Текст книги "Мама, я люблю тебя"

Автор книги: Уильям Сароян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Викторина

Было так хорошо вырваться оттуда, уйти от шума и суматошной толкотни, которые люди устраивают из-за еды. Я не понимаю, зачем есть. Я знаю, что есть нужно, потому что делаю это всю жизнь и даже когда мне совсем не хочется, и Мама Девочка, Матушка Виола и все другие женщины, которые приходили к нам на день или ночевать со мной, всегда просили, чтобы я, пожалуйста, ела или чтобы я, пожалуйста, доедала, или даже не просили, а требовали – а вот Папа Мальчик никогда не требовал, чтобы я ела. Он только засмеется и скажет:

– А ну, Сверкунчик, ешь, а не то…

А потом поднимет правую руку, как будто «не то» означает, что он опустит ее мне на голову, но только я знала, что он не сделает этого никогда, и он знал, что я знала, и знал, что я люблю слышать, как он это говорит, и видеть, как он это делает. Я тогда начинала смеяться и почти всегда принималась за еду. Мой отец считал, что он ничего не должен приказывать своим детям.

Однажды он сказал:

– Может быть, я не прав, но я не считаю позволительным ударить ребенка – разве что в порядке самозащиты.

Я не знала, что такое самозащита, и он сказал, что самозащита – это если я замахнусь на него ложкой, а он подхватит меня и бросит через всю комнату, и тогда я нарочно замахнулась на него ложкой, и он подхватил меня и сделал вид, что хочет бросить через комнату, и тогда Мама Девочка рассердилась на него и у них началась обычная обеденная ссора, а мы с Питом сидели и слушали.

Мы ужасно любили смотреть, как они ссорятся, потому что каждый из них вдруг становился кем-то другим, но в то же время оставался собой, и еще потому, что мы никогда не знали, сколько времени они проссорятся. Иногда это тянулось весь обед, а иногда кончалось, едва успев начаться, и тогда мы с Питом бывали разочарованы. Как-то раз Пит даже не выдержал и сказал:

– Папка, ну что это за ссора? Разве так ссорятся?

И тогда Мама Девочка разозлилась на Пита и велела ему немедленно встать из-за стола и идти к себе в комнату учить географию. Пит очень обрадовался, и тогда Мама Девочка рассердилась еще больше и сказала папке:

– Видишь, что ты делаешь? Ты не знаешь, куда силу девать, ломаешь девочке буквально все кости, я тебя останавливаю, мы спорим, а для них это развлечение, они рады, когда мы ссоримся, а когда я их наказываю, они страшно довольны. По-моему, тебе нужно пойти на курсы молодых отцов.

Но тут уж рассердился Папа Мальчик, и они стали ссориться по-настоящему. Пит незаметно прошмыгнул назад в комнату и притаился за книжным шкафом – чтобы смотреть и слушать. Но от еды он увильнул – а он ужасно гордился, когда ему удавалось это сделать.

Я просто не понимаю, зачем есть. Мы с Питом много разговаривали об этом, и один раз я сказала:

– Как хорошо было бы, правда, если бы детей не заставляли ничего есть? Если бы мы жили и ничего не ели – никогда всю жизнь.

– Слишком многого хочешь, – сказал Пит, и теперь уже поссорились мы с ним.

Когда Мама Девочка и я выбрались наконец из «Автомата» и очутились снова на Пятьдесят седьмой улице, мы взглянули друг на друга, и Мама Девочка наклонилась и обняла меня, и на глазах у нее были слезы.

– Мне ужасно жаль, что умер твой друг, Мама Девочка, но, пожалуйста, не расстраивайся так.

– Я не из-за этого, Лягушонок, – просто я тебя очень люблю. Конечно, Джона Дули мне жаль, но иногда я просто забываю, как я люблю тебя, а потом вспоминаю, и тогда мне так хорошо становится на душе, что слезы подступают к глазам.

– Ой, Мама Девочка! – воскликнула я. – Ты мне мать, и подруга, и старшая сестра, и маленькая сестренка, ты самая лучшая, самая красивая, самая любимая, ты для меня – все.

– Все, кроме Папы Мальчика и Пита, – сказала она, и это была правда, а потом она сказала: – Прости меня, Лягушонок, пожалуйста, прости, но у них все хорошо, я точно знаю, хорошо, и не надо думать, что они уехали от нас или что-нибудь в этом роде – просто они в Париже, а мы здесь, вот и все. Наверное, они сейчас тоже ходят где-нибудь там по улицам.

Мы остановились перед «Автоматом», и еще раз через окна посмотрели туда, на маленькие квадратные столики с четырьмя маленькими стульчиками по сторонам каждого, на кафетерий, на людей, которые снуют между столиками, садятся, едят, встают, идут за новой едой или вообще уходят. Мы стояли и смотрели на все это, и нам казалось, что мы все еще там, внутри.

– Никогда больше, – сказала Мама Девочка.

– Ну, может, никогда больше, когда столько народу, – сказала я.

– Я не о том, Лягушонок.

– А о чем же?

– О другом.

– О чем, Мама Девочка?

– Не могу сказать о чем.

– Как это не можешь?

– Ну… о том, чтобы никогда больше не совершать ошибки, которые я совершала.

– Какие ошибки?

– Да еще совершать их нарочно и во что бы то ни стало. Ради чего? Для той жизни, которой я сейчас живу? Любая мать, которая разводится, глупая.

– И вовсе не глупая, Мама Девочка, а красивая.

– Ты настоящая мамина дочка, Лягушонок.

Мы перестали смотреть на «Автомат» и пошли на угол, и Мама Девочка купила у человека в киоске завтрашние «Ньюс» и «Миррор», а потом мы перешли Пятьдесят седьмую улицу, а за ней – Шестую авеню и пошли к Пятой.

Там было хорошо, очень хорошо. Магазины музыкальных инструментов, где за окнами стоят пианино, магазины, где продаются маленькие автомобили из Европы, художественные салоны с картинами – мы останавливались и всё-всё рассматривали. Было так хорошо, что мы вместе, что мы долго-долго жили на Макарони-лейн, 1001, а теперь мы в Нью-Йорке, и еще вчера были там и не знали, что уже сегодня будем здесь.

У витрины одного магазина стояла кучка людей, и мы тоже остановились, и оказалось, что это витрина музыкального магазина, а в ней – телевизор с большим экраном. На экране был приятный человек, говоривший с иностранным акцентом, и его глаза сверкали, потому что он был чем-то взволнован, только я не знала чем. С ним был молодой человек, тоже приятный. Этот молодой человек был очень любезный и приветливый, и он сказал человеку, говорившему с акцентом:

– На прошлой неделе, мистер Прато, вы правильно ответили на шестнадцатитысячедолларовый вопрос, и у вас была неделя, чтобы решить, возьмете вы шестнадцать тысяч долларов или попытаетесь получить тридцать две тысячи. Вы решили?

– Да, – ответил мужчина, – я буду продолжать.

Молодой человек прямо в восторг пришел, услышав это, и все на экране захлопали, закричали и зашептались. Молодой человек повернулся к человеку, сидевшему за бюро с двумя полицейскими по сторонам, и человек, сидевший за бюро, открыл сейф, достал оттуда конверт и дал его молодому человеку. Молодой человек подвел человека, говорившего с акцентом, к звуконепроницаемой будке – она была немного похожа на телефонную, – и человек, который хотел продолжать, вошел в нее. Вид у него был испуганный и одинокий, и все на экране затихли. Человек в будке перекрестился, и тогда молодой человек открыл конверт и достал оттуда листок бумаги, и сказал:

– Ну-ну, Дино, не надо бояться! Я прочитаю вам весь вопрос от начала до конца один раз, и у вас будет тридцать секунд, чтобы дать на него ответ – за тридцать две тысячи долларов.

Молодой человек посмотрел на кусочек бумаги, где был написан вопрос, и сказал:

– Дино, вопрос делится на четыре части.

И он прочитал вопрос, и я подумала, что во всем мире не найдется человека, который смог бы ответить хотя бы на одну часть вопроса, а не то что на все четыре, и даже трудно было поверить, что человек в будке сможет их хотя бы запомнить. Тридцать секунд, пока бедный человек обдумывал вопрос и четыре правильных ответа, оркестр играл страшную-престрашную музыку, а потом музыка вдруг кончилась, и у меня прямо сердце замерло.

– Неужели он ответит, Мама Девочка?

– Да разве это мыслимо?

Человек, говоривший с акцентом, сказал:

– Опера – «Аида». Место, где она исполнялась под управлением Артуро Тосканини – Бразилия. Впервые показана она была в Каире, столице Египта. Это было в сочельник.

– Верно! – завопил молодой человек, и все на экране закричали, и на улице все ужасно радовались.

Человек вышел из будки, и они с молодым человеком пожали друг другу руки. Когда он замахал людям, которые его приветствовали, на глазах у него, по-моему, были слезы, а потом он послал кому-то воздушный поцелуй – я думаю, жене и своим маленьким детям, теперь, когда он со всем справился, ответил на все части вопроса и выиграл тридцать две тысячи долларов. Молодой человек был очень рад за него и сказал, чтобы он пошел на неделю к себе домой и подумал, взять ему тридцать две тысячи долларов или продолжать дальше и попробовать выиграть шестьдесят четыре тысячи.

Мы пошли по Пятьдесят седьмой улице к Пятой авеню, и мы обе были так рады за этого человека, как будто мы знали его и знали его семью, и гордились тем, что он столько знает про оперу.

– Надеюсь, он не будет пытаться выиграть шестьдесят четыре тысячи, – сказала Мама Девочка. – Они зададут ему вопрос из шестидесяти четырех тысяч частей.

– Нет, не зададут, – сказала я. – И на следующей неделе он может привести с собой самого лучшего в мире специалиста по опере – так они говорили. Мне просто не терпится узнать, возьмет он тридцать две тысячи или попробует получить шестьдесят четыре.

– Мне тоже, – сказала Мама Девочка. – Ну вот, теперь у нас с тобой появилась цель в жизни.

Мы пошли по Пятой авеню, разглядывая витрины магазинов, и пришли к «Пьеру». Мы взяли ключ у портье и поднялись на лифте на двадцать первый этаж, потом прошли направо по коридору – наконец-то мы были дома, в добром старом 2109-м номере.

Мы разделись и бухнулись в постель, и Мама Девочка обняла меня, и мы стали разговаривать и смеяться, а что было потом, я не помню, потому что я спала и радовалась.

Земляника со сливками, отбивные из барашка и кресс-салат

Утром зазвонил телефон, но Мама Девочка не поднялась и не бросилась к нему, как обычно, и тогда я сказала ей в ухо:

– Звонят!

Не открывая глаз, Мама Девочка пробормотала:

– Ответь, пожалуйста, за меня. Скажи, что я сплю. Скажи, пусть позвонят завтра.

Я соскочила с постели и взяла трубку. Это был мистер Макклэтчи, только он думал, что это не я, а Мама Девочка.

– Берите с собой свою дочурку и приходите завтракать, – сказал он. – Я внизу.

– Мистер Макклэтчи? – воскликнула Мама Девочка и, скатившись с постели, выхватила у меня трубку и быстро-быстро заговорила, и сказала, смеясь, что мы сейчас же спустимся – дайте нам только пятнадцать минут.

Она положила трубку и заметалась по комнате, а потом открыла в ванной кран, и пока вода набиралась, мы почистили зубы, а потом вместе влезли в ванну, намылились и помылись, а потом вылезли и вытерлись и оделись в наши лучшие одинаковые платья: светло-желтые с белыми цветочками.

Когда мы подбежали к лифту, мы увидели там мисс Крэншоу, и она спросила меня:

– Это, кажется, ты?

– Да, – ответила я, и тогда она сказала:

– Я боялась, что больше тебя не увижу. Придешь ко мне снова пить чай?

– Приду. А это моя мама.

Мисс Крэншоу улыбнулась Маме Девочке и сказала:

– Я столько всего узнаю от вашей дочери! Надеюсь, вы сможете прийти ко мне сегодня – в любое время после пяти.

Мама Девочка улыбнулась и ответила:

– Хорошо.

Прибыл лифт, и мы вошли в него, но было утро и лифт был полный-преполный. Я встала между Мамой Девочкой и мисс Крэншоу, и они не дали меня раздавить. Когда мы вышли, я увидела очень внушительного вида мужчину с тонюсенькими усиками. В руках у него были два букетика фиалок. Мисс Крэншоу вышла из лифта первой. Она подошла к мужчине, поцеловала его, взяла у него оба букетика и сказала:

– Как это мило с твоей стороны, Майк Макклэтчи!

Майк Макклэтчи ответил:

– Ты ведь знаешь, Кэйт, я всегда боготворил тебя.

Мы с Мамой Девочкой отошли в сторонку, чтобы не загораживать дорогу людям, и встали недалеко от Кэйт Крэншоу и Майка Макклэтчи.

– Если бы ты боготворил меня, – ответила мисс Крэншоу, – ты бы не принес мне фиалки. Ты бы помнил, что я больше всего люблю красные цветы колючего кактуса.

Она повернулась к нам с Мамой Девочкой и дала нам по букетику.

– Значит, после пяти, – сказала она.

– Вы знакомы? – спросил Майк Макклэтчи.

– Господи, ну конечно, – ответила Кэйт Крэншоу. – Ты ведь прекрасно знаешь, что я знакома со всеми, у кого есть талант, а этим двоим его девать некуда.

– Наверное, виновница этому ты, – сказал Майк Макклэтчи.

– Вовсе нет. Сказать правду, так это она дает мне уроки. – И мисс Крэншоу погладила меня по голове. – Желаю всем вам приятно провести день.

– Я бы хотел не откладывая в долгий ящик поговорить с тобой о новой пьесе, – сказал Майк Макклэтчи. – Мне нужна твоя помощь.

– Я тебе позвоню.

– Это же самое ты говорила в прошлую нашу встречу, около года назад. Давай уж лучше я позвоню тебе.

– Не смей! В этот раз я позвоню обязательно.

– Когда?

– Завтра утром – достаточно скоро?

– Буду ждать.

Мисс Крэншоу повернулась к Маме Девочке:

– Захватите пьесу, когда придете пить чай – хорошо?

Мама Девочка взглянула на Майка Макклэтчи и ответила:

– Хорошо.

Мисс Крэншоу пошла по коридору. Она шла как королева.

– Как удачно, – заговорил Майк Макклэтчи. – Я и не подозревал, что вы знакомы с Кэйт Крэншоу. Если мне удастся уговорить ее помочь в работе с актерами, я буду гораздо спокойнее за судьбу этой пьесы.

– Я с ней не знакома, – ответила Мама Девочка. – С ней знакома моя дочь.

– Мне следовало бы догадаться, – сказал Майк.

Мама Девочка представила меня мистеру Макклэтчи, а потом мы вошли в большую и очень светлую комнату. Мы сели за стол, покрытый толстой белой скатертью, и стали завтракать.

– Завтрак – моя любимая трапеза, – сказал Майк Макклэтчи, – надеюсь, что и ваша также. Я не могу по-настоящему получить удовольствие от него, если такое же удовольствие не получают остальные, и еще мне обязательно нужно, чтобы он был сытный.

Мы начали с земляники со сливками, а потом официант принес серебряное блюдо яичницы-болтуньи с поджаренным хрустящим беконом, и другое, с отбивными из молодого барашка и свежим кресс-салатом, и еще одно с жареной картошкой.

Майк Макклэтчи сперва положил нам с Мамой Девочкой, а потом себе и начал есть, и Мама Девочка начала, а за ней и я. Мы ели и ели без конца, и мы болтали, шутили и смялись, и Майк оказался одним из самых приятных людей, которых я вообще видела. Уже немолодой (ему было пятьдесят пять лет, он это сам сказал), но высокий и очень сильный, а глаза – совсем молодые. Лицо у него было длинное и узкое и очень серьезное, когда он не шутил и не смеялся – только это бывало очень редко. Волосы – седые и густые, и на левой стороне их разделял очень прямой пробор. Когда мы кончили завтракать, он вынул из портфеля большой коричневый конверт и протянул его Маме Девочке:

– Вот она. Пожалуйста, прочтите ее, если можно, поскорее. Я имею в виду – вслух, чтобы Сверкунчик знала, о чем в ней идет речь. Она ведь Сверкунчик?

– Так ее зовет отец.

– Это имя ей подходит.

– У нее их еще восемь или девять.

– Хорошо, – сказал Майк Макклэтчи. – Так прочитайте ее и захватите с собой, когда пойдете к Кэйт пить чай. Кэйт, наверное, попросит почитать и вас, и Сверкунчика. Отнеситесь с большим вниманием к тому, что она скажет. Других таких, как она, нет на свете. За десять минут она научит вас большему, чем сами вы научитесь за десять лет.

– Майк, – сказала Мама Девочка, – я в диком восторге, но прилетела я сюда из Калифорнии для того, чтобы самой устроиться в театре, а не устраивать туда свою дочь.

– Дайте мне сколько-нибудь времени, хорошо?

– Я хочу знать: есть для меня роль или нет?

– В данный момент – нет, но, если все пойдет гладко, попробуем что-нибудь сделать.

– Но Сверкунчик вам нужен теперь?

– Да, теперь. Кстати, как здоровье ее отца?

– Отличное. Но ведь вы не слышали, как она читает.

– Зато я слышал, как она говорит, а сейчас вижу ее.

– Она действительно вам нужна?

– Действительно. Теперь пусть решает она – и вы.

– Что ж, – сказала Мама Девочка, – поговорите с ней.

– Не буду говорить, – ответил Майк.

– Почему?

– Будь она моей дочерью, я бы ей не разрешил. Я люблю театр, люблю даже актеров (а ведь их, вы знаете, любить трудно), но уговаривать этого ребенка идти на сцену мне не позволяет совесть.

– Мне тоже не позволяет, – сказала Мама Девочка. – В конце концов, она не только моя дочь. У нее также есть отец, и обо всем этом ему ничего не известно.

– Это я и хотел сказать, – проговорил Майк. – Вы просто почитайте пьесу – вслух, ни о чем не думая. Обсудите ее со Сверкунчиком. Выясните, что сама она думает обо всем этом. И если потребуется оповестить ее отца, позвоните ему.

– Он в Париже.

– Что же, у них там телефонов нет?

– Я в восторге, Майк, честное слово, оттого, что вы ее берете, но ужасно огорчена за себя.

– Не из-за чего, – сказал Майк. – Не все сразу. У меня есть кое-какие идеи.

– Например?

– Ну, например, мы все втроем могли бы позавтракать с автором пьесы. В конце концов, все зависит от него, но думаю, что у него самого очень скоро возникнет та же идея, которая, когда я увидел вас вместе, появилась у меня.

– Какая?

– Может быть, он придумает даже что-нибудь получше – ведь, в конце концов, я всего лишь продюсер. Ладно, поживем – увидим. А сейчас отправляйтесь подышать воздухом в парк. Сегодня вы выглядите много лучше, чем вчера, во время ланча.

– Я болела, – сказала Мама Девочка. – Мы обе болели. У нас с ней была температура. Это полеты на нас так действуют. А сейчас мне хочется спать.

– Тогда после прогулки вздремните, потом почитайте пьесу, а потом отправляйтесь к Кэйт пить чай. Буду ждать от вас вестей. Если меня не окажется на работе, звоните домой.

– Я в диком восторге, Майк.

– А ты, Сверкунчик? – спросил Майк.

– Еще бы!

– Серьезно?

– Да. Я очень люблю гулять в парке.

Майк Макклэтчи и Мама Девочка расхохотались, и тогда я тоже засмеялась – но правда, я очень люблю гулять в парке.

Мы встали и вместе вышли на Пятую авеню. Майк вскочил в такси, а мы с Мамой Девочкой пересекли Пятую авеню прямо напротив входа в парк и пошли туда гулять.

Все о маленькой девочке

Мы хорошо погуляли в парке, а потом вернулись в «Пьер» и поднялись к себе в номер.

Мама Девочка открыла большой коричневый конверт и вынула из него пьесу.

– Это пьеса?

– Да, только в рукописи. Ее еще не ставили. Возможно даже, что она еще не закончена. Может быть, автор еще захочет добавить что-нибудь, изменить или убрать.

– Как она называется?

– «Скачущий мяч». Автор – Эмерсон Талли.

– Эмерсон Талли?

– Да, так зовут человека, который ее написал.

– Ты с ним знакома?

– Нет, не знакома.

– Ты о нем слышала?

– Нет, не слышала. Наверное, кто-нибудь из новых. Майку Макклэтчи посылают свои пьесы почти все новые драматурги, потому что он не боится их ставить и потому что он всегда прилагает много усилий, чтобы получилось хорошо.

Мама Девочка открыла первую страницу и спросила:

– Ну как, Лягушонок, ты готова?

– Ты будешь читать ее?

– Да.

– Всю?

– До последнего слова. Устраивайся поудобнее, приляг, если хочешь, и слушай.

– А я думала, ты сперва поспишь.

– Нет, мне совсем не хочется спать, я слишком взвинчена. Ну как, договорились?

– Договорились. А долго ты будешь ее читать?

– О, если внимательно, то, думаю, часа два, а может, и дольше.

– Нам обязательно надо прочитать ее всю?

– Обязательно, Лягушонок.

– А почему?

– Знаешь что, молодая леди, перестань морочить мне голову – для меня это вопрос жизни и смерти!

– А разве я не имею права спросить, почему мы должны читать ее всю?

– Нет, не имеешь! – закричала Мама Девочка, и началась очередная ссора. Мы дня с ней не можем прожить без ссоры.

Мама Девочка запустила пьесой в стену.

– Не хочу, никакой роли в ней не хочу! Слишком все это унизительно. Если я не могу получить роль благодаря собственным данным, то и не надо мне никакой роли! Если на сцену меня возьмут только как приложение к собственной дочери, то пропади она пропадом, эта сцена!

Мама Девочка начала плакать и снова закричала:

– Я тебя ненавижу!

Тогда и я закричала:

– Ах так? А я тебя!

И я тоже немножко начала плакать, только я этого стесняюсь – наверное, потому, что этого всегда стеснялся мой брат Питер Боливия Сельское Хозяйство. Он говорил: «Плакать – занятие для взрослых, они ведь без конца плачут».

Все еще плача, Мама Девочка подняла пьесу с пола и стала разглаживать смявшиеся страницы.

Я очень не люблю, когда она расстраивается, и поэтому сказала:

– Прости меня, я буду слушать пьесу, всю до конца.

– Не надо никаких одолжений. Позвоню сейчас Майку Макклэтчи и скажу ему, чтобы он взял свою пьесу и подавился ею.

– Не делай этого, пожалуйста!

– Я стыжусь себя самой, а это вещь малоприятная. Поговорю с другими продюсерами. Ничего не получится – что я теряю? Полетим назад в Калифорнию и будем жить, как жили, только и всего. Будем смотреть телевизор и читать газеты, а про театр позабудем.

Но Майку она так и не позвонила. А я постеснялась сказать ей, что хоть мне и нравится в Нью-Йорке, мне нравилось и у нас дома в Калифорнии, нравилось, где мы жили, и нравились все мои друзья и подруги, чьи отцы и матери не разведены, чьи отцы не в Париже и чьи матери не стремятся на сцену, а просто живут-поживают у себя дома. Я не стала говорить ей об этом, потому что мы прилетели в Нью-Йорк специально для того, чтобы Мама Девочка могла снова попытать счастья в театре.

Мало-помалу ее голос изменился, перестал быть сердитым, взволнованным и огорченным, опять стал спокойным и серьезным, и она начала читать пьесу.

– «Все в этой пьесе происходит с девочкой, – прочитала она. – Девочке восемь или девять, может, десять или одиннадцать лет, и у нее много друзей, в большинстве своем – воображаемых. Она очень серьезная, но назвать ее несчастной девочкой нельзя – просто она воображает разные происшествия, в том числе и такие, которые были на самом деле. То, что происходит с ней наяву, ничуть не отличается от того, что она воображает, и все так же реально, как она сама».

Мама Девочка остановилась, чтобы закурить «Парламент», и посмотрела на меня. Она ничего не говорила, она ждала, и я сказала:

– Мне нравится.

– Правда, Лягушонок? Потому что если это правда, то… я хоть смогу прочитать ее тебе, а потом…

– …пора будет идти на чай к мисс Крэншоу.

– Она ведь понравилась тебе?

– Еще бы! А тебе разве нет?

– Да, конечно, но она такая умная и знаменитая, что я немножко боюсь ее.

– Ну уж это глупо, Мама Девочка!

– Нет, не глупо. Боюсь, что она видит меня насквозь, а ведь я ничтожество.

– Перестань сейчас же! Ты прекрасно знаешь, что это не так.

– Нет, так. Сказать правду, так мне не хочется ни учиться, ни работать, а хочется только прославиться и разбогатеть. И чтобы все мне поднесли на серебряной тарелочке. Она с первого взгляда поймет, что я такое и чего хочу. Ты-то, конечно, ей полюбишься, потому что ты не хочешь для себя ничего.

– Мама Девочка, может быть, хватит нам ссориться и ты почитаешь? Я ведь, кажется, извинилась?

– А с чего тебе извиняться? Ты не сделала ничего плохого, а вот я вела себя плохо и прошу извинить меня, Лягушонок. Правда-правда. Я даже дурнею от злости на свою глупую жизнь. Ведь я думаю только о себе, о себе одной. Мне хочется быть красивее всех, знаменитее всех, хочется разбогатеть – и от этого я дурнею.

– И вовсе нет, Мама Девочка! Ты красивая, даже когда ты дурнеешь. То есть я хочу сказать – ты всегда-всегда красивая, не важно, что ты думаешь или делаешь.

– Нет, не всегда, – ответила Мама Девочка, но тут зазвонил телефон, и оказалось, что это Глэдис Дюбарри. Мама Девочка говорила с ней недолго и не очень вежливо, сказала «гудбай» и нажала на рычаг, а потом позвонила телефонистке и попросила ее:

– Я работаю, и, пожалуйста, не соединяйте с нами никого, пока я не скажу.

Она прочитала всю пьесу от начала до конца. Иногда было смешно, иногда грустно, а раз или два – как-то совсем по-другому, сама даже не знаю как, только внутри у меня все замирало и было немножко страшно.

И вся пьеса была про маленькую девочку и про то, что она воображала, и еще про то, что происходило с ней на самом деле.

Когда Мама Девочка кончила читать, на глазах у нее были слезы. Она долго молчала, а потом сказала тихо:

– Я знаю эту девочку, потому что сама ею была – да и не перестала быть. Тебе нравится пьеса, Лягушонок?

– Да, Мама Девочка!

– Я рада, но сейчас я хочу немножко поспать. Я хочу заснуть и снова вспомнить эту пьесу – собственную мою жизнь.

– Я тоже!

Мы растянулись, не раздеваясь, на постели, и через несколько минут Мама Девочка уже крепко спала. Я лежала и думала о пьесе, и о Маме Девочке, и о том, что она только что сказала, а потом я посмотрела на нее, и – правда, она на самом деле была девочка из этой пьесы и до сих пор оставалась ею, только теперь ей было тридцать три года и у нее была собственная дочь девяти лет – я.

Я вспомнила, что воображала девочка, и вообразила кое-что свое. Потом то и другое перемешалось, и я уже не знала точно, где девочкино, а где мое. А потом я прижалась к Маме Девочке, обняла ее и заснула.