Текст книги "Форрест Гамп"

Автор книги: Уинстон Грум

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Когда я вернулся, судья почесал подбородок и сказал, что дело с его точки зрения «весьма необычное». И он считает, что мне нужно пойти в армию или куда-нибудь еще, чтобы меня исправили. Мама сказала ему, что армия меня не захотела, потому что я идиот. И как раз в тот самый день пришло письмо из университета, и там говорилось, что если я все-таки хочу играть за них в футбол, то я могу учиться у них бесплатно.

Судья сказал, что это тоже звучит довольно необычно, но если я уберусь из их города как можно скорее, то он лично ничего против этого не имеет.

На следующее утро я запаковался и мама отвела меня к автобусу. Я выглянул из окна и снова увидел маму, утирающую глаза платочком. В общем, это зрелище повторялось все чаще и чаще. Так что я это хорошо запомнил. Ну, потом автобус тронулся, и я отбыл.

~ 3 ~

Когда я попал в университет, то тренер Брайант пришел к нам в зал, где мы стояли в спортивных шортах и футболках, и произнес речь. В общем, это была такая же речь, какую тренер Феллерс мог бы сказать, только намного проще, даже простак типа меня понимал, что дело тут серьезное! Он говорил кратко и понятно, и закончил тем, что последний человек, который окажется в автобусе по дороге на стадион, поедет не на автобусе, а в ботинке тренера Брайанта. Так точно! И мы не сомневались, что так и будет. Так что мы набились в автобус со скоростью света!

Все это происходило в августе, а в Алабаме в этот месяц жарче, чем в остальных местах. Можно сказать, что если положить на футбольный шлем яйцо, то оно сварится вкрутую за десять секунд. Разумеется, никто не пробовал это сделать, чтобы не разозлить тренера Брайанта. Такого никто и вообразить не мог, потому что тогда жизнь такого человека становилась просто непереносимой.

У тренера Брайанта были свои амбалы, чтобы управляться со мной. Они отвели меня туда, куда нужно, в красивое кирпичное здание в кампусе, которое кое-кто называл «Обезьянником». Эти амбалы отвезли меня туда в машине и проводили до порога моей комнаты. Жаль, что здание снаружи было красивое, а внутри не очень. Наверно, в этом здании давно никто не жил, потому что оно было такое грязное и загаженное, большинство дверей сорвано, и стекла выбиты.

Те парни, что лежали внутри на койках, ничего на себе не имели, потому что жара была в 110 градусов по Фаренгейту, а всюду носились жужжащие мухи. В холле всегда было полно газет, и сначала я боялся, что их заставят читать, но потом я узнал, что они нужны, чтобы класть на пол, иначе можно попасть ногой в какое-нибудь дерьмо.

Ладно, приводят меня амбалы в комнату и говорят, что хорошо бы тут был мой сосед, Кертис Какеготам. Только его не было. Они побросали мои вещи, и показали мне, где ванная – ну такой ванной не бывает даже на задрипанной автозаправке. А прежде чем уйти они мне говорят – ты с Кертисом должен подружиться, потому что у вас обоих мозгов не больше, чем у таракана. Я строго так посмотрел на него, потому, что мне надоел этот треп, а он сказал мне остыть и сделать пятьдесят приседаний. И я сделал, как мне было сказано.

Я расстелил на койке простыню, чтобы прикрыть грязь, и заснул. Мне снился сон, словно мы с мамой сидим в гостиной нашего дома, как это бывало летом в жару, и она поила меня лимонадом и говорила, говорила, говорила… и тут вдруг дверь комнаты вылетела, так что я до смерти напугался! В дверях стоял парень и у него был довольно жуткий вид. Глаза выпучены, во рту нескольких зубов не хватает, нос будто расквашен, а волосы стоят дыбом, словно его током тряхануло. Я решил, что это и есть Кертис.

Он стоял так, словно думал, что кто-то его ударит и оглядывался, а потом вошел внутрь комнаты прямо по вышибленной двери. Кертис вообще-то не очень высокий, и больше похож на шкаф или на холодильник. Он сначала спросил меня, откуда я родом, и я говорю, из Мобайла. Он говорит, что это занюханный городишко, а сам он из Оппа, того, где делают арахисовое масло, и если это мне не по вкусу, то он сам сейчас откроет банку, и намажет мне задницу! Этого разговора нам хватило на день или даже на два.

Днем на тренировке казалось, что жара стоит в тысячу градусов, и амбалы тренера Брайанта носились по полю, заставляя нас заниматься. У меня язык торчал изо рта, словно у собаки, но я старался, как мог. Потом они разделили нас, и приставили ко мне защитников, и мы начали отрабатывать проход.

Перед тем, как я приехал в университет, они прислали мне пакет с футбольными картинками, и я спросил тренера Феллерса, что мне с ними делать, а он просто покачал головой, и сказал, что ничего не надо делать – надо подождать, пока я приеду в университет, а там мне все скажут.

Теперь я пожалел, что послушался его, потому что как только я стал проходить защиту в первый раз, как повернул не туда, и передний амбал обрушился на меня, крича, неужели я не смотрел их картинок? Я ответил «угу», а он размахался руками, а когда остыл, то заставил меня бежать пять кругов по стадиону, пока они с тренером Брайантом решат, как со мной быть.

Тренер Брайант сидел на большой вышке, и когда я бегал свои круги, я видел, как амбал забрался к нему по лесенке и все рассказал, и тогда тренер Брайант вытянул голову и я почувствовал, как его взгляд обжег мне задницу. Потом по мегафону раздался голос:

– Форрест Гамп, подойти к тренерской вышке! – и тренер Брайант с амбалом спустились вниз. Я побежал к ним, мечтая только о том, что лучше бы я бежал от них.

Зато уж я удивился, когда увидел, что тренер Брайант улыбается! Он показал мне, чтобы я сел на скамью, и потом спросил меня – смотрел ли я картинки. Я начал было рассказывать, что сказал тренер Феллерс, но тренер Брайант, он меня остановил и приказал вернуться и отрабатывать прием передачи мяча. И тут я ему сказал такое, чего он не думал услышать – что в школе я никогда не принимал передачи, потому что не мог запомнить, где наша голевая линия, не говоря уже о том, что не мог поймать мяч на лету.

Когда он это услышал, у него появился какой-то странный взгляд, словно он смотрит куда-то вдаль, например, на луну или куда-то еще. Потом позвал амбала и сказал, чтобы тот принес мяч. Когда мяч принесли, он сам приказал мне немного пробежать, и потом повернуться. Когда я это сделал, он бросил мне мяч. Я видел, как медленно-медленно летит ко мне, но когда долетел, то чуть не отшиб мне пальцы и упал на землю. Тренер Брайант покивал головой, словно он понял что-то, что должен был понять раньше, но почему-то мне показалось, что он все равно этим недоволен.

В детстве, когда я шалил, мама мне всегда говорила: «Форрест, будь осторожнее, иначе тебя прогонят прочь.» Я так боялся этого «прочь», что старался быть послушнее. Но будь я проклят, если этот «Обезьянник», в котором меня поселили, не был хуже, чем это самое «прочь»!

Тут народ делал такое, чего не потерпели бы и в школе психов например, срывали унитазы. Приходите вы в туалет, а там только черная дыра в полу вместо толчка, а унитазы они швыряли. Например, из окон в проходящие машины. Как-то ночью один здоровенный защитник из нашей команды достал ружье и стал палить по окнам общежития напротив. Приехала университетская полиция, а он сбросил на патрульную машину здоровенный лодочный мотор. Ну, уж за это тренер Брайант заставил его побегать вокруг стадиона порядочно кругов!

Мы с Кертисом были не такие крутые, только никогда я не был так одинок. Я скучал по маме и хотел вернуться домой. Кертиса же я не понимал, вот в чем проблема. Он столько употреблял нехороших слов, что пока я добирался до середины его фразы, то забывал начало. По-моему, смысл все-таки был всегда один – что-то ему не нравилось.

У Кертиса была машина и он учил меня водить. Но однажды я вышел к нему, а он ругается, наклонившись над решеткой для водостока. Похоже, у него лопнула шина, и он пытался заменить колесо, но уронил случайно гайки в решетку. А мы опаздывали на тренировку, и это было плохо. Я так Кертису и сказал, и добавил:

– Почему бы тебе не снять по гайке с трех остальных шин, вот как раз и получится гаек на колесо, нам хватит, чтобы доехать до стадиона?

На миг он даже перестал ругаться и посмотрел на меня и сказал:

– Ты же вроде идиот, как же ты сумел до этого додуматься?

А я ответил:

– Может я и идиот, но зато я не так глуп.

На это Кертис подскочил и погнался за мной с гаечным ключом, ругаясь на чем свет стоит, и это сильно повредило нашим отношениям.

После этого я решил сменить комнату, и после тренировки устроился на ночь в подвале «обезьянника». Тут было не так грязно, как наверху, и к тому же была лампочка. Ладно, на следующий день я перетащил сюда койку и с тех пор жил здесь.

Тут начались занятия, и они стали думать, что со мной делать. На кафедре физкультуры был парень, который тем только и занимался, что помогал таким же тупым как я сдавать экзамены. Были совсем простые курсы, вроде физвоспитания, и туда меня точно записали. Но мне был положен еще английский и еще какая-нибудь наука, типа математики, и тут мне было не прорваться. Позднее мне объяснили, что бывают такие преподаватели, что смотрят сквозь пальцы, когда футболисты прогуливают занятия. Они понимают, что когда много играешь в футбол, не до занятий. Был такой парень и на естественном факультете, только он преподавал что-то вроде «промежуточного света», в общем, что-то для физиков-дипломников, или аспирантов. И все-таки меня туда записали, хотя я не видел разницы между физикой и физрой.

Хуже было с английским. На этом факультете у них не было своих людей, так что мне просто сказали ходить туда и потом завалить экзамен, а там уж они что-нибудь придумают.

На «промежуточном свете» мне дали учебник, он весил три кило и был похож на китайскую грамоту. Но все равно я каждый вечер читал его под лампочкой на своей койке в подвале, и каким-то странным образом, постепенно начал понимать, о чем там написано. Неясно было только, почему мы должны были сначала заниматься именно этим, но зато уж уравнения в конце я щелкал как орешки.

Моего преподавателя звали профессор Хук, и после первой контрольной он пригласил меня в кабинет и спросил:

– Форрест, скажите мне правду, кто снабдил вас ответами к задачам контрольной?

Я только покачал головой, и тогда он дал мне листок с какой-то новой задачей и попросил решить. Когда я кончил, он посмотрел на мое решение и только покачал головой:

– Боже Всемогущий!

Я очень удивился.

Другое дело – английский. Преподавал там мистер Бун, очень суровый мужчина, который очень много говорил. В конце первого урока он сказал, чтобы мы вечером написали краткие автобиографии. Наверно, это была самая сложная вещь в моей жизни, но я почти весь вечер думал над этим и просто писал все подряд, потому что они сказали мне, что мне все равно нужно провалиться на экзамене.

Через несколько дней мистер Бун стал раздавать работы со своими замечаниями. Когда он дошел до меня, я решил, что я в полном дерьме, но вместо того, чтобы ругать меня, он начал вслух читать все, что я написал, и начал смеяться, и все тоже смеялись. Я написал там и про школу психов, и про то, как играл в футбол для тренера Феллерса, и про банкет для американской сборной, и про призывной пункт, и про историю с Дженни Керран в кино. Когда он кончил, этот мистер Бун, он сказал:

– Вот это называется ОРИГИНАЛЬНОСТЬ! Вот чего я требую от вас! – и все посмотрели на меня. И еще он сказал:

– Мистер Гамп, вам следует подумать о поступлении на литературный факультет – как вам удалось все это придумать?

А я ответил:

– Я хочу писать.

Сначала он вроде подпрыгнул, а потом рассмеялся, и все остальные тоже, и он сказал:

– Мистер Гамп, вы – очень большой выдумщик!

Это меня тоже очень удивило.

* * *

Первый матч был через несколько недель в субботу. Пока тренер Брайант не понял, что надо со мной делать, тренировки шли плохо. Но потом он сделал то, что сделал в школе тренер Феллерс – они дали мне мяч, и сказали бежать. В тот день я бежал хорошо, сделал четыре тачдауна, и мы раздолбали Университет Джорджии со счетом 35:3, и все хлопали так меня по спине, что она заболела. Когда меня оставили в покое, я позвонил маме, она прямо лопалась от счастья, потому что слушала матч по радио! В тот вечер все пошли праздновать это дело и все такое, но меня никто не пригласил, так что я пошел к себе в подвал. Тут я сидел, пока не услышал какую-то музыку сверху и непонятно почему, решил подняться и выяснить, кто там играет.

Там я и нашел этого парня, Баббу, он сидел в своей комнате и играл на губной гармонике. На вечеринку он не пошел, потому что сломал ногу на тренировке. И на матч он не ходил. Он разрешил мне сесть на другую койку в его комнате и слушать, как он играет. Мы даже ни о чем не говорили, просто он сидел на одной койке, я на другой и он просто играл на губной гармонике. Примерно через час я его спросил – а можно мне попробовать? И он сказал: «Валяй!» Кто бы мог подумать, что этот случай может изменить всю мою жизнь!

После того, как я немного потренировался, я понял как надо играть, и Бабба просто на ушах стоял, сказал, что никогда не слышал такой офигительной игры. Когда было совсем поздно, Бабба сказал, чтобы я забрал гармонику с собой, и я так и сделал, и в подвале играл на ней, пока не захотел спать.

На следующий день, это было воскресенье, я отнес гармонику Баббе, но он сказал, что я могу оставить ее себе, потому что у него уже есть другая, и я был счастлив. Я пошел на лужайку, сел под деревом и играл, пока не переиграл все знакомые мелодии.

Когда солнце стало садиться, я пошел назад к «Обезьяннику». Когда я пересекал Квадрат, слышу, какая-то девушка кричит:

– Форрест!

Я повернулся, чтобы посмотреть, а это оказалась Дженни Керран!

Она широко улыбалась, взяла меня за руку, и сказала, что видела, как я играл в футбол, и как она была рада за меня. Оказалось, что она вовсе на меня не сердится за то, что случилось в киношке, она сказала, что я ни в чем не виноват, просто так уж получилось. Она спросила меня – не хочу ли я выпить с ней «Кока-колы»?

Просто трудно было поверить, что я снова сижу рядом с Дженни Керран и пью «Кока-колу»! Она сказала, что изучает музыку и драматургию, и собирается стать актрисой или певицей. Она уже играла в одной группе, исполнявшей фольклорные песни, и пригласила меня на выступление их группы на следующей неделе, в здании Студенческого союза. Ну, скажу я вам, я просто не мог дождаться, пока наступит пятница!

~ 4 ~

Была одна тайна, которую узнали тренер Брайант и его амбалы, только никому о ней не говорили, даже себе самим. Они учили меня, как принимать передачу! Каждый день после обычной тренировки два амбала и квотербек давал мне передачи, а я пытался поймать, они давали, а я пытался поймать, пока от усталости у меня язык не вываливался чуть не до пупа. Но постепенно я понял, каким образом их можно ловить, а тренер Брайант, он сказал, что это наше «тайное оружие», что-то вроде «адамовой бомбы» или что-то в этом роде. Потому что другие команды, давно поняли, что мне не бросают мяча, и не следят за передачами мне.

– Тогда-то, – сказал тренер Брайант, – мы и выпустим тебя, громилу шесть футов, шесть дюймов, и двести сорок фунтов живого веса – и ты пробежишь сто ярдов за девять с половиной секунд. Вот это будет зрелище!

Бабба стал моим другом и научил меня еще песням на гармонике. Иногда он спускался ко мне в подвал, и мы играли вместе. Правда, Бабба говорил, что я играю куда лучше его. И скажу вам прямо – если бы не эта гармоника, я бы давно сложил вещи и покатил домой, только она меня и спасала от тоски. Даже не могу вам сказать, как мне было хорошо, когда я играл на гармонике. Мне казалось, что у меня мурашки начинают бегать, когда я играю на гармонике. Тут самое важное – язык, губы и пальцы, и еще как двигать шеей. Наверно, именно после всех этих тренировок у меня язык и стал высовываться еще длиннее, чем раньше, черт побери, если можно так выразиться!

На следующую пятницу Бабба дал мне свой одеколон и тоник для волос, и я весь прилизался, прежде чем пойти в Студенческий союз. Там собралось масса народу, а на сцене была Дженни Керран и еще пара-тройка человек. На Дженни было длинное платье, и она играла на гитаре, кто-то еще – на банджо, а у одного была бычья скрипка, и он щипал струны пальцами.

Они очень хорошо играли, а Дженни заметила меня и показала глазами, чтобы я сел в первый ряд. Мне было так хорошо сидеть там, на полу, и слушать и смотреть на Дженни Керран. Когда я потом вспоминал это, то подумал, что нужно было тогда купить коробку шоколадных конфет, как у мисс Френч, и проверить, не хочет ли она тоже съесть конфет.

Так они играли час или два, и все были довольны. Они играли песни Джоан Баэз, Боба Дилана, Питера, Пола и Мэри. Я лег на пол и лежал там, слушая их с закрытыми глазами, а потом вдруг – не знаю почему – достал гармонику и начал играть вместе с ними.

Странная вещь получилась – Дженни как раз пела «Ответ знает только ветер», и когда я начал играть, она на секунду замолкла, и тот, что с банджо, тоже замолк, и они так переглянулись удивленно, а потом Дженни широко улыбнулась, и снова подхватила песню, и тот что с банджо тоже подхватил, дав мне время попасть к ним в лад, и толпа стала мне подхлопывать.

В перерыв Дженни спустилась со сцены и подошла ко мне и сказала:

– Форрест, как это все понимать? Когда это ты выучился играть?

В общем, после этого я начал играть с группой Дженни. Каждую пятницу, если только не было выездной игры, я получал двадцать пять баксов. Я был словно в раю, пока не узнал, что Дженни Керран трахается с тем парнем, что играл на банджо.

Жалко, что по английскому у меня все-таки так и не получалось. Через неделю после чтения моей автобиографии мистер Бун и отдал мне домашнюю работу по поэту Водсворту, и сказал:

– Мистер Гамп, мне кажется, пора перестать забавляться и взяться за дело серьезно.

– Романтический период, – продолжал он, – вовсе не является эпохой «классического маразма». Кроме того, поэты Поуп и Драйден вовсе не являются парочкой «чудил».

Он сказал мне переделать эту штуку, и я понял, что мистер Бун не понимает, что я идиот, и ему еще предстоит это понять.

А тем временем кто-то кому-то чего-то сказал, потому что мой куратор с кафедры физкультуры вызвал меня и сказал, что мне не нужно ходить на лекции, а нужно утром придти к доктору Милзу в университетскую поликлинику. С утра пораньше я пришел туда и доктор Миллз сидел там, рядом с большой кучей бумаг, и он сказал мне сесть и стал задавать вопросы. Когда он кончил, то сказал мне раздеться – кроме трусов, отчего я после того случая в армии вздохнул легче – и стал меня обследовать, стукая по коленке мягким резиновым молоточком и заглядывая в глаза таким блескучим стеклышком.

Потом он попросил меня придти попозже днем и спросил, не могу ли я захватить свою гармонику, потому что он об этом слышал и теперь хочет, чтобы я сыграл мелодию на одной из его лекций. Я сказал, конечно, хотя это даже такому недалекому человеку, как я показалось странно.

На лекции было примерно человек сто, все были в зеленых халатах и делали заметки. Доктор Миллз посадил меня на возвышении на стул и поставил передо мной графин с водой.

Он много чего говорил, чего я не понял, но потом явно заговорил обо мне.

– Idiot savant, – громко сказал он, и все посмотрели на меня.

– Личность, которая не может повязать галстук, едва способна завязать шнурки, с мыслительными способностями ребенка от шести до десяти лет, но что касается тела… то у него сложение Адониса, – доктор Миллз как-то странно улыбнулся мне, и мне это не понравилось, хотя сделать я ничего не мог.

– Но в его мозгу имеются некоторые области, в которых тип idiot savant намного опережает обычного человека. Например, он способен решать математические уравнения, которые не по зубам никому из вас, и он может с ходу повторять сложнейшие музыкальные темы, словно Бетховен или Лист, – сказал он, показывая на меня пальцем.

Я так и не понял, чего он от меня хочет, только он сказал мне поиграть что-нибудь, и тогда я вынул гармонику и начал играть «Пуфф, волшебный дракон». Все, кто там стоял, смотрели на меня, словно я был каким-то насекомым, и когда песня кончилась, они так на меня и смотрели – даже не хлопали. Мне показалось, что им не понравилось, и тогда я встал и сказал «спасибо», и отбыл. Дермоголовый народец!

В тот семестр были еще более-менее важных события. Во-первых мы таки выиграли национальный университетский чемпионат, и перешли в лигу «Оранжевого кубка», а во-вторых – я узнал про то, что Дженни Керран трахается с банджоистом.

Это было в тот вечер, когда мы играли в университетском общежитии. Днем мы очень долго тренировались, поэтому во рту у меня было так сухо, что я бы вылакал даже воду из толчка, как собака. Поэтому после тренировки я пошел в один магазинчик через пять домов от «Обезьянника», чтобы купить порошка и сахара для лимонада, как делала моя мама. Там работала одна старушка, она посмотрела на меня так, словно я был бандюгой каким-то или что еще.

Я стал смотреть, где порошок, а она спросила, что мне надо. Я ответил, что мне нужен порошок, а она ответила, что у них такого нет. Тогда я спросил, нет ли у нее лимонов, потому что из лимонов тоже можно делать лимонад. Но у них не было ни лимонов, ни апельсинов, ничего такого. Не такой это был магазинчик. В общем, смотрел я смотрел по полкам с час или два, а потом она меня спрашивает:

– Вам что-нибудь все-таки нужно? – и тогда я взял с полки банку с персиками и сахар – решил, что можно сделать что-то вроде персиконада – в конце концов, я просто умирал от жажды. Вернулся в подвал, открыл банку ножом, раздавил персики в носке, и выдавил в банку. Потом добавил воды и сахара, и перемешал, и выпил. Но скажу вам вот что – это не было похоже на лимонад, скорее, это было похоже на вкус носков.

Ладно, в семь я был уже в общежитии, и кое-кто из ребят уже сидел тут, только Дженни и банджоиста нигде было не видать. Я посидел там немного, а потом вышел погулять в парк, глотнуть свежего воздуха. Гляжу, а там стоит машина Дженни, и я решил, что она может быть там, и подошел к ней.

Стекла в машине запотели изнутри, и ничего не было видно. Тут я вдруг подумал, а что если она внутри и не может вылезти, поэтому я открыл дверь и заглянул внутрь. Тут же в машине автоматически зажегся свет.

Она лежала там на заднем сиденье, и верх платья был спущен, а низ поднят. На ней лежал этот банджоист. Как она меня увидела, тут же завертелась и закрутилась, как бешеная, или во время своего танцевального номера. Тут мне вдруг пришло в голову, что он ее, может быть, ОСКВЕРНЯЕТ – и я схватил его за рубашку, в которой он почему-то остался, и сорвал с нее.

В общем, идиоту ясно, что я опять сделал что-то не то. Господи Боже, кто бы мог это представить… он на меня орал, она на меня орала, она пыталась поднять и опустить платье… и потом сказала:

– Ох, Форрест, как ты МОГ! – и убежала. Банджоист тоже подхватил свое банджо и убежал.

Ну в общем, после этого оказалось, что в группе я больше не нужен, и я вернулся в свой подвал. Я так и не понял, что же случилось, но потом Бабба заметил свет у меня в подвале и пришел ко мне. Когда я ему все рассказал, он мне ответил:

– Боже милосердный, Форрест, да ведь они занимались любовью!

В общем, я и сам бы это мог понять, только неприятно было это слышать. Впрочем, мужчина должен ведь всегда смотреть правде в глаза?

Хорошо, что я продолжал играть в футбол, потому что мне было так неприятно, что Дженни занималась ЭТИМ с банджоистом и вовсе не интересовалась в этом отношении мной. Но к тому времени мы уже целый сезон играли без поражений, и должны были выступать в финале Национального первенства в Оранжевом кубке против этих кукурузников из Небраски. С этими командами с севера всегда было нелегко, потому что за них могли играть цветные, а от некоторых из этих парней хорошего ждать не приходилось – вроде моего соседа Кертиса, например – хотя лично я от цветных всегда видел больше хорошего, чем от белых.

Ладно, приехали мы в Майами на матч, и когда настало время игры, мы немного волновались. Тренер Брайант зашел в раздевалку и говорил совсем немного – типа того, что если мы хотим выиграть, то должны играть как звери, или что-то в этом роде. Потом мы вышли на поле, и они набросились на нас. Мяч полетел прямо в меня, я подхватил его из воздуха и ринулся прямо в кучу в этих небраскинских кукурузных негров и здоровенных белых парней, каждый не меньше двухсот килограммов весом.

Так шло весь день. К концу первой половины счет был 28:7 в их пользу, и мы недосчитались кучи парней. В раздевалку зашел тренер Брайант и качая головой сказал, что он так и думал, что мы его подведем. Потом он стал рисовать на доске мелом и что-то объяснять нашему квотербеку Снейку, и еще некоторым парням, а потом позвал меня в коридор.

– Форрест, – сказал он, – пора кончать с этой хренотенью. – его лицо было так близко к моему, что я чувствовал на себе его горячее дыхание, – Форрест, – сказал он, – весь год мы тренировали прием передачи и проход, и ты вел себя прекрасно. Во второй половине мы должны применить это против этих небраскинских гаденышей, они будут так поражены, что у них раковины свиснут до лодыжек. Но именно ты должен этого добиться – ты должен бежать так, словно за тобой гонятся волки.

Я кивнул, и мы снова пошли на поле. Все кричали и свистели, но я чувствовал, что мне на плечи лег тяжелый груз ответственности. Ну что же такое ведь иногда случается.

Как только мы получили мяч, Снейк сказал нашим:

– Отлично, сейчас мы проведем «серию Форреста», – а мне он сказал:

– Просто отбеги на двадцать ярдов и оглянись, получишь мяч.

И точно, получил! Вскоре счет оказался 28:14.

В общем, играли мы тогда неплохо, только эти кукурузные негры и большие белые парни не сидели сложа руки, наблюдая за этим. У них тоже были свои уловки – вроде того, что они обегали нас так, словно мы были картонными.

Но все-таки их удивило, что я ловлю мячи, и когда я поймал четыре или пять раз, счет стал 28:21. Тогда они поставили двух парней меня ловить. Тогда оголился наш нападающий Гуинн, за ним никто не следил, и он поймал передачу Снейка и мы вышли на пятнадцатиярдовую линию. Наш вышибала тут же забил гол и счет сразу же стал 28:24.

Когда я пробегал мимо края поля, тренер Брайант подошел ко мне и сказал:

– Форрест, может ты в самом деле идиот, только ты нас вытащил в этот раз. Я лично прослежу за тем, чтобы тебя сделали президентом Соединенных Штатов или кем захочешь, только перебрось мяч еще раз через голевую линию! – Он похлопал меня по голове, словно собаку, и я снова побежал на поле.

Снейка сразу блокировали за линией, и время шло очень быстро. Во втором тайме, он попытался надуть их, и передать мне мяч, вместо того, чтобы бросить его, только на меня тут же навалилось не меньше двух тонн небраскинского мяса, черного и белого. Я лежал там, думая о том, что наверно, это похоже на то, когда на моего папочку свалилась сетка с бананами, а потом вскочил и снова оказался среди наших.

– Форрест, – сказал Снейк, – я сделаю передачу Гуинну, но это будет обман, мяч я передам тебе, и ты должен добежать до угла и потом повернуть направо, мяч должен быть там! – у него были совершенно безумные глаза, как у тигра. Я кивнул, и сделал, как он сказал.

Он кинул мне мяч, и я рванул в центр поля, где были голевые точки. Но вдруг на меня налетел какой-то гигант, и он меня затормозил, и все небраскинские кукурузные негры и белые парни навалились на меня, и я упал. Черт побери! Нам оставалось всего несколько ярдов до победы! Когда я поднялся, то увидел, что Снейк выстроил наших в линию для последнего тайма, так как таймаутов у нас больше не было. Как только я занял свое место, он дал сигнал и я рванул вперед, а он вдруг швырнул мяч на метров десять выше моей головы, специально, наверно, чтобы остановить часы, потому что осталось всего 23 секунды.

Но, к несчастью, он что-то перепутал, он наверно думал, что это третий тайм, и что у нас есть еще время, но это был четвертый, и мы потеряли этот мяч, и проиграли. Похоже, так и должно было случиться со мной.

В общем, мне было очень жаль, потому что Дженни Керран наверняка следила за игрой, и может быть, получи я этот последний мяч, и выиграй мы у Небраски, то она простила бы меня, за то, что я сделал. Но так не случилось. Тренер Брайант тоже явно очень сожалел о случившемся, но не стал ругаться, а только печально вздохнул и сказал нам:

– Хорошо, парни, на следующий год мы выиграем!

Но только не я – для меня уже не будет никакого следующего года.