Текст книги "История Люси Голт"

Автор книги: Уильям Тревор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

9

Мистер Салливан обещал, что станет приезжать впредь, и слово свое сдержал. Еще из Инниселы наведывался каноник Кросби, чтобы убедиться в том, что Люси воспитывается в протестантской вере. По воскресеньям Бриджит и Хенри ездили к мессе и брали Люси с собой в Килоран, где ей приходилось ждать полчаса, прежде чем в крохотной хибарке из крашенного в зеленый цвет рифленого железа начнется служба для маленькой местной общины Ирландской церкви. Каноник Кросби знал, что она ходит к воскресной службе в Килоран, потому что службы там проводил его же собственный викарий, но ему хотелось лично убедиться в том, как идут дела в Лахардане.

– И молитвы ты тоже читаешь каждый день, да, Люси? – Старость казалась врожденной и неотъемлемой чертой каноника Кросби, столь же естественной, как кипенно-белая седина и ласковая улыбка.

Он подмигнул Люси поверх чайного прибора и всего того, что Бриджит подала ему к чаю.

– Сможешь прочесть «Отче наш», а, Люси?

– «Отче наш, Иже еси на небесех», – начала Люси и прочла молитву до самого конца.

– Ну что ж, прекрасно, прекрасно.

Перед тем как уйти, каноник Кросби дал ей книгу под названием «Девочки из школы св. Моники», заметив, как бы про себя, что, сложись обстоятельства иначе, ее бы и саму к настоящему моменту уже отправили в какую-нибудь закрытую частную школу. Священник, вне всякого сомнения, имел в виду, что родители распорядились бы судьбой своей дочери именно так, однако, чуть позже, когда он затронул эту тему в разговоре с Алоизиусом Салливаном, ему недвусмысленно дали понять, что средств на что-либо подобное при существующем положении вещей нет и взять неоткуда. До тех пор пока не вернутся ее родители, на что, конечно, надлежит всячески надеяться, Люси Голт будет получать образование в маленькой классной комнате мистера Эйлворда.

К этому времени то временное затишье, которое последовало за ирландским восстанием, сменилось гражданской войной[10]10
  Между сторонниками созданного в результате договора с Великобританией Ирландского свободного государства (фристейтерами) и радикальным крылом Ирландской республиканской армии (ИРА) и партии Шин фейн, сторонниками полностью независимой от Британской империи Ирландской Республики.


[Закрыть]. Вновь созданное Ирландское свободное государство эта война раздирала на части, жестоко и кроваво, так же как раздирала города, деревни и семьи. В свершении судеб была своя жутковатая красота, но за ней волочился шлейф из страданий и горя, которые не давали о себе забыть еще долгое время после того, как в мае 1923 года закончился сам конфликт[11]11
  Гражданская война закончилась вскоре после того, как 27 апреля 1923 года лидер партии Шин фейн и подпольного правительства Ирландской Республики Имон Де Валера обратился к соединениям ИРА с призывом спрятать оружие до лучших времен. К этому времени силы ИРА и без того были практически разгромлены, а ряд харизматических лидеров вроде главнокомандующего Л. Линча погибли в боях.


[Закрыть]. В конце того же месяца мистер Салливан получил письмо от мисс Шамбрэ с извещением о том, что тетушка Хелоиз Голт – которая, после того как ее здоровье слегка улучшилось, получила известие об отъезде племянницы из Ирландии – была охвачена порывом к семейному воссоединению. Узнав, что нынешнее место жительства Хелоиз неизвестно, она дала мисс Шамбрэ частное поручение разместить объявления в нескольких английских газетах. То обстоятельство, что ответа на объявления не последовало, стало предметом самого горького разочарования. Что касается меня, то ничего другого я и не ожидала, – писала мисс Шамбрэ, – однако, исключительно для того, чтобы уберечь душевное спокойствие пожилой леди, я прошу Вас в том случае, если Вы получите какие-то известия о Хелоиз Голт, сообщить об этом мне. О поведении ее ребенка я мою работодателъницу, естественно, в известность не ставила.

Мистер Салливан вздохнул, прочтя это письмо. Он мог бы заметить в ответ, что поведение Люси Голт уже повлекло за собой весьма суровое наказание, подтверждением чему могут служить как сведения, полученные от Бриджит, так и его собственные наблюдения. А суета, возникшая вокруг Лахардана, была абсолютно непродуктивна, впрочем как и его собственная ажитация по этому поводу, когда ему случалось подолгу размышлять на данную тему, – и он вполне отдавал себе в этом отчет. Он жил один, если не считать домохозяйки, и всю глубину своих чувств был вынужден держать при себе, лишь изредка, да и то без особой пользы, касаясь этой темы в присутствии своего клерка.

Бриджит тоже довольно часто просыпалась среди ночи, охваченная точно такой же тревогой, а потом подолгу лежала без сна и ждала, когда наконец Хенри откроет глаза, чтобы можно было попросить его в сотый раз рассказать о том, как он обнаружил невесть откуда взявшуюся кучку тряпья среди бурьяна и выпавших из стены камней. Пес, с которым девочка водила дружбу, убежал как-то раз и больше не появлялся; Бриджит, как и Хенри, углядела в этом некую связь со всеми предшествующими событиями, но время шло, и постепенно им обоим стало казаться, что они навыдумывали лишнего.

Но если в Лахардане такого рода совпадения были частью общего болезненно переживаемого слома в привычном ходе вещей, то за его пределами история о том, как беда пришла в господское поместье, заняла свое место среди других историй о Времени Бедствий, которые пересказывались по соседству, – в Килоране и Клэшморе, в Рингвилле и на улицах Инниселы. Трагедия, которую девочка сама навлекла на свою голову, а также скорбные последствия оной служили темой для пересудов и казались чужакам частью местного фольклора. Люди, приезжавшие по той или иной надобности в этот тихий прибрежный район, слушали и удивлялись. Коммерсанты, которые получали заказы на свой товар через стойку придорожных магазинчиков, разнесли эту историю по другим, порой весьма далеким городам. С ее помощью всегда можно было оживить разговор за стойкой бара, за столиком в чайной или за карточным столом.

Исполнители зачастую пытались улучшить историю за счет преувеличений: обычное дело с такого рода бродячими сюжетами. Сторонние факты подшивались к делу там, где казались уместными, и повторные пересказы придавали им вес. Коллективная память, растревоженная рассказами о событиях в Лахардане, принялась заглядывать в другие дома, рыться в чужих семейных хрониках: Голты сами навлекли на себя столь страшный удар судьбы, во время оно предательским образом отправив на виселицу одного из своих слуг, ни в грош не ставя общественное мнение, принимая собственное привилегированное положение как данность и кичась этим. В разговорах, спровоцированных этими историями, разного рода тонкости и неопределенности, мешающие плавному течению повествования, отметались с порога. Скудная логика факта была дополнена и приукрашена и, вне всякого сомнения, сделалась много лучше. Путешествие, в которое отправились убитые горем родители, превратилось в паломничество к святым местам в поисках искупления за грехи, суть которых варьировалась от рассказа к рассказу.

* * *

– «Великий герцог Йоркский, – пели дети на рождественской вечеринке в классной комнате мистера Эйлворда, – вел тысячи солдат…»

Доска и таблицы с правилами письма были украшены воздушными шариками, ветви падуба красовались на картах и на портретах королей и королев, выполненных самим мистером Эйлвордом. Дети, все пятнадцать человек, сидели на скамейках вокруг четырех столов, сдвинутых в один большой стол, а на столе был чай, и сандвичи, и пончики из дрожжевого теста, и кексы с написанными сверху цифрами. В комнате царила полумгла. Мистер Эйлворд позаимствовал где-то занавески и теперь показывал тени на белой простыне: кролика, птицу, сморщенного старикашку в профиль.

Потом Люси шла домой по пляжу, одна в густеющей мгле, и рядом с ней бесновалось дикое зимнее море. Как всегда, она надеялась, что вот сейчас опять появится безымянная псина, скатится, нога за ногу, с откоса, погавкивая на бегу, – как всегда. Но двигалось на пляже только то, что двигал ветер, и слышно было только ветер, тоскливый бесконечный вой, и еще грохотали в берег волны. «Не подходи ко мне», – опять сказала Эди Хосфорд, когда они играли в апельсины-лимоны и Люси попыталась до нее дотронуться.

Два

1

Февральским утром служащий, подметавший платформу железнодорожного вокзала в Инниселе, поймал себя на том, что вспоминает давний случай, когда его ранили в плечо, из ружья, из окошка в верхнем этаже. Ему вспомнились те времена, потому что ночью он увидел про это сон – про то, как показывает людям рану, показывает темное пятно на свитере, где шерсть пропиталась кровью, и рассказывает им, как пуля прорвала плоть, но не застряла. Во сне рука у него опять висела на перевязи, и на улицах мужчины постарше провожали его одобрительными взглядами и приглашали в любую из полудюжины местных ячеек – на выбор. Они чествовали его как повстанца, хотя он никогда не принадлежал ни к какой революционной организации. «Ты только посмотри, что они с тобой сделали! – крикнула ему из дверей в питейное и бакалейное заведение Фелана старуха-нищенка. – Они теперь по нам из ружей стреляют!» Ту же фразу сказал ему на улице и «христианский брат», тот самый, который больно щипал его за шею, когда у него не сходился с ответом длинный пример на деление или когда он путал ольстерские графства с коннахтскими. Его пригласили к Фелану, чтобы он смог всем показать свою рану, и ребята у стойки сказали, что ему еще повезло, что жив остался. В его сне они были все: и нищенка, и «христианский брат», и ребята у стойки – и все подняли стаканы в его честь.

Сметая привокзальный мусор на следующий день после того, как сон приснился ему в первый раз, служащий понял, что с трудом отличает увиденное во сне от тех давнишних впечатлений, которые послужили для сна основой. Так и не разобравшись, что здесь сон, а что явь, он в то утро одну-единственную вещь ощутил наверняка: чувство одиночества. Его тогдашние товарищи оба с тех пор успели эмигрировать – один уже давно, а другой совсем недавно. Отец, который когда-то столь сурово отказался принять извинения и компенсацию за нанесенное увечье, умер месяц тому назад. Отец, пока был жив, неизменно гордился этим происшествием, тем более что за ним в скором времени воспоследовал отъезд – и, как видно, навсегда – бывшего офицера британской армии и его англичанки-жены. В том, что они по ошибке поверили в смерть своей дочери, он видел не более чем заслуженную кару; отец служащего часто высказывался на сей счет, но когда он все то же самое сказал во сне, служащему стало не по себе, чего в действительности с ним никогда не случалось.

Стоял февраль, и день выдался холодный.

– Подбрось угля в камин в зале ожидания, – раздался голос, и пока служащий ставил совок и щетку в угол станционного ангара, пока он разбирался с камином в зале ожидания и, не жалея, подбрасывал туда угля, беспокойство в нем не унималось.

Во сне он видел, как пузырями вздулись занавески в окнах дома, белея в полуночной тьме. И – безжизненное тело девочки.

Прошел день. И по мере того как день уходил за днем, те люди, которые были знакомы со станционным служащим, стали обращать внимание на то, что он стал каким-то замкнутым, реже вступал на платформе в случайный разговор с пассажирами и как будто все время о чем-то думал. По ночам его изводил навязчивый сон, в котором все было как взаправду и каждый раз одно и то же. Проснувшись, он неизменно ощущал потребность вычислить возраст девочки, оставшейся без родителей, а когда он решил навести справки, ему сказали, что родители с тех пор так и не нашлись. Во сне именно он давал псам отраву; именно он разбивал стекло и плескал бензином внутрь еще до того, как его ранили; он же и зажигал спичку. Однажды среди бела дня, занимаясь побелкой бордюров вокруг станционных клумб, он увидел, ясно, как во сне, занявшиеся занавески.

Не прошло и года, как он ушел с должности станционного служащего и выучился на маляра. Потом он часто думал, зачем так поступил, и поначалу не понимал зачем. Потом по какому-то наитию до него дошло: почему-то он представлял себе, что день у маляра занят куда плотнее, что, если он будет шлифовать шкуркой двери и косяки, замешивать шпатлевку и разводить краски, времени на то, чтобы думать, у него останется много меньше. И в этом, к сожалению, он ошибался.

Работая паяльной лампой, соскребая старую краску и нанося слой за слоем новую, он стал ловить себя на том, что ему трудно отделить реальность от сна, даже труднее, чем тогда, когда он работал станционным служащим. После того как раздался выстрел, ему помогли. Товарищи отыскали спрятанные в укромном месте велосипеды и стали ему помогать, когда выяснилось, что он со своим сладить не в состоянии. Канистры с бензином, залитые под завязку, остались возле дома, потому что в спешке про них совсем забыли. Он постоянно объяснял это самому себе, прекрасно зная, что это правда, но его продолжало мучить какое-то чувство несоответствия. К его белому комбинезону все привыкли так же быстро, как когда-то к форме железнодорожного служащего, он был тихий и трудолюбивый человек, и в окружающих это вызывало уважение, но о своем наваждении он никому не говорил – ни матери, ни нанимателю, ни тем людям, которые останавливались, чтобы поговорить с ним, пока он работал. Вот таким полуподпольным образом он и существовал, ежедневно убеждая себя в том, что самое страшное из совершенных им преступлений закончилось смертью трех собак, как бы ни пыталась собственная память убедить его в обратном. Но затем, снова и снова, ему являлось тело мертвой девочки.

2

Закончив школу мистера Эйлворда, Люси обнаружила, что свободного времени у нее теперь куда больше прежнего, и принялась читать книги из шкафов в гостиной. Книги сплошь были старые, их корешки она помнила столько, сколько помнила себя. Но, открыв их, она оказалась втянута в новый и незнакомый мир, в другие века и страны, в романтические и невероятно сложные переплетения чужих судеб, в жизнь людей, совершенно непохожих друг на друга, таких, как Роза Дартл[12]12
  Персонаж из романа Чарлза Диккенса «Дэвид Копперфилд».


[Закрыть] или Джайлз Уинтерборн[13]13
  Один из основных персонажей в романе Томаса Харди «The Woodlenders».


[Закрыть], в промозглый лондонский туман и под палящее солнце Мадагаскара. А когда она прочла почти все, что только можно было прочесть в гостиной, к ее услугам были книжные шкафы на лестничной площадке первого этажа и еще – в бывшей маленькой столовой.

О досках, которыми когда-то на очень короткое время заколотили окна, почти уже никто не помнил; простыни, снятые с мебели, давно пошли на какие-то хозяйственные нужды. Когда отпала надобность ходить в школу, единственными и каждодневными товарищами Люси остались Хенри и Бриджит, которые относились к ней так же тепло и ласково, как когда-то в детстве. Если она шла через пастбище, а где-нибудь поблизости работал мистер О'Рейли, он обязательно махал ей рукой, так же как в былые времена.

Мистер Салливан и каноник Кросби также не оставляли своими заботами одинокую девочку, несмотря на то что детство кончилось. Они по-прежнему наезжали в Лахардан и всегда привозили подарки на день рождения и на Рождество. А взамен имели возможность выбрать рождественскую индейку из тех, что Хенри разводил на заднем дворе.

– Единственное, что меня смущает, – признался как-то раз каноник Кросби, – а правильно ли то, что столь юная особа живет совсем одна, за мили и мили от… от всего прочего?

Всякий раз, как это смущало священника, он получал один и тот же ответ: уж так сложилось, констатировала Бриджит.

– А она вообще когда-нибудь делилась своими планами на будущее? – не отставал каноник Кросби. – Есть у нее какие-нибудь предпочтения?

– Предпочтения?

– В отношении того или иного призвания? Для того, чтобы, ну, для того, чтобы как-то почувствовать связь с миром?

– Ну, с этим-то у нее все в порядке, сэр. Она же каждую ракушку на пляже знает в лицо и чуть не расцеловать готова. Вот такая уж она у нас. И всегда была такая, с самого рождения.

– Но я же совсем не о том говорю! Девушка не должна испытывать чувств к раковинам. Раковины – не самая подходящая для нее компания.

– Есть Хенри. И я.

– Да, конечно. Разумеется. Это для нее просто дар Божий, Бриджит, и вам за вашу доброту воздастся. Вы столько для нее сделали!

– Я же не говорю, сэр, что так оно и должно быть. Я просто говорю, что мы с Хенри делаем все, что в наших силах.

– Да, конечно. Конечно-конечно. Вы просто чудо сотворили. Никто и не отрицает того, что это действительно чудо! – Каноник Кросби очень разволновался; потом немного помолчал. – Бриджит, вот о чем я хотел вас спросить: она по-прежнему верит в то, что они вернутся?

– И никогда не переставала в это верить. Только этого и ждет.

– Я знавал ее отца, когда лет ему было столько же, сколько ей сейчас, – продолжил, помолчав, старик священник.

Голос его звучал слабо, так, словно он заранее смирился с поражением: сколько ни говори теперь, дело с места все равно не сдвинется.

– «Эверард Голт женился на красавице», сказала мне миссис Кросби, которой довелось познакомиться с миссис Голт раньше, чем мне. «Ну что ж, вот ему и воздалось за прежнее», сказала миссис Кросби, потому что своей семьи у Эверарда Голта не осталось, мы же все об этом знали. С тех пор у нее была слабость к Хелоиз Голт. Или, вернее сказать, к ним обоим. Ну, конечно, и у меня то же самое.

– Мы с Хенри…

– Я знаю, Бриджит, знаю. Просто, видите ли, мы вот так сидим иногда по вечерам у себя дома и думаем, что девочка тут совсем одна, ну, то есть нет, конечно, не совсем одна, но все ж таки ей тут довольно одиноко. И мы тоже не оставляем надежды, Бриджит, конечно, и мы тоже.

– Она теперь пчелками, занялась.

– Пчелками?

– У капитана в саду всегда стояли ульи. Мы медом-то совсем не занимались, когда он уехал, у Хенри к этому душа не лежит, а она вот опять все наладила.

Каноник Кросби кивнул. Ну, это все-таки кое-что, сказал он. Лучше пчелы, чем вообще ничего.

* * *

Постепенно всем стало казаться, что с капитаном Голтом и его женой что-то случилось; что они нежданно-негаданно оказались без средств к существованию, фобия, весьма характерная для тогдашних времен; что они попали в какую-нибудь катастрофу. То одна, то другая трагедия прямиком с газетной полосы попадала в их историю, которая становилась тем популярнее, чем чаще ее пересказывали. Отсутствие объекта делает из догадки реальность, часто повторял мистер Салливан и сам же грешил догадками, потому что не строить их было никак не возможно. «Здесь, в Ирландии, это трагедия всеобщая, – слышали от него в те дни многие люди, – ибо в силу тех или иных причин мы постоянно оказываемся вынуждены бежать от вещей, которыми более всего дорожим. Наши патриоты были разбиты и уехали, и наши великие графы[14]14
  Речь идет о лидерах антианглийской Северной лиги (1594–1603), ольстерских графах Тироне и Тирконнеле, которые с началом боевых действий приняли свои прежние, ирландские имена (Гут О'Нил и Рори О'Доннел), причем в случае в О'Нилом это означало претензию на ольстерскую и даже на ирландскую королевскую корону. К восстанию присоединились также лейнстерские кланы О'Конноров и О'Муров. Ирландцев поддерживали деньгами и оружием (и даже экспедиционным корпусом в 1600 г.) испанцы, крайне заинтересованные в ослаблении своего главного политического и военного противника, Великобритании: также как в конце XVIII века ирландское восстание будут провоцировать и спонсировать французы, а во время Первой мировой войны – немцы. После капитуляции испанского корпуса и разгрома войск Северной лиги Тирон и Тирконнел отошли на земли собственных кланов, а в сентябре 1807 года вместе с семьями бежали на французском корабле через Фландрию в Рим.


[Закрыть], наши эмигранты времен голода[15]15
  Голод 1845–1847 годов, ставший результатом хронического трехлетнего неурожая на основную для ирландского крестьянина сельскохозяйственную культуру – картофель, – привел к гибели огромного количества людей (до 1 млн. человек при населении на 1841 г. в 8 млн. 222 тыс.) и массовой эмиграции – прежде всего в США, – которая продолжалась, то затухая, то снова нарастая, фактически до середины XX века.


[Закрыть], а теперь – наши бедняки в поисках работы и пропитания. Изгнание – часть нашей природы».

Сам он не верил, что капитана Голта и его супругу постигли еще какие-то – естественные или сверхъестественные – злоключения. Изгнанники так или иначе свыкаются со своим новым статусом и часто приобретают свойства, ранее для них не характерные. Он часто наблюдал эту особенность за теми из уехавших, кто возвращался назад в Инниселу, – и чувствовали они себя не на месте и не у дел, и город им казался слишком маленьким, но было ощущение, что за время отсутствия они сделались немного мудрей. И можно ли винить Эверарда Голта и его жену, придавленных грузом горя, в том, что они попытались начать все заново, на новом месте, где все не так, как дома? Он уже десять раз пожалел о том, что нанял недостаточно профессионального частного сыщика, который не смог как следует прошерстить швейцарские города и веси, тем более что сейчас потраченные на эту бессмысленную авантюру деньги были бы очень кстати, – впрочем, все мы умны задним умом. Еще его выводило из себя то обстоятельство, что эта женщина, Шамбрэ, разместила объявления исключительно в английских газетах, тогда как он четко и ясно дал ей понять, что уехавшая пара остановится где угодно, но только не в Англии. Профессиональная привычка все делать хорошо и с достоинством также его подвела, и он многое запутал сам, до последней возможности скрывая собственное виденье ситуации – с тем, как на данный момент обстояли дела в Лахардане, жить было проще, чем с воспоминанием о неоднократно сказанной фразе: все будет хорошо.

* * *

С другой стороны, Люси практически не думала о природе изгнанничества, со временем приняв сложившееся положение вещей как данность, так же, как собственную хромоту или как отражение в зеркале. Если бы каноник Кросби набрался смелости поднять в разговоре с ней тему выхода в большой мир, она бы ответила ему, что природа и основные принципы ее существования на этом свете уже определились. Она ждет, сказала бы она ему, и в этом ожидании суть ее веры. Комнаты, все до одной, в чистоте и порядке; каждый стул, каждый стол, каждая безделушка на каминной полке именно такие, какими их помнят родители. Летом – вазы, полные цветов; и пчелы, и ее шаги по лестнице, по комнатам и лестничным площадкам, по вымощенному голышами двору и по гравию – вот и все, что она может им предложить. Она не одинока; иногда ей бывает трудно даже вспомнить состояние одиночества. «Да бросьте вы, мне тут хорошо, – уверила бы она священника, задай он ей такой вопрос. – Я, можно сказать, почти что счастлива».

К двадцать первому дню ее рождения, как всегда, пришли подарки от священника, от его супруги, от мистера Салливана. Потом, в теплом свете вечернего солнца, она лежала и читала в яблоневом саду очередной роман, оставленный предшествующими поколениями. Люси Голт, в ее двадцать один год, вполне хватало тех впечатлений от большого мира, которые можно было получить, заглянув в Незерфилд.

* * *

Образы Sacra Conversazione[16]16
  Святая беседа (итал.).


[Закрыть] так и не смогли окончательно стереть из памяти воспоминаний об английских сумерках, которые понемногу сгущаются ближе ко второй половине дня. Сквозь детали композиции, выписанные кистью Беллини, – сквозь мраморные колонны и покрытые листвой деревья, сквозь одежды глубоких синего, зеленого и алого тонов – просвечивали чайные чашки на палисандровом столе, и затуманенные стекла окон, и перебегающие по углям в камине язычки пламени; примерно час тому назад Хелоиз зажгла в памяти мужа эти воспоминания, и они все еще тлели.

Он никогда не был лично знаком с той женщиной, которую именно так, во время чая, известили о том, что она вдова, но теперь он видел ее почти воочию, бесплотную тень в окружении Девы Марии, ее младенца и неестественно серьезного музыканта. Фигуры на полотне были расположены впритирку друг к другу, и все-таки казалось, что каждый из этих людей – сам по себе. Телеграмма, куда как менее замысловатая деталь, лежала на палисандровой столешнице, пробили часы в прихожей. «Ледисмит»[17]17
  Город в Южной Африке, в районе которого произошло одно из сражений на раннем, удачном для буров этапе Англо-бурской войны.


[Закрыть], – сказала мать Хелоиз.

В самую жаркую пору дня в церкви было прохладно, оттуда, где трудился ризничий, разносился запах полировки. Чаша для святой воды была почти пуста; снаружи на ступеньках просил подаяния нищий.

– Нет, позволь, пожалуйста, мне самой, – умоляющим тоном сказала Хелоиз, порылась в сумочке и опустила монету в протянутую к ней руку.

Они прошлись по узкому переулку, куда совсем не попадал солнечный свет, медленно, не торопясь выныривать в послеполуденное марево. Она подсчитала, что тогда, за чаем, ей было шестнадцать лет.

– Почему ты так добр со мной, Эверард? Почему ты так терпеливо меня слушаешь?

– Может быть, просто потому, что я тебя люблю.

– Ах, если бы у меня было побольше сил!

Он не сказал ей, что когда-то сил у нее было вполне достаточно, и не стал уверять, что они к ней вернутся. Он ничего на сей счет не знал. Она вызвала в памяти детские годы, и он, будучи не в состоянии ответить тем же, начал в ответ говорить о годах, проведенных в армии, расцвечивая уже не раз рассказанные истории новыми подробностями: о людях, которыми он командовал, внося свой скромный вклад в общее дело.

На Рива они заказали кофе. Прежде чем его успели принести, он услышал о доме тетушки-опекунши, где осиротевшая девочка провела последние годы детства.

– Они были совсем мальчишки, – сказал он сам и стал перечислять фамилии подчиненных. – Я часто вижу их лица.

Он смотрел, как ее тонкие пальцы роняют в чашку кусочек сахара, один, потом другой. Отчего-то это доставило ему удовольствие, настолько сильное, что он сам себе удивился. Во всяком случае, это была реальность, здесь и сейчас, подумал он; и порадовался еще раз, вероятно, по той же причине, когда искусственный разговор сам собой сошел на нет. Он написал в Лахардан. Он поинтересовался, как идут дела у бывших слуг, которые теперь превратились в смотрителей за его имуществом, спросил о коровах и о доме. Он писал и раньше, но всякий раз останавливал сам себя, когда приходил момент отправить письмо. Придет ответ, который нужно будет получить тайком, начнется тайная переписка, и доверие, на котором с самого начала строился его брак, будет поставлено под вопрос. Он держал эти письма в потайном месте, с уже наклеенными и погашенными марками. На больший обман он пойти не мог.

– Как же здесь красиво! – сказала она.

Рядом с тем местом, где они сидели, причаливали и отваливали гондолы. Чуть дальше в канал медленно вползал со стороны моря пароходик. На борту баркаса тявкнула собака.

Когда стало прохладнее, они прошлись по Дзаттере. Проехали водой на Гвидекка. Вечером в церкви Сан Джиоббе была Annunciadone. Потом у Флориана играли вальсы.

В ту ночь, в «Пенсионе Бучинторо», пока муж спал, Хелоиз лежала рядом с ним без сна. Какое богатство, какая роскошь! – подумала она, вспомнив увиденные за день святыни и все то, что было при этом сказано. Сегодня она совсем не чувствовала себя всеми покинутой, и под влиянием взлелеянного за день ощущения эйфории решила, что утром найдет в себе силы сказать главное: муж добр к ней, и она говорит ему об этом, он терпеливо слушает ее воспоминания о детстве, и она говорит ему об этом – вот только этого мало. «Мы с тобой играем в мертвых», – сорвалось у него однажды, а она так и не смогла объяснить, почему ей всегда будет хотеться обо всем забыть. Она уже слышала свой извиняющийся тон, слышала, как проговаривает все те вещи, о которых ей совсем не хотелось говорить; прежде чем закрыть глаза, она вдруг почувствовала, как фразы складываются сами собой. Но потом она уснула, и проснулась через несколько минут, и услышала собственный голос, который сказал: я не смогу об этом говорить, – и поняла, что права.