Текст книги "Форрест Гамп"

Автор книги: Уинстон Грум

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

~ 10 ~

У меня не было адреса Дженни, только почтовый индекс и письмо с названием того местечка, где она играла в своем ансамбле, «Треснувшие яйца». Местечко называлось «Привет, папаша!» Я решил добраться туда со станции пешком, но заблудился, все равно пришлось брать такси. Днем в баре никого не было, кроме двух пьянчужек и толстого слоя пива на полу, примерно в три сантиметра, оставшегося со вчерашнего вечера. Парень за стойкой бара сказал мне, что Дженни и ее группа будут здесь в девять вечера. Я спросил, не могу ли я подождать их?

– Само собой, – ответил парень. Так что я уселся за столик и просидел там примерно пять-шесть часов. Зато ноги отдохнули.

Постепенно местечко начало заполняться народом. В основном это были ребята, по виду студенты, только одетые как клоуны – какие-то голубые драные джинсы, футболки, парни все бородатые и в темных очках, а девицы с такими прическами, словно у них на голове птицы гнезда вили. Потом на сцене появились ребята из ансамбля и начали устанавливать аппаратуру. Их было всего трое или четверо, зато железяк, которые они подключали в розетки, не счесть. Прямо скажем, никакого сравнения с тем, что было в Студенческом союзе в университете. Вот только Дженни Керран нигде не было видно.

Подсоединив все свои штуковины, они начали играть, и играли они, скажу я вам, по-настоящему громко! Здорово напоминало рев взлетающего самолета, и к тому же замигали разноцветные лампочки. Но публике это понравилось, и когда ребята закончили, те начали радостно вопить. Потом в угол сцены упал луч прожектора – и там оказалась Дженни собственной персоной!

Она здорово переменилась с тех пор, как мы последний раз виделись. Во-первых, отрастила волосы до задницы, а во-вторых, на ней были солнцезащитные очки – и это ВЕЧЕРОМ! На ней были голубые джинсы и блузка с таким количеством заклепок, что она походила на пульт телефонного коммутатора. Группа снова заиграла, а Дженни запела. Она схватила микрофон, выдернула его из гнезда и принялась носиться с ним по сцене, прыгая, приседая, размахивая руками и волосами. Я пытался понять, о чем она поет, но музыка играла слишком громко. Странно, что еще крыша не обвалилась. Что бы это все могло значить? – подумал я.

Наконец, наступил перерыв, и я начал протискиваться к входу на сцену. Но там стоял какой-то парень, он сказал, что туда нельзя. Я вернулся назад, на свое место, и тут заметил, что народ как-то странно глазеет на мою военную форму.

– Ну и костюмчик ты себе оторвал! Класс! – сказал кто-то, а другой парень добавил:

– Это настоящая?

Я снова почувствовал себя как идиот, и решил выйти прогуляться и хорошенько все это обдумать, и гулял так примерно с час. Когда я вернулся, то у входа стояла длинная очередь. Я пошел вперед и попытался объяснить парню у входа, что внутри остались мои вещи, только он все равно сказал мне встать в хвост. Я так и сделал, и простоял там примерно с час, слушая музыку, доносившуюся из бара. Должен заметить, что когда слушаешь ее с расстояния, она воспринимается как-то лучше.

Ладно, через какое-то время мне это надоело, и я обошел бар и устроился сзади на каких-то ступеньках. Сижу и смотрю, как крысы гоняются друг за другом среди мусорных куч. Потом вынул из кармана гармонику и заиграл, просто чтобы убить время. Из клуба доносились звуки музыки «Треснувших яиц», и через некоторое время я приспособился к их ритму и стал играть в унисон. Правда, пришлось использовать только половину отверстий, иначе не получалось. Через какое-то время я понял, что и сам могу импровизировать в этом духе в си-мажоре, и когда играешь эту музыку, а не слушаешь ее, она кажется вовсе не такой уж противной.

И вдруг дверь позади меня распахнулась, и на пороге оказалась Дженни! Наверно, у них снова наступил перерыв, только я не обратил внимания и по-прежнему играл на гармошке.

– Кто здесь? – спросила она.

– Это я, – ответил я, но Дженни, наверно не услышала, потому что высунула голову из двери и снова спросила:

– Кто это тут играет на гармонике?

Я поднялся, немного смущаясь своей формы, но все-таки ответил?

– Это я, Форрест Гамп.

– Кто-кто? – переспросила она.

– Форрест.

– Форрест?! ФОРРЕСТ ГАМП! – и тут она выбежала из двери и бросилась в мои объятия.

Мы вернулись на сцену как раз к концу перерыва, когда ей нужно было петь. Оказалось, Дженни не просто прекратила учиться, ее вышибли из колледжа, когда обнаружили в комнате одного парня. В те времена за это исключали из университета. А банджоист предпочел удрать в Канаду, чтобы не идти в армию, и группа распалась. Дженни пришлось немного пожить в Калифорнии, и она бродила там с цветами в волосах, но потом ей не понравилось, что эти ребята вечно под кайфом, и потом она встретила парня, который забрал ее в Бостон, и они участвовали в разных маршах мира, а потом оказалось, что этот парень – гомик, так что она с ним рассталась, и сошлась с одним крутым писником, который делал бомбы и все такое прочее, чтобы подрывать здания.

Это, впрочем, тоже не помогло, так что она стала встречаться с одним парнем, который преподавал в Гарварде, только он оказался женатым. Потом она познакомилась еще с одним парнем, и он был получше, только скоро их обоих арестовали за кражу из магазина и она решила, что пора браться за ум.

Она снова встретилась с «Треснувшими яйцами», и они заиграли новую музыку, так что прославились в Бостоне и даже собираются поехать в Нью-Йорк на следующей неделе, записывать пластинку. Еще она сказала, что встречается с одним студентом из Гарварда, он изучает философию, но все равно, после представления я могу пойти к ней и переночевать. Мне не очень понравилось, что у нее есть бойфренд, но ночевать мне было негде, так что я согласился.

Парня звали Рудольфом. Это был маленький такой парнишка, весом килограмм пятьдесят, зато весь заросший волосами, и с какими-то бусами на шее. Когда мы пришли, он сидел на полу в их квартире и медитировал, словно какой-нибудь гуру.

– Рудольф, – сказала Дженни, – познакомься с Форрестом, этой мой друг детства, он поживет с нами немного.

Рудольф ничего не сказал, и только помахал рукой в воздухе, словно Папа, дающий благословение.

У них была только одна кровать, но Дженни сделала для меня маленький коврик на полу, и там я и спал. В общем, не самое плохое место для ночевки, по сравнению с некоторыми местами, где мне приходилось спать в армии, и вид открывался гораздо более приятный.

Когда утром я проснулся, Рудольф так и сидел в центре комнаты и медитировал, а Дженни покормила меня завтраком, и мы отправились осматривать Кембридж, оставив Рудольфа сидеть на полу. Прежде всего, сказала она, мне нужно подобрать новую одежду, потому что здешние люди не поймут меня и будут считать, что я специально их напрягаю. Мы пошли в какую-то дешевую лавчонку, и там подобрали мне куртку и комбинезон, а старую одежду сложили в бумажный пакет и унесли с собой.

Потом мы обошли Гарвард и кого мы встретили! Того самого женатого профессора, с которым Дженни когда-то встречалась. Она и сейчас относилась к нему хорошо, хотя про себя называла его иногда «дерьмовым дегенератом». Звали его доктор Квакенбуш.

Ладно, этот доктор был просто вне себя от восторга, что с нового семестра он начинает читать новый курс, который сам придумал. Он назывался «Роль идиота в истории мировой литературы».

Я даже сказал, что мне кажется, название очень интересное, а он отвечает:

– Слушай, Форрест, почему бы тебе не посидеть у нас на занятиях? Может быть, тебе это понравится.

Дженни как-то странно посмотрела на нас обоих, но ничего не сказала. Мы вернулись к ней домой, а Рудольф по-прежнему сидел на полу, скрестив ноги. Мы пошли на кухню и там я ее очень тихо спросил – а что, этот Рудольф умеет говорить? Она ответила, что рано или поздно мы это узнаем.

Вечером Дженни познакомила меня с ребятами из группы и сказала, что играю на гармонике, как бог. Почему бы мне не играть с ними в клубе? Один парень спросил, что мне нравится больше всего играть, и я ответил – джаз, а он сказал, что просто не верит собственным ушам. Тут Дженни прямо подскочила и сказала:

– Это неважно, он справится, потому что сможет подстроиться под нас.

Так что этим же вечером я выступил вместе с ними и все решили, что от меня есть прок и я играю вполне нормально, а мне было хорошо стоять здесь и наблюдать, как Дженни поет и скачет по сцене.

В понедельник я решил посетить семинар доктора Квакенбуша, «Роль идиота в мировой литературе». Благодаря такому названию, я почувствовал себя важной птицей.

– Сегодня, – сказал доктор Квакенбуш студентам, – к нам пришел гость, который время от времени будет посещать наш семинар. Познакомьтесь с мистером Форрестом Гампом! Все повернулись ко мне, и я помахал им рукой, а потом начались занятия.

– Идиот, – говорил доктор Квакенбуш, – играет важную роль в истории мировой литературы. Полагаю, все вы слышали о таком персонаже, как «деревенский дурачок», это обычно некий умственно отсталый человек, проживающий в сельской местности. Часто он становится предметом насмешек и преследования со стороны окружающих. Однако в средние века среди аристократии распространился обычай держать при дворе шутов, то есть таких людей, которые смешили королевским персон. Часто такие люди вовсе не были настоящими идиотами или умственно отсталыми, иногда это были обычные клоуны или юмористы…

И так он разглагольствовал, а я все яснее понимал, что идиоты – вовсе не такой же никчемный народ, что их существование оправдано какой-то целью, прямо как говорил когда-то Дэн, и их цель – заставить людей смеяться. Да, это было неплохо.

– Основная цель введения такого персонажа для большинства авторов, – продолжал доктор Квакенбуш. – это реализация приема «двойной фиксации», то есть одновременно раскрытия как глупости шута, так и раскрытия высшего смысла глупости как таковой. Иногда, великий писатели, такие, например, как Шекспир, использую такой персонаж для осмеяния главного героя произведения, тем самым способствуя скорейшему прозрению читателя.

Тут я несколько запутался. Впрочем, естественно. В общем, потом доктор Квакенбуш сказал, что для того, чтобы продемонстрировать на практике то, о чем он говорил, мы разыграем пьесу Шекспира «Король Лир», где одновременно присутствуют и шут, и скрытый безумец, и даже сам король чокнутый. Он сказал, что парень по имени Элмер Харрингтон Третий будет играть роль сумасшедшего Бедного Тома, а девица по имени Люсиль будет играть Шута. Еще один парень, по имени Хорэс, будет играть старого чокнутого короля Лира, а мне он сказал:

– Ну, а ты, Форрест, почему бы тебе не сыграть роль герцога Глочестера?

Мистер Квакенбуш сказал, что добудет кое-какие вещи на театральном факультете, но костюмы мы должны сделать сами, и чтобы все это было «реалистическим». Ума не приложу, зачем я тогда ввязался во всю эту историю?

Тем временем в нашей группе, «Треснувших яйцах», наметился прогресс. Прилетел парень из Нью-Йорка, и сказал, что хочет записать нас на пленку в студии. Все ребята были просто в восторге, в том числе Дженни и я. Этого парня из Нью-Йорка звали мистер Фиблштейн. Он сказал, что если все пойдет хорошо, наша группа будет самой модной штукой со времени изобретения телевизора. Все, что от нас требуется, сказал мистер Фиблштейн, это подписать одну бумажку, а потом бы будет деньги грести лопатой.

Наш клавишник, Джордж, учил меня играть на синтезаторе, а наш ударник Мози научил бить по барабанам. Забавно было учиться этим штукам, и играть на гармонике. Днем я практиковался, а вечером играл в клубе с ребятами.

Как-то днем прихожу я с семинара, а Дженни сидит одна на кровати в полном одиночестве. Я спросил ее, а где Рудольф, а она говорит, что они «разошлись». Я спросил, почему, а она отвечает:

– Потому что он вонючий козел, как и все остальные мужики!

– Почему бы нам тогда не поужинать и не обсудить все это? – спрашиваю я.

Само собой, большую часть времени говорила она одна, и это была сплошная чернуха о мужиках. Она говорила, что все они «ленивые, безответственные, самовлюбленные, низкие типы». Так она долго говорила, а потом начала плакать. Я говорю:

– Ну же, Дженни, не плачь! Все это чепуха! Этот парень Рудольф вовсе не для тебя, все равно он все время сидел на полу, скрестив ноги.

А она отвечает:

– Да, Форрест, наверно, ты прав. Наверно, пора нам возвращаться домой.

Так мы и сделали.

А когда мы пришли домой, Дженни начала раздеваться. Она сняла все, кроме трусиков, а я сидел на кровати, стараясь не смотреть на нее. Но она подошла прямо ко мне и сказала:

– Форрест, я хочу, чтобы ты меня трахнул, прямо сейчас!

Я чуть под кровать не свалился! Но вместо этого так и остался сидеть, глядя на нее, разинув рот. Тогда она пристроилась рядом со мной, и начала возиться с моими штанами, а потом сняла с меня рубашку и начала меня целовать и все такое прочее. Сначала я ее стеснялся, странно было, что она со мной так поступает. Конечно, я только об этом давно мечтал, только не ожидал, что все вот так получится. А потом на меня что-то нашло, и мне стало все равно, что я думал, и я больше ни о чем не думал, и мы стали кататься по кровати, и она сняла с меня почти всю одежду, а потом стянула трусы и тут ее глаза округлились:

– Ого! Ничего себе, что ты тут себе завел!

А потом схватила меня, в точности как мисс Френч тогда, только она ничего не говорила мне, чтобы я закрыл глаза, и я их не закрывал.

В общем, в тот день мы делали массу всяких вещей, какие мне и в самых сладких снах не снились. Дженни показала мне такие позиции, какие мне бы и в голову не пришли – на боку, поперек, стоя, сзади, наклонившись. перегнувшись, шиворот-навыворот и сикось-накось – разве что последнее у нас не получилось. Мы перекатились из спальни в кухню, и посбивали всю мебель, сорвали занавески, а под конец даже как-то перевернули телевизор. Закончили мы в раковине, только не спрашивайте меня, как мы там оказались. Наконец, когда все кончилось, Дженни немного полежала там, потом посмотрела на меня и спросила:

– Форрест, черт побери, ГДЕ ты был всю мою жизнь?

– Я был неподалеку, – ответил я.

Само собой, после этого случая наши отношения с Дженни сильно изменились. Мы стали спать вместе, в одной постели, и сначала мне это казалось немного странным, но потом я привык. Когда мы выступали в клубе, Дженни часто проходила мимо и взъерошивала мне волосы или проводила ладонью по спине. Мне казалось, что вся моя жизнь переменилась, словно она началась заново. Я стал самым счастливым парнем во всем мире.

~ 11 ~

Настал день премьеры пьесы доктора Квакенбуша. Мы выбрали сцену, где король Лир и его шут оказываются в вереске, это что-то вроде нашего болота или пустоши, и потом буря загоняет их в какую-то хижину, называемую «шалашом».

В этом шалаше сидит Бедный Том, на самом деле Эдгар, замаскированный под чокнутого, потому что его затрахал его братец, настоящий подонок. К тому времени король полностью слетел с катушек, да еще Эдгар изображал из себя чокнутого, ну и шут, само собой, вел себя как идиот. Я же играл герцога Глочестера, отца Эдгара, единственного более-менее разумного человека среди этих чудиков.

Профессор Квакенбуш соорудил из старого одеяла нечто вроде шалаша, и еще достал огромный вентилятор с бумажными накладками на лопастях, чтобы показывать бурю. Ладно, появляется Элмер Харрингтон Третий, в роли короля Лира, одетый как идиот, с цилиндром на голове. Девушка, которую они назначили играть шута, где-то раздобыла настоящий костюм шута, с длинным колпаком с бубенчиками, и башмаками с изогнутыми носками, вроде тех, что носят арабы. Парень, что играл Тома, нашел себе парик под битла, и подобрал на барахолке какой-то хлам, а лицо размалевал какой-то грязью. Однако они воспринимали все всерьез.

Наверно, из них всех я выглядел приличней всего, хотя Дженни сшила мне костюм из простыни и наволочки, словно пеленки, а еще сшила из скатерти накидку, как у Супермена.

В общем, профессор Квакенбуш запустил свою ветряную машину, и распорядился начать с двенадцатой страницы, где Бедный Том излагает свою печальную повесть.

– Не дадите ли чего Бедному Тому? Нечистая сила его таскала по огню, по пламени, по броду, по омутам, по болотам, по трясинам…

А король Лир говорит:

– И дочери во всем этом виновны? Ты ничего не сохранил, все отдал?

А шут говорит:

– Нет, одеяло сохранил, а то пришлось бы со стыда сгореть.

В общем, вся эта хрень продолжается, а потом шут говорит:

– В такую ночь от холода мы все с ума сойдем.

И здесь этот шут оказался прав.

Как раз в этот момент я должен был войти в шалаш с факелом, который профессор Квакенбуш позаимствовал на театральном факультете. Шут восклицает:

– Смотри-ка! Там какой-то свет маячит!

Профессор Квакенбуш поджег мой фонарь, и я двинулся через комнату в шалаш.

– Это нечистая сила Флибберт-и-Джибберт! – говорит Бедный Том.

– Кто это? – спрашивает король.

А я отвечаю:

– Кто вы такой? Как вас зовут?

Безумец Том говорит, что он просто:

– Бедный Том. Он ест лягушек-квакушек, жаб, головастиков, ящериц полевых и водяных, – и прочую чушь, а мне полагается внезапно узнать короля и сказать:

– В какой компании вы, Государь!

А безумец Том отвечает:

– Ведь князь потемок – тоже дворянин. Модо зовут его и Маху.

Ветряная машина заработала на полную катушку, и мне кажется, что профессор Квакенбуш, когда сооружал клетку, просто не рассчитал, что я ростом шесть футов шесть дюймов, и языки пламени от факела начали лизать крышу.

Ну, Тому полагалось сказать:

– Бедный Том озяб!

Но вместо этого он сказал:

– Осторожнее с огнем!

Я посмотрел в книгу, чтобы найти соответствующую строку, а Элмер Харрингтон Третий тоже мне говорит:

– Осторожнее с факелом, идиот!

А я ему говорю:

– Наконец-то хоть раз в жизни не я идиот, а ТЫ! – и тут внезапно крыша шалаша вспыхнула, и парик безумца Тома тоже.

Кто-то закричал:

– Выключите же эту дурацкую машину! Но было слишком поздно – зал вспыхнул!

Том начал вопить и орать, король Лир схватил свой цилиндр и натянул его на голову Тома, чтобы погасить огонь. Народ начал прыгать, вопить, чертыхаться, а девушка, игравшая шута, впала в истерику, и начала кричать:

– Мы все погибнем!

И некоторое время казалось, что так все и будет.

Я обернулся – черт побери, и моя накидка тоже горела, и тогда я распахнул окно, схватил шутиху поперек туловища и прыгнул вниз. Мы были на втором этаже, и внизу были кусты, зато было как раз время обеда, и по площади слонялись сотни студентов. И тут появляемся мы, в дыму и пламени!

Из открытого окна аудитории вываливались клубы черного дыма, и оттуда внезапно появился профессор Квакенбуш, весь покрытый копотью. Он яростно размахивал руками.

– Гамп, идиот трахнутый, ты просто козел! Ты мне за это заплатишь!

Шутиха каталась по земле и вопила, ломая руки – но на самом-то деле с ней было все в порядке. И тогда я рванул – прямо через площадь, изо всех сил, а горящая накидка развевалась за моими плечами. Так, не останавливаясь, я добежал до самого дома, и когда я ворвался в нашу квартиру, Дженни воскликнула:

– Форрест, ну как? Наверно, это было просто великолепно! – Тут у нее лицо как-то странно переменилось?

– Слушай, кажется, от тебя пахнет паленым! – сказала она.

– Да, длинная история, – ответил я.

В общем, после этого случая я больше не ходил на семинар «Роль идиота в мировой литературе». Но я уже достаточно понял. Зато каждый вечер мы с Дженни играли с «Треснувшими яйцами», а днем занимались любовью, и устраивали вылазки на берег Чарльз-ривер. Это был рай. Дженни написала очень милую песню, «Сделай это быстро и сильно», где у меня была пятиминутная партия на гармонике. Так прошли весна и лето, а потом мы ездили в Нью-Йорк и записали там ленту, а через несколько недель мистер Фиблштейн позвонил и сказал, что скоро будет выпущен альбом. А еще через несколько недель телефон у нас будет разрываться от звонков и на деньги, полученные от мистера Фиблштайна мы купим автобус с постелями и местом для барахла и отправимся в путь.

В этот время случилось нечто важное для меня. Как-то вечером, после первого отделения в клубе, наш барабанщик, Мози, отвел меня в сторонку и тихо так говорит:

– Форрест, ты отличный парень, и хорошо играешь, но мне хочется, чтобы ты попробовал кое-что, отчего ты будешь играть еще лучше.

Я спросил, что это такое, и Мози ответил:

– Вот, – и дал мне маленькую сигарету. Я сказал ему, что не курю, но все равно благодарен ему за заботу, а Мози сказал:

– Это не обычная сигарета, Форрест. В ней есть кое-что, и это поможет тебе расширить горизонты сознания.

Я сказал Мози, что вовсе не хочу расширять свои горизонты. Но он продолжал настаивать.

– Ты только попробуй, – говорил он. С минуту подумав, я решил, что одна сигарета не повредит, и закурил.

Должен вам сказать вот что: мои горизонты действительно расширились.

Мне показалось, что все как-то замедлилось, и окрасилось в розовые тона. В тот вечер я играл, как никогда в жизни. Мне казалось, что я слышу все ноты в сто раз отчетливей, чем раньше. Потом Мози подошел ко мне и сказал:

– Форрест, если ты считаешь, что это ХОРОШО, ты ошибаешься. Попробуй эту сигарету, когда будешь трахаться!

Так я и сделал, и тут он тоже оказался прав. Ну, я накупил на свои деньги порядочно этой травки, и потреблял ее каждый день. Но главное, от нее я становился еще глупее. Теперь я каждое утро просыпался, закуривал один из этих джойнтов, как они их называли, и просто лежал так до вечера, когда нужно было играть. Дженни некоторое время ничего не говорила мне, потому что она и сама время от времени покуривала, но как-то она мне сказала:

– Форрест, тебе не кажется, что ты куришь слишком много травки?

– Нет, – отвечаю я. – А сколько это – слишком много?

– Вот сколько ты куришь, это и есть слишком много, – отвечала она.

Но я не хотел бросать. Каким-то образом это помогало мне избавится от всех тревог, хотя в то время их и так было не слишком много. В перерывах между отделениями я выходил на улицу и смотрел на звезды. А если звезд не было, я все равно смотрел на небо, и однажды Дженни тоже вышла наружу и обнаружила, что я смотрю на дождь.

– Форрест, тебе пора завязать, – сказала она, – я волнуюсь за тебя, потому что ты ничего не делаешь, а только лежишь и играешь на гармонике. Это вредно. Я думаю, тебе пора прекратить ненадолго. Послезавтра кончаются концерты в Провинстауне, и мне кажется, нам неплохо было бы устроит отпуск и уехать куда-нибудь. Например, в горы.

Я кивнул. Мне кажется, я тогда не расслышал, что она сказала.

На следующий день в Принстауне я нашел выход за кулисы и пошел закурить. Ну, сидел я там, курил себе, и вдруг подходят две девицы. Одна из них говорит:

– Эй, это не ты играешь на гармонике в «Треснувших яйцах»?

Я кивнул, а она вдруг раз! – и плюхнулась мне на колени. А другая начала визжать и вдруг сбросила блузку. А первая старалась расстегнуть молнию на моих брюках и задрала свою юбку. А я просто сидел и курил. Вдруг дверь открывается, и в ней появилась Дженни. Она начала говорить:

– Форрест, нечего сейчас… – и тут она посмотрела на нас, запнулась и потом сказала:

– О, черт! – и захлопнула дверь.

Я подпрыгнул, и девица, что устроилась на мне, свалилась на землю и начала ругаться, а я забежал внутрь и увидел, что Дженни плачет, прислонившись к стене. Я подошел к ней, а она мне говорит:

– Отойди от меня, ублюдок! Все вы такие, скоты – вам на всех наплевать!

Никогда мне не было так плохо. Не помню, как мы доиграли второе отделение. В автобусе Дженни ушла вперед и не разговаривала со мной. Ночью она перешла спать на софу, и сказала, что мне нужно найти свою собственную квартиру. Так что я собрал свои манатки и выкатился, низко опустив голову. Я ничего не мог ей объяснить. Вот так меня снова выкинули.

Дженни после этого куда-то исчезла. Я спрашивал всех, куда она делась, но никто не мог сказать. Мози сказал мне, что я могу пока пожить у него, но все равно я был слишком одинок. Так как в то время мы не играли, то делать было нечего, и я подумал, что неплохо было бы навестить мою маму… а может быть, даже начать заниматься креветками, там, где жил бедный старина Бабба. Наверно, не суждено мне быть рок-н-рольной звездой – не из того я теста. Наверно, я всего лишь бедный глупый идиот.

Но вот как-то Мози вернулся, и сказал, что был в баре на углу, и смотрел там новости по телевизору, и кого же там показали? Да Дженни Керран, собственной персоной!

Оказалось, что она в Вашингтоне, участвует в какой-то огромной демонстрации против войны во Вьетнаме, и Мози очень удивлялся, что она там делает, когда ей нужно было бы быть с нами и зарабатывать деньги.

Я сказал, что хочу повидаться с ней, а Мози и говорит:

– Черт побери, а ведь ты можешь вернуть ее назад! – Он сказал, что догадывается, где она может быть, потому что знает, где остановилась бостонская группа писников, участвующая в этой демонстрации.

Ну, я опять собрал свои манатки, все, что у меня было, поблагодарил Мози и отправился в путь. Вернусь я или нет – тогда я еще не знал.

В Вашингтоне все было в полном беспорядке. Повсюду была полиция, а люди на улицах кричали и швырялись всякими вещами. Полиция била тех, кто швырялся, по головам, и похоже, что ситуация выходила из-под контроля.

Я нашел то место, где должна была жить Дженни, но там никого не было. Я прождал на ступеньках почти весь день, и примерно часов в девять вечера подъезжает машина, из нее вываливает народ, а среди народа – Дженни Керран!

Я тут же поднялся и подошел к ней, а она, как меня завидела, побежала назад к машине. Остальные, два парня и девушка, сначала не знали, что делать, они меня не знали, а потом один из них говорит:

– На твоем месте я бы не стал допекать ее – она явно не в себе. – Я спросил, почему, а он отвел меня в сторонку и рассказал вот что: оказывается, Дженни только что выпустили из тюрьмы. Ее арестовали накануне, и она провела большую часть ночи в женском КПЗ, а утром, не успели ее еще оттуда вытащить, эти люди в тюрьме сказали, что у нее могут быть вши в волосах, потому что они слишком длинные, и они обрили ей голову. Теперь Дженни совсем лысая.

Ну, я подумал, что она не хочет, чтобы я видел ее в таком виде, потому что она залегла на заднем сиденье автомобиля, чтобы я не мог ее разглядеть. Тогда я встал на четвереньки, чтобы меня не было видно в окно, и подполз к автомобилю и сказал:

– Дженни, это я – Форрест!

Она ничего не ответила. Тогда я начал говорить ей, как сожалею о случившемся, и я сказал ей, что больше не курю травку, и не играю в группе, и все это из-за того, чтобы не поддаваться соблазну. И я сказал, что мне жаль, что у нее отрезали волосы. Потом я так же, на четвереньках, подполз к ступенькам, где лежали мои манатки, достал из мешка старую армейскую фуражку, подполз обратно к машине, и подал ее на палке Дженни через окно. Она надела ее, и вышла из машины, и говорит мне:

– Ладно, поднимайся, глупый пес, пойдем домой.

Там мы сели и разговаривали, и эти ребята курили травку и пили пиво, но я не пил и не курил. Они обсуждали, что делать завтра, потому что завтра намечалась большая демонстрация у Капитолия, и целая куча ветеранов войны во Вьетнаме должны была бросить свои медали на ступени Капитолия.

И тут Дженни говорит:

– А знаете ли вы, что у Форреста есть Почетная медаль Конгресса?

И тут все уставились на меня, а потом переглянулись, и один из них сказал:

– Иисус Христос послал нам чудо!

Ну, на следующее утро Дженни пришла в гостиную, где я спал на софе, и сказала:

– Форрест, я хочу, чтобы ты пошел сегодня с нами, и надел свою военную форму.

Я спросил, зачем? А она ответила:

– Потому, что ты должен сделать что-то, чтобы остановить эту войну во Вьетнаме! – И вот я надел мою форму, а Дженни пришла с кучей цепей, которые она купила в хозтоварах, и говорит:

– Форрест, обмотайся этими цепями.

Я снова спросил, зачем? А она говорит:

– Просто сделай то, что я сказала, потом узнаешь, зачем. Ты ведь хочешь меня порадовать, правда?

И вот мы поехали, я, в цепях и форме, и Дженни с этими ребятами. Стоял прекрасный летний день, и когда мы добрались до Капитолия, там уже собралась толпа репортеров с телекамерами и туча полиции. Через некоторое время, я заметил, что тут есть другие парни в форме, они подходили как можно ближе к ступеням Капитолия и бросали туда свои медали. Кое-кто хромал, у других не было руки или ноги, а некоторых вообще привозили в инвалидных креслах. Кто-то хлопнул меня по плечу и сказал, что моя очередь. Я повернулся к Дженни, она мне кивнула, и я пошел вперед.

Наступила тишина, потом кто-то по мегафону назвал мое имя, и что я собираюсь бросить на ступени Капитолия Почетную медаль Конгресса, в знак своего стремления прекратить войну во Вьетнаме. Все начали свистеть и аплодировать. Я увидел, что на ступенях лежит довольно много медалей, а вверху, на площадке, стоят какие-то люди, пара полицейских и какие-то люди в костюмах. Ну, тут я придумал, что я мне нужно сделать, и я снял медаль, посмотрел на нее с секунду, и тут вдруг припомнил Баббу и всех остальных, Дэна, и тут даже не знаю, что на меня нашло. Только я взял, размахнулся, и зашвырнул эту медаль как можно дальше. И вдруг через пару секунд один из парней в костюмах наверху почему-то опрокинулся. Оказалось, что моя несчастная медаль угодила ему прямо в голову!

И тут все словно взорвалось: полиция ринулась на толпу, а люди начали кричать, и вдруг пять или шесть полицейских накинулись на меня и начали лупить меня своими дубинками. Потом набежала еще полиция, и не успел я опомниться, как меня заковали в наручники и бросили в полицейскую карету, и отвезли прямо в вашингтонскую тюрьму.

В тюрьме меня продержали всю ночь, а утром меня отвели к судье. Тут я уже побывал.

Кто-то сказал судье, что я обвиняюсь в «нападении с применением опасного оружия – в виде медали – и оказании сопротивления полиции при аресте», и все такое прочее, и передал ему какую-то бумагу.

– Мистер Гамп, – сказал судья, вы понимаете, что вы угодили вашей медалью в голову Секретаря Конгресса?!

Я ничего не сказал, но подумал, что на этот раз я попал в серьезный переплет.

– Мистер Гамп, – снова сказал судья, – я не понимаю, как человек вашего положения, человек, который так прекрасно служил своей стране, мог оказаться заодно с этой шушерой, которая бросала свои медали. И вот что я решил – я прикажу, чтобы вас подвергли психиатрическому обследованию с целью установить, почему вы так поступили, зачем вы совершили этот идиотский поступок!

Потом они снова отвели меня в камеру, а потом посадили на автобус и отвезли в больницу для умалишенных Св. Елизаветы.