Текст книги "Скоро тридцать"

Автор книги: Уитни Гаскелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Лишившись единственного боевого товарища, я поняла, что рискую подвергнуться внезапной атаке очередного «любопытного носа», и сделала попытку прошмыгнуть к бару. Как обычно, бар устроили в гостиной, а за стойкой я увидела недоразумение господнее в лице сына Паркеров. Эрни Паркер, который все еще ходил с зубным фиксатором и до сих пор не избавился от юношеских прыщей (хотя ему уже перевалило за тридцать), на тот момент, к счастью, уже был женат, а потому я могла спокойно пропустить стаканчик, без того чтобы нарваться на ухаживания. (Правда, когда я училась в старших классах, моя мать пробовала нас свести; Эрни тогда никак не мог найти девушку, которая по доброй воле согласилась бы пойти с ним на выпускной бал.) Однако путь к вожделенному бару мне вдруг перегородила огромная туша, одетая в свитер с вышитыми на нем маленькими Санта-Клаусами и сахарными палочками.

– Элли Уинтерс! – гаркнула миссис Санта-Клаус. – Давненько я тебя не видела! Твоя мама сказала, что ты помолвлена.

Я вытаращила глаза на эту крупногабаритную особу, силясь вспомнить ее имя, но на память ничего не приходило.

– Помолвлена? – тупо переспросила я, недоумевая, откуда у матери взялись такие сведения.

– Ах, Глэдис, я говорила, что тот молодой человек умолял Элли стать его женой, но она уперлась насмерть, – изящно вмешалась мать.

– О-о, какая жалость. Моя Софи только что вышла за муж, и я хотела предложить тебе ее свадебное платье, – самодовольно пробухала Глэдис.

Ага! Я вспомнила. Софи Метцгер училась на класс старше меня. Тогда у нее были слоновые бедра и копна ярко-рыжих, туго закрученных кудряшек «а-ля сиротка Энни». Боже, эта женщина вообразила, что мне подойдет платье Софи! Неужели я незаметно для себя набрала тридцать фунтов?

– Нет, Элли слишком занята карьерой, чтобы мечтать о замужестве. Она ведь у нас преуспевающий столичный адвокат. А чем сейчас занимается Софи? Кажется, она стюардесса? – сладким тоном поинтересовалась мать, поднеся к губам бокал виски с содовой. Судя по ее слегка заплетающемуся языку, порция была не первой.

– Софи – менеджер в багажном отделении аэропорта, – обиженно сказала Глэдис. – В следующем месяце ее ждет повышение.

– Чудесно, – проворковала мать, спрятав усмешку за ободком бокала.

– Ну-с, твой отец рассказал мне о крупном деле, которое ты возглавляешь, – загремел у меня над ухом мужской бас. Это был доктор Берри, дантист, живший по соседству с нами. Когда я была подростком, он приговорил меня к двум годам ношения зубных скобок, таких же здоровенных и блестящих, как передняя решетка новенького «мерседеса».

– Все верно. У руководства фирмы серьезные планы в отношении Элли. Конечно, мне бы по душе больше пришлось, если бы она поскорей вернулась домой и заняла кресло судьи, – вставил подошедший отец. На нем, как всегда, был его любимый серый костюм-тройка, к которому он сегодня надел ярко-зеленый галстук с искрой, более праздничный по сравнению со сдержанной расцветкой его повседневных галстуков в полосочку.

– В самом деле? Элли, ты, наверное, скоро войдешь в число компаньонов фирмы? – спросила Мэрион Чарльз, сухая как вобла. Мать уверяла, что у Мэрион анорексия.

– Да, ждать уже недолго, правда, Элли? – с гордостью проговорил отец.

Они все болтали и болтали, и вдруг я ощутила, что старики взяли меня в кольцо. Куда бы я ни посмотрела, они повсюду перегородили пути к отступлению, рассматривая меня, точно зверюшку в зоопарке. Все они уже изрядно нагрузились спиртным, и одежду большинства из них украшала рождественская символика – маленькая гирлянда, рожки северного оленя и тому подобное. В отчаянии я принялась вертеть головой в поисках Марка и наконец увидела его у дверей на кухню: его приперла к стенке толстуха Аннабель в красных леггинсах и с дурацкими заколочками в жидких волосах мышиного цвета. Марк бросил в мою сторону взгляд загнанного зверя, и я поняла, что он-то уж точно меня не вызволит.

– Расскажи, Элли, расскажи об иске, – подталкивала меня в бок мать.

– Это крупный судебный процесс по групповому иску, а Элли выступает ведущим адвокатом истца, – хвастался отец.

– Никто не назначал меня ведущим адвокатом, – пробормотала я. – Главный по этому делу – Даффи.

– Ну, его имя просто значится в бумагах, а ведение дела поручено тебе, – поправил отец.

Я едва дышала. Гостиная все уменьшалась в размерах, и от толпившегося народа в ней стало жарко и душно. Мне казалось, что взгляды всех гостей обращены в мою сторону, что они только и ждут рассказов о моей блестящей карьере. У меня начала кружиться голова, а кожа покрылась холодным потом. Я беспомощно посмотрела на Эрни в надежде, что он даст мне что-нибудь выпить – что угодно, – но он рассматривал этикетки на бутылках с ликером и не внял моим мысленным мольбам.

– Элли?

– Элли…

– Скажи, Элли…

Я знала, что вокруг собралось не более шести – восьми человек, включая моих родителей, но у меня было такое чувство, точно я окружена многотысячной толпой, что все они жадно смотрят на меня, ловят каждое мое слово, чего-то от меня ждут…

– Я больше не занимаюсь этим иском, – глухо проговорила я.

Я надеялась, что после этой фразы толпа, словно по волшебству, рассеется, но кольцо слушателей лишь плот нее сжалось. Ко мне тянулись чьи-то руки, рты изумленно раскрывались, вопросы пузырились на пересохших губах – накрашенных женских и бледных мужских. Со всех сторон слышалось: «Что-что? Что она сказала?» Отец уже насупил брови, а мать взирала на меня с той досадой, с какой смотрят на циркового пуделя, когда он отказывается танцевать ча-ча-ча по команде дрессировщика. Именно этот взгляд и стал для меня последней каплей.

– Я БОЛЬШЕ НЕ ЗАНИМАЮСЬ ЭТИМ ИСКОМ, ПОТОМУ ЧТО МЕНЯ УВОЛИЛИ!

Повисла тишина. К счастью, толпа расступилась, дав мне немного воздуха. Я сделала судорожный вдох.

– Что ты сказала? – переспросил отец, глядя из-под нахмуренных бровей.

– Элли, – ледяным тоном упрекнула меня мать.

– Меня уволили из конторы, и теперь я работаю внештатным художником. Делаю иллюстрации для новостного интернет-сайта. Я больше никогда не вернусь к профессии адвоката, – запинаясь, сказала я, впервые осознав, что это действительно так и я не стану искать место юриста в других фирмах. Заложница толпы полупьяных рождественских эльфов-переростков, я по какой-то странной иронии, внезапно ощутила свободу.

Словно в тумане до меня донеслись перешептывания старых сплетников, угрюмое бормотание отца, наигранно-бодрые попытки матери объяснить мое поведение.

– У нее сейчас чудовищные нагрузки, – лопотала мать. В руке у меня оказался тяжелый бокал с янтарной жидкостью. Я подняла глаза и увидела Эрни.

– Я подумал, тебе не помешает выпить, – сказал он и подмигнул мне. Не будь Эрни женат, в благодарность я бы поцеловала его взасос.

Мы с Марком уехали от Паркеров примерно через ми нуту после того, как я возвестила о своем увольнении. Этой минуты мне как раз хватило, чтобы залпом выпить чистого виски, которое обожгло горло и вызвало опасное урчание в пустом желудке. Марк отбился от ужасной Аннабель и за руку вывел меня на улицу.

Когда мы сели в машину и очутились наконец в безопасности, Марк покачал головой и присвистнул:

– По-моему, все прошло блестяще.

– Это точно, – подтвердила я. – Притормози, а? Марк остановил машину, я открыла дверцу, и меня стошнило на обочину.

Родители приехали домой вскоре после нас. Мы с Марком заняли старые позиции и опять валялись на диване перед телевизором. Поглаживая Салли, устроившуюся у меня на коленях, мы вполглаза смотрели «Эту удивительную жизнь» и делали вид, что не боимся возвращения родителей, когда в комнату медленно и торжественно, как на похоронах, вплыла мать. Вслед за ней безмолвной тенью вошел отец. При одном взгляде на их лица у меня упало сердце. И почему наши родители еще не развелись, как все нормальные люди в их возрасте, и не избавили нас от этих невыносимых семейных праздников?

– Как ты могла таким образом со мной поступить? Ты опозорила меня перед всеми нашими друзьями! – прошипела мать.

– Мам… – начал было Марк, но я махнула рукой, жестом приказывая ему замолчать. Сегодня мое сражение, а не его.

– Ты права, мне следовало рассказать вам об увольнении раньше. Я просто не знала – как, – вздохнула я.

– Не знала – как? И не придумала ничего лучше этой выходки? – завизжала мать.

– Из-за чего ты потеряла работу? – спросил отец, и, услышав его голос, я вздрогнула от неожиданности. Да, он всегда мечтал, чтобы я пошла по его стопам, но, как правило, никогда не выходил на сцену в семейных драмах. Обычно, когда мать входила в штопор и ее глаза пре вращались в две узкие ледяные щелочки, а губы сжимались, словно туго сборенная шторка, отец исчезал за дверями кабинета. Подкидывать хворост в костер было не в его привычках.

Мать ненадолго унялась, позволив мне вкратце объяснить, как все случилось – как Кэтрин меня подставила, как был провален судебный процесс и все деньги, вложенные в него фирмой, пошли прахом.

– Почему ты не рассказала об этой Кэтрин своим начальникам? – задала вопрос мать.

– Потому что она спит с одним из них, – безрадостно усмехнувшись, ответила я. – То есть я предполагаю, что с одним, а там кто его знает, может, она и ему наставляет рога.

Последовала неловкая пауза. Мать бросила взгляд на отца, отец – на меня, я – на Марка, а Марк – в телевизор, где все еще шла «Эта удивительная жизнь», только без звука.

Наконец папа откашлялся и произнес:

– Думаю, ты должна вернуться в фирму и попросить, чтобы тебя взяли обратно. Возьмешь на себя полную ответственность за произошедшее, пообещаешь, что этого не повторится, и станешь работать с удвоенным усердием. Я с недоумением посмотрела на него:

– Я не собираюсь этого делать.

– Почему? – изумилась мать.

– Потому что я не сделала ничего плохого. Мою работу по иску намеренно сорвали.

– Однако у тебя нет доказательств, что та сотрудница припрятала свидетельские показания, – сказал отец.

– Нет, но я знаю, что она это сделала. Как я это докажу? Уж наверняка бумаги не лежат в ее кабинете, ожидая, когда их найдут, – возразила я, не понимая, почему мы вообще обсуждаем эту тему.

– Ну, если у тебя нет доказательств, ты должна взять ответственность на себя. Кажется, ты забываешь об этом, дорогая. Это было твое дело, за сохранность документов отвечала ты, поэтому их пропажа – только твоя вина, – продолжал отец.

Я изумленно уставилась на него:

– Вовсе нет. Как я могла это предвидеть? Документы хранились в конторе, и доступ к ним имел любой адвокат. По-твоему, я должна была каждый вечер таскать домой сорок коробок с бумагами, а утром возвращать их в офис?

– Ты могла сделать копии и держать их у себя в квартире, – заметила мать, и я метнула на нее уничтожающий взгляд. – Да, могла бы, – настаивала она. – И не заставила бы нас краснеть перед всеми друзьями из-за того, что нашу дочь выгнали с работы.

– Мама! – вскинул голову Марк. – Оставь ее в покое.

– На полтона ниже, молодой человек, – холодно сказала мать. – В последнее время ты и сам не был образцовым сыном.

Отец, не обращая внимания на них обоих, продолжал сверлить меня суровым взглядом судьи.

– Если ты не хочешь просить, чтобы тебя взяли обратно, тебе остается только вернуться в Сиракьюс. Я могу подыскать тебе место в какой-нибудь юридической фирме или устроить на работу к окружному прокурору, – предложил он.

Я переводила взгляд с отца на мать, качая головой.

– Как вы смеете? – дрожащим от волнения, но реши тельным голосом проговорила я. – Как вы смеете так со мной обращаться? И кто дал вам право распоряжаться моей жизнью?

– Нет, как ты смеешь! Приходишь на торжество, как член нашей семьи, и устраиваешь сцену! Своим поведением ты опозорила нас с отцом на весь город! – взвизгнула мать.

– Черт побери, я имею право вести себя как угодно. Я ваша дочь, а не дрессированная мартышка! Да, я лишилась работы, и, возможно, этого бы не произошло, если бы я была менее доверчива, более предусмотрительна и так далее, но теперь это уже ничего не меняет. Я рада, что все так случилось, – заявила я, глядя на отца, который прислонился к дверному косяку, скрестив на груди руки. – Я ненавидела эту работу. Я ненавидела профессию адвоката. Я пошла в юристы только потому, что этого, хотелось вам.

– Я и сейчас хочу, чтобы ты работала юристом. Это достойное и почетное занятие, – сказал отец.

– А я не выношу его! Каждый день эта работа съедала кусочек моей жизни, – с отчаянием воскликнула я.

Отец лишь покачал головой.

– Все ваше поколение считает жизнь приятной прогулкой, – осуждающе сказал он.

– Что?! Да я всю жизнь пахала как лошадь! Сначала в школе, потом в колледже, потом в университете, потом в фирме. И все потому, что это было нужно вам. Мне никогда не приходило в голову заняться своим любимым делом. Но теперь, впервые за все время, я делаю то, что нравится мне. Я рисую. И я обожаю эту работу. Да, все вышло очень неожиданно, хоть я и думаю, что это к лучшему.

Отец, все так же качая головой, повернулся к выходу.

– Давай, папочка, уходи. Это ведь получается у тебя лучше всего, правда? – Я сорвалась на крик.

Отец помедлил в дверях, стоя ко мне спиной, а затем, не оборачиваясь, вышел. Я смотрела ему вслед, и по лицу у меня текли слезы.

– Элинор Энн Уинтерс, как ты смеешь разговаривать с отцом в таком тоне?! И как, по-твоему, должна чувствовать после всего этого я? Каково мне сознавать, что все мои дети – неудачники?

В детстве подобные тирады матери всегда заставляли мое сердце сжиматься от ужаса. Однако сейчас я ее не боялась.

– Мама, за непроницаемой стеной, которой ты себя окружила, огромный мир. Тебе стоит иногда выглядывать наружу, – устало проговорила я.

– Прости, что-о? – выдохнула мать, вложив в эти слова гораздо больше патетики, чем требовала ситуация.

– Это моя жизнь. Мое увольнение с работы касается одного-единственного человека. Меня. Не тебя. Я не прошу ни денег, ни чего-то другого. Мне нужно лишь, чтобы ты выслушала и поддержала меня. – Гнев, сдерживаемый в течение тридцати лет, вскипел во мне, когда я встала и начала высказывать в лицо матери всю правду. Салли кубарем скатилась с моих колен и плюхнулась на пол с не довольным ворчанием. Я продолжала: – Ты самая эгоистичная женщина из всех, кого я встречала. Ты всегда думала исключительно о себе. Пускай Марк, Брайан и я – неудачники, но вместо того, чтобы согреть нас любовью и поддержкой, ты только и причитаешь, как наши про махи бьют по тебе. Как ты себя чувствуешь, как ты будешь выглядеть! Ты хоть раз задумалась, какое унижение я пережила, когда меня увольняли, и насколько мне по душе моя теперешняя работа? Допустим, Марк совершил ошибку. И все же представляешь ли ты, каково это – всю жизнь быть «золотым мальчиком» и стараться соответствовать этому образу? Мы – твои дети. Почему ты не можешь просто любить нас?

– Я больше не намерена тебя слушать. Если ты не умеешь себя вести, полагаю, тебе лучше уехать, – отрезала мать с каменным лицом. Ее нижняя губа задрожала, в глазах показались слезы.

Я пожала плечами и потерла виски, внезапно ощутив страшную усталость.

– Хорошо, я уезжаю, – сказала я. – Марк, ты подбросишь меня на вокзал? Я только уложу вещи.

Через несколько минут мы уже ехали в машине. Улицы опустели; был сочельник, и в это время все уже сидели за столом со своими семьями, отмечая праздник. Многие наши соседи украсили подъездные дорожки к дому иллюминацией и зажгли рождественские фонари на крыльце, отчего безлюдные улицы светились таинственным, мерцающим сиянием.

– Ну, это было супер, – оценил Марк. Он покрутил ручку радиоприемника, и салон машины заполнил голос Фрэнка Синатры, поющего о «звонких бубенцах».

– Заткнись, – вяло сказала я.

– Нет, я считаю, мы случайно нашли отличный способ раз и навсегда положить конец этим добровольно-принудительным семейным сборищам. Каждый праздник кто-то из нас будет сообщать жутко неприятную новость вроде моего развода или твоего увольнения, и очень скоро мать с отцом предпочтут на несколько дней убраться из города, чем насильно собирать нас за столом. Мы могли бы подключить Брайана – к примеру, можно заранее попросить его, чтобы к Пасхе он обрюхатил очередную подружку.

Несмотря на глубокое уныние, овладевшее мной после скандала с матерью, я начала хихикать.

– Ты тоже мог бы уволиться с работы и пойти в солдаты, – внесла я свою лепту.

– Нет, бери выше – как насчет обвинений в мошенничестве в особо крупных размерах или сексуальных связях с приятельницами матери по клубу садоводов? Хотя лучше я оставлю это Брайану. Насколько мне известно, он действительно спит с активисткой садоводческого клуба.

– С которой из них?

– Зная Брайана, не удивлюсь, если со всеми.

Мы расхохотались. Я взглянула на Марка, на его про филь, и вдруг осознала, как мы близки.

– Можешь, конечно, послать меня подальше, но я думаю, после того, как ты высадишь меня на вокзале, тебе тоже надо поехать домой. К себе домой. К Кейт, – сказала я.

– Иди ты куда подальше, – отозвался Марк, вспыхнув. Я замолчала и перевела внимание на людей, которые выходили из церкви после вечерней службы. Мы с семьей обычно посещали ночную службу, когда все зажигают свечи и поют «Тихая ночь, святая ночь», а в церкви невероятно красиво и спокойно. После этого я всегда чувствовала полное умиротворение. Я знала, мне будет не хватать этого ощущения.

Через несколько минут Марк сказал, не сводя глаз с дороги:

– А если она меня не пустит?

– Тогда сядешь под дверью и не уйдешь, пока она не откроет тебе или не вызовет полицию.

Марк наконец повернул голову в мою сторону:

– Я люблю ее, Элли. Люблю так сильно, что не могу дышать. Я просто не представляю жизни без нее. Не знаю, зачем я изменял ей. Я был полным ослом. Но если она примет меня обратно, я до конца своих дней буду доказывать, что больше никогда не предам ее.

– Скажи это не мне, а ей, – посоветовала я брату. – Скажи это Кейт.

Я переступила порог своей квартиры уже далеко за полночь. Наступило Рождество, и впервые в жизни в этот праздник рядом со мной никого не было. То есть никого, кроме Салли. Сделав свои дела во время короткой прогулки, Салли притрусила в спальню и взобралась на постель. Она три раза покружилась на месте, свернулась клубком посереди не кровати и немедленно начала тоненько похрапывать. Я улыбнулась, немного завидуя той легкости, с которой засыпала моя собака. Обведя взглядом пустую квартиру, я пожалела, что не успела поставить елку или хотя бы развесить гирлянды.

Перед моим отъездом родители даже не вышли попрощаться или пожелать веселого Рождества. Мать заперлась в спальне, рыдая достаточно громко, чтобы мне было ее слышно в коридоре, а отец, как всегда, укрылся в своем кабинете. Это была самая серьезная ссора между нами. Конечно, мы цапались, когда я была подростком, – в основном из-за того, что я без спроса брала родительскую машину или задерживалась на гулянках после наступления «комендантского часа». Никогда прежде я не обвиняла отца в холодности и сухости, а мать – в себялюбии. В мою семейную роль всегда входило быть милой и послушной и делать все, чтобы порадовать родителей. Теперь же, когда я впервые пошла на конфликт и выложила все, что о них думаю, они осуществили свою невысказанную угрозу, которая давно витала в воздухе, и выкинули меня из дома. Как только я отступила от образа Идеальной Дочери, они шарахнулись в сторону, точно от бешеной собаки. Они очень сильно меня ранили, но сейчас острее всех других чувств я ощущала злость.

Мой гнев был настолько сильным, что в нем рассеялся туман, в котором я жила все последние месяцы. Это было невыносимо тяжело. Я еще никогда не чувствовала себя более одинокой. Я потеряла родителей. Нину. Теда. Мир вокруг потерял краски, поблек. Надежда на лучшее угасла. Меня начала бить крупная дрожь, я быстро переоделась в старенькую клетчатую фланелевую пижаму и нырнула в постель, обмотавшись вязаным шарфом, что бы поскорее согреться. Все еще дрожа в ознобе, я свернулась калачиком и почувствовала, что кто-то сопит мне в ухо. Повернув голову, я увидела, что Салли сидит на подушке и смотрит на меня круглыми влажными глаза ми. Она вытянула свою короткую толстую шею, обнюхала мое лицо и напоследок лизнула в нос. Я отвернула одеяло, Салли залезла под него и уютно свернулась в тепле у меня под коленками. Ее горячее тельце согрело меня, я перестала трястись и наконец провалилась в глубокий сон, лишенный сновидений.