Текст книги "Петтер и красная птица"

Автор книги: Ульф Старк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Петтер и красная птица

1

– А ну, вставай, соня несчастный!

Это был Оскар.

Он стоял в дверях. А я разглядывал его в подводный бинокль – будто толстая рыбина с кустистыми бровями плавает на дне озера, где-то далеко-далеко. Это был отличный подводный бинокль, просмоленный по всем швам, а с обоих концов вмазано оконное стекло. На одной стороне я вырезал своё имя: Петтер Птицинг.Этот бинокль мы смастерили со Стаффаном ещё прошлым летом. Оскар тогда обещал взять нас с собой на рыбалку. Но из этого так ничего и не вышло. Всё время что-нибудь мешало. Пока про рыбалку вообще не забыли. А бинокль вот остался. Мы со Стаффаном испробовали его в ванной, чтоб проверить, как он увеличивает.

Чтобы было больше похоже на правду, мы напустили в ванну головастиков, которые быстро-быстро рывками сновали а воде. Потом нам было уже жалко их переселять. Видно было, что им очень хорошо в такой воде. Откуда мы могли знать, что Ева вдруг ни с того ни с сего придёт купаться и увидит их – шевелящуюся массу чёрненьких малявок. Стаффан был уверен, что в комнатной воде головастики чуть не сразу превратятся во взрослых лягушек. Так это или нет, нам но удалось узнать. Ева заставила нас немедленно убрать головастиков. Но всё это было уже давно. А с рыбалкой тем летом так ничего и не получилось.

– Давай пошевеливайся! А то я на работу опоздаю. – сказал Оскар.

Я повернул бинокль широким отверстием к себе. Теперь в стекле умещалось только лицо Оскара. Всё лицо у него было в белых хлопьях от крема для бритья. Надо, наверно, объяснить вам, что Оскар – это мой папа. Он в общем-то очень даже неплохой, когда не злится и не дёргается. А это с ним часто бывает. Особенно по утрам, когда ему надо на работу. И по вечерам, когда он усталый, потому что работал. В то утро он был такой вот дёрганый.

Я перевёл бинокль так, чтобы видно было Лотту. Она уже оделась. Лотта – это моя сестра. Ей только шесть лет, но она не глупее любого десятилетнего, это я прямо говорю, хотя мне самому десять. Я правда так считаю. И на личико она хорошенькая, с этими своими длинными каштановыми волосами. Сам-то я никакой не красивый. Про меня такого не скажешь.

В то утро настроение у меня было ужасное. Неохота было вставать. Я лежал и думал, до чего ж неприятно знать, что ты долженвставать – каждое утро, кроме воскресенья и праздников, день за днём, год за годом, до бесконечности, до самой пенсии. Хотя дедушка, я помню, говорил, что когда станешь совсем уж старый, такой вот жутко старый, как он, и попадёшь в дом для престарелых, то приходится вставать чуть ли не среди ночи, а потом всё сидишь, глотаешь таблетки и вспоминаешь свою жизнь, которой теперь пришёл конец. Но дедушка у нас любит преувеличивать, так что не знаю, можно ли этому верить.

В общем, я решил, что и не подумаю вставать, ни за что не встану. Пусть говорят что хотят – я буду лежать.

– Ну-ка, лодырь, поднимайся, – сказала Ева и потянула с меня одеяло.

– Я сегодня не встану! – крикнул я. – И вообще. Кончено с этим дурацким вставанием.

– Что это с тобой? – сказал Оскар. – Ты что, заболел?

– Ещё чего. Но это ж просто обалдеть можно, как подумаешь, что всю жизнь каждое утро надо вставать. А почему бы и не лежать?

– Хватит болтать глупости. Разлёгся тут, будто султан, а я готовь ему завтрак. Что я тебе, рабыня? Долежишься до того, что опоздаешь в школу.

Но я твёрдо решил не вставать. А я могу быть и очень упрямым, если что решил. Я тогда прямо чувствую, как где-то внутри у меня сидит воля, такой горячий, живой комок. Иногда такое чувство, будто это она мной распоряжается. Я сам вроде бы уже и сдался, а она всё равно не сдаётся.

– Я всё равно не встану! – сказал я. – Я решил лежать теперь до конца своей жизни.

– К чёрту, Петтер. Придётся тебе поднатужиться. У меня нет времени обсуждать твою жизнь. Через пятнадцать минут мне надо выходить.

– А я-то тут при чём? Сказал – не встану, и точка. Это решено.

– Только не мной. Живо вставай, чучело гороховое! – Оскар разозлился, и его можно было понять. Он нервничал, и спешил, и чувствовал своё бессилие, но я тоже был бессилен. Я был в руках у какой-то силы внутри меня, которая приказывала мне ни за что на свете не вставать. Если честно, мне даже хотелось послушаться Оскара, но я просто не мог.

– Я не собираюсь вставать, – сказал я. – Никогда в жизни. Ты можешь делать, что хочешь, – ничего не поможет. Можешь ругаться, орать, щекотать меня, юли колоть меня булавками, или трахнуть какой-нибудь доской, или поставить мне на живот горячий утюг, или вылить на меня ведро воды. Я всё равно буду лежать.

– А правда, Оскар, – сказала Лотта. – Поставь-ка ему на живот горячий утюг, а я буду щекотать его под мышками.

И она состроила одну из своих страшных рож. Надо вам сказать, что Лотта – большой специалист по рожам. Я не знаю никого, кто умел бы строить такие рожи, как она.

Я весь сжался. Оскар делается иногда просто бешеный. Лицо у него тогда становится всё красное, а сам он из обыкновенного человека превращается в какого-то великана. А глаза как щёлки. Посмотришь на него – и то страшно.

Поэтому я зажмурился. Я постарался представить себе, что я – камень, острый, твёрдый, холодный камень, только попробуй поддать его ногой – сразу поранишься. Такой тяжёлый, серый камень, который тысячи лет пролежал на одном месте и еще тысячи лет пролежит, пока не настанет конец света.

Но никакой конец света не настал. Оскар просто расхохотался. Будто случилось небольшое землетрясение. Живот у него трясся, а на глазах выступили слёзы. Весь дом гремел от хохота.

Раньше это у нас часто бывало. Оскар так хохотал, что стены дрожали.

Ева, наша с Лоттой мама, от которой я унаследовал свои рыжие волосы, рассказывала, что когда они с Оскаром только поженились и жили в крохотной квартирке, она использовала в таких случаях подушки вместо звукоизоляции, чтобы растревоженные соседи не стали стучать в стенку.

Хохот Оскара – это было что-то нечеловеческое, какая-то разбушевавшаяся стихия. Будто вулкан. Только вот теперь вулкан этот почти потух. Иногда только что-то там ещё булькало и вспыхивало.

– Ладно! – сказал Оскар, и в горле у него что-то всхлипнуло. – Лежи себе, бездельник, пока не покроешься паутиной и пылью. Когда-нибудь, глядишь, и надоест. Между прочим, если тебя очень уж долго не будет в школе, за тобой просто придут и заберут тебя.

– Пусть попробуют, – сказал я так твёрдо, как только мог.

Перед тем как им с Лоттой уйти, Оскар принёс два банана и положил около моей кровати.

– Сухой паёк для живой мумии, – сказал он.

2

Нет, честно, я чувствовал, что мне не надоест, никогда не надоест.

Хоть всю жизнь пролежал бы вот так в постели. Я попробовал совсем отключиться, попробовал заставить себя ничего не слышать, ни про что не думать. Просто лежать – неподвижно, молча, как серый камень.

Вот только странное дело. Нельзя заставить себя ни про что не думать, не получается. В голове вдруг сами собой выскакивают разные мысли и картины. Всякие там бессмысленные слова вроде «чучело гороховое», или какие-то дурацкие, непонятные картинки. Попробуйте-ка сами ни про что не думать. Всё равно будешь думать хотя бы про то, что не надо ни про что думать.

Прошло часа два, а мне уже казалось, что я пролежал лет сто. Моя сжатая в кулак воля куда-то улетучилась, вроде как растворилась в солнечном свете, который вошёл через окно. Мне что-то совсем расхотелось лежать вот так в постели до конца своей жизни.

В школу идти всё равно уже не имело никакого смысла. Я встал, потом выпил чашку молока с бутербродом и взял ещё кусок шоколадного пудинга, который стоял в холодильника. Я подумал, что лечь-то я всегда успею, лягу обратно ещё до их прихода и сделаю вид, будто и не вставал.

Мы жили на самой вершине холма, в маленьком коричневом домике, точно таком, как и все другие вокруг. Эти маленькие домишки с тесными комнатками были построены той самой фабрикой, на которой работали Оскар с Евой. Там же работали чуть не все жители нашего Дальбу.

У некоторых, правда, дома были побольше и кирпичные. Это у всяких там служащих, которые уже и приказывать что-то могли, и денег получали больше, и лужайки у них перед домом были пошире.

На нашей улице было почти что пусто.

Я спускался вниз, где начинался сам посёлок, а за ним торчала труба фабрики, выше церковной колокольни. Фабрика была новенькая и вся небесно-голубая, и стояла она на берегу Голубого озера, которое тоже было голубое-преголубое. И всё это голубое сияло и сверкало на солнце под голубым небом. На этой самой голубенькой фабрике все наши местные и пристроились.

Хотя, конечно, не все. Некоторые работали в магазинах, некоторые ещё где-нибудь, а некоторые были вообще без работы. Я подумал, а не заглянуть ли мне в гости к тёте Кристин? У тёти Кристин была маленькая прачечная, и Оскар с Евой оставляли у неё на день нашу Лотту, пока сами были на работе. Когда я ещё не учился в школе, меня тоже отводили к ней. Отличная она была тётка, наша Кристин-Стирка, такая маленькая, тощая, с виду хмурая, неприветливая, а на самом деле очень добрая. Но я решил, что лучше уж не ходить – а то Лотта обязательно проболтается, что я вставал.

Потом я увидел жёлтую кирпичную колоду нашей школы. Была как раз перемена, и ребята носились по двору. Прозвенел звонок, и все они столпились у дверей. Школьный звонок – всё равно что фабричный гудок: он приказывает тебе приходить или уходить, решает, когда тебе гулять, а когда работать. До чего же здорово, что мне не надо было мчаться в класс.

Сам посёлок лежал в долине, между двумя холмами, с одной стороны Голубое озеро, а вокруг леса и луга. На одном холме были наши домики, а на самой вершине другого красовалась вилла директора фабрики господина Голубого. Настоящая его фамилия была Вальквист, но его прозвали Голубой, потому что всё у него было голубое – и фабрика голубая, и вилла тоже вся голубая. Это был огромный деревянный домина со всякой там резьбой, завитушками-финтифлюшками. В саду вокруг виллы полно было всяких кустов, лужаек и фруктовых деревьев. А ещё там был бассейн с золотыми рыбками. А вокруг сада был высоченный деревянный забор, тоже голубой.

Я подумал, подумал и решил пойти в гости к Бродяге. Бродяга жил в малюсеньком домике, вроде лесной избушки, который когда-то был выкрашен в красный цвет, как красят дачи, но потом весь облупился и стал совсем бесцветный. Бродяга на самом-то деле был никакой но бродяга. Просто его так прозвали за старую шляпу с широкими обвислыми полями и за длинную чёрно-седую бороду. Он работал раньше на фабрике, но ему Пришлось уйти, потому что он заболел. На складе ему как-то Пришлось взвалить себе на спину такой ящик, что спина чуть не треснула. Но главное, наверное, из-за того, что он всегда прямо говорил то, что думал, и жаловался, если что-нибудь на фабрике было плохо.

До домика Бродяги надо было пройти кусок лесом. Туда вела лесная дорожка. Солнце жарко светило сквозь сосны. Наверху щебетали птицы. Потом лес вдруг расступался, и открывалась поляна. Там и стояла избушка Бродяги, с сарайчиком для дров и одной яблоней перед крыльцом. А за углом цвела сирень, и пахло сладко-сладко. Дверь была закрыта. И тихо совсем. Только слышно было, как журчит ручей, который протекал прямо рядышком.

Я постучал, но никто не отозвался. Я, правда, и не удивился. Во-первых, Бродяга считал, что входить можно и без стука. А во-вторых, он немножко оглох, проработав столько лет на фабрике Голубого.

Когда я вошёл, я после яркого солнечного света вообще ничего не увидел. Я будто ослеп.

В доме было две комнаты, в одной, побольше, – печка с плитой, раскладной стол и несколько стульев, а в другой, маленькой, стояла кровать Бродяги.

Я услышал, что он там. Он не окликнул меня, как обычно, нет. Он не насвистывал бодро-весело, как он частенько насвистывал. Он не пел своим раскатистым басом, как он иногда пел. Он не ругался, как он вечно ругался, когда надо и когда не надо. Он не бормотал себе под нос, не мурлыкал и не ворчал, как бывало, когда он вырезал какую-нибудь фигурку из дерева.

Он скулил, тихонечко, не переставая скулил, как больной ребёнок или зверёныш, и я понял, что ему ужасно больно. Я вошёл в комнату и увидел его на кровати. Волосы у него все спутались, слиплись от пота, а лицо было совсем серое. Глаза странно блестели. Он держался руками за живот. Лежал скорчившись на боку, подтянув колени. Над ним жужжали мухи. А рядом стояло жёлтое эмалированное ведро – его, видно, рвало.

– Что такое? – спросил я как дурак. Я просто не знал, что сказать.

Так странно было, что он такой жалкий, беспомощный. Он всегда был такой здоровый, весёлый, такой выдумщик и шутник. Я не знал, что делать, что сказать.

Он попытался повернуть голову, но она у него снова упала на подушку, и он опять застонал, уже громче. Он хотел что-то сказать, но не смог. Он боролся с какой-то жестокой и непонятной мне болью. С лица у него прямо капал пот, и простыня была мокрая.

Я пошёл на кухню, намочил под краном полотенце, вытер ему лицо и положил полотенце на лоб. Он слабо улыбнулся, будто хотел сказать «спасибо». Я принёс стакан воды. Подсунул руку ему под голову, приподнял и поднёс стакан к его губам.

Но он не мог ничего проглотить. Вода стекала по подбородку.

– Спасибо, – сказал он так тихо, что я еле услышал.

Потом ему, наверно, опять стало хуже. Он вскрикнул и перекатился на спину. Глаза у него широко раскрылись, он весь дрожал. Потом совсем затих. Может, он умер?

Нет, я слышал, как он дышит, тяжело, прямо задыхается.

Я не знал, что делать Не мог же я взять и бросить его тут, а сам пойти домой и снова улечься в свою кровать. Я отвечал за него, потому что это я на него наткнулся Он всегда был очень добрым ко мне. Когда мне бывало плохо или я злился на что-нибудь, я шёл к нему. И мне всегда становилось легче.

Обязательно надо было ему помочь Вот только как? Надо было как-то сделать, чтоб его забрали в больницу.

Я выскочил из дома и мимо сарая, мимо свинарника выбежал на дорогу и помчался изо всех сил. Я мчался по узкой лесной дороге с такой скоростью, что чуть не задохнулся, пришлось даже притормозить. Я, по-моему, в жизни ещё так не бегал. Во рту был солоноватый привкус, будто кровь, – так всегда бывает, когда бежишь изо всех сил.

Сразу за лесом была маленькая молочная, где работала тётя Лесбор и где мы всегда покупали домашние булочки. Я вбегаю туда и вижу – она стоит разговаривает с каким-то покупателем.

– Здравствуй, сказала она. – Чего ты носишься как угорелый?

И она продолжала болтать со своим покупателем – какая сегодня погода, да какой ветер, да у кого что болит. Я попытался объяснить, что Бродяга лежит там у себя больной, может, уже при смерти. Но я только начал, как она прервала меня и сказала:

– Подожди, пока до тебя дойдёт очередь, и вообще дети не должны перебивать старших. – При этом она нахмурила брови и сделала строгое лицо.

Мне казалось, этому конца не будет, и я просто не знал, что делать. Наконец я не выдержал.

– Нет, ты должна меня выслушать, – сказал я. – Помолчите, пожалуйста! Бродяга умирает!

– Какой такой бродяга? – спросила тётя Лесбор.

– Разве здесь в окрестностях есть бродяги? – удивился покупатель и вытаращил глаза.

– Да Бродяга же! Вы что, не понимаете? Бродяга! Лейф, который живёт тут рядом, в лесу.

– Ах, этот, – сказала тётя Лесбор.

– Да, этот самый. Он заболел. Он лежит сейчас там без сознания. Я пришёл к нему в гости, а он, оказывается, заболел. Он даже говорить не может, его всего трясет Есть здесь где-нибудь телефон? Надо вызвать «скорую».

– О, господи, детка, чего же ты молчал? Конечно, надо вызвать «скорую». Немедленно!

Она скрылась за занавеской, которая висела перед входом в саму лавку, и я слышал, как она там набирает номер и никак, видно, не может набрать. Она так нервничала, что два раза попадала не туда. Первый раз она попала на бойню, и там решили, что она шутит, когда она сказала, что в одной избушке в лесу умирает человек. Наконец, она всё же дозвонилась до «скорой» и объяснила, где и как найти больного.

– Они сейчас же выедут, – сказала она мне. Её круглые щёки были красные, как помидоры.

Я видел, что ей не терпится расспросить меня про Бродягу и что с ним стряслось.

– Успокойся, детка, успокойся, – затараторила она. – Представляю, как ты перенервничал. Садись-ка вот сюда, я сейчас угощу тебя булочкой.

– Да нет, я побежал. Дождусь, пока приедет «скорая», – сказал я и выскочил за дверь.

Когда я бежал обратно, я уже не так волновался. Бродяга по-прежнему лежал как неживой. И лицо у него было совсем уже серое. Я опять вытер ему лицо мокрым полотенцем.

– Сейчас приедет «скорая», – сказал я.

Но он, по-моему, даже не услышал.

Пока они приехали, прошло, наверное, полчаса, не меньше. Я услышал сирену задолго до того, как они подъехали. Наверное, трудно было проехать по узкой лесной дороге, по корням. Сирена выла всё время, хотя непонятно, кого тут надо было предупреждать, кроме птиц или зайцев.

Как раз перед тем, как вошли санитары с носилками, Бродяга открыл глаза. Он протянул ко мне руку, и я дал ему свою. Рука у него была такая огромная, что моя уместилась в ней целиком. И горячая, как раскалённая плита. Он сжал мою руку, будто хотел сказать, что он меня узнаёт, и хорошо, что я рядом.

Тут вошли санитары и переложили его на носилки. Он за-стонал, хотя они перекладывали очень осторожно. И он не отпускал мою руку.

Когда носилки уже поднесли к машине, он обернулся ко мне.

– Уж ты, Петтер, позаботься тут пока о поросёнке, – выдавил он из себя каким-то тоненьким голосом.

– Ладно. Я тебе обещаю, – сказал я.

Дверцы захлопнулись, и машина отъехала. Она ехала очень медленно, переваливаясь по кочкам и ухабам, пока не исчезла за поворотом.

Вокруг было тихо-тихо. Только слышно было, как похрюкивает у себя в закутке поросёнок.

3

Так вот он и навязался на мою голову, этот самый поросенок – и как раз в тот день, когда я собирался залечь и уже не вставать до конца своей жизни.

Оскар не особенно удивился, что я встал.

– Жизнь полна неожиданностей, – сказал он.

Жизнь-то вообще, может, и полна, но только не их с Евой жизнь. Каждое утро они встают в одно и то же время, идут на работу, делают там всё одно и то же, потом приходят домой, поделают ещё что-то дома, поговорят, посмотрят телевизор и ложатся спать. И так же, наверное, и все другие, кто живёт в наших домах.

Я слышал, иногда вечером они говорили про эту свою работу и до чего она им надоела. И можно было так понять, что делать им там почему-то приходится всё больше, а денег почему-то платят не больше.

– Нет уж, к чёрту, скоро с этой эксплуатацией будет по-кончено! – сказал как-то Оскар.

Но сказал так, будто сам в это не верил.

– Свинская жизнь! – сказал он.

Зато у поросёнка Бродяги жизнь была совсем даже не свинская. Я нянчился с ним, как с ребёнком. Когда я после школы шёл его кормить, за мной часто увязывался Стаффан. Со Стаффаном было интересно, он вечно что-то придумывал. В один прекрасный день мы окрестили поросёнка Последним-из-Могикан – в честь героя романа Фенимора Купера. Мы, как положено, окропили его водичкой.

– Нарекаем тебя Последним-из-Могикан! – провозгласили мы громко и торжественно.

Последний-из-Могикан и ухом не повёл.

…Один раз, по дороге из школы, Стаффану пришло вдруг в голову, что ведь Последнему-из-Могикан, наверное, не очень-то приятно торчать там одному в лесу в своей клетушке. Может, он боится темноты, может, ему там страшно по ночам, когда только луна светит своим мёртвым светом, и филины ухают, и призраками носятся летучие мыши. Нот, нельзя оставлять его совсем одного в тёмном лесу. Это, считал Стаффан, просто варварство по отношению к животному.

Мы решили, что надо переселить Последнего-из-Могикан к нам домой.

И мы отправились за поросёнком, чтобы переселить его из леса на обитаемые земли и обеспечить ему нормальные жилищные условия, с отоплением и всеми удобствами. Мы подманили его лакомствами и надели ему на шею верёвку, завязав на несколько узлов. Он аппетитно чавкал, глядел на нас и ничего не понимал.

Потом мы открыли загон и стали изо всех сил тянуть за верёвку. Последний-из-Могикан упирался, но всё-таки пошёл за нами. По дороге он то останавливался и начинал рыть пятачком землю, то вообще тянул нас куда-то в сторону. Пока мы его тащили, мы прямо все вспотели.

– Последний Могиканин, он жив себе здоров, висит он на лиане и лопает морковь! – орали мы со Стаффаном, волоча его за собой, как на буксире.

Но как только мы выбрались из леса, дело пошло веселее. Мы двигались гуськом. Небольшая такая процессия: впереди Стаффан, за ним я, за мной Последний-из-Могикан. Когда мы на тротуаре прошагали мимо какой-то тёти, она чуть не плюхнулась в сточную канаву и так и осталась стоять с разинутым ртом.

Когда мы уже поднимались к нашему дому, нам встретился дядя Янссон, он был близорукий и носил очки с толстенными стёклами и всегда ходил в шляпе.

– Добрый день, дети, – сказал он. – Собачку выгуливаете? – Он поглядел, прищурившись, на Последнего-из-Могикан, и брови у него полезли кверху. Последний-из-Могикан сидел посреди улицы и не желал трогаться с места.

Дядя Янссон уставился на него.

– Что же это, интересно, за порода такая? – спросил он.

– Бультерьер, сами видите, – небрежно сказал Стаффан.

Он разбирался в породах собак, потому что отец у него был судья на выставках собак.

– Совершенно необычная внешность, – сказал дядя Янссон.

– Редкая в Швеции порода, – сказал Стаффан. – Раньше они использовались при охоте на бизонов.

Тут Последний-из-Могикан вдруг рванул и понёсся галопом, мы еле поспевали за ним. Дядя Янссон остался позади. Мы мчались вприпрыжку и затормозили точно у калитки нашего дома.

– Вот видишь, он уже знает свой дом, – сказал я.

– Конечно. Само собой, – сказал Стаффан. – Свинья, если хочешь знать, самое умное животное на свете. Если не считать черепаху.

Мы протолкнули Последнего-из-Могикан через калитку и довели по дорожке до крыльца. А вот взбираться по лестницам свиньи, оказывается, совсем не способны. Но в конце концов мы всё-таки втащили поросёнка на крыльцо, а оттуда в переднюю.

Там мы его крепко-накрепко привязали к вешалке для шляп.

– Поздравляю с новосельем! – сказал я. – Чувствуйте себя как дома.

Он, наверное, и правда почувствовал себя как дома, потому что первым делом нагадил прямо на пол.

– Не мог уж сделать свои дела на улице, – сказал я. Надо же, какой он оказался некультурный.

– Ничего, потом подотрём, – сказал Стаффан. – Постепенно он приучится соблюдать чистоту в жалом помещении. А теперь давай устроим ему постель.

Мы решили, что пока Бродяга в больнице, Последний-из-Могикан будет жить в нашей с Лоттой комнате. Мы освободили большую бельевую корзину, где Лотта держала своих кукол, и положили туда вместо одеяла купальный халат Оскара – по совету Стаффана.

– Свиньи, в отличие от собак, не линяют, – сказал он. – Так что за халат можно не беспокоиться.

Такое разъяснение специалиста меня успокоило. Да я и сам видел, что волос у Последнего-из-Могикан почти что и нету.

Ещё мы поставили около корзины глубокую тарелку с водой.

– Ну вот, теперь он заживёт, как король, – сказал Стаффан и принялся насвистывать какой-то бодрый мотивчик.

Вроде бы всё было сделано. А что дальше? Спать ложиться ему было ещё рано, а кормить мы его уже кормили.

– Наверное, ему не мешало бы выкупаться, – неуверенно предложил я. Я боялся, что Еве он может показаться довольно-таки грязным, если даже про нас ей казалось, что мы должны мыться и утром, и вечером. А Последний-из-Могикан был весь в земле, и пахло от него, если уж честно, не очень приятно.

– Отличная мысль, – сказал Стаффан. – Неумытого поросёнка невозможно держать в доме, среди приличной мебели.

Мы пустили тёплую воду, наполнили ванну до половины и подлили туда немножко Евиного жидкого мыла – пены получилось полно. Так и хотелось туда залезть.

Потом мы пошли за Последним-из-Могикан, который уже умудрился стрясти с вешалки все шляпы и шапки и улёгся на любимой кепке Оскара.

Затащить его в ванную комнату было непросто, а уж запихнуть в воду – прямо-таки невозможно. Уж не знаю, как нам удалось его затолкать – он плюхнулся и встал на ноги.

Сначала он стоял смирно – наверно, от удивления, что очутился вдруг весь целиком в тёплой воде. Мы взяли щётку и начали скрести его жесткую щетину. Стаффан весело распевал. Наверно, на пятачок поросёнку попала пена, потому что он принялся вдруг так чихать, что всё вокруг забрызгал пеной.

– Когда чихаешь, надо прикрывать рот, – сделал ему замечание Стаффан.

С мытьём всё сошло отлично Мы вынули затычку и подождали, пока стечёт вода.

– А теперь его надо под холодный душ, чтоб не замёрз, когда выйдет, – решительно постановил Стаффан.

Я взял шланг, открыл холодную воду и начал поливать разомлевшего поросёнка. Он завизжал, будто его режут. А дальше его уже невозможно было удержать.

Уперевшись задними ногами в коврик на дне ванной, он стал карабкаться, перевесился через край и шлёпнулся, будто скользкий тюлень, на пол, кое-как поднялся на ноги, наконец оттолкнулся, с грохотом вылетел в дверь и помчался в комнаты, всё время визжа как резаный.

Он на хорошей скорости влетел в гостиную и начал там метаться, точно ошпаренный, хотя никто его не ошпаривал, а, наоборот, освежили. Он метался среди мебели, натолкнулся на журнальный столик, где стояла ваза с цветами, ваза грохнулась прямо ему на голову и разбилась. Тут уж он совсем взбесился.

– Во даёт! Во бешеный! – орал в восторге Стаффан.

Ну, а я не очень-то радовался. Я уже подумал, а не зря ли мы вообще притащили с собой домой поросёнка. Может, Стаффан преувеличивал способности свиней, и они вовсе не так уж хорошо поддаются дрессировке? Он мне расписывал, как можно выдрессировать поросёнка, чтобы он по команде садился, подавал «лапку», вертел хвостиком и вообще проделывал всякие удивительные номера. Что-то непохоже было, чтоб Последний-из-Могикан хорошо поддавался дрессировке.

С цветочным венком на голове Последний-из-Могикан продолжал свою бешеную скачку по квартире и производил везде дикий разгром: переворачивал стулья, сбивал в кучу ковры спотыкался о ножки столов и визжал не прекращая, так что слышно было, наверное, во всём посёлке.

Пока мы возились с нашим поросёнком, прошло, оказывается, очень много времени.

Вдруг дверь открылась. И появились Оскар, Ева и Лотта.

– Что за чертовщина! – сказал Оскар.

Он шагнул и угодил в то самое, что оставил на полу Последний-из-Могикан. Все трое будто онемели: стояли с открытыми ртами и смотрели. Какая-то явно взбесившаяся свинья творила погром в их собственном доме.

– Петтер! – рявкнул на конец Оскар.

Но тут Последний-из-Могикан заметил лазейку. Он взял старт и рванулся к приоткрытым дверям. Он отпихнул Оскара, которому трудно было сохранить равновесие там, где он стоял, стрелой проскочил в дверь и с грохотом скатился с крыльца.

В общем, Последний-из-Могикан удрал.

– Лови, держи! – заорал Стаффан. – Держи преступника! И мы бросились за ним. Нельзя же было, чтоб поросёнок Бродяги сбежал.

Вечер был тёплый-тёплый, и пахло сиренью. Ещё светило ласковое, нежаркое солнышко. Прекрасный был вечер. Вниз по улице нёсся вскачь поросёнок. За ним первым бежал Оскар, и живот у него колыхался, за Оскаром Ева, и рыжая грива её развевалась по ветру, за Евой мы со Стаффаном, и в самом хвосте Лотта.

Последний-из-Могикан мчался прямо к посёлку.

По дороге нам встретился близорукий дядя Янссон. Он, подслеповато щурясь, наблюдал это странное представление.

– Странная всё же собака, – сказал он, когда поросёнок проскакал мимо.

Постепенно к погоне присоединилось много всякого народу. Дети бросали свои игры и с дикими криками мчались за нами. Бежали и взрослые, выкрикивая на ходу всякие советы.

Скоро мы уже были в самом посёлке. Поросёнок мчался на-прямик по главной улице, не обращая никакого внимания на машины и велосипеды. Всё больше народу включалось в эту бешеную погоню за Последним-из-Могикан. Я беспокоился, как бы поросёнок всё же не ушёл от нас. Он мчался с быстротой дикого зверя, и его, конечно, подхлёстывало, что он оказался в центре внимания и что испытывались его быстрота и ловкость. Он был в отличной форме и бежал удивительно легко, а вот мы уже начали задыхаться. Какой-то пожилой дядечка схватился за живот и заявил, что больше не может.

Последний-из-Могикан покружил по посёлку и свернул на улицу, которая шла вверх по склону противоположного холма, и на подъёме он сбавил скорость. Расстояние между Последним-из-Могикан и нами уменьшилось.

Почти уже на самом верху Оскар поднажал, пытаясь догнать поросёнка, и стал кричать всякие там слова, подбадривая остальных. Рванувшись из последних сил вперёд, он настиг Последнего-из-Могикан и бросился на него всем телом. Но поросёнок вывернулся у него из-под рук и шмыгнул в приоткрытую калитку, которая вела в сад к Голубому.

Сад у Голубого был не просто сад, а чудо садового искусства, приглаженная и прилизанная идиллия: аккуратные, подстриженные под кубики кустики, стеклянные шары и фонтанчики, лужайки, выстриженные не хуже, чем собственный затылок Голубого, гладкий, как зеркало, бассейн с золотыми рыбками, в котором сейчас красиво отражались золотистые закатные облака, всякие там диковинные насаждения и пышные цветники.

И вот в этот искусственный рай ворвался Последний-из-Могикан, не имевший никакого понятия о всяких там мирных наслаждениях на лоне искусственной природы. За ним, уже не так смело, протиснулась и вся наша охотничья процессия.

Голубой пил на террасе с приятелями кофе. Он обалдело смотрел на это нашествие незваных гостей. Последний-из-Могикан носился между кустами и вытаптывал клумбы. Огромный чёрный датский дог Голубого увидел поросёнка и с лаем кинулся к нему, а тот принялся удирать, вломился в заросли рододендрона, проскакал через лужайку, с разбега нечаянно плюхнулся в бассейн к золотым рыбкам, побарахтался там, кое-как выбрался и помчался дальше по саду.

Мы попытались окружить Последнего-из-Могикан. Голубой тоже принял участие в облаве. Задумав вырваться из окружения, поросёнок нацелился на его светлый фланелевый костюм.

Голубой пригнулся, широко расставив ноги и растопырив руки, но поросёнок углядел отверстие между его ногами и мигом проскочил в эту брешь.

Был момент, когда Голубой очутился верхом на поросёнке, только задом наперёд.

– Молодец! Держись крепче! – заорал Оскар, но Голубой уже приземлился на какую-то там свою японскую диковину.

– Это нарушение неприкосновенности жилища! – завопил Голубой. – Зовите полицию!