Текст книги "Мама, я люблю тебя"

Автор книги: Уильям Сароян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Львы и тигры на газоне

Мне приснился сон, и он меня напугал, потому что в нем было много страшного. Я снова была у себя дома, в Пасифик Пэлисейдз. В окно моей комнаты постучала Дебора Шломб, и еще до того, как я посмотрела, кто стучит, я уже знала, что это моя лучшая подруга Деб. Я подошла к окну, а Деб все молчала, но я знала: она хочет, чтобы я к ней скорее вышла. Я думала, что сейчас ночь, а потом увидела, что вовсе нет. Какая же это ночь, когда на газоне перед домом собралось много-много птиц, разных-разных: маленьких, как колибри, средних, как воробьи, дрозды и пересмешники, и таких, как ястребы? Какая же это ночь, когда сквозь эвкалипты на краю сада оранжевым светом светит солнце и светят еще десять или одиннадцать солнц, все разного цвета? Деб была в балетной пачке, и я поняла, что происходит что-то из ряда вон выходящее. Я побежала к шкафу за своей собственной пачкой, которую я надевала на уроки танцев. Я надела ее и побежала посмотреть, спит Мама Девочка или уже проснулась. Оказалось, что спит, очень крепко, как и Папа Мальчик, но он-то откуда взялся? Разве он не в Париже? Я побежала в комнату Питера Боливия Сельское Хозяйство, и пожалуйста: он тоже был у себя в постели и крепко спал, но как только я подошла к нему, чтобы проверить, точно ли это он, Пит открыл глаза.

– Привет, Лягушонок, – сказал он. Это он прозвал меня так, когда я была еще совсем маленькая.

– Привет, Пит. Когда это вы с Папой Мальчиком вернулись?

– Ты о чем говоришь? Откуда вернулись?

– Из Парижа, конечно!

– Ты бредишь, – сказал Пит.

– Вовсе нет. Так вы совсем приехали?

– А, иди-ка ты спать! Ведь ночь сейчас.

– Посмотри в окно, если, по-твоему, ночь.

Пит выскочил из постели, подбежал к окну, посмотрел в него и сказал:

– Святая корова! Что делают на газоне все эти люди?

– Ты хочешь сказать – птицы? – Я тоже посмотрела в окно – и не увидела ни одной птицы! Только люди, все разные. Они там просто стояли. И была ночь. Я стала искать глазами Деб, но ее не было.

– Иди-ка ты лучше спать, – сказал Пит, и я так и сделала, но стоило мне заснуть, как я опять услышала стук в окно, и это опять была Деб, а на газоне перед домом было полно львов и тигров, но Деб не боялась их, и я тоже не боялась. Она опять хотела, чтобы я вышла к ней, и я снова побежала к шкафу и на этот раз надела свое любимое платьице, но я не забыла о том, что Папа Мальчик вернулся, и побежала еще раз взглянуть на него, но его в комнате не оказалось, Мама Девочка была одна, и похоже было, что ей очень одиноко. Я побежала в комнату Питера Боливия Сельское Хозяйство, но его тоже не оказалось на месте. Я выбежала из дому, и Деб была там, под окном, но на газоне не было ни одного льва или тигра и ни одной птицы.

– Куда все исчезли? – спросила я, но Деб сказала:

– Мама разрешила мне пойти в деревню на холме и купить себе что-нибудь на десять центов. А твоя тебе разрешит?

– Она спит, и у меня нет десяти центов, но все равно я схожу с тобой.

Мы пошли с ней в деревню на холме и рассмотрели все товары в лавке, а потом Деб потратила свои десять центов. Она купила зеленую ленту за пять центов, а за другие пять – красную, и она попросила меня завязать одной из них ей волосы.

– Какой?

– Да любой, – ответила она, и я завязала красной, а потом она завязала мне зеленой, и я сказала:

– О, благодарю тебя, Деб, но когда мы придем домой, я верну ее.

Мы пошли назад, и все, кого мы встречали, смотрели на наши новые ленты. Мы болтали и смеялись всю дорогу, пока Деб не вспомнила, что ей пора домой, и тогда я сказала:

– Ладно. Спасибо тебе, Деб, что ты взяла меня с собой в деревню, и за то, что завязала мне волосы своей лентой. Возьми ее обратно.

– Ничего подобного, – ответила Деб, – она твоя насовсем.

– Тогда я тоже подарю тебе ленту, как только у меня будут деньги.

– Пока, – сказала Деб.

– Пока, – сказала я.

Она пошла домой, а я – к себе, на Макарони-лейн, дом тысяча один, посмотреть, что там делается.

Мама Девочка сидела на постели и разговаривала по телефону с Кларой Кулбо.

– Лягушонок, – попросила она, – будь хорошей девочкой, поставь кофе и, когда будет готов, принеси мне чашечку, хорошо?

– Хорошо, – ответила я.

Вот какой был сон, и напугало меня не то место, где львы и тигры, а когда из комнаты исчез мой отец.

А теперь я проснулась. Мама Девочка сидела совсем рядом, на краю кровати в 2109-м номере отеля «Пьер» в Нью-Йорке, и по междугороднему телефону разговаривала с Кларой Кулбо в Калифорнии.

– Лучшей пьесы я не читала, – говорила она.

Должно быть, Клара Кулбо сказала что-то очень смешное, потому что Мама Девочка прямо взвыла, а потом закричала в трубку:

– У, мерзкое создание!

Они говорили и говорили без конца, как будто за разговор не надо платить, а потом наконец распрощались, и Мама Девочка положила трубку. Она увидела, что я не сплю, и спросила:

– Ты давно проснулась?

– Несколько минут назад.

– Я звонила, чтобы она пошла к нам домой и позаботилась о золотых рыбках. И рассказала ей про пьесу.

– Мама Девочка, что это значит, когда тебе снится, что ты дома и твой отец и брат тоже дома?

– Это значит, что тебе хочется быть дома и хочется, чтобы они там тоже были.

– Это я знаю, но что еще это значит?

– Не знаю. Тебя этот сон расстроил?

– Немножко.

– Не расстраивайся! Радуйся и сверкай, как ты умеешь, радуйся и танцуй, когда не спишь.

– Иногда мне надоедает сверкать. В конце концов, мне девять лет, и я уже не ребенок.

Мама Девочка легла рядом со мной, обняла меня крепко и сказала:

– Если хочешь знать, никто никогда не ребенок и никто никогда не перестает им быть. Так устроен мир.

– А почему?

– Потому что отцы и матери тоже никогда не были детьми и тоже никогда не переставали ими быть. Так уж повелось от века, так есть, и нам остается только стремиться и стараться.

Она взглянула на свои часы и сказала:

– Уже начало шестого. Мы идем на чай?

– А ты хочешь?

– Ну конечно! А ты?

– Если ты хочешь – то да.

– А мне показалось, что мисс Крэншоу тебе нравится.

– Нравится, но это еще не значит, что я хочу идти к ней на чай.

– Что с тобой происходит, Лягушонок?

– Во сне я поговорила с моим братом, но не успела поговорить с отцом. Я ведь не знала, что это сон. Мне не хотелось его будить, я думала, что еще смогу поговорить с ним, – а теперь уже поздно.

– Что ты хотела сказать ему?

– Ничего, просто поговорить. Разве девочка говорит своему отцу что-нибудь особенное? Просто ей хорошо, когда она его видит и с ним разговаривает. Когда слышит его голос и знает: он тут. Когда чувствует его запах. Все время одни женщины – это надоедает.

– У тебя, кажется, плохое настроение?

– Просто я жалею, что не поговорила с отцом.

– Что ж, позвони ему в Париж.

– Ну нет, это уже не то. Во сне он был дома, мы были все вместе. А потом, мы не можем себе этого позволить – слишком дорого.

– Пусть заплатит он.

– Вот уж на это я никогда не пойду! Лучше подожду, пока он снова мне приснится, – уж тогда я наговорюсь с ним!

– Как он выглядит?

– Прекрасно, только он спал.

– Где?

– В постели, конечно.

– В какой?

– В своей и твоей – дома, в Калифорнии. В той, где ты потом спала одна.

– О! А где была я?

– Ты тоже была в постели.

– И как я выглядела?

– Прекрасно. Так, как ты давно уже не выглядишь.

– Неужели сейчас я выгляжу плохо?

– Нет, но когда мой отец был дома, ты выглядела лучше.

– Твой отец! – сказала Мама Девочка. – Не забывай, что я – твоя мать, и если мы с тобой все время вместе, то это еще не значит, что я лицо маловажное. Так вот, я тут думала о пьесе. Думала и думала.

– Я знаю – это потому, что она про тебя.

– Про меня-то про меня, но я думала о ней не поэтому, а потому что Майк Макклэтчи хочет тебя на роль девочки, а я не знаю, чего ты сама хочешь, и даже можешь ли ты сама решить, чего именно ты хочешь, и, если ты даже вдруг решишь, что хочешь сыграть эту роль, я вовсе не уверена в том, что это следует тебе позволить. И я совсем не уверена в том, что этого захочет твой отец. Все это меня очень тревожит, и если мы думаем пить чай у мисс Крэншоу, нам пора отправляться. А если не думаем, пора уже нам дать ей об этом знать. Что ты хочешь делать, Лягушонок? По-настоящему? Я должна постараться не навязывать тебе того, чего по-настоящему ты не хочешь. Если мы пойдем, мисс Крэншоу будет ждать, что мы принесем с собой и пьесу, а потом почти наверняка попросит тебя почитать, и я знаю: когда ты почитаешь, она очень заинтересуется и захочет помочь тебе, если помощь тебе нужна (а она, возможно, думает, что не нужна), и обязательно захочет, чтобы ты взяла роль. А это означает полную перемену в твоей жизни, да и в моей тоже. Так что ты думаешь делать?

– Я думаю, нам надо пойти: ведь мы обещали.

– Ты думаешь, что сможешь решить сама, играть или не играть тебе для Майка Макклэтчи?

– Я не знаю. Это, наверное, очень трудно – каждый вечер на сцене, на глазах у публики, быть девочкой, которая совсем не ты.

– Да, это очень трудно. Но трудность не в том, чтобы быть девочкой, которая не ты, – это как раз легко. Трудность в том, чтобы уметь становиться ею, или в том, чтобы заставить ее стать тобой. Реши, захочешь ли ты попробовать, потому что если не захочешь, я это пойму, и на чай нам тогда лучше не ходить. Лучше нам тогда просто сказать Майку Макклэтчи, что ты не хочешь быть девочкой-актрисой.

– А мне будут платить деньги?

– Конечно будут. Ведь на этой роли строится вся пьеса. Тебе будут платить очень много.

– А я смогу сколько-нибудь тратить сама?

– Конечно сможешь. Ведь это будут твои деньги, все до последнего цента – твои, а не мои. Они будут положены в банк на твое имя. К десяти годам ты уже, вероятно, станешь богачкой.

– Ну ладно, – сказала я, – тогда пойдем на чай.

– Так значит, ты решила взять роль?

– Я решила, что пойду на чай, потому что хочу узнать, что обо всем этом скажет мисс Крэншоу. Сама ведь я никогда ни о чем таком не думала. Я не знаю, могу я или нет специально делаться той или другой девочкой, но на чай я пойти хочу.

– По-моему, это вполне разумно и трезво. А сейчас перестань, пожалуйста, быть такой взрослой и грустной. Я чувствую себя никудышной и недоброй, когда вижу, насколько ты разумнее и благонравней меня. Пожалуйста, подумай сейчас о чем-нибудь веселом – хорошо?

– Хорошо, Мама Девочка.

Я спрыгнула с постели и затанцевала. Я всегда танцую, когда у меня хорошо на душе – или когда плохо, а я хочу, чтобы было хорошо; но Мама Девочка знать не знает, что большей частью танцую я для того, чтобы на душе у меня стало веселее. Она думает, я танцую всегда потому, что мне чудо как хорошо, только это вовсе не так. И вот почему ее лучшая подруга Клара Кулбо называет меня «миссис Нижинская».

– Нет, эта девочка обязательно станет прима-балериной Никарагуа, – когда-то, еще очень давно, сказала она Маме Девочке. – Все-то она танцует!

Но много она понимает! Много она знает о девочках, хоть у нее и две собственные! Могу поспорить, что ни о той ни о другой она ничегошеньки не знает. Ей бы только нос задирать да молоть всякую чушь.

Разговор по душам с доктором Спрэнгом

Мы уже собирались отправиться на чай к мисс Крэншоу, когда в дверь постучали. Оказалось, что это мой доктор, А. Дж. Спрэнг.

Я сказала:

– Большое спасибо вам за куклу.

– Теперь вы обе как куклы – Мама-кукла и Дочка-кукла. Как вы себя чувствуете?

– Боюсь, что весь сегодняшний день мы были скандальные и задиристые, – ответила Мама Девочка.

– Правда? Почему?

– Наверное, потому, что разведенную мать всегда могут обидеть – даже собственная дочь.

– Но почему вам тогда не держаться так, будто вы не разведены?

– Но ведь я на самом деле разведена.

– Ну конечно, но что это значит – разведена? Вы по-прежнему ее мать, а ее отец – по-прежнему ее отец. Мир не останавливается, когда разводятся муж и жена.

Маленький доктор обеими руками взял меня снизу за подбородок и пощупал шею, а потом спросил:

– Или все-таки останавливается?

– Нет, – сказала я, – мир никогда не останавливается.

– Конечно нет. Ты хорошо ела и отдыхала в последнее время?

– Кажется, мы только этим и занимались, – сказала Мама Девочка, – и мне это тоже немного надоело.

– Чтобы не надоедало, – сказал маленький доктор, – надо выбирать еду повкуснее и виды отдыха поприятнее. Ешьте, например, дыни – они в это время года просто восхитительны.

– У нас на завтрак была земляника, – сказала я.

– Понравилась?

– Очень!

– А что у вас было на ланч?

– Мы пропустили ланч, потому что у нас был огромный завтрак, а сейчас мы идем на чай.

– На чай, – задумчиво сказал маленький доктор. – Чай тоже может доставить много удовольствия – конечно, смотря кому.

Он поглядел на Маму Девочку и спросил:

– Сколько времени как вы разведены, дорогая?

– Три года, – сказала Мама Девочка, – но первые два мой муж – то есть мой бывший муж – жил от нас очень близко. Но теперь уже почти год, как он живет очень далеко, а с ним и мой сын. Это означает, что девочка уже целый год без отца и без брата, если не считать воспоминаний – а вспоминает она о них, должна я сказать, все время. От этого я нервничаю, она тоже, и мы с ней ссоримся.

– Понятно, понятно. Ну а они, я надеюсь, оба здоровы?

– Во всяком случае, они никогда ни на что не жаловались, так что, я думаю – да, но, вообще, кто знает? Правда, их письма из Парижа очень жизнерадостные. Думаю, что у них все хорошо.

– Из Парижа? Что же они там делают?

– Мой муж композитор, и он вдруг надумал поехать в Париж пожить там.

– Композитор? Да, это профессия, ничего не скажешь, но можно ли, будучи композитором, заработать себе на жизнь?

– Моему мужу это всегда удавалось. Он работает очень много, не знает ни отдыха ни срока, и свою работу очень любит, и считает также, что обязательно должен хорошо зарабатывать. По его мнению, в мире машин и денег искусство не может быть нежным, хрупким цветком. Мой муж – человек с сильным характером и ссорится со всеми, с кем его сводит жизнь. Однажды он похвастался тем, что у него никогда не было друзей. Он предпочитает врагов.

– Прелестно, – сказал маленький доктор.

– И один из его врагов – я, – сказала Мама Девочка.

– И вовсе нет, – сказала я, – сама знаешь. Мой отец знает и любит много разных людей, но друзей у него нет просто потому, что он слишком занят. Но и врагов у него тоже нет, ни одного на свете. Он так занят, что заводить друзей или врагов ему некогда.

– Теперь вы поняли, о чем я говорю? – спросила Мама Девочка доктора. – Понемножку мы с ней ссоримся все время, но иногда начинаем ссориться серьезно, и тогда я снова начинаю чувствовать себя обиженной, потому что знаю, что она понимает его лучше, чем понимаю я.

– Что вы, что вы, – сказал доктор, – вы очень симпатичная семья. Мужчина с мальчиком в Париже, женщина с девочкой в Нью-Йорке. Могло быть много хуже.

– Конечно, – ответила Мама Девочка. – Дня не проходит, чтобы кто-нибудь не умер. Только вчера вечером в «Автомате» я прочитала в газете у соседа по столику, что умер Джон Дули. Кто будет следующим?

– Увы, это так. Мертвых друзей у меня больше, чем живых.

– Все же – друзей.

– О, я просто называю их друзьями. Это люди, которых я встречал и знал немного – и не очень близко. И все-таки мне их не хватает.

Маленький доктор улыбнулся и пошел к двери. За все это время он ни разу не присел, даже на минутку.

– Ну, – сказал он, – я вижу, вы совершенно здоровы, но если вы думаете пожить здесь еще некоторое время, то я, если вы не против, буду время от времени к вам заглядывать. Я частенько навещаю мисс Крэншоу – она живет дальше по коридору.

– Туда-то мы и идем пить чай.

– Вот как?

– Да.

– Вообще говоря, она не часто приглашает к себе гостей, и я слышал, что многие, особенно люди театра, были бы очень рады у нее побывать, так что, мне кажется, у вас есть все основания быть довольными.

– Мы очень довольны.

– Тогда до свидания, – сказал маленький доктор и ушел.

Мама Девочка посмотрела на меня и сказала:

– Лягушонок, постарайся понять, что я хочу только одного – чтобы тебе всегда было хорошо, – сейчас, когда мы придем к мисс Крэншоу, и каждый день и потом, пока ты не станешь большой, не влюбишься и не выйдешь замуж. Я не хочу, чтобы ты пошла на сцену, но в то же время не хочу мешать тебе, если ты хочешь этого сама.

– Ой, Мама Девочка, я понимаю. Не беспокойся обо мне – мне хорошо, мне всегда хорошо.

– Нет, правда? – спросила Мама Девочка. – Если бы я не была уверена, что это так, я бы, наверное, умерла от стыда.

Мы вышли из нашего 2109-го номера и пошли к мисс Крэншоу.

Что ты делаешь в Париже?

Сначала Кэйт Крэншоу держала себя со мной и Мамой Девочкой точно так же, как в мой первый приход к ней: мы говорили, шутили и смеялись и пили чай с печеньем, пирожными и тоненькими треугольничками белого хлеба, намазанными чем-то вкусным и разным, а потом мисс Крэншоу сказала Маме Девочке:

– Майк Макклэтчи внизу у портье оставил для меня экземпляр пьесы, и когда я вернулась, я решила прочесть ее – что, надо сказать, я делаю очень редко, потому что мне присылают очень много пьес и очень многие из них не заслуживают даже прочтения. Вы знаете, как я предана театру, но уже много лет меня возмущают пьесы, которые пишут наши драматурги. Пьесы, от которых хоть что-то остается, всегда о больных, истеричных людях, и простите меня, но мне они кажутся скучными. Вот цена, которую приходится платить за то, что ты профессионал и кое-что в этом деле понимаешь.

Мисс Крэншоу взяла пьесу со своего бюро и продолжала:

– По композиции это одна из самых слабых пьес, которые я когда-либо читала, но в то же время – одна из самых красивых, простых и… правдивых. А я предпочитаю правдивые. Вы прочли ее?

– Да, – ответила Мама Девочка.

– Вслух?

– Да.

Мисс Крэншоу взглянула на меня.

– Ты, конечно, слушала?

– Да.

Тогда мисс Крэншоу стала прохаживаться по своей большой комнате. По-моему, она думала. Иногда она останавливалась и взглядывала то на меня, то на Маму Девочку, но мы молчали.

– Я думаю вот о чем, – заговорила она наконец. – Майк сделает великолепную постановку этой пьесы. Не пожалеет на это никаких средств. Пьеса оживет. Я получу от нее огромное удовольствие. Но она провалится.

Слово «провалится» мисс Крэншоу сказала так, что мне захотелось плакать, только я, конечно, сдержалась. Я просто стала смотреть в другую сторону и смотрела до тех пор, пока плакать не расхотелось. Она сказала это слово так, будто произнести его ей было больно. «Провалится»… Когда проваливается что-то красивое, простое и правдивое, проваливается все на свете, и всем от этого больно – вот как она это сказала.

– Час назад я звонила Майку. Я сказала ему то же, что и вам. Сказала, что не имею права скрывать от него свое мнение. Спросила, думает ли он, несмотря на это, ставить пьесу. Не колеблясь ни секунды он ответил: да, думает. Это восхищает меня, но одновременно вызывает тревогу. Майк – мастер своего дела и легко мог бы ставить спектакли, собирающие полную кассу, если бы только этого хотел. Это вовсе не так трудно, как кажется, это всего лишь вопрос выбора. Если выберешь пьесу, которой обеспечен успех, и поставишь ее как следует – будешь иметь полную кассу. А Майку нужен сейчас именно успешный спектакль: у него не было ни одного за три последних сезона. Еще один провал – и положение Майка может стать очень серьезным. Но даже в таких обстоятельствах пьесу эту поставить следует.

Мисс Крэншоу говорила очень отчетливо, как будто ее слушали не только мы с Мамой Девочкой, а кто-то еще.

– Но она провалится. Лучшим критикам она понравится, остальным критикам – не понравится, и она не понравится широкой публике, не понравится – и все тут. Мне почти семьдесят лет, в театр я пришла еще маленькой девочкой. Я и теперь готова взяться за роль, если роль придется мне по душе, но уже двадцать с лишним лет я только учу играть других – или, иными словами, учу их быть людьми. А это само собой не приходит – этого добиваются. Каждый из нас то, чем он решил стать (это с точки зрения искусства). Каждый из нас – то или другое, но с точки зрения искусства никто собой не становится случайно.

Внезапно мисс Крэншоу замолчала, подошла к окну и стала глядеть в него. Я посмотрела на Маму Девочку. У нее был очень счастливый вид, и я не могла понять почему: ведь все, что говорила мисс Крэншоу, было такое грустное. Через минуту мисс Крэншоу вернулась к столу и снова налила нам чаю, и сказала очень весело:

– Страшно люблю стоять у окна и смотреть на людей в парке. Какая декорация этот парк, и какая замечательная пьеса идет в нем каждый день! Дети, их отцы и матери, прохожие с собачками, птицы и белки, а в зоопарке – всякие звери, и все они – в клетках…

Мы с Мамой Девочкой не спеша пили чай – и ждали. Я поняла, что мы ждем, потому что Мама Девочка все молчала. И я тоже стала ждать. Если бы Мамы Девочки тут не было, я бы не стала ждать, а разговаривала бы.

И наконец мисс Крэншоу взглянула на Маму Девочку и спросила:

– Вы хотите, чтобы ваша дочь сыграла роль девочки в этой пьесе?

– А вы? – спросила ее Мама Девочка.

– Это нечестно, – сказала мисс Крэншоу. – Ответьте на мой вопрос, и я отвечу на ваш.

– Тогда – нет. Я не хочу, чтобы она играла в какой-нибудь пьесе, потому что, мне кажется, этого не захочет ее отец.

– Не в какой-нибудь пьесе, а именно в этой, – возразила мисс Крэншоу. – Это вовсе не одно и то же.

– Даже в этой, – ответила Мама Девочка. – Я не хочу, чтобы она в ней играла, потому что ей пришлось бы тогда очень много работать, а я не считаю себя вправе требовать этого от нее. Но если она сама решит, что хочет играть, я сделаю для нее все, что в моих силах.

– Почему вы думаете, что ее отец будет против?

– Он ее любит. Он хочет, чтобы она была маленькой девочкой, его дочерью – и только. Уже год, как он пишет ей по разу в неделю – ей, не мне. Он трудится в поте лица, чтобы заработать на жизнь ей и мне, и хочет, чтобы она не знала никаких забот. Разумеется, они все равно есть – но у какого ребенка их нет?

– А не может он изменить свое мнение, если сам прочтет пьесу?

– Этого я не знаю, но уверена, что пьеса ему понравилась бы, уверена, что он увидел бы свою дочь девочкой из этой пьесы, а потом сказал: нет, об этом и разговора быть не может, ее вы не трогайте.

– А он не предложит ей решить самой за себя?

– Ни в коем случае, уж это я знаю. Не то чтобы он не считался с желаниями своих детей – нет, он с ними считается. Но он очень подозрительно относится ко всем желаниям, кроме направленных на одни удовольствия.

– А что, если его дочь для своего удовольствия захочет играть в пьесе?

– Он не поверит, что она может принять самостоятельное решение.

– По закону он имеет право препятствовать ее выступлению в пьесе?

– Конечно нет. Ни у него, ни у меня нет таких прав. Но хоть мы и разведены, мы не перестали от этого быть родителями своих детей. Если он не захочет, чтобы она играла в пьесе, я буду просить ее не делать этого.

– Даже если сама она очень хочет играть?

– Даже тогда.

Мисс Крэншоу улыбнулась, а потом посмотрела на меня.

– Ну хорошо. А теперь ты, Сверкунчик: вчера, когда мы с тобой пили чай, мы болтали без умолку и нам было очень весело – вчера, но не сегодня. Сегодня ты говорила очень мало, и теперь твоя очередь. Девочка в пьесе тебе нравится?

– Нравится.

– О, ради бога – не останавливайся. Это не суд, а чаепитие, и пусть всем будет весело.

– Но я не знаю, о чем говорить.

– О маленькой девочке, конечно.

– Она… нравится мне, но я ее не знаю.

– Нравится и то, что она воображает, и то, что происходит с ней на самом деле?

– Все нравится.

– Хотелось бы тебе сыграть ее роль в этой пьесе?

– Хотелось бы, но я не смогу.

– Потому что твой отец, возможно, будет против?

– Нет, потому что я просто не могу быть другой девочкой. Я могу быть только собой.

– Ну а играть в другую девочку ты могла бы?

– Ну конечно! Я все время во что-нибудь играю, только не обязательно в девочек. Играю в свою маму и еще играю в подающих.

– В кого, в кого?

– В подающих – ну, в бейсболе, потому что, когда я вырасту, я буду подающей у «Нью-йоркских гигантов».

– Почему именно у них?

– Потому что мой брат хочет быть подающим у «Бруклинских ловкачей».

– Понятно.

– Еще я играю в зверей. Вообще я играю во всех – и во все.

– То есть?

– Когда я вижу яркую звезду, я играю в звезду.

– Как?

– Будто я здесь, но и далеко-далеко, и будто я сверкаю прямо как звезда.

– Не потому ли твой отец называет тебя Сверкунчиком?

– Нет. Я никогда не рассказывала ему, что играю в звезду. Просто однажды он начал звать меня Сверкунчиком – и все.

– Ну хорошо, а почему твоя мать зовет тебя Лягушонком?

– Я люблю лягушек. Я ловлю их все время и очень люблю их.

– Да и сама она была ужасная попрыгунья, – очень серьезно объяснила Мама Девочка.

В дверь позвонили, и мисс Крэншоу сказала:

– Вероятно, Майк. Я просила его прийти, как только он освободится.

Она открыла дверь, и вошел Майк Макклэтчи.

– Кэйт, – сказал он, – ничто никогда меня так не радовало, как твоя уверенность в том, что пьеса провалится…

А потом он поздоровался со мной и с Мамой Девочкой, и принял от мисс Крэншоу чашку чая, и сказал:

– Это означает для меня одно: тебе пьеса нравится. А раз она тебе нравится, я хочу поставить ее – с твоей помощью, конечно.

– Как раз об этом мы сейчас говорили, – сказала мисс Крэншоу.

– Годится Сверкунчик на роль девочки? – спросил Майк.

– О, я думаю, можно найти сколько угодно девочек, у которых уже есть опыт и с которыми работать легче.

– Ну а с ней ты работать станешь?

– Я уже с ней работаю.

– И твое мнение?

– Она и есть та девочка.

Майк Макклэтчи поглядел на Маму Девочку и сказал:

– Тогда чего же мы ждем? Давайте радоваться.

– Она еще не сказала, что хочет быть этой девочкой, – проговорила Мама Девочка.

Майк Макклэтчи поглядел на меня и спросил:

– Но ведь ты хочешь?

– Да, хочу, – сказала я, – но не могу, потому что не умею.

– Мисс Крэншоу тебя научит, – ответил Майк.

– Ну, так как, Лягушонок? Решай сама, – проговорила Мама Девочка.

– Если мой отец разрешит, я могла бы попробовать.

– Хорошо, – сказал Майк Макклэтчи. – Вот телефон. Позвони ему.

Мама Девочка подняла трубку и сказала телефонистке номер телефона в Париже. Мы все стали ждать, а потом Мама Девочка протянула мне трубку и сказала:

– Все в порядке, Лягушонок, можешь поговорить с отцом.

– И с братом тоже?

– Ну конечно, – сказала мисс Крэншоу, и я поговорила с отцом, а потом с братом, а потом снова с отцом и уже собиралась прощаться, когда Мама Девочка попросила:

– Лягушонок, дай мне, пожалуйста, тоже поговорить с ними.

Мама Девочка поговорила с ними и сказала моему отцу:

– Она должна была попросить у тебя разрешения играть в пьесе, но забыла.

И Мама Девочка ответила моему отцу на много разных вопросов о пьесе, а потом отдала мне трубку и сказала:

– Спроси его сама, Лягушонок.

И я спросила его:

– Так мне можно?

– А ты хочешь?

– Хочу.

– Очень-очень?

– Да.

– Хорошо, попроси тогда маму послать мне авиапочтой экземпляр пьесы. Я прочту и телеграфирую ей. А пока ты можешь поступать так, как если бы я сказал «да»; но ты ведь понимаешь, Сверкунчик, что сперва я должен прочитать пьесу.

– Хорошо, папа. А когда ты приедешь домой?

– Вообще-то я чувствую себя здесь как дома, но, конечно, очень скучаю по тебе.

И тихо-тихо добавил:

– И по маме тоже – только ты не говори ей об этом, пожалуйста.

– Ладно, папа.

– Пит хочет еще с тобой поговорить.

Мой брат Питер Боливия Сельское Хозяйство взял трубку и сказал что-то по-французски, а потом объяснил:

– Это значит: почему вы с мамой не приедете в Париж?

– Не могу. Чем ты занимаешься, Пит?

– Да в основном учусь, но все равно много интересного. Каждый день, конечно, занимаюсь музыкой. Сам сочинил несколько пьесок, я их тебе когда-нибудь сыграю. Ты знаешь, папка в моем возрасте сочинил целый фортепьянный концерт! Так что я тоже решил сочинить до моего дня рождения. До свидания, Сверкунчик. Если удастся, посмотри игру команд Американской лиги – сейчас самый разгар.

– Хорошо, Питер, – сказала я, – постараюсь. До свидания.

Я положила трубку и рассказала всем, что мне сказал отец, и сказала Маме Девочке, что он просит прислать ему пьесу авиапочтой, и тогда Майк Макклэтчи достал из портфеля пьесу и большой коричневый конверт, Мама Девочка написала на нем адрес моего отца, Майк вложил в него пьесу и запечатал, и сказал, что не пройдет и часа, как пьеса уже будет в пути, а завтра ее должны получить в Париже.

– Ну, так как, по-твоему, – спросил он меня, – разрешит тебе отец играть или нет?

– Разрешит.

Майк улыбнулся и сказал:

– Знаешь, Кэйт, я склонен думать, что пьеса эта будет иметь колоссальный успех!

Все засмеялись, а он сказал:

– Мне надо бежать.

– Нам тоже, – сказала Мама Девочка.

– Куда?

– Прогуляться, – ответила Мама Девочка. – В этот раз – по улицам.

Мы поблагодарили мисс Крэншоу и распрощались с ней, и вместе с Майком Макклэтчи пошли в лифт.

– Я страшно рад, – сказал Майк. – И пожалуйста, ни о чем не беспокойтесь. Сегодня я ужинаю с Эмерсоном. Я намерен сказать ему, что девочку мы, кажется, уже нашли, а потом подожду, чтобы он заглотил эту наживку поглубже. Я знаю, он обязательно захочет познакомиться с ней – ну и конечно, с ее матерью. На завтрашний завтрак не договаривайтесь ни с кем – хорошо?

– Никогда заранее не договариваюсь на завтрак, – ответила Мама Девочка.

На Пятой авеню Майк вскочил в такси, а мы с Мамой Девочкой пошли прогуляться, в этот раз – по улицам.