя, и я сильнее сжала решетку, чувствуя, как от волнения перехватило горло…Я слышала это имя раньше. Слышала и не раз.

– Времени мало совсем, я иду к НЕМУ. Другого шанса вас спасти нет. Дайте мне что-то ваше…чтобы я вернулся оттуда живым.

Закрыла глаза, дрожа от холода и волнения, потом раскрыла снова.

– Не стоит. Он не придет сюда ради меня.

– Я все же рискну. Я бы мог послать гонца к отцу или к брату, но у меня нет времени – валлассар ближе всех от Нахадаса.

И я вспомнила, впилась сильнее в железные прутья.

– Алс…Алс дас Гаран…– прошептала я, – но как? Астран? Почему?

– Так захотел наш отец. Я всего лишь раб его и преданный вассал, я исполняю его волю. Воля велиара – это воля народа и Иллина.

В голосе нотки того же фанатизма, который я слышала у Аниса и который был когда-то во мне самой.

– Если пойдешь к валлассару, разве не нарушишь этим волю отца?

– Может, я фанатик, но я не идиот и я жизнь отдам за каждого из моей семьи. Так меня воспитала моя мать.

– Твоя мать была хорошей женщиной.

– Лучшей из всех, – с запалом сказал юноша, – а вы – единственная женщина в нашей семье, и я не позволю астрелю совершить свое правосудие без приказа отца. Если вам нечего мне дать, я поеду и так, и тогда, скорей всего, не вернусь обратно.

Как же он похож на Аниса. Тот же запал, те же речи. Приподнялась на носочки и перебросила через решетку волосы.

– Отрежь прядь, скажи, что я отдала ему часть его одержимости. Девочка-смерть просит жизни для ее брата. Но я не обещаю, что это поможет.

– Поможет… я знаю, что поможет, иначе никогда не пошел бы просить о чем-то врага, которого без сожаления убью при другой встрече на поле боя.

Когда он растворился в темноте, я сползла по каменной стене на пол и закрыла глаза. Мне было невероятно хорошо…впервые хорошо за все эти страшные месяцы после смерти моего сына. У меня появилась надежда. Нет, не на лучшее. Не на светлое. После того, как теряешь единственного ребенка от любимого, вера в светлое, скорее, была бы похожа на помешательство. У меня появилась надежда, что я все же увижу Рейна.

С первыми лучами за мной пришла стража, они связали мне руки и потянули за собой на длинной веревке, стянув с головы капюшон и платок, отобрали тулуп и сапоги. Сколько раз за последнее время меня вот так тащили сквозь толпу, зудящую от ненависти, как саананский улей пчел? Только самое страшное, когда тебя через толпу своих тащат, когда видишь среди них знакомые лица. Астрелей, стражников и воинов, некогда служивших отцу и мне, отданных на охрану храма Одом Первым.

А сейчас они же ведут меня к эшафоту из бревен и набросанных конусом сухих веток вокруг столба. На земле очерчен круг и пятиконечная звезда. Говорят, он сдерживает злые силы, когда горит шеана. Меня подтащили к столбу и толкнули на землю, заставляя кланяться палачу в астрельской рясе и маске-колпаке с пятикнижьем в руках. Я рассмеялась так громко, что стихли разговоры.

– Какую из строф ты прочтёшь, палач? Или астрель? Как можно быть тем и другим одновременно?

Он не ответил, видимо, разговоры со смертниками не входили в его обязанности, а может, боялся, что я своими речами совращу его.

– Верные и богобоязненные жители Нахадаса, страшная напасть пришла к нам, и не видно ей ни конца, ни края…, – голос Даната эхом разнесся по площади, а меня схватили и поставили к столбу, выкручивая руки назад, завязывая и закручивая в тугой узел веревки. Все в толстых перчатках и боятся нечаянно меня коснуться, – На нашу землю обрушились болезни и дикий холод, голод и нищета. Обычно так наказывает Иллин грешников и отступников. «Но мы не грешили», – скажете вы. Да! Мы не грешили! Мы были верными и послушными воле Всевышнего, но в доброте нашей мы укрывали у себя под носом ересь и самый отвратительный порок под маской благодетели! Саанан проник даже в велиарскую семью и отравил нечестивым ядом душу ниады, невесты Иллина, неприкосновенной. Отравил ее душу, и стала она шеаной, во всем ему преклоняющейся, отдающей ему свое тело, когда он вселяется в валласарского монстра, убивающего наш народ, истребляющего добро. Она! – ткнул в меня пальцем, – Она творила с ним мерзости и понесла от него! Ниада позволила осквернить свое тело, и валлассар не сгорел. Что это, если не колдовство!? Но ее ребенок умер. Потому что грех карается свыше! Шеана не угомонилась и убила гонца, который принес ей вести о проклятом лассаре!

Веревка впилась мне в шею и в грудь, сдавила ребра.

– Она наша велиария, – крикнул кто-то с толпы, – она не может быть шеаной!

– Она напоила его своей кровью, и бедняга умер в страшных мучениях, а она утянула его душу. Это видел Зарин своими глазами

– Да-да! Я… я видел. Истину говорит Его Святость! – крикнул старик.

Палач медленно поджег факел и покрутил в руках. Тяжело дыша, я смотрела в толпу, ища лица, искаженные от ярости и презрения, но не видела. Люди не рукоплескали Данату и не выкрикивали мне свои проклятия.

– Она носила хлеб нашим больным и молилась за наших умирающих детей. Входила туда, куда никто не мог войти.

– Кто знает зачем? – крикнул Данат, – Может, она забирала их души для Саанана? Может, она пожирала их плоть? Ведь она до сих пор не заболела! Властью, данной мне самим Одом Первым и великим Иллином, я приговариваю эту женщину к смерти через сожжение!

– Пусть Од Первый казнит ее лично! Не нам судить велиарию и ниаду Иллина!

Толпа начала зудеть снова, двигаться в сторону столба. Несколько бедняков в потертых тулупах и дырявых ботинках размахивали руками и палками. Я даже не заметила, что народа стало больше – пришли люди из деревень.

– Не дадим сжечь! Не дадим ниаду! Она сына моего выкормила молоком козьим! Жену на ноги поставила.

– И мою мать!

– И моего брата!

Я смотрела на людей и чувствовала, как учащается дыхание и слезы наворачиваются на глаза. Люди выходили на площадь, отгораживая меня от палача с факелом, закрывая собой, размахивая палками и кулаками.

– Как вы смеете мешать правосудию божьему? Перечить мне, Верховному Астрелю?!

– Мы дождёмся Ода Первого, пусть он приказ отдает! Она нас кормила из запасов и пожертвований Храма, тогда как вы, Ваша Святость, отдали приказ эти пожертвования с нас собрать, и мы начали умирать с голода!

– Схватить богохульника и выпороть! Двадцать плетей! Она околдовала их! Они не ведают, что говорят – поджигай, палач!

Парня, который посмел перечить Данату, схватили стражники и ударами повалили в снег к моим окоченевшим ногам. Они били несчастного тяжелыми сапогами с железными набойками, не давая подняться, и меня тошнило от звука глухих ударов и сдавленных стонов смельчака, посмевшего вступиться за свою велиарию, а потом они взяли истекающего кровью парня под руки и потащили в сторону темниц, но он успел схватиться за подол моей рясы окровавленными, сломанными пальцами и поднести материю к губам.

– Да храни вас Иллин, наша деса. На все его воля! Любит вас народ…молиться за вас будет! И я буду! Вы мать мою от голодной смерти спасли!

И по моим щекам потекли слезы…вспомнила, как песню пели воины мои, когда их казнили в Валласе. Как от баордов собой закрывали…и дышать стало легче. Жить захотелось.

Палач снова взялся за факел, как вдруг со стороны города показался всадник:

– К нам приближается войско! Скоро достигнет ворот Нахадаса!

Сердце пропустило несколько ударов и болезненно сжалось – пришел. Он пришел…с ума сойти…успел! Обессилев, повисла на веревках, всхлипывая и пытаясь сделать вздох полной грудью.

– Остановите казнь – Маагар дас Вийяр приближается к воротам и требует освободить велиарию Лассара приказом Ода Первого.

Разочарованный стон срывается с моих губ, и я вижу, как перекосилось от страха и ярости лицо Верховного Астреля. Как оно вытянулось и расширились глаза. Как перевел взгляд на меня, а потом на палача и громко отдал приказ развязать веревки. А у меня началась истерика – я хохотала, словно безумная, представляя, как Данат будет трястись перед моим отцом, пытаясь оправдаться, и как я лично сдеру с него кожу! Жирная тварь, я обещала тебе, что живого места не оставлю – Одейя дес Вийяр всегда держит свое слово. Я ему этого не сказала, но он прочел в моем взгляде, полном триумфа, когда веревки упали в снег и я спустилась с помощью людей с эшафота. Кто-то накинул мне на плечи тулуп, кто-то платок на голову, а я почувствовала, как падаю… и была уверена, что так и не упаду – они не дадут. Мой народ.

«Ваш народ вас любит …» пульсировало где-то в висках и угасало эхом в сгущающейся темноте.

Глава четвертая. Младенец

Ран бродил по снежной пустыне уже несколько дней и ночей. Оказывается, память не такая уж и надежная штука. В этом проклятом мире даже она способна на предательство. Раньше он был следопытом-проводником в армии Ода Первого, не только умел распознавать следы где бы то ни было, а запоминал дорогу с невероятной точностью и вел отряд даже в кромешной тьме, тумане или в непогоду, когда видимость оставляла желать лучшего. Но, видимо, годы берут свое, и он стареет, разменял пятый десяток как-никак. Для лютых времен это почти старость, когда из-за войн мужчины не доживали и до тридцати.

От голода и усталости у смотрящего с Равана случались галлюцинации, и ему чудилось, что по снегу расползаются гигантские щупальца пауков, как в цитадели. Но потом он находил в кармане замерзшие корки хлеба и жевал их, пока они не таяли на языке. Кошмары наяву отступали, и мужчина шел дальше, опираясь на деревянную палку. После падения он так и не прекратил волочить за собой левую ногу, и без того искалеченную в прошлом. Ран знал, что нельзя съедать все сразу, так как сбился с дороги и неизвестно, наткнется ли он на поселения в ближайшие сутки. На большее Ран уже и не рассчитывал, он был слишком опытным воином, чтобы не понимать всю плачевность своего положения. Может, это и к лучшему – замерзнуть в снегах, а не быть сожранным этими тварями адскими и превратиться в одну из них. Терять ему нечего, его никто и нигде не ждет. Семья сгинула давно, пока он по военным походам ходил, а женщины своей и детей никогда у него не было. Да и откуда им взяться, если с тринадцати лет меч в руки взял и так и не выпустил, пока в бою не перерубило сухожилия на правой руке, и не стал он следопытом при дозоре? А потом, после того, как ноги обморозил, был отправлен в цитадель смотрящим на вышке, выкарабкался, научился ходить заново на отрезанных ступнях и без пальцев. Никто не знал, что грозный Ран Мазал ходит благодаря чуду…Ран не любил много разговаривать, любопытство и длинный язык позорят настоящего мужчину. Он понял это, когда его высмеивали и называли безумцем с Равана. Но его спасение оба раза было именно чудом, иначе и не назвать. Смотрящий верил, что от смерти его амулет спас, который ему на шею шеана повесила много лет назад. Он тогда отряд через болота вел после тяжелого боя с валлассарами-лазутчиками. Пробирались через трясину к своим и крики услышали о помощи. Никто в чащу леса к топям идти не захотел, сказали, что места там лютые и немало народу сгинуло. А Ран всегда сердобольным был, не мог не откликнуться, бросился один в сторону деревьев.

Он тогда впервые человеческую жестокость увидел просто так, не на войне, и ужаснулся тому, на что вообще люди способны. Несколько местных жителей из ближайшей деревни молодую женщину в разорванном окровавленном платье к стволу привязали и хворост вокруг разложили. Сжечь ее собрались. А она кричит, несчастная, бьется.

– Не троньте. Не шеана я. Дите во мне мужнино. Приходил он. От вас, нелюдей, прятался, того и не видели…ко мне приходил.

Один из мужиков кулаком ее в лицо ударил, выбивая несчастной зубы, а у Рана сердце зашлось от жалости.

– Врешь, сука саананская. Мертв мужик твой. С самим Саананом обжималась и отродье от него понесла.

Ран тогда бросился спасать несчастную. Отбил у живодеров-фанатиков, заколов двоих ножом, а третьего утопив в болоте. Повез ее в деревню. Долго вез, дожди проливные начались, всю дорогу размыли, даже лошадь не могла одолеть путь. Привалы частые делали. Он несчастную собой согревал и весь паёк ей скармливал, воду на огне грел, а она хворь какую-то подхватила, и не довез Ран ее до деревни. Умерла у него на руках. А когда умирала, звездами его осеняла и молилась о нем.

– Хороший ты…добрый, спасибо тебе. Но, видно, отжила я свое уже. Да и не будет мне жизни одной. Дите умерло во мне, когда зверствовали они. Не бьется давно…. Грешная была, нагуляла плод. Я три нападения пережила. Валлассары не тронули нас, а потом свои пришли, деревню отбили и меня растерзали за то, что с врагом спала. Значит, судьба такая. А ты долго жить будешь…это я тебе говорю. Доооолго. Ралана все свои жизни тебе отдаст. Не нужны они ей больше. Сил нет у нее.

Она что-то шептала, закатывая глаза, а он думал, что бредит, и лоб ее от испарины платком утирал.

– Я молиться о душе твоей буду. Нет людей грешных и негрешных. Все мы где-то и в чем-то виноваты перед кем-то. На том свете души равны, и бог один у нас, нет у него имени и не было никогда.

Она глаза открывает помутневшие, но его будто и не видит уже.

– Молись…молись, солдат. Некому обо мне молиться было. Не родился сыночек мой родненький. Ушел и меня за собой потянул. Валанкар его назвать хотела…знаю, что сына носила. Свечку за нас в храме не ставь, не верю я в Иллина. И…амулет себе забери. Беречь тебя будет от людей и нелюдей.

Он закопал ее у болот и звезду сам из веток смастерил. В изголовье поставил. Слезу скупую утер. Когда во время войны люди мрут, жаль, конечно, но когда женщины и дети вот так, из-за своих же мразей… жить страшно становится. Где зло конец берет, а где начало, не знал и сам Ран, но всегда старался по совести жить. По велению сердца. Убивал, когда выбора не было, чужое не брал никогда и лгать не умел. Может, прямолинеен и груб, но зато с чистой совестью.

На память с ее шеи снял амулет с волчьим клыком, вбитым в кусок дерева и обвязанным волчьей шерстью, сплетенной в тонкие косички с бусинами на концах. Носить не отважился, в карман спрятал, а со временем в мешок зашил и на ремень повесил. С тех пор ни одна стрела его не брала, как заговорил кто.

В озере все его люди потонули, а он выжил, как и сейчас в Раване. Может, и снежная пустыня его не одолеет. Пальцами амулет нащупал и сжал в ладони, делая последние усилия, пробираясь вперёд по снегу сквозь липкие холодные комья, бьющие по лицу и закатывающиеся за воротник. Ураган начинал набирать силу, как вдруг вдали огоньки показались, и Ран усмехнулся, сильнее сжимая мешочек кожаный. Вот и добрался до деревни. Его время еще не пришло, есть, значит, у Всевышнего предназначение для Мазала, если к себе забирать не торопится.

***

– Ночлег мне бы и похлебку горячую, – прохрипел севшим голосом Ран, откинувшись на деревянном колченогом стуле и глядя из-под заледеневших бровей на старика-хозяина постоялого двора, разносившего кубки с квасом другим гостям.

– Нет мест. Сам сплю с тремя постояльцами. Беглецы из захваченных деревень, как саранча, налетели.

– На полу посплю в сенях. Я не привередлив. Похлебки неси, хозяин, и квасу горячего. Почем нынче роскошь такая?

– Дорого. Так как и впрямь роскошь. Квасу принесу, а похлебка ползолотого стоит.

Осмотрел путника, приподняв одну косматую бровь над сощуренным светло-голубым глазом и явно сомневаясь в платежеспособности тианца.

– Ползолотого? Ты совсем сдурел, старый пес? За ползолотого свинью жареную купить можно.

– Когда-то. Времена нынче такие. Все не дешево. Свиней в деревне не осталось, только лошади облезлые да козы. Так что похлебка сегодня велиарским блюдом зовется. А ежели с мясом, то два золотых. В сенях места нет. В хлеву могу разместить, тоже не дешево – четвертак. Не ахти какое тепло, но все ж не под голым небом. Костер разожжешь и согреешься.

– Саанан с тобой, пусть и в хлеву. И квас неси горячий. Нет у меня пол золотого на похлебку. За хлев да за квас могу заплатить и все.

– Откуда сам будешь, солдат? Не раванец часом? – спросил вдруг старик и повязку на голове цветную поправил.

– Тианец я. Но с Равана иду…нет его теперь. Померли там все.

Утер с лица растаявший лед и бросил взгляд на огонь с казанком, в котором кипело явно что-то весьма вкусное, и запах в ноздри забивался, заставляя желудок сжиматься в голодных спазмах. Хозяин оказался не скрягой и вместе с квасом принес-таки путнику похлебку и кусок хлеба.

– Брат мой в Раване службу нес…а вдруг, как ты, скитается где-то, и, может, кто накормит несчастного.

Не стал Ран говорить, что, может, и скитается, только уже не в облике человека и в еде явно не нуждается. Но лучше язык прикусить, а то выгонят на улицу.

Хозяин постелил ему овчины сверху на тюфяки с сеном и даже дамасом угостил. После съеденной похлебки и выпитого кваса разморило Рана, и он задремал, сжимая котомку руками с потрескавшейся на морозе кожей. Снилось ему лето и луга зеленые. Снилось, что горы изумрудной травой поросли и ярко-алыми цветами, пение птиц переливается в синеве неба, и журчание ручья у подножия Тиана слышно, где вырос Ран. Родные края, в которых больше чем полжизни не бывал. На деревьях листики нежные появились, и он, задрав голову, любовался красотой, пока не услышал пение где-то вдалеке среди полевых цветов. Женский голос напевал на родном наречии Рана песенку о любви девушки к воину. Когда молодой Ран раздвинул стебли цветов, он увидел ту самую Ралану с красными лентами в волосах, она младенца на руках держала, кружила, в воздухе подбрасывала и уже совсем другую песню пела…ту самую, страшную, которую вдовы поют не вернувшимся с войны воинам.

Слышишь…

Смерть по снегу…

Как зверь,

Воет вьюгой и стонет ветром.

Не вернется любимый теперь,

Для меня он всегда бессмертный.

Далеко он …на небесах,

Сердце плачет…мое…рвется.

Вкусом горечи на губах

Он ко мне никогда не вернется.

Далеко МОЙ…так далеко,

Лишь во сне мое тело ласкает.

Я к нему потянусь рукой-

Он с рассветом опять растает

Слышишь,

Смерть по снегу…

Но Ран все равно улыбался, ощущая внутри, в душе абсолютное счастье. Никогда в своей жизни он еще не был так счастлив, как в этом сне и отчего-то казалось ему, что младенец этот его и женщина его. Что любил он ее на этом самом лугу, и это о нем она жалобную песню поет. Ему так хочется закричать, что он жив и вернулся к ней.

Как вдруг тучи набежали, посреди летнего тепла повалил снег ледяной, и порывы ветра начали выкорчевывать деревья из земли. Замерзали листья, трава застывала и крошилась, разлетаясь по ветру, скручивались лепестки цветов, заледенелые птицы падали на землю замертво, а вода в озере покрывалась льдом, и Ран видел, как жутко выглядят глаза замерзающей живьем рыбы под зеркалом белой смерти. Она там все еще в поле. Он голос ее слышит сквозь порывы ветра, побежал, под ногами цветы мертвые хрустят, пока не увидел Ралану с мокрыми волосами, заледеневшими, в одном тоненьком платье, дрожащую от холода. Она медленно повернулась к нему, и он заорал, чувствуя, как от ужаса лопаются сосуды в глазах. Вместо лица у шеаны потрескавшаяся кожа с черным «ничто» под ней, в руках сверток из тряпок, а из него маленький череп белеет.

Он проснулся от громкого плача младенца. И какое-то время хватал ртом ледяной воздух, стараясь успокоиться после кошмара и унять лихорадочную дрожь во всем теле. Вначале думал, ему показалось, но потом заметил в углу мужчину и женщину с ребенком в руках. На мужчине ряса астрана высшего сана, и женщина с покрытой головой, как подобает жене священнослужителя третьего ранга.

– Почему он все время плачет? Он ведь не голодный. И ручки у него теплые. Может, он заболел? Мне так страшно… я боюсь болезни.

– На все воля Иллина, Лаис. И я не знаю, родная, почему он все время плачет. Ты нервничаешь, и он чувствует, наверное. Надо переждать ураган и добираться домой. Там вам обоим станет лучше намного, вот увидишь.

– Не хочу в Храм. Хочу, чтоб мы нашли жилье в другом месте. Она пугает меня, ниада эта. Ходит вокруг с глазами безумными и руки к моему ребенку тянет. Ненавижу ее. Когда уже казнят шеану эту? Почему твой брат тянет?

Младенец снова заплакал, и женщина попыталась его успокоить, но ей это никак не удавалось.

– Мне кажется, он меня не любит. Дети у матери успокаиваться должны, а он у меня криком заходится и от груди отказался давно. Козье молоко пьет, а мое нет. Или это наказание свыше, что у многих детей умерли, а мой живой?

– Не говори глупости, Лаис, конечно, наш сын любит тебя. Он просто крошечный еще,, и страшно ему, он чувствует, что ты боишься. Успокойся и он упокоится.

– Зачем я послушалась тебя и на рынок с тобой поехала? Теперь застряли мы здесь. Предчувствие плохое у меня. Очень плохое.

Ран выглянул из-за сухого сена, разглядывая женщину с ребенком и ее мужа. Похоже, астран с семьёй из самого Нахадаса здесь оказались. Они-то точно дорогу к Храму ему укажут. Рану помолиться нужно и колени преклонить, покаяться и исповедаться. Избавиться от мучающих его кошмаров. А потом он домой в Тиан поедет. Хватит скитаться по свету.

– Я есть хочу, а у тебя ни одного золотого не осталось. Если б ты не был так беспечен, то не обокрали бы тебя в Салае. Холодно, ты хоть костер разожги наконец.

– Я стараюсь. Кресало отсырело. Ни одной искры, и у меня руки замерзли.

– Ребенку холодно. Поэтому он так громко плачет. Скоро ночь, и мы окоченеем в этом хлеву.

– Скажи спасибо, что хозяин сжалился и пустил нас сюда бесплатно.

В этот момент Ран вышел из своего укрытия. Женщина вскрикнула, а астран трусливо попятился к стене сарая.

– Я такой же путник, как и вы. Спрятался здесь от непогоды. В Нахадас иду. В Храм. Позволите? – спрашивая разрешения сесть рядом.

Астран коротко кивнул, а женщина продолжала смотреть на него исподлобья, прижав орущего младенца к себе. Ран подтянул сена и хвороста, обложил камнями и полил дамасом, достал из котомки кресало. Женщина и священнослужитель смотрели, как он высекает огонь и как разгорается пламя, пожирая сухие ветки, наполняя воздух долгожданным теплом.

Ран достал остатки хлеба и протянул им.

– Все что есть. Могу поделиться с вами.

– У нас нет денег, – тихо сказал астран, рассматривая Рана с опаской, но инстинктивно придвигаясь ближе к костру.

– Я в храм иду. Просто возьмите меня с собой. Мне больше ничего не нужно.

И протянул женщине кусок хлеба. Она хотела взять, но снова закричал ребенок, и Ран увидел, как болезненно она поморщилась. Изможденная и уставшая, она совершенно не походила на счастливую мать.

– Хотите, я подержу, пока вы поедите? Я, конечно, никогда не держал детей, но я могу попробовать.

Оба отрицательно покачали головой, и он не стал настаивать.

– Я из Равана иду в Нахадас. Заблудился по дороге.

Супруги переглянулись.

– Я слышал, в Раване все мертвы, как и в Гаране. – сказал астран, отламывая хлеб и с наслаждением разжевывая его.

– Мертвы, верно. Я один выжил.

– Благодаря Иллину, он вас уберег от смерти.

И вдруг послышался оглушительный визг горна. Ран инстинктивно вскочил на ноги, хватаясь за меч.

– О, Иллин, что это? – вскрикнула женщина.

Тройной вой возвещал о нападении на деревню.

– Валласары пришли.

***

До этого момента Ран не знал, что такое Ад. Он всегда был в числе нападавших, среди тех, кто несет праведную кару врагу, а сейчас лишь мог глотать широко открытым ртом зловоние смерти и содрогаться в приступах ужаса и ярости, когда валлассары жгли дома и вытаскивали жителей деревни на улицу, чтобы швырять их в кучу, как хлам. Рубить на части живых и мертвых, как скот на бойне, заливая землю кровью и слезами.

Ран сражался до последнего, пока не получил сокрушительный удар чем-то тупым по затылку и не рухнул рядом с повозкой торговца тканями, который так и застыл с поводьями в руках, свесив на грудь разрубленную на две части голову. Тианец пришел в себя, когда услышал голос Даала, звучавший как из самой Преисподней – надтреснутый, зычный, пробирающий до костей.

– У вас есть выбор: стать одним из нас, поклониться Геле, отказаться от вонючего языка лассарского и присягнуть в верности мне – единственному Владыке Объединенного Королевства. Сыну Амира дас Даала, так вероломно убитого вашим проклятым велиаром. И я подарю вам жизнь. Более того, я гарантирую, что вы не будете голодать. В наших обозах еда и реки дамаса.

Всех, кто восстанет против меня и моих людей, ждет лютая смерть. И у вас нет времени на раздумья. Согласные пусть сделают шаг вперед.

Ран был среди тех, кто против, но он не мог пошевелиться, придавленный перевернутой повозкой к стене. Он силился рассмотреть того, кто сеял ужас по всему северу. Наверное, сам Саанан выглядел бы именно так, если бы появился перед людьми. Такой же измазанный сажей, со сверкающими глазами и вечно улыбающимся ртом, как пасти Жутких.

Он восседал на своем черном коне, как всадник смерти, гарцуя и выбивая из-под копыт грязь и комья подтаявшего от царящего вокруг пожара снега. Несогласных предать Ода Первого привязывали к лошадям и разрывали на части как женщин, так и мужчин, под улюлюкание солдат и низкий смех их предводителя. На покосившемся деревянном храме повесили знамя дикарей, а вокруг посадили на колья астрелей и верующих в Иллина прихожан, не пожелавших отречься от веры и снять с шеи звезды. Дома остальных несогласных сожгли дотла, а изуродованные тела подвесили вдоль дороги.

Приподняв голову, Ран смотрел, как Даал слез с коня и принялся кружить вокруг трупов, расставив широко руки. Танец смерти. Он слышал об этом когда-то. Но считал не более чем выдумкой трусливых псов, сбежавших с поля боя. От суеверного ужаса по коже тианца поползли мурашки, и каждый волосок на теле встал дыбом. Даже сами зверства валлассаров не ужаснули его до такой степени, как этот варварский танец.

– Отныне ваша деревня принадлежит Рейну дас Даалу. Отныне здесь запрещено говорить на лассарском. Непокорных ждет та же участь. Да здравствует велиар Лассара! Да здравствут велиар Валлассара! Да здравствует велиар Объединенных Королевств! На колени перед вашим Господином!

– Будь он проклят!

Выкрикнул кто-то в толпе и тут же был обезглавлен, остальные покорно опустились на колени и склонили головы перед монстром, который направил своего коня к постоялому двору, ступая по трупам лассаров, как по скошенной траве.

Рану удалось освободится ближе к ночи, когда дикари праздновали победу, разжигая костры и распивая дамас рядом с притихшими жителями деревни, а валлассарские мужчины хватали женщин и насиловали прямо в снегу или на голой земле у костров. Когда-то то же самое делали воины Ода Первого в деревнях Валласса. Ран помнил, как это было, еще с самого первого своего похода. Помнил, как блевал собственными кишками, когда впервые зарубил мечом валлассара, и из того посыпались внутренности. Да, он тоже убивал, но он никогда не трогал женщин и детей. Его личное табу.

Он не мог смотреть на это дикое насилие вокруг, его это сводило с ума. Пополз по снегу, стараясь не привлечь внимание к хлеву, где оставил котомку. Надо уходить из этого гиблого места, идти в Нахадас через лес, сообщить своим о том, что Даал уже близко к сердцу Лассара. Ран пробрался к сараю и замер, услышав женские крики и брань на валлассарском. Выглянул из-за открытой двери и увидел, как один из дикарей навалился на женщину, которая извивалась под ним и дергала ногами, хрипя и пытаясь сбросить с себя ублюдка, пока тот ритмично двигал задом с приспущенными штанами и бил ее кулаком в лицо и в грудь, а рядом валялся мертвый астран с развороченной топором грудиной. Тианец, неслышно ступая, подошел к трупу, не спуская глаз с насильника, выдернул топор из тела и опустил на спину валлассара. С низким хрипом тот дернулся и рухнул на женщину, придавив ее своим весом.

Ран наклонился и яростно отбросил тело подонка в сторону, с ужасом глядя на женщину – она уже была мертва. Валлассар задушил ее веревкой, концы которой теперь развевались на ветру и шуршали, цепляясь за сено. Смотрящий наклонился и прикрыл ей глаза двумя пальцами. Затем он стащил одежду с мертвого валласара и переодел его в свои одеяния, а сам натянул вещи дикаря. В плаще смотрящего из Равана далеко не уйти, когда вокруг проклятые валлассары рыскают.