Текст книги "Новенький"

Автор книги: Уильям Сатклифф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Глава двадцать девятая

Когда я вернулся в Хэрроу, для восстановления любви к человечеству мне требовалась неделя в одиночной камере. Я, как положено, представил родителям полный отчет о каникулах в трех предложениях и спрятался в спальне. Не читал, не смотрел телевизор, не выходил наружу – ел и сидел в углу, пуская слюни, пытаясь вспомнить разницу между Веной и Мадридом (или это Бордо) – или это было в Праге? Нет, в Париже! В Барселоне?

Путешествие многому меня научило.

В этом оцепенении я часто думал о том, как сильно ненавижу Барри. Я был просто счастлив, что больше не нужно выносить все эти его манеры, привычки, фразочки или запахи. Потом, однажды утром, я понял, что он был мой лучший друг, мы только что провели вместе изумительный месяц, и теперь он знает меня лучше, чем кто-либо в мире за пределами моей семьи. Внезапно я почувствовал, что он мне близок, как никогда раньше.

Спячка закончилась, я восстановил речевые способности и позвонил Барри. Он рассказал, что приехал в Ноттинг-Хилл и обнаружил, что квартира занята парой синоптиков с телевидения, которые, по их словам, въехали туда неделю назад. Он поехал к родителям и нашел там письмо от миссис Мамфорд, в котором она сообщала, что вернулась к мужу и детям.

Барри сообщил, что проплакал всю неделю.

Хотя, с одной стороны, это было идеальное завершение лета, из-за Барри я немного расстроился. Я знал, что так и случится – через несколько недель без сексуального экстаза по первому требованию на миссис Мамфорд вновь навалятся прелести рутины, – но всю неделю об этом не думал. Я размышлял исключительно о Барри-спутнике, которого готов был задушить, и забыл о существовании Барри-друга, чьей жизни пришла пора развалиться.

Я подумал, что следовало быть с ним, когда все это произошло, но если б я увидел, как он плачет и, мало того, шмыгает носом (два быстрых кратких шмыга, правая ноздря расширяется, левая сжимается, один пронзительный бульк в пазухах), не говоря уже о тошнотворном миндальном запахе его дезодоранта, – утешить я смог бы не бог весть как.

Когда я слушал его рассказ, меня внезапно оглушило чувством вины, и я пообещал, что немедленно приеду прямо к нему. Пришлось спрашивать, как идти, потому что я впервые собирался домой к его родителям.

Барри открыл дверь. Он не плакал, но глаза покраснели и опухли. Первым моим порывом было его поцеловать, но я этот порыв подавил и положил мужественную руку ему на плечо.

– Сука, – сказал я.

Он отвернулся и без слов стал подниматься по лестнице, так что я последовал за ним. Мы оказались в тесной, чрезмерно разукрашенной спальне, на стене – символический намек на молодежную культуру: плакат с Бобом Марли на розовых атласных простынях и Кайли Миноуг с косяком (ну, или что-то в этом духе). Барри немедленно зарыдал во всю глотку.

Я приложил все усилия, чтобы его утешить.

– Бабы гребаные. Все одинаковы. Все в итоге кидают.

Похоже, это его не сильно взбодрило.

– Найдешь другую. Полно других... – Тут я осекся. Пусть никто не посмеет сказать, что я бестактен.

– Поверить не могу, что она... что она...

что она...

– Так поступила?

– Так поступила. Мы так... мы так... мы так..

– Любили?

– Любили. Думаешь, она... думаешь, она... думаешь, она...

– Была немножко стара для тебя?

– Была немножко стара для меня.

– Думаю ли я, что она была для тебя немножко стара?

– Да. Думаешь, она была немножко стара для... для... для...

– Тебя.

– Меня. Ну?

– Ну... ну, то есть, сейчас трудно сказать. Полагаю, если вы подходили друг другу в сексуальном плане, полноценным отношениям между вами ничто бы не помешало. То есть, если ты считал ее привлекательной, никаких причин для... ммм... Большинство людей вообще не считают сексуальными женщин такого возраста, но если ты... я не говорю, что она не была фантастическая, я хочу сказать – она для своего возраста исключение... то есть очень хорошо сохранилась и все такое... так что если барьер привлекательности ты преодолел, то ты... ммм... Сколько точно лет твоей матери?

– Что?

– Просто – сколько лет твоей матери?

– Что ты имеешь в виду?

– Ничего. Совершенно ничего. Просто интересно.

– Маме где-то сорок пять или около того. Слушай, у меня нет этих эдиповых залипов, если ты об этом.

– Ты уверен?

– Разумеется, блин, я уверен. Я уже много лет не хочу трахнуть мать.

– Но точно сказать нельзя. В этом все дело. Это подсознательное. Я думал, что уже перерос желание трахнуться с матерью, но только на прошлой неделе мне приснился сон, в котором она была похожа на Ким Бэсингер, и пожалуйста – встал как миленький.

– Твоя мама совсем не похожа на Ким Бэсингер, – прохныкал он.

– Я знаю. Не понимаю, как ей это удалось. Это было невероятно. Но мне это снилось. И не нужно быть Фрейдом, чтобы понять: мое подсознание хочет, чтобы я трахнул свою мать.

– А что такого твоя мама во сне делала, что ты так завелся?

– О... э... я не... ммм... не помню всех деталей, на самом деле.

– Черт! Как неудобно. А мама знала, что ты возбужден?

– Нет – ей не было видно. Я закрывал член карманным разговорником. Слушай – это неважно. Суть в том, что мое подсознание меня провело, нацепило на мою мать красивое лицо и большие сиськи, чтобы я ее захотел.

– Не так уж ты возбудился, если мог закрыть весь член карманным словарем.

– Может, хватит уже про сон этот, а? Лучше б не рассказывал. Я вот о чем. Я читал об этом все – думаю, стану когда-нибудь психологом. Мы всехотим трахнуть своих матерей. Это факт. Это доказано. Но мы боимся желания трахнуть своих матерей, уговариваем себя, что они не сексуальны, – только вот во сне все летит к чертовой матери, когда подсознание сообщает, чего мы на самом деле хотим, и мы раскладываем их, бесчувственных, на кухонном полу.

– Понятно. Так. Знаешь, теперь, когда ты об этом сказал, я вспоминаю, что у меня действительно был один чудной сон несколько недель назад. – Барри начал приходить в себя.

– Какой?

– Я в нем был маленький, в спальне, а мама заходит и начинает объяснять мне французские спряжения. Потом я говорю, что мне нужно пописать, и она относит меня в туалет и держит меня высоко, чтобы я доставал до унитаза, но я не могу нормально пописать. Выходят только маленькие белые сгустки. Я не знаю, что это такое, пугаюсь, но мама добрая, держит меня, все повторяет, что ничего страшного, и я опять пытаюсь. И все равно выходят только белые сгустки.

– Господи!

– Я тогда как-то не подумал, но сейчас...

– Ты тогда как-то не подумал! Ты что – идиот?

– Нет – ну, знаешь же, как бывает. Просто, ну, просыпаешься, несколько секунд думаешь, что ты извращенец, а потом абсолютно все забываешь.

– Черт!

– Ты как считаешь? Это же по-уродски, да?

– Знаешь, как я удивлен? – спросил я.

– Как удивлен?

– Вот настолько удивлен. – Я показал расстояние большим и указательным пальцами.

– На один сантиметр?

– Точнее, вот так. – Я показал снова.

– Два сантиметра.

– Угумс – удивлен на два сантиметра, а это, знаешь ли, не слишком.

– Думаешь, мне ее лучше послать?

– Да разумеется. Ты молод, – значит, ты в выигрыше. Не сидишь в квартире с перекрученной женоматерью, на всю жизнь выращивая психологическую травму совокупления с мамочкой. Господи, еще немного, и ты б оказался в мотеле Бэйтса<Место, где разворачиваются события в фильме ужасов Альфреда Хичкока (1899 – 1980) “Психоз” (I960).>.

– Может, ты и прав. Но я ее любил.

– Кого? Маргарет или мать?

– Маргарет, имбецил.

– Просто уточняю.

– Ты видел ее письмо?

– Конечно – она звякнула мне в Амстердам и попросила проверить пунктуацию.

– Правда?

– Конечно нет, болван. Это называется сарказм. САР...

– Ладно, ладно. Успокойся. Вот, смотри. Он протянул мне письмо:

Дорогой Барри,

Мне никогда в жизни не было так трудно написать письмо. Не думай, что я тебя не люблю. Никогда, ни за что не думай, что я не люблю тебя всем сердцем. Я люблю тебя так же, как своих собственных детей.[Ах-ах!] Но я должна тебя оставить – должна спасти нас от нас самих.[Блевать.] То, что между нами было,– уникально, неповторимо и навсегда останется в наших сердцах.[Ведерко номер два, пожалуйста.] Но так дальше продолжаться не может. Я больше не молода. Хотя меж нами была огненная вспышка, есть другие, более постоянные узы, связывающие меня с семьей, – узы, которые не так легко разорвать.

Любовь к тебе – лучшее, что со мной когда-либо случалось, но и все, что со мной случилось.[Алло? Вы на какой планете?] Есть другие вещи, более серьезные, которые я построила сама, своими руками и руками моей семьи. Эти вещи нельзя снести молниеносным ударом страсти, какой бы огромной она ни казалась.[Верно подмечено.]

Я, может, и ненавижу своего мужа, но я и люблю его, как люблю тебя, но и ненавижу.[Отличное сравнение.] И для меня очень важны, дети– я не могу выбросить их, как использованную бумагу.[Именно, именно.] Есть женщины страсти, храбрые женщины, безответственные женщины; но есть и женщины долга, заботливые женщины, у которых имеются ответственность и обязательства, и я– одна из них. Ты показал мне новую сторону моего характера – ту, которая умеет смеяться, кричать, действовать стихийно, испытывать оргазмы. Но я некоторое время думала и поняла: та, кого ты мне показал,– это не я. Это другая я. Я, которая лжет и притворяется кем-то, кем не является,– по крайней мере, в душе.

Если бы я только могла быть женщиной страсти – но я не она. Я женщина долга. Я целую тебя за все, чему ты меня научил, я хотела бы оказаться более понятливым учеником на твоих уроках любви.

Я умоляла и просила в школе, объяснила, что это была целиком моя вина, и они согласились принять тебя обратно в старший шестой класс.

Что касается меня, то я буду искать работу в другом месте.

Ты всегда останешься со мной в моем сердце. Навечно твоя в любви и смерти

Маргарет.

Я вернул письмо Барри.

– Ты в жизни читал что-нибудь более грустное? – спросил он.

– Нет... ммм... Очень... ммм...

– Трогательно?

– Трогательно. Да.

Глава тридцатая

В тот день, когда я пришел к Барри, самое потрясающее было не то, что ему потребовалось меньше десяти минут, чтобы преодолеть свою любовь к Маргарет Мамфорд, и не новость о том, что его любовница была сентиментальной невеждой. По-настоящемуменя изумило открытие, что у Барри имеется сестра. Представляете, какая экзотика? Мне и в голову никогда не приходило – даже мысли не возникало, – я и не думал, что может существовать такой человек. Барри никогда о ней не упоминал, а я не смел предположить, что такая фантастическая, удивительная, достижимаяженщина может быть.

Я знаю, о чем вы думаете. Хотите знать, почему человек, предположительно находящийся посреди квазигомосексуального кризиса личности “хочу своего друга”, так заволновался при мысли о сестре.

Хорошо, давайте я тут кое-что проясню. Буквально. Это не история о том, как мужчина смиряется со своей сексуальной ориентацией, несмотря на все препятствия, чинимые гомофобской средой.

И если вы рассчитываете на тошнотворно политкорректный финал “весь в белом”, то можете забыть об этом сейчас же. Мне жаль отвлекать вас от радостей отвратительных предположений, но настало время для новостей – я не есть и никогда не буду благополучным гомосексуалистом.

Тогда зачем вся эта неразбериха? Какого черта эта история должна быть интересна? Кому какое дело до еще одного умника (средний класс, частная школа), которому не хватает воображения хотя бы чуть-чуть быть геем. Кому какое дело до тебя?

Ну, я... я... ну, то есть, я думал, что я гей. Некоторое время. Честное слово. Чтоб мне провалиться.

Я... э... еврей. Это немножко необычно.

И пальцы у меня на ногах – они гнутся и гораздо длиннее, чем у всех.

Ладно, признаюсь. Не хочу больше играть в жеманного подростка.

Я вот к чему веду.

Среднестатистический парень, которого так застроило все вокруг, что он и мысли не допускал что может не быть гетеросексуалом. Из фильмов, рекламных объяв, мыльных опер, книг и журналов он узнал, что, когда смотришь на женщину, обращаешь внимание на ее груди и ягодицы, а потом, вечером, мастурбируя, с эротическими последдствиями вспоминаешь все многообразие грудей и ягодиц, которые видел за день. Парень провел всю постпубертатную жизнь, послушно следуя этим правилам, и выяснил, что работают они вполне приемлемо. На самом деле он никогда не вникал в механику совокупления, но выяснил, что доступные ему изображения способны подпитывать идеальные фантазии для дрочки, и поэтому ему никогда в голову не приходило, что он может хоть как-то отличаться от других (не считая того, что он еврей и у него гнутся пальцы ног, разумеется).

Потом однажды в школе появляется другой парень, при мысли о котором у нашего друга каждый раз встает.

Потом случается что?

Вот.

Это уже интересно.

Разве нет?

* * *

Когда я впервые услышал, что у Барри есть сестра, я был счастливее журнала в газетном киоске. Ладно, я все равно пялился на Барри немножко чересчур и восхищался его телосложением, наверное, чуть слишком энергично, но ничего предпринимать в этой связи не хотел. Не совсем. В некотором роде. Но не в настоящем роде, а в фантастическом. Теперь меня интересовала его сестра.

Ну и вот. Спускаюсь я по лестнице у Барри дома, трясусь при мысли, что сейчас встречусь с Барри, у которого есть груди и нет пениса.

Ее зовут Луиза.

Первое впечатление: какая-то невзрачная.

Второе впечатление: интересна весьма – очень похожа на Барри.

– Так это ты Марк, – сказала она. – Не так уж ты плохо выглядишь. Барри говорит, что ты умыкаешь ручки, ковыряешь в носу и пахнешь миндалем.

Хорошее начало.

– Сам он пахнет миндалем, – сказал я.

С моей стороны это было довольно глупо. Я еще даже не поздоровался. Начать наше знакомство со слов “сам он пахнет миндалем” – есть в этом что-то зловещее. Интересно, сколько удачных браков проросло из такой фразы?

– Он прав, – сказал Барри. – Это я пахну миндалем. А у Марка трусы из спаржи.

Я сдержался и не сказал: “Мои трусы не пахнут спаржей”, побоявшись, что это почти наверняка наложит проклятие на мои шансы когда-нибудь понравиться Луизе. Первая фраза – уже дурное предзнаменование.

Не в состоянии придумать ничего лучше, чем назвать какой-нибудь овощ, более подходящий для ароматизации моего паха, я предпочел извиниться и рвануть домой. То было мудрое решение. Теперь, когда я решил влюбиться в Луизу, а не в Барри, нужно беречь встречи с ней для тех моментов, когда я буду более собран.

По дороге домой я решил, что Луиза – это самое то: не слишком сексуальна, не слишком уродлива, так что попытаться стоит. У нее были волосы, как у Барри, только чуть темнее – не блондинистые, а скорее мышастые. Черты лица – в основном как у него, но, как бы сказать, такое впечатление, будто они у нее как-то чуть-чуть сползли. Глаза жев точности как у него – абсолютно. Невероятно. Кроме того, она несколько... “толстая” – не то слово... думаю, пухлая. Ну, как бы аппетитная.

Мне пришло в голову, что, если бы я не был знаком с Барри, если бы не знал, на кого Луиза старается походить, она не показалась бы мне симпатичной. Но так или иначе, я решил: она мне подходит.

Часть III
ОКОНЧАНИЕ ШКОЛЫ

Глава тридцать первая

Первый день в школе.

Забавно, когда вокруг такая толпа народа и все притворяются, что им не забавно перед такой толпой народа притворяться, что им не забавно.

Как бы народ ни стонал, было ясно, что всем втайне осточертели каникулы и все рады вернуться к жесткому, безрадостному режиму. Абсолютное наслаждение от всеобщих стенаний плюс утонченная радость отправлять не в ту сторону заплаканных малявок со стрелками на рукавах блейзеров – вот что делает этот день одним из самых приятных в школьном календаре.

Меня чуть-чуть злило, что я все ещене могу называть место, где учусь, колледжем – преимущество, которое, похоже, сильно запаздывает, – не в остальном я был рад вернуться.

Чуть ли не первое, что я увидел на пути от автобусной остановки, был мистер Дэвис, завкафедрой дизайна и технологий (они же металлообработка). Красный от злости, он стоял перед треснувшим окном с теннисным мячом в руке и читал нотацию прыщавым тринадцатилеткам. Его любимую речь насчет “кем вы себя воображаете, так нельзя, вы должны быть creme de la creme”. Oт этого зрелища на меня вновь давящей волной обрушились все школьные кризисы самоидентификации.

Двое были азиаты, а третий белый. Мне было ясно, что вся мутотень про “кем вы себя воображаете” адресовалась азиатам, а про creme de la creme – преимущественно белому. Когда мистер Дэвис принялся царапать их имена в записке дежурному преподу, возникли немалые сложности.

– Памтчто?

– Патманатан. Хари Патманатан.

– Патчто?

– Хари Патманатан. Хари – сокращение от Харихаран.

– Произнеси по слогам.

– ПАТ-МА-НА-ТАН.

– ПА-что?

– ПАТ-МА-НА-ТАН.

– МА-что?

– ХА-РИ-ХА-РАН ПАТ-МА-НА-ТАН.

– Так. Плохи твои дела. Я выясню твое настоящее имя у классного руководителя. В каком ты классе?

– Во втором, сэр. Это мое настоящее имя. Можете проверить.

– Закрой рот, Пат-мат... понял? Закрой рот... Теперь ты. Имя?

– Шах. Ангус Шах.

– ВОТ ЧТО! Я не в настроении и дальше шутить. Вы оба получаете по два дня после уроков. То есть вы трое. По два дня каждый... Ты – Шах – тоже из второго?

– Да, сэр.

– И если твое имя – не Ангус, будешь сидеть после уроков три дня... Так. Теперь ты. Имя и класс.

– Бен Хьершфельд, второй.

Мистер Дэвис попытался записать, но у него явно не получалось.

– С мягким знаком, сэр. Между “л” и “д” – тоже мягкий знак, а “т” на конце нет.

– Заткнись, Херстфилд, а то хуже будет.

– Хьершфельд, сэр.

– Так. Я поговорю с вашим классным руководителем. Вам всем... ммм... будет плохо.

Бедняга мистер Дэвис. На него, должно быть, первый день после лета (кремовые оттенки соломенные крыши, бутерброды с огурцом, вокруг кишмя кишат викарии) произвел весьма угнетающее впечатление. Я прошел мимо, почти задев его и махнув ему в лицо гигантским крючковатым носом.

Самая потрясающая новость первого дня была такая: Брайан Кут, самый жирный, самый непопулярный парень в школе, стал фиолетовым. Случилось это так: однажды в каникулы он решил, что скудость его любовной жизни объясняется не уродством, непопулярностью или ожирением, но цветом волос. С помощью осведомленного приятеля он выбрал черную несмываемую краску и втер ее в волосы. Высушившись и причесавшись, радуясь, какими черными стали волосы, он позвонил приятелю и спросил, надо ли краситься каждый раз, когда моешь голову.

– Да, – отвечал приятель, ухватившись за возможность обеспечить Брайану несколько месяцев позора и безнадежной нелепости. В конце концов, не так уж часто представляется шанс превратить приятеля в объект ежедневного осмеяния для тысячи подростков, и упускать такой случай просто стыдно.

Еще раз помыв голову, жирный, уродливый и непопулярный стал жирным, уродливым, непопулярным объектом всеобщего веселья с темно-фиолетовыми волосами.

Несколько недель ему будут загораживать проход в коридорах, тыкать в волосы пальцами и смеяться в лицо.

У Брайана, полагаю, был невеселый семестр. Все знали, что несколько месяцев назад у него умерла мать, но поскольку и до этого его особо никто не любил, смерть матери никому не показалась достаточно убедительной причиной что-либо менять. Кроме того, думаю, мы предчувствовали: будет очень неловко, если внезапно все станут хорошо к нему относиться, – сразу ясно, почему мы так делаем, и это напомнит ему о смерти матери. Гораздо лучше, чтобы все шло как раньше, – тогда всем просто будет легче забыть о том, что случилось.

Меня особенно впечатлил приятель, который учинил этот трюк, – не может быть, чтобы это входило в его намерения с самого начала. На самом деле, когда Брайан ему позвонил, приятель и не знал, что его сейчас об этом спросят. Всего за пару секунд ему нужно было придумать шутку, оценить последствия, решить, что шутка важнее дружбы, и сказать “да”. Восхитительный авантюризм, честное слово.

Подобный инициативный подход к жестокости был у нас в школе особенно популярен. Всегда приходилось быть начеку, чтобы не проворонить удачный способ как-нибудь необычно или удивительно усложнить другу жизнь. Вообще-то не обязательно находчиво или необычно, поскольку сделать другого несчастным – само по себе забавно.

Неувядающий хит – трюк с кодовым замком. После того как классный руководитель отдавал распоряжение насчет сумок с твердыми стенками, чтобы не портились учебники, наступала фаза, когда самые богатые, молодые или пугливые мальчики (идеальные жертвы) все поголовно покупали себе дипломаты, а в большинстве дипломатов имеются кодовые замки. Энтузиазм, с которым многие богатые, молодые или пугливые мальчики мчались на перемену, мешал им спрятать на замке код, так что несколько дипломатов на полке с сумками открывались на раз. Потом просто берешь, меняешь комбинацию цифр, закрываешь дипломат, путаешь цифры и уходишь. Именно свою жертву после этого редко удается увидеть, однако часто встречаются мальчики с покрасневшими глазами, сражающиеся с закрытыми дипломатами, – зрелище, способное согреть душу любому.

Этот подход к жестокости наудачу меня никогда особо не привлекал. Я всегда предпочитал личный контакт, и у меня были прекрасные отношения с Филипом Теккереем – жирным, безобразным, напыщенным хамом.

Филип Теккерей всегда носил безвкусные часы и дорогую одежду, которая на его бесформенном теле смотрелась нелепо. Было ясно, что он из сексуальной, наглой, честолюбивой семейки, в которой сам он появился необъяснимо, будто тролль. Поэтому на конкурсе озабоченных своим телом школьных параноиков он занимал первое место и был идеальным кандидатом для психологических пыток.

У него были жидкие непослушные волосы, которые ни за что не ложились на пробор, так что ему приходилось начесывать их вперед. Этой прическе вечно угрожал один особо упрямый клок, который Филип каждое утро мочил водой. Так вот, при каждом столкновении с ним всего-то надо было разок дернуть этот клок, и пожалуйста – сбоку появлялся дурацкий хохол, с которым он весь остаток дня ходил, как перекошенный Тинтин<Репортер, герой одноименных комиксов и мультфильмов бельгийца Эрже (Жоржа Проспера Реми Реми, 1907-1983).>.

Каждое утро я ждал этого момента. “Привет, Филип”, – дерг за клок – Филип звереет и готов меня убить.

Это редкое и восхитительное удовольствие – доводить кого-то до исступления одним легким движением. К началу старшего шестого я, правда, перерос эту шутку. Кроме того, Филип додумался использовать гель для волос, так что трюк больше не работал.