Текст книги "Петтер и красная птица"

Автор книги: Ульф Старк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Но Последний-из-Могикан уже выдохся.

Он остановился у карликовой сосны и совершенно невозмутимо стал делать свои дела.

Оскар подошёл к нему, что-то ласково приговаривая. Последний-из-Могикан стоял смирно, пока Оскар пристёгивал ему на шею свой брючный ремень.

– Хватит на сегодня хулиганить, – сказал он.

Все засмеялись и захлопали в ладоши.

Не радовался один только Голубой. Он даже посинел от злости.

– Я буду требовать возмещения убытков! Я подам в суд за нарушение неприкосновенности жилища! – выкрикивал он дрожащим голосом, стараясь отчистить свой костюм от земли. – Варвары!

Охотничий рожок протрубил, что охота закончена. Все стали расходиться по домам, смеялись и обсуждали весёлую охоту. Оскар вёл на ремне поросёнка, который держал себя теперь очень даже воспитанно. Я шёл рядом.

Я думал, мне предстоит хорошая взбучка от Оскара. Зря мы действительно привели Последнего-из-Могикан к нам домой. И Оскар, по-моему, тоже так считал.

– Слушай-ка, – сказал я. – Ты понимаешь…

– Помолчи! – просипел Оскар каким-то сдавленным голосом. Его так и распирало, он надувался прямо на глазах, как воздушный шар. Он крепко сжал рот, а щёки у него надулись, как у трубача.

Когда мы отошли немного от калитки Голубого, его прорвало.

Оскар хохотал.

Он до того хохотал, что согнулся пополам, а потом сел прямо на землю, в канаву. По щекам у него текли слёзы. Живот у него вздулся, будто под рубашкой сидел кенгурёнок. Он сидел в канаве, закатив глаза к небу, и просто выл от смеха.

И я тоже начал хохотать.

И прохожие останавливались посреди дороги и тоже начинали хохотать.

И всё хохотало вокруг.

4

Тогда я в последний раз слышал этот хохот. Знаменитый Оскаров хохот.

Поросёнок вернулся теперь на своё место, в свинарник. И Бродяга вернулся к себе. В больнице он пробыл три недели. Я часто его навещал. С каждым разом он всё больше делался похож на себя прежнего. История с поросёнком, по-моему, его развеселила. Он заставил меня повторить её несколько раз. Он, правда, не хохотал, как Оскар, но всё-таки улыбался, когда я рассказывал, как поросёнок ворвался в сад к Голубому.

– И поделом ему, – сказал он. – Что ж, не можешь сам за себя отомстить, так пусть хоть твой поросёнок отомстит.

Я не понял толком, про что это он. Но я понял, что оба они с Оскаром радовались, что не кому-нибудь, а именно Голубому досталось. Поросёнок попал в местную газету. Заголовок был такой: «Свинья в саду директора Вальквиста».Голубой повторял там свои угрозы, что он подаст в суд за нарушение неприкосновенности жилища и потребует возмещения убытков.

– Пусть судится с поросёнком, – сказал Оскар. – Посмотрим, что получится.

Ничего и не получилось. Голубой только выставил себя на посмешище. Но про это потом.

Когда Бродяга вернулся из больницы, он устроил для меня угощение, чтобы отблагодарить за то, что я вызвал «скорую» и что взял шефство над его поросёнком. Он угостил меня тортом, разными соками. А ещё он сделал мне маленького деревянного поросёнка. На подставке было вырезано: «Последний-из-Могикан».

– Это тебе на память о весёлой охоте, – сказал он.

Приближались летние каникулы. Дни стояли жаркие, сияло солнце, и всё вокруг было ярко-зелёное. Даже ночью было тепло. Деревянного поросёнка я поставил к себе на окошко. Сделан он был замечательно. Точь-в-точь Последний-из-Могикан – пятачок вниз, хвостик крючком. Самая моя красивая вещь. И самая любимая.

А дома у нас почему-то стало совсем невесело. Оскар ходил хмурый. Он теперь почти не разговаривал. Молчал как убитый. Часто он просто сидел и смотрел в одну точку. За ужином его иногда вроде как и не было с нами, будто он спал.

С Евой тоже творилось непонятное. Вечно она была усталая, раздражённая, ворчала из-за всяких пустяков и злилась непонятно из-за чего.

Лотта вечером стала плохо засыпать и часто шла к Еве и забиралась к ней в кровать.

Ночью я иногда просыпался и слышал, что Оскар не спит. Слышал, как он ходит на кухне, шаркая шлёпанцами. Один раз я услышал, что он будто плачет, тихо так всхлипывает. У меня у самого комок подступил к горлу. Невозможно было лежать и слушать этот плач.

Я не выдержал, встал и пошёл к нему на кухню. Он сидел, согнувшись над столом, обхватив голову руками. Рядом стояла наполовину пустая бутылка.

– Оскар, ты чего? – спросил я.

Он будто и не слышал.

Но потом он посмотрел на меня покрасневшими от слёз глазами. Он выпрямился и посадил меня к себе на колени.

– Ничего, сынок, ничего, – сказал он.

Но я знал, что это неправда. Может, он не хотел говорить? Может, не мог? Может, и сам не знал?

Оскар на руках отнёс меня в постель и укрыл одеялом. Он долго сидел около меня, а потом тихонько вышел, когда решил, что я заснул.

Я ломал себе голову и никак не мог понять: в чём же всё-таки дело?

Ведь ничего такого особенного, по-моему, не случилось. И нельзя сказать, чтобы Оскар с Евой стали какие-то другие. Просто у них теперь всегда было паршивое настроение. Будто им всё на свете надоело, осточертело. И всё их только раздражало.

Оскар взрывался из-за всякой ерунды. Если я, например, приводил домой Стаффана или ещё кого из ребят и мы хоть немножко шумели, он мог вдруг заорать как бешеный, чтоб мы сию минуту заткнулись, чтоб убирались на улицу, чем дальше, тем лучше. Ева тоже стала просто невозможная.

Я чувствовал себя ужасно. Как будто это я был во всём виноват. Я тоже стал злой как чёрт. Они на меня орали, и я на них орал. Они хлопали дверьми, и я в ответ хлопал дверьми. Мне осточертела эта их злость. Хотя, может, это и не совсем так. Даже совсем не так. Дело в том, что я в общем-то и правда чувствовал себя кругом виноватым.

Я всё думал, думал, но наконец всё-таки заснул.

Мне приснился странный сон про деревянного поросёнка. Будто поросёнок стоит себе, как всегда, на окошке и вдруг начинает хохотать голосом Оскара. Он всё хохочет, хохочет, а потом хохот становится похож на рыдания, и уже непонятно, смеётся он или плачет, и мне от этого очень страшно. И вдруг я вижу, что поросёнок делается всё меньше, меньше – и совсем пропадает. Вместо него – пустое место. Я проснулся весь в поту, поглядел на окно – поросёнок на месте.

5

– Прекратишь ты наконец эти свои безобразия?!

Оскар так хлопнул дверью, что стены задрожали. У меня в голове тоже всё задрожало. Кричать, что ли, в закрытую дверь? Разве это разговор? Дверь – как стена, белая стена между двумя, которые раньше нормально разговаривали друг с другом. А теперь слова остаются без ответа.

– Сам кончай это безобразие! – крикнул я в дверь.

Вот так мы теперь и жили. Ну, что я такого сделал? Я читал в постели комиксы. Мне осталось дочитать совсем немножко. Оскар сказал, чтоб я вставал сию же минуту, а я не мог оторваться. Ну и всё. Оскар моментально взбесился. Схватил меня за плечи и начал трясти, как ненормальный. Раньше такого и быть не могло. А теперь сколько угодно.

Я взял у Стаффана целую кучу комиксов. У него их было навалом. Я тогда увлекался комиксами. Читаешь – и про всё забываешь. Существуют только герои комиксов и их приключения, а всё другое остаётся где-то там, за цветными стёклами. А я внутри. Это было здорово – так вот от всего избавиться, удрать. Это ведь тоже способ удрать, правда? Всё равно что заснуть, только приятнее. Там всё было так, как ты мечтал. Вот бы быть таким сильным, решительным, волевым, всегда знать, как тебе поступить, и не мучиться всякими там дурацкими чувствами. И ты жил и действовал вместе с этими героями и забывал, как всё было в настоящей жизни.

А в настоящей жизни я совсем запутался. Ну, что я мог поделать? Как мне было действовать? Да и неохота вроде действовать. Я только и делал, что переживал. То злился, то на меня тоска нападала, то мучила какая-то тревога.

Я услышал, как Оскар хлопнул входной дверью. Он ушёл, не позавтракав. Почему-то у меня было такое чувство, что это я виноват, что он даже не стал есть – просто хлопнул дверью и ушёл.

Вошла Ева и села ко мне на кровать.

– Ну, почему ты такой? Неужели ты не можешь не раздражать Оскара? Ты же видишь, как он устал и измучен! Ну, постарайся понять. Неужели нельзя пожалеть его? Вот, пожалуйста: разнервничался и даже не стал завтракать.

Она была на его стороне. Удивляться, наверное, было нечему. Наверное, это я был какой-то не такой. Вот Лотта не доставляла им никаких неприятностей. Лотта была умница. А я был подонок. Так мне Оскар один раз сказал, когда мы с ним поругались.

Подонок – что это такое? Я попытался представить себе, как это выглядит. Что-то такое, что на дне, ну, вроде осадка, что-то мутное и противное. Да уж, ничего хорошего.

Я разозлился. Не на Еву, а на самого себя. На подонка.

– Ладно, я тоже уйду голодный. Вот и будем с ним квиты.

Я схватил одежду, быстро оделся, схватил портфель и выскочил на улицу. Ева кричала мне «Петтер! Петтер!», но я и внимания не обратил. Я сел на велосипед и помчался вниз по улице.

От встречного ветра у меня даже слёзы выступили.

В школе мне в тот день даже разговаривать ни с кем но хотелось. На переменах мы ходили со Стаффаном вдвоём. И уж конечно, мне было не до уроков. (Мне вообще в последнее время было не до уроков.) Я просто не мог заставить себя слушать, что там объяснял учитель. Я смотрел в окно. В животе у меня урчало от голода. Солнце за окошком сияло вовсю.

Учитель задал мне какой-то вопрос, но про что – я даже не слышал.

– Петтер, на уроках надо слушать, а не витать в облаках! – сказал он. – Ну, разве так можно?

– Да, – сказал я. – То есть нет.

– Можно выйти? – поднял руку Стаффан, чтобы выручить меня.

– Ты не можешь потерпеть? Скоро перемена.

– На перемене у меня не получается, – сказал Стаффан, и весь класс рассмеялся.

Тут прозвенел звонок.

На перемене я говорил со Стаффаном про Оскара и Еву, какие они стали невозможные, раздражаются из-за всякой ерунды.

– Значит, скоро разведутся, – сказал Стаффан. – Это уж точно. С моими такое же творилось перед тем, как развелись.

Вот ещё новость! Чтобы Оскар с Евой вдруг развелись? Я не мог этому поверить, хотя Стаффан сказал это с видом знатока. Я знал, что его родители года два назад разъехались. Летом он всегда ездил на месяц к отцу. Отец у него жил теперь в другом городе. Стаффану, конечно, лучше было знать, у него был опыт.

И всё-таки нет. Я никак не мог поверить. Для меня Оскар и Ева были что-то одно. Я не мог представить их себе друг без друга. И потом… По глазам же было видно, что они по-прежнему нравятся друг другу. А может, всё это одни фантазии? Разве они не злились друг на друга в последнее время? И о чём, спрашивается, они шептались по ночам?

Я не знал, что и думать. Я и верил, и не верил.

– Мне кажется, ты ошибаешься, – сказал я.

– Может быть, только это редко бывает, – сказал он и ухмыльнулся.

Эта мысль прямо вцепилась в меня, засела где-то в животе, грызла, грызла, будто грызун. А как же тогда мы с Лоттой, – думал я. – Это что ж получается – мы будем видеться с Оскаром только один месяц в году?

Стаффан убежал домой. Я был даже рад. Мне хотелось побыть одному. Я медленно побрёл по школьному двору к выходу. Я шёл и смотрел себе под ноги на асфальт, на котором вечно что-нибудь писали и рисовали мелом, а потом это стиралось подошвами. Я был занят своими мыслями.

Тут я столкнулся с кем-то из ребят. Это оказался Карл-Эрик. Карл-Эрик был на класс старше меня. Он был известный задира и драчун. С ним лучше было не встречаться. Обязательно пристанет.

– Ты что, ослеп? – сказал он.

Я хотел пройти мимо, но он схватил меня за рукав.

– Погоди. Торопишься, что ли? И поговорить некогда?

– Мне не о чем с тобой разговаривать, – сказал я и попытался вырваться. Но он держал крепко.

– Ах, так. Не о чем, значит, разговаривать! – сказал он и ухмыльнулся. – Зато у меня есть к тебе разговор.

– Валяй. Говори. Только мне-то с тобой говорить всё равно ни к чему. А ты говори, если хочешь. Пожалуйста.

Я почувствовал, как на меня накатывает бешенство, слепое бешенство, мне даже трудно стало дышать.

– Ну, ну. Думаешь небось, какой ты храбрый сейчас, да? А знаешь, что бывает с такими вот храбрецами? Хочешь, покажу?

Я не успел ничего сообразить, как он скрутил мне руку. Я подумал: сейчас он мне её вывихнет. Он заломил мне её за спину, чуть не к затылку, и мне пришлось нагнуться. Было так больно, что я чуть не заплакал. Я закусил губы, чтобы не закричать.

Вокруг собрались ребята. Они окружили нас кольцом и с любопытством смотрели, что будет.

– Может, ты теперь заговоришь? Я слышал, папаша у тебя коммунист?

– Кто сказал? – с трудом выдавил я. От боли даже трудно было говорить.

– Сольвейг сказала.

Сольвейг – это была дочка Голубого. Она училась в одном классе с Карлом-Эриком.

Что я мог ответить? В нашем Дальбу про коммунистов говорили, что они ужасные люди. В то же время я слышал, что Бродягу называли коммунистом, так что, может, не такие уж они и страшные.

– Признавайся, – сказал Карл-Эрик. – Говори: мой отец проклятый коммунист!

– И не подумаю! – сказал я.

Он заломил мне руку ещё выше. Я чуть не ткнулся носом в землю. Но из-за злости я уже почти не чувствовал боли.

– Ну! – потребовал Карл-Эрик.

– Нет!

Я лягнул наудачу и попал Карлу-Эрику по ноге. Рука его немного разжалась, и я вывернулся. Я набросился на него с кулаками. Он обалдел. Думал, наверное, что я кинусь удирать. Он как стоял, так и повалился. Я успел заметить, что лицо у него сначала было удивлённое, а потом уже исказилось злостью и ненавистью.

Он вскочил на ноги. Ребята вокруг подначивали нас.

– Ну, погоди, гадёныш, – прошипел Карл-Эрик.

Он набросился на меня и стал молотить кулаками. Но в горячке я не чувствовал боли. Я дрался как бешеный. Я вымещал на нём всё, что скопилось во мне в последнее время, всё, что меня мучило, всю свою обиду и всю свою злость.

Тут появился учитель и растащил нас. Он силой удерживал нас на расстоянии.

– Ну, ну, зачем же драться, – сказал он. – Разве это дело? Давайте-ка миритесь. Подайте-ка друг другу руку. Мир, да?

Чтоб я стал подавать руку этому гаду! Ещё чего! Я просто не мог.

– Знаешь, ты кто? – сказал я. – Подонок, вот ты кто! Подонок! Понял?

Я пошёл в туалет и ополоснул лицо. Всё тело было будто тряпичное, и саднила разбитая губа. Во рту был солёный привкус крови. Я посмотрел на себя в зеркало: рыжие, взлохмаченные волосы торчали во все стороны, голубые глаза смотрели на меня испуганно и в то же время с вызовом. Лицо как лицо, самое обыкновенное, ничего особенного. Но это было моё лицо.

Я не пошёл домой самым коротким путём, как всегда ходил. Учитель пригрозил, что, наверное, ему придётся позвонить моим родителям.

– Нет, так дело не пойдёт, – сказал он мне. – На уроках ты совершенно перестал слушать, думаешь о чём-то постороннем, теперь ещё ввязался в драку. Если так будет продолжаться, придётся мне, видно, позвонить твоим родителям.

Хорошенькое дело. У Оскара с Евой и без того огорчений хватало.

Я пошёл в обход Голубого озера. Вдоль берега вилась узкая тропка. Тут были самые настоящие заросли – берёзки и рябина. Я сел на камень и долго смотрел на воду, на это голубое гладкое покрывало, натянутое над невидимым миром в глубине.

Почему нет урагана, думал я. Сейчас бы должен завывать ветер, лить дождь и греметь гром.

6

Нет, дальше так продолжаться не могло, это уж точно.

– Надо нам что-то предпринять, – сказал я Лотте.

Я сидел и возился с электробритвой Оскара, которая в это утро вдруг забарахлила и совсем отказала. Я отвинтил обе пластмассовые крышки и рассматривал, что там внутри.

– А чтопредпринять? – спросила Лотта и стала застёгивать платье на одной из своих кукол.

– Точно ещё не знаю, – сказал я, взял отвёртку и стал копаться в цветных проводках внутри бритвы. – Но дальше так всё равно продолжаться не может. Оскар с Евой только и делают, что злятся или киснут. Надо их как-то развеселить.

– Ага, – сказала она. – Но как? По-моему, им не интересно то, что нам интересно. А сейчас, по-моему, им ничегоне интересно.

– Это верно, – сказал я и привинтил отскочившие концы Проводков. Я не знал толком, какие проводки где должны быть. Но у меня был свой метод: сначала я что-то решал, а потом делал наоборот. Это для того, чтобы обмануть невезение. Если получалось неправильно, я утешался тем, что вначале я всё же правильно решил.

Лотта была права. Нелегко было найти верный способ развеселить Еву с Оскаром. С ними разве угадаешь, что им понравится, а что нет. Часто всё получалось совсем наоборот.

– Сусси надо в ванную. Она описалась, – сказала Лотта.

– Я над этим подумаю, – сказал я. – Что-нибудь да придумаю, вот увидишь.

Лотта понесла свою куклу в ванную. Я сложил электробритву и завинтил винты. Сегодня я был доволен собой: я внёс свой вклад. Я свернул шнур и положил бритву в футляр.

Я чувствовал себя не таким уж и подонком.

Я починил Оскару бритву и принял решение что-нибудь такое устроить, чтобы развеселить Оскара с Евой. Но устроить надо было что-нибудь особенное, совершенно необыкновенное. Иначе не стоило и стараться, толку бы не было. Я подумал, что лучше всего посоветоваться со Стаффаном. Он был просто напичкан всякими идеями и планами. Только выбирай. И он был не из тех, кто только строит всякие планы и ничего не делает. Он сразу начинал действовать. Для него не было ничего невозможного.

Правда, я начинал уже немножко сомневаться, что Стаффан всегда всё хорошо придумывает. Результаты иногда получались совсем другие, чем было задумано.

Вот, например, мы попробовали дрессировать Последнего-из-Могикан. (Мы ведь своими глазами убедились, что он срочно нуждается в самом внимательном воспитании.) Стаффан задумал подготовить его к участию в осенней выставке собак. Правда, он не мог выступать по разряду породистых собак.

– Ему не хватает нужного свидетельства о родословной, – сказал Стаффан. – Но в благородстве он ничуть не уступает ка-кой-нибудь там колли или китайскому мопсу. Ты только посмотри, какая у него благородная осанка и как он держит хвост!

Стаффан считал, что это чуть ли не расизм – делать различие между той или другой собакой или между собакой и свиньей. «Отсталость и предрассудки» – вот как это называется.

И значит, оставался один-единственный шанс – контрабандой протащить Последнего-из-Могикан на испытания по выучке. А протащить его было бы легче, если б прибавить к его имени что-нибудь такое аристократическое. Ну, например: Последний-из-Могикан д'Альбу. Стаффан утверждал, что уже одно имя очень много значит.

Но успехов наш ученик пока что не делал никаких. Сколько вечеров проторчали мы у Бродяги, добиваясь, чтобы наш Могиканин хотя бы на поводке научился ходить как полагается! «К ноге!» – командовали то Стаффан, то я. Но наш Могиканин всё равно шёл как попало, то забегал вперёд, то отставал. То оказывался справа, то слева.

Стаффан уткнулся во всякие там книги по воспитанию собак, которые он взял у своего папы. В комнате у него теперь везде валялись журналы «Спортивная охота с собакой», «Собаковод-любитель» и ещё какие-то. Он с головой влез в это самое воспитание и воспитывал страшно терпеливо и настойчиво. Он то ласково уговаривал, таким сладеньким, как мёд, голосочком, то сурово отчитывал, будто какой-нибудь старый капрал.

Бродяга изо всех сил помогал нам дрессировать Последнего-из-Могикан. Он, например, смастерил подходящие козлы, через которые наш Могиканин должен был научиться прыгать. Он сделал лестницу, на которую мы просто обязаны были научить его взбираться. Он давал нам полезные советы и развлекал нас весёлыми песенками под гитару. Он подбадривал нас, когда мы уже готовы были отступиться от нашего бестолкового Могиканина, который упорно не желал усваивать то, что мы старались ему вдолбить.

Бродяга считал, что мы делаем очень важное дело. Искренне так считал. Это уж точно. Для него это была не просто шуточная забава. Они со Стаффаном могли часами обсуждать всякие там приёмы и хитрости дрессировки, а ученик вертелся тут же и доверчиво тыкался своим пятачком им в ноги.

Нет, кой-чего мы всё же добились! Последний-из-Могикан стал гораздо ласковее. Он уже узнавал нас. Когда мы приходили, он кидался нам навстречу и так смотрел на нас своими свиными глазками, будто хотел спросить: «А что мы сегодня будем делать? Уж сегодня я буду очень стараться угодить вам, честное слово!»

А может, он тоже понимал всю серьёзность мероприятия? Мы, например, заметили, что он жутко боится высоты (так уж он, наверно, был устроен), но несмотря на это, он как-то раз одолел целых четыре ступеньки – и с визгом грохнулся в заросли лебеды. Мы захлопали в ладоши и радостно завопили, какой же он молодец. Бродяга сгонял на велосипеде в молочную, заставил тётю Лесбор спуститься вниз, хотя было уже закрыто, и купил целую кучу мороженого, чтобы отпраздновать такое событие. Последний-из-Могикан тоже получил порядочный кусок, он с аппетитом поглощал его, а мы все трое отплясывали вокруг него танец дикарей. Бродяга даже забыл про свою больную поясницу.

– Мы им всем ещё покажем! – сказал он. – Вставай на борьбу со всеми на свете мопсами, борзыми, карликовыми пуделями, ротвейлерами, доберманами-пинчерами и овчарками! Настанет день, когда простые хрюшки поднимут восстание. Когда они не захотят больше служить только отбивными для этих привередливых породистых псов!

Ещё как покажем, думали мы. Придёт день – и Последний-из-Могикан продемонстрирует своё искусство и победит всех этих любимчиков со всеми их родословными!

И вдруг ужасная новость! Бродяга сообщил нам, что сроки соревнований переносятся с сентября на июнь. Времени у нас оставалось всего несколько недель!

– Нам ни за что не успеть, – решил Стаффан. – Вот чёртовы собачники!

Тут мы вдруг увидели, сколько ещё у нашего Могиканина недостатков, сколько ему ещё надо учиться. Сам-то он, по-моему, не очень беспокоился. Лежал себе спокойно у наших ног и тёрся своей глупой башкой о наши брюки.

– Нельзя так легко сдаваться, – сказал Бродяга. – Мы должны бороться до последнего. А то кто же мы такие будем – сборище жалких трусов? Придётся теперь тренировать нашего Могиканина побольше и почаще. Мы вступим в битву со временем. Я могу немного заняться с ним, пока вы в школе. А после школы – интенсивная тренировка общими усилиями.

– О'кей! – сказал Стаффан.

– Идёт! – сказал я.

– Хрю-хрю! – сказал Последний-из-Могикан.

Конечно, я тоже взялся за дело, но, честно говоря, не так горячо, как они. (Взялся ли за дело сам Могиканин – трудно сказать.)

У меня ведь были и другие заботы. Сейчас ещё больше, чем раньше требовалось как-то подбодрить Оскара с Евой. Мои старания починить Оскару электробритву не увенчались успехом. Когда Оскар включил её, она зажужжала, как ошалевшая комнатная муха, потом пошёл дым и запахло пригорелым хлебом. Оскар выдернул шнур и положил подальше от себя эту вонючую гадость.

– Что, не работает? – спросил я участливо и покосился на чадящую пластмассовую штуковину.

У Оскара был такой вид, будто он догадывался, что дело тут не обошлось без меня.

– Отчего ж, сработала будь здоров! – ехидно сказал он. – Что твоя зажигательная бомба.

Он не прибавил больше ни слова и вышел. И так грохнул дверью, что и вправду будто бомба взорвалась! А меня будто придавило взрывной волной. Подонок! – отдалось эхом в голове. Вот именно, подонок и трус!

На следующий день я поговорил со Стаффаном. Хотя его идеи и казались мне иногда немного сомнительными, но на свою собственную сообразительность я совсем уж не рассчитывал.

Он лежал в кровати и изучал «Как ты дрессируешь свою собаку». Вокруг валялись кучи всяких журналов и книг. Некоторые статьи он выдрал и приколол кнопками к стене. На животе у него лежала большая подушка.

– Почему у тебя подушка на животе? – спросил я.

– Так лучше думается, – сказал он. – Держи живот в тепле, а голову в холоде. Я думаю, всё будет о'кей. Пусть даже наш Могиканин не победит, пусть хотя бы войдёт в первую десятку – для него это уже победа. Какого чёрта! Да любое животное можно выдрессировать, если захотеть: мыши, гуси, мухи, блохи…

– А как, по-твоему, родители тоже поддаются дрессировке? – поинтересовался я.

– Ну, знаешь… – Тут он замялся. – Может, в исключительных случаях. А ты почему спрашиваешь?

Он сел на кровати и внимательно посмотрел на меня.

Я ему всё рассказал: про Оскара, и про Еву, и про всё. И что их надо как-то развеселить. Что дальше так жить невозможно.

– Это мы устроим. – сказал Стаффан. – Не беспокойся. Конечно, тут требуется что-нибудь этакое… Пустячками тут не обойдёшься. Что-нибудь этакое… Выдающееся.

Это он верно говорил.

– Годовщина свадьбы – неплохо бы, а? – сказал он, немного подумав.

– Свадебный юбилей? – сказал я. – Но я понятия не имею, когда у них день свадьбы.

– Не имеет значения, – решительно сказал Стаффан. – Главное – им требуется отпраздновать свадебный юбилей.

– А как его устроить?

Я понятия не имел, как его вообще празднуют. Я не помнил, чтобы Оскар с Евой когда-нибудь что-нибудь такое праздновали. Они вообще не очень-то любили праздновать всякие там торжественные даты. Хочешь веселиться – веселись, когда придёт охота, говорили они. У нас ни дни рождения, ни именины, ни рождество никак особенно не праздновались.

– А очень просто, – сказал Стаффан. – Первое – создать праздничную обстановку. Большинство людей не выносит однообразия и впадает в депрессию, если не меняется среда обитания. Ну, а второе – праздничное угощение.

Стаффан любил вставлять разные там умные словечки вроде «депрессия» и «среда обитания», когда говорил про что-нибудь важное. И сразу становилось понятно, что да, конечно, правильно, вот как нужно сделать, только так.

Я так был благодарен Стаффану, так благодарен.

– Надо будет, конечно, составить подробный план, – сказал он задумчиво. – Я это всё не торопясь продумаю. Тут нельзя торопиться.

Это он верно сказал. Я уже знал, что иногда получается, когда поторопишься.

– Прежде всего нам надо выбрать свободный день, чтоб успеть всё подготовить. А родителей твоих надо на это время как-то удалить из дома.

Но ни Стаффану, ни мне не приходило сразу в голову, каким такими хитрым способом можно было бы на нужное время удалить Оскара с Евой из дома. Поэтому мы решили: пусть Стаффан сам потом составит план. А день мы выбрали – следующую субботу.

– Положись на меня, уж эту проблему я решу, – сказал Стаффан, снова улёгся и положил себе на живот подушку, чтобы лучше думалось.