Текст книги "Мама, я люблю тебя"

Автор книги: Уильям Сароян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Вдвоем

Я чувствовала запах Мамы Девочки и засыпала. Это был ее обычный запах: ее самой, дорогих духов и сигарет.

Она пела и пела, иногда со словами, иногда без слов, и потом, уже засыпая, я услышала, как она ложится рядом со мной: она сказала что-то, потом поцеловала меня, крепко обняла и легла.

Мне было лучше всех на свете.

Так мы пролежали долго-долго, а потом я обо всем забыла, но все равно знала, что я совсем не больная, а счастливая и мне лучше всех на свете.

Я услыхала, что кто-то негромко разговаривает, и открыла глаза, и прямо передо мной стояли Мама Девочка и Глэдис Дюбарри со своим врачом.

Сразу было видно, что Глэдис богатая, ужасно богатая. Она была очень худая, не то что Мама Девочка. Ее фигура была как вешалка для дорогих платьев. Она была пострижена под мальчика, и грудь у нее была тоже как у мальчика. Захлебываясь от волнения, она говорила высоким голосом:

– Нет, я этого не понимаю! Здесь не то что сесть – стать негде! Сейчас же поговорю с управляющим, и вас моментально переведут в номер люкс с выходом на крышу-террасу. Жить в этом чулане! Я не допущу, чтобы с моими друзьями так обращались.

– Подожди, – сказала Мама Девочка. – Я сама попросила этот номер.

– Но почему?

– Потому что за него я плачу три доллара в день, а не двадцать и не тридцать.

– Какая чушь! Сколько тебе нужно?

– Миллион, – сказала я, и Глэдис повернулась ко мне и взвизгнула:

– Ой, Кузнечик! Как я рада, что вы с Мамой Девочкой в Нью-Йорке, и я специально для тебя устрою роскошный прием в саду!

Она обняла меня и поцеловала, и тогда я ее понюхала. Пахнет она не плохо, но она совсем не Мама Девочка – это точно. Я даже не знаю, что она такое. В ней есть все, что есть у Мамы Девочки, кроме самой Мамы Девочки. Есть запах духов, запах дорогих платьев, алмазов и рубинов, но нет того, совсем другого, что есть только у Мамы Девочки.

Доктор взял руку Мамы Девочки, и Мама Девочка посмотрела на него, а потом на Глэдис, и Глэдис кивнула, и я снова посмотрела на доктора. Он был высокий и красивый, но в нем тоже чего-то не хватало.

– Мой-то пульс вам зачем? – удивилась Мама Девочка.

– Глэдис сказала, что вы больны.

– Не я! Моя дочь – но ей уже много лучше, правда, Лягушонок?

– Я чувствую себя превосходно.

– Она проспала почти час, – сказала Мама Девочка и высвободила руку.

– Смерим-ка мы лучше температуру вам, – сказал доктор.

Он сунул градусник в рот Маме Девочке и через некоторое время посмотрел на него и сказал:

– Так я и думал. Почти сто два. Что с вами такое?

– Вот это мне нравится, – ответила Мама Девочка. – Ведь вы врач, не я. Не имею ни малейшего представления.

– Ясно, – сказал доктор. – Моментально в постель.

– В постель? Здесь?! – завизжала Глэдис. – Двое – в одну постель уборщицы?

– Знаешь что, перестань воображать, – сказала Мама Девочка. – Я приехала в Нью-Йорк устраиваться на работу в театр, а не валяться в удобных постелях. Ты, разумеется, спишь в постели какой-нибудь королевы?

– А как ты думала? – сказала Глэдис. – Бери свою очаровательную дочь и немедленно выбирайся из этого стенного шкафа.

– Хватит, – обрезала Мама Девочка. – Это мой дом в Нью-Йорке, и прошу не забывать, что я тебя сюда не звала. И хочу надеяться, что ты не станешь болтать об этом всем и каждому. Живу в «Пьере» – и все.

В дверь позвонили, это был посыльный отеля со свертком для меня. В свертке оказалась небольшая индейская кукла с наклейкой на пятке, а на наклейке стояла цена: 1 доллар. И была карточка с надписью: «Маленькой милой девочке». Это прислал мой доктор.

Глэдис и Мама Девочка говорили и все спорили, спорили, и Глэдис визжала, критиковала наш номер и предлагала деньги, но Мама Девочка отказывалась, и в конце концов Глэдис и ее врач ушли.

Мама Девочка сказала телефонистке, чтобы та не соединяла нас абсолютно ни с кем, а потом вернулась в постель и снова прижалась ко мне, крепко-крепко, и стала шептать и смеяться, и сказала:

– Ох, Лягушонок, сначала температура у тебя, потом у меня, и теперь похоже, что обе мы умираем.

– Ну и пусть, – ответила я. – Мне это нравится.

Скоро Мама Девочка уснула, а я смотрела на нее и слушала, как она дышит.

Мне было покойно и хорошо. Я слышала автомобильные гудки откуда-то издалека и другие звуки – голоса на улицах и свистки постовых на перекрестках, но не самолет.

Я попробовала снова услышать самолет, но не смогла, а только вспомнила, как слышала его шум и как от этого было плохо; но хоть услышать его теперь я старалась изо всех сил, мне все равно было лучше!

Мне было лучше всех на свете, и я ничего не могла с этим поделать.

Я лежала в постели рядом с Мамой Девочкой, она спала, а я нет, но все равно мы были вдвоем, я и Мама Девочка. Вдвоем – и с нами весь мир. Она, большая и круглая, и я, маленькая и пряменькая, и я любила ее, любила всю до последнего кусочка. Любила даже сигаретную часть ее запаха, которую обычно не люблю. Смотрела на нее, нюхала – и любила, дотрагивалась – и любила. Мама Девочка немножко улыбнулась, когда я положила пальцы ей на губы, а потом она медленно подняла руку и взяла мою, но не сжала, и я поняла: хотя она спит, она знает, что это я.

Я вылезла из постели, потому что стало слишком жарко, и начала обходить наш нью-йоркский дом, 2109-й номер отеля «Пьер», на который фыркает Глэдис Дюбарри, – но что она понимает? Разве знает она, что это такое, когда долларов у тебя не шесть миллионов, а, может быть, просто шесть, или шестьдесят, или самое большее шестьсот?

Да, комната действительно была тесная. Но все равно я любила ее, любила всю до последнего дюйма, потому что в ней мы с Мамой Девочкой были вместе. Я открыла дверь, чтобы посмотреть, что там за ней; за ней, конечно, был коридор. Я только сделала по нему несколько шагов, как дверь в нашу комнату вдруг захлопнулась. Я побежала назад, но замок защелкнулся, и войти было нельзя. Мне не хотелось будить Маму Девочку, но что-то надо было сделать. Ведь я совсем не думала, что дверь захлопнется. А потом я услышала, как остановился лифт. Услышала, как открывается его дверь, услышала приближающиеся шаги, и мне стало стыдно за свой вид (ведь я была в ночной рубашке), но спрятаться было некуда. Из-за угла появилась очень высокая леди со свертками, она увидела меня и сказала:

– Молодая леди, помогите мне, пожалуйста, управиться с этими свертками, а я приглашу вас на чай.

– Пожалуйста, мэм.

Я взяла у нее четыре свертка поменьше. Мы дошли до самого конца коридора, леди открыла ключом дверь, и мы вошли. Она свалила свои свертки на низкий стеклянный столик, и я сделала то же самое. Она села и вздохнула, а потом сказала:

– Ну а теперь дай я на тебя посмотрю.

Она оглядела меня сверху донизу и попросила:

– Повернись, пожалуйста.

Я повернулась.

– Ужас до чего худая, но чем-то ты мне нравишься. А я тебе чем-нибудь нравлюсь?

Я ответила – да.

– Хорошо, но тогда я сгораю от нетерпения узнать, чем же именно.

– Не знаю.

– Вот то же самое и со взрослыми, только наоборот: им я не нравлюсь, а почему – этого они тоже не знают. Где ты живешь?

– Пасифик Пэлисейдз, Макарони-лейн, тысяча один.

– А сюда ты как попала?

– На самолете.

– Где твой отец?

– В Париже.

– А твоя мать?

– В две тысячи сто девятом номере.

– В маленькой комнате дальше по коридору?

– Да.

Леди подумала немного, а потом сказала:

– Ладно, давай тогда пить чай.

– Давайте.

Розыски

У высокой леди оказался и чайник, и поднос, и сахарница, и сливочник, и полоскательница – целый сервиз, все серебряное, с розами и листьями, вырезанными на серебре, и тонкими-тонкими, почти прозрачными чашками и блюдцами.

Чай она пила крепкий и без ничего – только с тоненьким ломтиком лимона, который она съела с кожурой; а мне она налила в чашку немножко чая, а потом доверху сливок. Мне это ужасно понравилось. Вкус был лучше, чем у одних сливок – их я просто ненавижу. У нее было большое блюдо разного магазинного печенья и еще торт из самой лучшей кондитерской, весь пропитанный ромом. Она сама съела кусочек и такой же дала мне.

Чай мне понравился, часть печенья – тоже, но больше всего – этот ромовый торт, потому что внутри он был сырой и прохладный.

Мы ели и пили, а леди разговаривала со мной так, будто она моя ровесница, и мне казалось, что мы пьем чай не по-настоящему, а понарошке, играем. Она говорила как Дебора Шломб, и еще я увидела, что мы в одном из лучших номеров «Пьера» и мебель, наверное, ее собственная. Не знаю, как остальное, но роскошные портреты на стенах были уж точно ее, потому что на двух была она, а на двух других – дети, и теперь я окончательно поняла, что она мне не ровесница и что она важная персона, важная, но в то же время очень обаятельная, обаятельнее всех, кого я знала, и даже всех, о ком слышала.

Мы говорили и говорили без конца, пили чай с печеньем и ромовым тортом, много смеялись, и время незаметно шло. Я знала, что Мама Девочка крепко спит, а выспаться ей надо было обязательно. Я себя чувствовала совсем здоровой. В свой номер я могла вернуться в одну минуту, и именно поэтому не спешила возвращаться. А поспешить следовало…

Могу представить себе, что было, когда Мама Девочка проснулась. Что ее разбудило, я не знаю. Может, она по запаху узнала, что меня нет в комнате. Так или иначе, сначала она наверняка решила, что я прячусь, потому что это мы с ней проделываем очень часто. Иногда прячусь я, иногда – она, а потом мы друг друга ищем. И наверное, она даже не встала с постели – просто лежала и говорила, и думала, что я ее слушаю, но я ее, понятно, не слушала, потому что меня в комнате не было, я на другом конце коридора распивала чаи с ромовым тортом. Потом, наверное, Мама Девочка попросила меня вылезти из стенного шкафа, из ванной, из-под кровати, из-за бюро, или где там я прячусь, но я не откликалась: ведь меня нигде не было. Тогда, вероятно, Мама Девочка поднялась с постели и начала искать меня, и, конечно, не нашла. И вот тогда она испугалась. Она стала просить меня больше не прятаться, выйти, а потом случайно взглянула на окно, и одна створка была открыта для вентиляции, не настежь, но наполовину открыта, и Мама Девочка завизжала и как сумасшедшая забегала по комнате, а потом постаралась взять себя в руки, позвонила управляющему и очень спокойно ему обо всем рассказала. Управляющий велел персоналу меня искать, и начались розыски. Он сам вышел на улицу посмотреть, что там, а там, конечно, было то же, что всегда. Маме Девочке он сказал, что за долгие годы его работы в отеле никто еще не нагонял на него такого страху. Чтобы девочки падали из отеля «Пьер»? Да такого, сказал он, просто не бывает.

Я опивалась чаем и объедалась ромовым тортом, когда по коридору вдруг торопливо заходили, но мне и в голову не пришло, что меня могут разыскивать – а именно так оно и было. Ходили коридорные и два отельных сыщика, мужчина и женщина. Сперва они поговорили с Мамой Девочкой, она показала им мое фото, и тогда они заходили по коридору. Сети были расставлены.

И наконец сыщик-женщина позвонила в номер высокой леди. Леди попросила меня посмотреть, кто там, но когда я открыла дверь, сыщик-женщина подпрыгнула и издала смешной звук, и леди спросила:

– Вы кто такая?

Сыщик-женщина объяснила, кто она такая, и высокая леди рассердилась:

– Но с какой стати вы звоните ко мне?

– Из две тысячи сто девятого номера пропала девочка.

– Кто вам сказал, что она пропала?

– Ее мать.

– Ой-ой, – сказала я. – Мне надо идти.

Благодарить и прощаться не было времени.

Я проскочила мимо женщины-сыщика и пулей понеслась к нашему номеру. Но дверь в номер была закрыта. Мне хотелось оказаться в нем как можно скорее, потому что вокруг были коридорные, а на мне не было ничего, кроме розовой ночной рубашки, которая очень просвечивала. Я забарабанила в дверь и закричала:

– Мама Девочка!

Дверь распахнулась как от взрыва. Мама Девочка взглянула на меня – и так ужасно вздохнула, что из нее вышел весь воздух, какой в ней только был. Не сказав мне ни слова, она отвернулась от меня, пошла и снова улеглась в постель. Я вошла и закрыла за собой дверь, и подошла к Маме Девочке, и стала просить у нее прощения, и она сказала, что мне не следовало уходить, и что я напугала ее до смерти, и что надо позвонить управляющему, что я нашлась и уже в своей комнате, с мамой. Так я и сделала.

И тогда она укуталась с головой в одеяло.

У меня кошки заскребли на душе, когда я увидела, что Мама Девочка укуталась с головой: так она делает всегда, когда очень расстроится, а виновата в этом сейчас была я. И я стала просить:

– Мама Девочка, не расстраивайся, пожалуйста, не прячься, прости меня, пожалуйста.

Но Мама Девочка ни за что не хотела вылезти из-под одеяла. Она сердито пробурчала что-то, только я не поняла что.

– Что ты сказала, Мама Девочка?

– Я сказала, что ты поставила меня в ужасно дурацкое положение.

– Нет, нет, Мама Девочка, не поставила! Пожалуйста, вылези.

– Нет. Я зла. Зла на тебя. Зла на твоего отца. Зла на Питера Боливия Сельское Хозяйство. Зла на Клару Кулбо и Глэдис Дюбарри – но больше всех я зла на Матушку Виолу, потому что, приди она вовремя, я бы не поехала в Нью-Йорк. Теперь, когда я в Нью-Йорке, я очень жалею, что я не в Калифорнии.

– Ну уж нет: здесь лучше всего на свете!

– Хуже всего на свете! Мне хочется умереть.

– Не надо, Мама Девочка, не говори так, а то вдруг Бог услышит тебя и поверит, и возьмет тебя на небо – а где тогда буду я?

– В коридоре на двадцать первом этаже «Пьера». Как ты могла это сделать?

– Ну пожалуйста, вылези.

– Нет, я зла. Уходи.

– Куда?

– В Париж. К своему отцу. Но только не в ночной рубашке. На разведенную мать и так всегда косятся. Еще скажут, что я плохо тебя воспитываю.

– Но ведь ты воспитываешь меня хорошо!

– Голову даю на отсечение, что хорошо, – и это такой больной человек, как я!

– А разве ты еще больна?

– Ужасно. Смертельно. До безумия.

– Но почему?

– Я невезучая. Я ничтожество. Я никто.

– Ты?! Неправда, ты везучая, и не никто, а ВСЁ!

Мама Девочка высунулась из-под одеяла и спросила:

– Ты и вправду так думаешь, Лягушонок?

– Думаю? Знаю! Ты самая красивая и везучая во всем мире.

– Раз так, мы одеваемся и идем гулять.

– Ура!

– Не так громко! Это тебе не школа, это «Пьер». На разведенную мать и так косятся.

– Тихое ура!

– Да, Лягушонок, кричи ура тихо.

– Ура еще тише!

– Чудесно.

– Ура тихое-претихое.

– Прекрасно.

Я прокричала ура так тихо, что Мама Девочка спросила:

– Что ты там бормочешь?

– Ура.

– Хорошо, только тише, Лягушонок. Платья наденем одинаковые?

– Ура.

– Тише. Голубые с красными и белыми цветочками?

– Тихое ура!

Мы оделись и стали опять здоровые и отдохнувшие. В Нью-Йорке уже наступала ночь, и мы обе были здесь, в нем, в Нью-Йорке, а не в доме на Макарони-лейн в Пасифик Пэлисейдз! Ура!

Нью-Йорк, Нью-Йорк

Когда мы вошли в лифт, чтобы спуститься в вестибюль отеля, лифтер, которому было лет пятьдесят или шестьдесят, а может, даже семьдесят или восемьдесят, засмотрелся на нас, потому что Мама Девочка всегда ужасно красивая, а может, еще и потому, что я тоже выглядела совсем не плохо.

Когда на каком-то этаже лифт остановился и вошли муж с женой, они тоже стали смотреть на нас, а потом женщина зашептала что-то мужчине. Я все время следила за ними, и мне показалось, что в какой-то миг мужчина хотел было повернуться и еще раз взглянуть на нас, но его на это не хватило, и тогда посмотрела женщина, правда очень быстро. Мама Девочка ждала этого и сразу уставилась на нее: она делает так всегда, когда ей кажется, что кто-то умышленно грубит. Мама Девочка не сердится, когда грубят нечаянно или оттого, что не понимают, но когда грубят умышленно, она сердится страшно. Лифт остановился снова, и теперь в него вошли двое мужчин и двое женщин. Им было очень весело, и они смеялись, как смеются счастливые люди. Они сразу заметили нас с Мамой Девочкой, и мы им очень понравились, хотя они не сказали ни одного слова и даже не стали поворачиваться, чтобы еще раз посмотреть; зато муж женщины-шептуньи повернулся и посмотрел, и я поняла, что сейчас Мама Девочка что-нибудь скажет, и крепко-крепко сжала ее руку, и она опустила глаза, улыбнулась и подняла брови. Это значило: «Ладно-ладно, ничего не скажу, но кое-кто из постояльцев „Пьера“ ведет себя так, будто живет в конюшне».

Лифт опять остановился, и на этот раз вошли, тихо и молча, трое людей, совсем незнакомых друг с другом. Все потеснились назад, к нам, чтобы дать им место.

Новая остановка – и зашли еще двое, и теперь уже в лифте не оставалось больше свободного места, так что, когда лифтер стал останавливать лифт на другом этаже, один из двух мужчин, которым было весело, сказал:

– Хватит, Джо, не будем запихивать сюда всех жителей Нью-Йорка! Уже и так собралась теплая компания, и ты только испортишь все дело.

Мама Девочка засмеялась, и я тоже, зато шептунья посмотрела на него так, будто он сказал что-то очень глупое.

Но лифтер все равно остановил лифт и открыл дверь, и на этот раз не оказалось никого, кроме старика с тростью и закрученными вверх усами. Как он увидал, сколько в лифте народу, так сразу махнул лифтеру рукой, чтобы спускались без него, но лифтер стал ждать и даже сказал:

– Спускаемся, заходите, пожалуйста.

– У вас и так достаточно пассажиров, – ответил старик. – Поеду следующим.

– Сейчас работает только один, – сказал лифтер.

– Тогда подожду.

– Входите-входите – вон сколько места!

– Отправляйтесь дальше, я не выношу тесноты.

Но лифтер все не отправлялся и ждал его. Звонок вызова трезвонил не переставая, и лифтер посмотрел, сколько разных этажей ждет лифта, и сказал:

– Входите скорей, вон сколько народу меня дожидается.

Это старика так рассердило, что он даже поднял свою трость.

– Знаете что, – сказал он, – закройте сейчас же свою дверь и отправляйтесь дальше.

Но лифтер все не закрывал.

Четверо веселых и смеющихся один за другим повыскакивали из лифта, и тот из них, который до этого не говорил ни слова, сказал вдруг:

– Всю жизнь мечтал походить по одиннадцатому пажу «Пьера», и вот наконец представился случай. Передайте, пожалуйста, чтобы нам прислали сюда четыре стакана и бутылку шампанского. Мы будем дальше по коридору.

И повернулся к человеку с тростью:

– Вы совершенно правы. Слишком долго терпели мы тиранию лифтов и лифтеров. Чтоб они провалились, эти лифты!

Он повернулся к лифтеру и сказал:

– Провалитесь!

Лифтер грохнул дверью. Я думала: ну уж на этот раз мы точно съедем в самый низ, но вместо этого мы поехали вверх, и люди начали переглядываться. Мы впустили несколько человек на девятнадцатом этаже, еще несколько – на шестнадцатом, а потом спустились на девятый, и там к нам набилось полным-полно народу – и только тогда лифт спустился в вестибюль.

Все вышли, и мы с Мамой Девочкой тоже.

Посыльные все как один стали пялить на нас глаза, а когда мы подошли к конторке, человек, который сидел за ней, тоже уставился на нас, и другие, стоявшие около него, – тоже, сначала на Маму Девочку, потом на меня. А потом они все заулыбались.

Шептунья сказала человеку за конторкой:

– По-моему, ваш лифтер сошел с ума.

И повернувшись, пошла прочь, а вслед за ней пошел ее муж.

Человек за конторкой спросил:

– Что-нибудь с лифтом?

– Просто лифтеру нужна помощь, а кое-кому из пассажиров захотелось поразвлечься, вот и все.

– Он один из старейших наших служащих, – сказал человек за конторкой. А потом снова поглядел на меня и снова – на Маму Девочку и добавил:

– Я вижу, вы нашли свою дочь.

– Да, благодарю вас.

– Я слышал, она была в гостях у мисс Крэншоу.

– У кого, у кого?

– У мисс Кэйт Крэншоу.

– Актрисы?

– Она не играет больше, только преподает.

– Я думала, она умерла.

– Что вы! Она уже несколько лет занимает северный номер люкс с выходом на крышу-террасу на двадцать первом этаже, и не умерла, а здоровехонька, могу вас в этом уверить.

– Кому же она преподает?

– Звездам, конечно.

– Звездам сцены?

– Сцены, экрана, телевидения и всего прочего.

– Благодарю вас, – сказала Мама Девочка, и мы пошли через вестибюль к выходу на Пятую авеню.

– Одуванчик, – снова заговорила Мама Девочка, – знаешь, у кого ты была в гостях?

– У кого?

– У величайшей в мире актрисы-педагога, вот у кого. У самой Кэйт Крэншоу.

– Что она делает?

– Учит актеров играть.

– А разве они сами не умеют?

– Увы, нет. Настоящие актеры все время учатся. А теперь расскажи мне, пожалуйста, про мисс Крэншоу.

– А что рассказать?

– Ну, например, я бы ей понравилась, как по-твоему?

– Я ей понравилась, значит, и ты понравишься: ведь ты моя мать. Правда, я была не совсем одета, когда мы с ней знакомились.

– Ее это шокировало?

– Что ты! Она даже не заметила.

– Просто она настоящая леди. Лягушонок, расскажи мне о ней все-все.

– Она очень высокая. Очень худая. Очень элегантная. Взгляд пронизывает насквозь. Все слова выговаривает очень отчетливо, и с ней очень интересно.

– Еще что?

Мы с Мамой Девочкой шагали уже по Пятой авеню, и я старалась рассказать про Кэйт Крэншоу, но ведь, когда я была у нее, я не знала, что это она. Она не спрашивала у меня мое имя и не сказала мне свое.

Мы шли по стороне, на которой Центральный парк.

– Чувствуешь, Лягушонок? – спросила Мама Девочка.

– Что?

– Запах деревьев Центрального парка. Запах травы Центрального парка. Запах птичек и белок Центрального парка.

– Кажется, чувствую.

– Когда войдем в него, ты почувствуешь их все – и запах людей в придачу.

Примерно через квартал был вход, и мы оказались наконец в Центральном парке. Скоро мы свернули в сторону от широкой асфальтированной дороги, забитой машинами, и пошли по дорожке, по которой не ездят даже на велосипедах, а только ходят. Потом мы остановились, и Мама Девочка стала рассматривать деревья, большие глыбы черного камня на земле и лужайку с цветами. А потом она глубоко-глубоко вздохнула и сказала:

– Люблю Центральный парк!

– Я тоже. А ты его за что любишь?

– За то, что он в Нью-Йорке.

– Если ты любишь Нью-Йорк, почему ты в нем не живешь?

– Потому что я его ненавижу.

– Ой, Мама Девочка, терпеть не могу, когда ты говоришь так: и люблю, и ненавижу.

– Но ведь это правда, Кузнечик. Да, я люблю Нью-Йорк, но я его также ненавижу.

– Почему?

– Потому что это так на самом деле. Только никто не хочет признать этого, но все равно это так. Центральный парк я знала еще тогда, когда не умела говорить. Я люблю его и ненавижу и хочу, чтобы весь мир стал лучше.

– Лучше чем что?

– Чем то, что он есть.

– А что он есть?

– Нечто печальное и несуразное.

– И нет, очень веселое!

– Хорошо, пусть веселое. Неужели ты не видишь, Лягушонок, как я боюсь?

– Чего?

– Себя. Того, как я живу. Как долгое время жила. Как у меня все получается. Как я исковеркала свою жизнь – все свои тридцать три года.

– Тридцать три? Но ведь тебе двадцать один!

– Ох, Лягушонок, ты мой друг, мой преданный друг, но все равно я боюсь.

– Не бойся, Мама Девочка!

– Боюсь, что ты будешь жить той же жизнью, что и я, потому что я твоя мать и ты все время со мной.

– А я хочу жить такой жизнью!

– Вот это и плохо, Лягушонок.

– А что хорошо?

– Сама не знаю. Если бы я только знала! И никто из моих знакомых не знает. Никого из нас не радует жизнь, которую мы ведем, но как изменить ее, никто понятия не имеет. Вчера в это время мы были в Калифорнии – а где мы теперь?

– Здесь, в прекрасном Центральном парке!

– Зачем?

– Чтобы ты поступила в театр и стала знаменитостью.

– Ох, Лягушонок, мне от себя тошно. Мне кажется, что я абсолютно бездарна.

– Что ты, Мама Девочка, ты великая актриса!

– Для тебя – может быть.

– А мне, если хочешь знать, не так уж легко понравиться. Не будь ты великая актриса, ты бы никогда не смогла так ловко обманывать меня – я бы всегда замечала. Вот увидишь, у тебя будет очень хорошая роль.

– Но я завтракала с лучшим режиссером на свете, и он не предложил мне никакой роли, даже крошечной, и теперь он приглашает нас на завтрак специально для того, чтобы познакомиться с тобой. Ты хочешь играть на сцене?

– Ой, что ты! Я совсем не умею, я еще маленькая.

– Он и хочет, чтобы ты сыграла маленькую девочку, вроде себя самой, так что особенно придумывать тебе не придется. Тебе надо будет только запомнить, когда что делать и говорить, – вот и все.

– Не хочу.

– Определенно?

– Мама Девочка, а ты хотела бы, чтобы я играла?

– Не знаю. Я растеряна. Мне всегда страшно не нравились матери, которые выпускают своих детей на сцену, превращают их в маленьких обезьянок и живут на их заработки, но теперь – не знаю. И потом, у меня нет никакого желания прятать от тебя необыкновенную жизнь…

– А где она?

– На сцене.

– А где будешь ты?

– О, где-нибудь на задворках, как все матери маленьких монстров, выступающих на сцене.

– Мама Девочка!

– Я не имею в виду тебя, Лягушонок. Я говорю про бедных матерей и их бедных, несчастных детей. Сама мысль о том, чтобы выпустить ребенка на сцену, меня возмущает, но ведь никуда не денешься: есть много великолепных пьес, где без детей не обойтись, и кто-то ведь должен играть их? Просто не знаю.

Мы дошли до пустой скамейки и сели. Я взяла Маму Девочку за руку, почти такую же маленькую, как моя, и крепко-крепко ее сжала, потому что Мама Девочка была очень расстроена, а мне хотелось, чтобы это поскорее прошло.