Текст книги "Возрождение Зверя. Любовь за гранью 12 (СИ)"

Автор книги: Ульяна Соболева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

ГЛАВА 1

Так бывает, когда из вечной тьмы и холода вдруг неожиданно, непонятно за какие заслуги, попадаешь в ярко освещенную комнату. Твои глаза настолько привыкли к полному отсутствию света, что в первые минуты тебе даже физически больно, ощущение, будто их режет лезвие ножа, выкорчевывая глазные яблоки. Ты закрываешься рукой от смертоносного сияния, сжавшись в самом углу и отвернувшись от всех ламп. Но проходит некоторое время, и ты понимаешь, что ничего не произошло, что ты все еще можешь дышать, что ты не сгорел под лучами искусственного солнца, и ты медленно поворачиваешься к середине комнаты. Заставляешь, да, буквально заставляешь себя отвести ладони от лица и попробовать открыть глаза снова. Это получается не с первого, и даже не со второго раза, потому что ты все еще помнишь ту боль, что тебе причинил свет, который сейчас мягко касается твоей кожи, согревая теплом. Твое тело медленно отогревается, шкура Зверя на плечах кажется уже слишком неудобной и громоздкой. Да, и какой в ней смысл, если здесь, в этом помещении так тепло и уютно?

Ты расправляешь плечи и клянешься самому себе, что сразу же закроешь глаза, если вдруг снова будет больно. Ты ведь еще не уверен, что не сдохнешь на месте же от того количества цветов, которые обрушатся на тебя. Это не значит, что ты настолько ценишь свою жизнь, чтобы потерять ее. Ни хрена. Если бы ее можно было продать на рынке, то жизнь Николаса Мокану стоила бы не дороже жизни других подобных ему ублюдков, но ты ведь уже начал забывать об этом. Вот прямо здесь, в этой комнате, в которой и дышать намного легче, когда вдыхаешь не холод, а свежие ароматы цветов, и выдыхаешь не пар, а углекислый газ. Гораздо больше ты боишься потерять себя. Кто сказал, что такие, как ты, не нужны миру? А как же вечная борьба добра и зла? Если тебя не будет, кто же станет тем пресловутым Злом, на фоне которого должно сверкать Добро?

И ты, стиснув зубы, отнимаешь руки от лица, а после, медленно досчитав до десяти… а потом еще раз до десяти, открываешь сначала один глаз… а после и второй. И стоишь, глядя вокруг широко открытыми глазами и жадно впитывая в себя свет.

Да, мать твою, ты даже не видишь, что тебя окружает. Ты просто купаешься в лучах света, и готов поклясться еще раз, что видишь атомы, из которых он состоит. И ты, раскидываешь руки в стороны, делая глубокий вздох, и начинаешь кружиться по комнате, оглушительно смеясь и начиная верить, что заслужил это все. И яркий свет вокруг себя, и разноцветную комнату, и тепло, согревающие плечи и спину настолько, что ты с отвращением, и, да, блядь, да, видимым облегчением скидываешь к ногам тяжелую шкуру Зверя и перешагиваешь через нее к столу, заставленному едой.

И пусть попробует хоть одна тварь сказать, что ты не достоин красочной и сытной жизни. Не заслужил за годы, века страданий, одиночества, холода и голода. И ты настолько наивен, что начинаешь верить в кого-то свыше, одарившего тебя всеми этими благами. Хотя, нет, не верить. Для безоговорочной веры в Него прошло еще не так много времени, но ты уже начинаешь сомневаться в своих собственных убеждениях. Потому что настолько слаб, что хочешь, чтобы было именно так. Ведь Он не мог тебя обмануть в очередной раз. Зачем Ему это? Ты достаточно дерьма нажрался за свою жизнь, наверняка, даже Ему уже надоело потчевать тебя такой жратвой на протяжении пяти столетий.

Еще один шаг к столу, второй, но ты останавливаешься через каждые полметра, чтобы вдохнуть в себя воздух полной грудью. И чем ближе подходишь к столу, тем отчетливее чувствуешь, что аромат ванили, еще недавно будораживший обоняние, все больше и больше начинает походить на вонь. Но ты упорно идешь вперед, потому что догадка появилась, но к хорошему быстро привыкают, и ты настолько привык за эти жалкие минуты к этой комнате и свету, к теплу и полному едой столу, что ты безжалостно вырываешь с корнями эту суку и сжимаешь в руках, чтобы раскрошить и не оставить даже следа от нее. Отряхиваешь руки и делаешь последний шаг к проклятому столу. На пальцах все еще остались крошки той самой догадки, и ты с усмешкой поднимаешь крышку блюда, чтобы истерически захохотать, в полной мере оценив шутку Всевышнего… чтоб ему сдохнуть на тех самых облаках. Вторая крышка, и тебя едва не рвет от вида очередного блюда. Третья – и ты жалеешь, что успел сделать вдох и впитать в себя этот смрад Смерти. Четвертая – и ты уже не удивляешься ничему.

Угощайся, Мокану. Все, как ты любишь: черви, трупы, грязь, дерьмо. Все, как тебе и говорил долбаный внутренний голос.

Но разве мы слушаем себя, когда кто-то со стороны говорит и показывает именно то, что хотим мы? Сколько можно быть неприступным, не подпуская к себе ни одну из тех трех сестриц, дешевых шлюх, которых имеет весь белый свет? Надежда, Вера и Любовь. Их трахают все, кому не лень, и ты всегда, всегда посмеивался над тем стадом баранов, которые стояли в очереди возле их притона с напряженными лицами, поверившие, что хотя бы одна из них подарит им то удовольствие, за которое они платили здоровьем, друзьями, богатством, временем. Но даже тем, кто не знал ничего, кроме мрака и разврата, боли и похоти, иногда до ломоты в костях хочется видеть юных красавиц вместо тех обрюзглых, жирных дам, которым глупые смертные дали такие красивые имена. И пусть у тебя не стоит ни на одну из них, в один момент ты все же подходишь к этой самой очереди и интересуешься, кто последний.

А здесь… здесь ты отходишь от стола, пытаясь подавить то омерзение, которое охватило душу. Но это отвращение не от вида склизких тварей, копошащихся на тарелке, а от самого себя. Ты оказался настолько слаб, что позволил себе питать надежду. Поверить. И ты вскидываешь голову, осматриваясь по сторонам, и начиная, наконец, замечать и стены, сделанные из человеческих костей, и потоки крови, стекающие по ним к полу. И ты снова слышишь жуткий смех того, кто притаился за дверью, обитой человеческой кожей. Ты ведь не позабыл его голос за эти несчастные месяцы. И ты все дальше отходишь к тому самому углу, в котором прятался поначалу. Поднимаешь на ходу шкуру, все еще валяющуюся в луже на полу, и, даже не отряхивая, накидываешь на плечи. Чья-то кровь стекает по спине, по плечам на твои руки, и ты безучастно поднимаешь ладони к лицу и слизываешь мерзкую жидкость.

А вот и тот самый угол, Мокану. И ты поворачиваешься снова лицом к двери, в которую с жутким рычанием и хрустом уже начинает вламываться Нечто. В своем углу, от которого веет холодом и смертью. Делаешь глубокий вдох и удовлетворенно ухмыляешься. Никакой ванили. Она привиделась тебе, Мокану. Три шлюхи остались за пологом шатра ублажать других идиотов. Все, как ты и заслуживаешь – кровь, смерть и трупный смрад.

И пусть ты сдохнешь, неспособный противостоять тому, что сейчас ворвется в помещение, но сдохнешь в своем углу, в своей шкуре и со своим оскалом на окровавленном лице. А ведь самое паршивое, что это уже было… ты ведь читал об этом. Читал и смеялся над самим собой в прошлом, потому что не верил, что тебе нынешнему хоть что-то способно причинить боль. Слишком самоуверенный, всезнающий. Ты издевательски насмехался над несчастным, корчившимся в муках сомнений и пожирающим себя до костей. А теперь ты там же. Как тебе собственное отражение, Мокану? Или, кто знает, может отражением являешься именно ты. Забыл свое прошлое? Ты его повторяешь. К сожалению, те уроки, которые мы не усвоили, жизнь заставляет нас учить снова и снова. И этой старой суке мало простой зубрежки. Она требует гораздо большего… Она требует, чтобы ты вспомнил и научился читать между строк. Чтобы вспомнил и не поверил снова. Да и вряд ли ты теперь сможешь.

И, закрыв глаза, увидеть прошлое черными чернилами на пожелтевших измятых листах. Читать и скрежетать зубами, сжимая руки в кулаки. Вот она – твоя правда. Ты просто был настолько ослеплен, что не желал ее видеть…

"12 ЗАПИСЬ

Я был счастлив. Да, мать вашу. Я был счастлив долгие двенадцать месяцев. Целый год, или чуть больше, абсолютного счастья, щемящей душу любви и радости. Дышал полной грудью, и сердце заходилось от восторга чувствовать аромат ее тела. От постоянного вопроса самому себе, не сплю ли я, не снится ли на самом деле мне сон, в котором есть ОНА, и есть МЫ. Мы оба и вместе.

После всего, что было, после всего, через что протащила нас судьба, намертво скрепив невидимой нитью, хотя нет, канатом, прочным и толстым, чтобы уже никогда не отвязаться. Она продела один его конец через душу, а вторым обвязала руки, соединив навечно. Хотя, черт его знает, какие понятия о вечности у этой полоумной твари. Ну, или у костлявой есть явные проблемы с чувством юмора.

Но тогда я этого не знал. Тогда я все же поверил ей. Нет, меня никто и никогда не учил уважать старших и преклоняться перед их почтенным возрастом. Жизнь преподносила мне совершенно другие уроки, за что я был ей бесконечно благодарен, но… но даже дикому зверю иногда хочется не выгрызать себе клыками очередной кусок мяса на ужин, а получить его просто так.

Марианна. Моя девочка. Черт подери, но я дышал тогда только ею. Какой на хрен воздух, если Она рядом?

Вы знаете, каким бывает счастье? Что вообще называют этим словом? Вы видели, как искрится оно всеми цветами радуги на кончиках пальцев, как ослепительно переливается в воздухе вокруг, настолько ярко, что хочется на миг, на очень короткий миг, зажмуриться и закричать от радости. Оглушительно громко, так чтобы услышали не только те, кто окружает тебя, но и демоны, затаившиеся на самом дне твоей черной души. Они лежат там, ощерившиеся и готовые к бою, неспособные увидеть, что в мире существуют другие оттенки, кроме черного и красного. И тебе настолько жаль их, что ты искренне хохочешь над их страхами и недоверием. Ведь ты, мать твою, счастлив. У твоего счастья есть собственное имя и умопомрачительные глаза сиреневого цвета. Ее волосы такие шелковые на ощупь, и ты просто обожаешь касаться их, наматывать на ладонь, остервенело вдалбливаясь в ее сочное тело. Да, ты обожаешь отмечать ее всеми доступными способами. Чтобы счастье впитало твой запах, чтобы вспоминало тебя, глядя на свои руки и ноги, на следы от твоих клыков на шее, нежной коже ключиц, чтобы его глаза загорались тем особым, лукавым блеском, в котором ты давно потерял себя. Ведь это ТВОЕ счастье. Ты выстрадал его, ты ради него столько вынес, что любой другой бы сдох еще на полдороге к нему. Это не значит, что ты полностью растворился в нем и не ждешь подлости со стороны той самой старушенции. Но ты позволил себе жить в его сиреневом взгляде. И это, Дьявол, самое лучшее из того, что ты позволял себе.

Марианна. МА.РИ.АН.НА. Ма-Ри-Ан-На. Ее имя в ритме моего пульса. Мне иногда казалось, что если бы меня провели через рентгеновские лучи, то можно было бы увидеть, как оно бьется в развороченной грудной клетке, ошалелое и опьяневшее от предоставленной свободы, разбивая ледяные стены хаоса вокруг себя, снова качая черную кровь. Она вдохнула в меня жизнь. Маленькая девушка с крыльями за спиной.

Иногда мне больно просто от мысли, что я мог бы не знать ее, что Влад мог не забрать ее из детдома, что мог не встретить ее в том злосчастном лесу… или встретить слишком поздно, что она могла бы стать чужой женщиной до встречи со мной. Она настолько МОЯ, что даже мысль о другой ее жизни вызывает тошноту и злость.

Понимание, что мог бы никогда не увидеть, как ее выгибает в оргазме, и она кричит, по щекам катятся слезы, она сжимает меня в судорогах, а мне хочется завыть в победном кличе. Да, вашу мать. ДА. Кричи. Вонзайся в меня ногтями. Царапай. Разрывай. Плачь. Плачь в голос. Умоляй. Проси.

Не могу представить, что не знал бы, каково это – склоняться к ее лицу, слизывая соленые слезы, врываясь языком в ее рот, имитируя движения члена в нем. Так же бешено. Осатаневший и голодный. Не давая сделать даже вздоха. Слышать, как несется ее кровь по тонкой вене, и уступать навязчивому желанию. Отстранившись от губ, вонзаться клыками в шею, делая глоток чистой ароматной крови. Глоток на разрыв, после которого меня скручивает в бешеном оргазме, взрывающем тело на отдельные части. Как всегда бывает с ней. До одержимости. Эйфория от дикой агонии удовольствия. Каждый раз… Как в первый.

Наверное, именно таким и бывает сумасшествие в его истинном обличии. Это абсолютная зависимость от другого человека, от ее запаха, от ее глаз, от звуков ее голоса. Это проекция всей твоей жизни на нее одну. К чертям собачьим важную сделку и недовольство самого короля. Я соскучился по своей девочке, и я пересекал океаны, только услышав ее стеснительное "Хочу… ". Не видеться несколько месяцев, и я уже ненавидел и брата, и все его гребаное Братство, из-за которого приходилось быть вдалеке от нее.

Влад, да и отец знали, но вряд ли могли представить, насколько мне безразличны клан и жизни тысячи вампиров в эти минуты. Да и не только тогда. Если бы они могли залезть в мою голову, то долго бы отплевывались от увиденного там.

Истинные короли своего народа, они ставили его потребности выше всего. Выше своих собственных желаний и стремлений. Благородные, умные и любимые Братством.

Я же всегда был эгоистом до кончиков волос. Пусть сгорает синим пламенем весь этот долбаный земной шар, если на нем не будет моей женщины.

Более того, при необходимости, ради нее я бы лично разодрал глотку любому. Тысячи мертвых черных сердец стоимостью в одно ее живое сердце.

Иногда задумывался об этом, и по телу прокатывалась волна страха. Да, Дьявол. Порой я сам боялся этой своей ломки по ней, без нее. Ревновал ее к самому себе. К себе вчерашнему и себе завтрашнему. Потому что казалось, что ее мало, катастрофически мало для меня нынешнего. Сам дарил украшения и сам же дико завидовал тому, что колье или браслет могут прикасаться к ее коже весь вечер, открыто, на глазах у десятков гостей. И тогда я выкрадывал Марианну прямо со званого ужина и затаскивал в темный подвал или комнату для гостей и набрасывался на нее с жадностью ненасытного зверя. Но ведь ею и нельзя было насытиться. Никогда.

Произносил про себя ее имя и едва не кончал от осознания, что, да, Моя. Носит мою фамилию, улыбается мне, хочет меня. Такого со мной не было долгие пять сотен лет. Не просто полюбить, не просто желать ткнуть лицом в дерьмо Воронова, отобрав у него женщину, не просто позариться на идеальные формы… а сходить с ума каждый день. Много дней. К черту ваши наркотики. У меня был свой собственный. Самой высшей пробы. Сорта Марианна Мокану.

Как самый опытный дрессировщик, она могла раздразнить Зверя одним лишь жестом, тихим голосом, так невинно, и в то же время нереально порочно.

– А я люблю свой вкус на твоих пальцах, на твоем теле… на тебе…

И… к чертям весь контроль. И единственное, чего я хочу – это оказаться в ней до боли, до трясучки. Вонзиться в нее и таранить, исторгая крики и мольбы. Видеть, как катятся по щекам слезы, как закатываются от наслаждения глаза…

Рывком встать с ней на руках, опрокидывая на постель, нависая над ней, раздвигая коленом ноги. Устраиваясь между ними, заполняя рывком. Одним движением. По самые яйца. Застонать, когда она обхватит плотно меня изнутри, и рвануть вперед. Без раскачивания. Жестко. Вдалбливаясь в нее и рыча в голос, чувствуя, как меняется лицо, как печет десны, и жажда вонзить в нее клыки дерет горло. Как всегда с ней. Только с ней. Без тормозов. Бесконтрольно. И бешеное удовольствие, и необходимость, гребаная необходимость прервать заседание совета директоров и мчаться к ней, выжимая все из машины, чтобы сухо поприветствовать лучшего друга и едва не вынести из его дома свою жену, закинув на плечо, чтобы, добравшись к себе, наконец, утолить охвативший сознание голод.

Разорвать тонкую ткань трусиков, проникая в лоно пальцами и жадно наблюдая, как они скользят в розовую мокрую глубину и выскальзывают обратно. Влажные, блестящие от ее соков. Такая горячая моя девочка. Жаждущая. Склонить голову, проводя языком по ее плоти, смакуя вкус, который взрывается тысячами оттенков на губах. Втягивать в рот набухший клитор, ускоряя темп проникновения, вдалбливаясь в тесное лоно, чувствуя, как разрывается ширинка, как пот катится ледяным водопадом по спине, по лбу от дикого желания сменить пальцы членом. Ворваться на всю длину и почувствовать ту тесноту, что обхватит меня. Но еще больше я хочу слышать, как она кричит, как извивается от наслаждения, как просит войти в нее… взять по – настоящему.

* * *

Говорят, нельзя верить признаниям женщины. И когда-то я придерживался именно этой доктрины. А точнее, я не верил никому. Но слова женщины… они всегда были не больше, чем фоновый шум к моим мыслям о том, где и в какой позе я ее отымею.

Единственная девушка, которую я любил когда-то, не разговаривала вовсе. Мне достаточно было сияния ее глаз, трепета рук, и сбивавшегося дыхания… Мне достаточно было моей юношеской наивности, пусть даже для своих лет я был гораздо более искушенным во многих вещах, чем люди намного старше меня. Но я поверил тогда. Увы, смерть не позволила понять, был ли этот выбор правильным или нет.

И я поверил заново. Да, и как можно было оставаться черствым к ее словам. Я мог бы сдохнуть, бесконечно доказывая, что она произносила их искренне.

"– Тело, душа, сердце, кровь, мысли, желания. Все твое. Все принадлежит тебе…

– Я буду любить тебя вечно, малыш".

И мне хотелось чего-то особенного для нее. Хотелось, чтобы она не только услышала эти слова. Чтобы не только запомнила их. Я хотел, чтобы они касались ее кожи и всегда были с ней, напоминание о моих чувствах, обо мне самом. Пусть даже в виде браслета. Тогда я заново начал верить в вечность.

* * *

Я мог бы сказать, что все началось с приезда Романа Черновского, ублюдка, чудом оставшегося в живых после одной из наших с ним ссор. Я мог бы сказать, что все началось с приема, который давала семья Вороновых в честь дня рождения старшей дочери, я бы с удовольствием сказал, что все произошедшее оказалось следствием чьей-то невероятной жестокости и жажды мести…

Но, ведь, черт побери, ничего и не начиналось. ЭТО жило внутри меня. С самого рождения и на протяжении пяти с лишним веков. Уверенность в том, что предадут, бросят, всадят нож в спину и будут громко хохотать над твоим разбитым сердцем. Я всегда знал это… Дьявол. Я верю в это до сих пор, и хрена с два возможно выбить эту веру из головы. Как гребаную болезнь, от которой не излечиться, но она сжирает твои силы слишком долго, вытягивает твою энергию по крупицам, и со временем тебе надоедает ждать, когда же, мать ее, она, наконец, сожжет тебя дотла. И ты попросту привыкаешь жить с ней. Улыбаешься и смеешься, ешь и дышишь, потому что доказано не раз, что легче умереть сразу, чем ожидать благословения Смерти. Ты принимаешь правила игры, навязанные твоим недугом, но взамен выдвигаешь ему свои собственные. Хочу жить, хочу чувствовать жизнь, пусть недолго, но такой, какая она есть на самом деле. И болезнь молча соглашается, продолжая потихоньку выпивать твое дыхание. Чтобы после одним движением выдрать твое сердце из груди. Жестоко и беспощадно. Именно так, как ты и ожидал в самом начале… Но позволил себе расслабиться и забыться. И только диагноз в некрологе, как кровавая ухмылка твоего врага.

Когда тебе далеко за сотню лет, ты начинаешь ценить собственное время и собственные слова. Ты предпочитаешь тратить свое время лишь на то, что тебе дорого. Без разницы, что или кто это. И слова… Ты перестаешь произносить их недостойным или невыгодным. И я слишком сильно любил Марианну, чтобы говорить то, что не имело смысла.

"Я сойду с ума, если ты меня разлюбишь. Я, наверное, убью тебя, если кто-то другой… "

Наверное, это была ее главная ошибка – не принимать всерьез моих слов.

"Я люблю тебя. Ты понимаешь, что я до боли люблю тебя, малыш? Я люблю тебя так сильно, что иногда мне кажется, я могу причинить тебе боль.

– Боль? Ты всегда такой нежный, такой ласковый… ты не сможешь причинить мне боль. Не мне".

Никто и никогда так не ошибался, как она в эти мгновения. Наивная влюбленная девочка, услышавшая меня, но отказавшаяся поверить. Пока я сам не переубедил ее. Ее и себя, так как тоже не мог представить, что смогу сотворить подобное.

Когда впервые ударил ее, почувствовал, как ладонь обожгла мою щеку. Она ушла, а я все еще чувствовал, как горит кожа на лице, обнажая гнилые кости. Никогда я не ненавидел себя больше, чем в тот день. Поднялся к себе, чувствуя, как колотит тело крупной дрожью, как вырываются изнутри языками пламени вонючий смрад ненависти. Так она вырывалась наружу. Оседала серой завесой на стенах дома и шторах, проникая едким дымом во все щели здания, чтобы навсегда остаться здесь. На том пепелище моей гребаной семьи. Ненависть, поселившаяся во мне, когда раз за разом просматривал пленку, на которой моя жена убивала моего отца. Хладнокровно. Быстро. Настолько быстро, будто его жизнь, моя жизнь не имела для нее никакого значения."