Текст книги "Человек, рожденный быть королем"

Автор книги: Уильям Моррис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Annotation

Повесть в стихах. Из поэмы «Земной рай» («Earthly paradise»).

Стихотворное переложение распространенной волшебной сказки. Королю предсказано, что его династия погибнет, а место на троне займет простолюдин…

Уильям Моррис

Уильям Моррис

Человек, рожденный быть королем

ЧЕЛОВѢКЪ РОЖДЕННЫЙ БЫТЬ КОРОЛЕМЪ

ПОВѢСТЬ ВЪ СТИХАХЪ

ИЗЪ ПОЭМЫ УИЛЛЬЯМА МОРРИСА «ЗЕМНОЙ РАЙ»

Лет десять тому назад Уилльям Моррис, автор переведенной мною повести, выступил в первый раз, как писатель, со сборником стихотворений под заглавием: «Defence of Gaenevere and other Poeme». Сборник этот не обратил на себя особенного внимания публики. Несмотря на несомненные поэтические достоинства, книга, составленная из нескольких, большею частью не очень больших, рассказов, ни в каком случае не могла подготовит английскую публику к тому сильному впечатлению, какое произвело на нее явившееся в 1867 году второе поэтическое произведение Морриса: Жизнь и Смерть Язона («The Life and Death of Jason»). В этом эпосе поэт шаг за шагом следит за жизнью своего героя, начиная с его детства до той роковой минуты, когда он погибает, раздавленный развалившимся килем его корабля Арго. Поэт рассказывает с малейшими подробностями всю историю подвигов Язона, все перенесенные им бедствия, его торжество и, наконец, его неверность Медее, играющей, разумеется, не последнюю роль в поэме. «В исполнении задуманного плана, обнимающего личности столь величавые и действие исполненное таких удивительных приключений, – говорит критик Атенея, – Уилльям Моррис выказал поэтические качества, редкие сами по себе, и особенно редкие в наше время, когда поэты, наравне с другими художниками, так любят приноравливаться ко вкусу публики в деле изящного искусства. Нам прошлось бы вернуться на четверть столетия назад, чтобы найти поэтическое произведение равных достоинств с этим, – произведение, которое обнаруживало бы в авторе такую же мощь фантазии и такое же близкое знакомство со всем что касается избранного им предмета. Моррис изображает дух, нравы, местности древней Греции с такою отчетливостью, как будто бы он сам был один из числа Греков. Рассказывая легенды классического периода, он исполнен к ним такой задушевности, такой детски-наивной веры в их действительность, что в этом отношении вполне уподобляется Фроассару, относившемуся с таким же простодушием к сказаниям средневекового рыцарства». «Во всем благородном сонме наших поэтов, – говорит, в свою очередь, критик поэмы в Fortnightly Review, – не было еще второго повествователя равного Чоусеру, нет и не было второго рапсода, которого можно бы было поставить рядом с ним, до появления Морриса. Редко, да и то лишь в периоде баллад и рыцарских романов, писались такие поэмы как эта, – поэмы столь широких размеров и, вместе, столь грустные и простые, так сильно проникнутые глубоким, неподдельным жаром, прямо ведущим к своей цели, без уклонения, без ошибки». Таковы были отзывы рецензентов этих двух критических журналов; с такими же похвалами отозвались о Язоне и все прочие журналы. Три издания в течение одного года свидетельствовали, что восторженные похвалы критиков не были преувеличены.

Но не успело ослабеть глубокое впечатление, произведенное на публику Язоном, как вот, в прошлом 1868 году, является третья поэма того же автора или, вернее оказать, целый ряд поэм, составляющих вместе около 20 000 стихов. «Такая плодовитость, – сказано в Атенее, – могла бы показаться чем-то подозрительным, так как быстрый рост не всегда верное ручательство за доброкачественность продукта; но в настоящем случае можно положительно сказать, что это удивительное плодородие указывает не на низшее достоинство жатвы, а единственно на дивные богатства почвы, с которой поэт собрал жатву.»

Эта последняя поэма, достигшая, подобно Язону, третьего издания в течение одного года, называется Земной Рай («The Earthly Paradise»). Она составлена из легенд, заимствованных частию из классического, частию из средневекового периодов, замкнутых в раму, относящуюся к позднейшему времени. «Несколько человек дворян и моряков норвежских, – говорит поэт в прологе к своей поэме, – сообразив все, что они слыхали о существовании земного рая, пускаются в море искать его, и после многих бедствий, по прошествии долгого времена, достигают, уже престарелые, какой-то страны на западе, о существовании которой они никогда не слыхали». Не найдя Счастливых Островов, того баснословного Аваллона, о котором так много рассказывалось поэтами, несчастные пловцы, изнуренные всякого рода бедствиями, разочаровавшись в своих надеждах, находят по крайней мере некоторое себе утешение в том гостеприимстве, с каким они были приняты властителями этих стран неведомого мира. В благодарность за это, странники не только делятся с своими гостеприимными хозяевами плодами своей политической опытности, но и рассказывают им, дважды в каждый месяц, в дни торжественных праздников, чудные сказания, заимствованные то из дальнего севера своей родины, то из тех благодатных стран юга, мифология которых была первобытною поэзией Европы, здесь нет возможности сделать подробный разбор этих 12-ти рассказов (изданная книга составляет лишь первую часть всей поэмы и обнимает шесть месяцев года); заметим только, что тe же поэтические достоинства, которыми в такой высокой степени отличается поэма о Язоне, обнаружены автором и в Земном Рае, и с тою еще выгодой, что разнообразие тем дало поэту возможность выказать все эти качества еще полнее и шире. «Поэтический труд, подобный совершенному Моррисом, будучи выполнен даже с посредственными способностями, – заканчивает рецензент Атенея, – был бы изумителен по одной уже своей громадности. Но произведение Морриса, проявляющее такие высокие качества гения, такие неистощимые богатства в изобретении, такую силу фантазии, проникающей в бытие не только человеческих, но и сверхъестественных деятелей; такое произведение, выказывающее столько глубокого пафоса, столько живой силы в описаниях и столько тонкого чутья относительно всего прекрасного – есть создание, которым, по справедливости, может гордиться творец его, и за которое все любители английской поэзии останутся навсегда ему благодарны».

Переведенный мною рассказ из Земного Рая есть второй в ряду 12-ти рассказов этой поэмы. Сам по себе он составляет блестящий, всею свежестью жизни цветущий роман, исполненный приключений и перипатетий всякого рода и в то же время соединяющий в себе все качества как бы достоверной истории. От души желаю, чтобы перевод мой оставил в читателях хоть часть того обаятельного впечатления, какое производит в читающих этот рассказ в оригинале.

Переводчик.

К одной стране далекой, встарь

жил-был могучий государь.

Богат и славен, горд и смел,

Обширным краем он владел

И так им мирно управлял,

Что век его счастливым звал, —

Тот век, в который королей

Тревоги войн и мятежей

Ввергали в ужас и позор.

И стал его блестящий двор

живым рассадником наук:

Король учености был друг,

И вот со всех концов земли

К нему ученые текли,

Затем что доступ в дом к нему

Не возбранялся никому.

И просветил король свой ум

Среди мужей высоких дум.

За то и не одна земля

Под мудрый скипетр короля

Своею волей поддалась,

Грозой усобиц тяготясь.

Случилось как-то, что в один

Великий праздник властелин

В порфире царской и в венце

Давал на славу пир в дворце.

Пред ним под сводом древних зал

Собор ученых возседал

В чест

и

, в почете без границ.

Вдруг посреди знакомых лиц

Того ученого кружка

Король заметил старика

С лицом столь бледным и худым,

Что, мнилось, много лет над ним

Уже промчалось: так он был

Годами сгорблен, дряхл и хил!

Но несмотря на то, из глаз,

Глубоко впалых, каждый раз,

Когда он взглядывал, сверкал

Луч света, острый как кинжал.

Угрюм, таинствен, молчалив,

Сидел, двух слов не проронив,

Старик суровый. И король,

Хотя был юноша, но столь

Искусен мысль в сердцах читать,

Что он не мог не замечать,

С какой улыбкой странный гость

Глядел на всех, как будто злость

В нем пробуждал весь этот двор,

И как бросал он вещий взор

На короля, как бы хотел

Изречь ему его удел.

И пожелал король узнать,

Что хочет гость ему сказать.

И вот, когда был пир сверток,

Позвал к престолу гостя он;

И лишь к монарху гость предстал,

«Привет тебе! – король сказал: —

Открой, кто родом ты? отколь?

И в чем твоя на свете роль?

Поешь ли в звучных ты стихах

О славных прежних временах?

О грозных битвах древних лет?

Иль изучаешь ход планет?

Иль камня ищешь мудрецов?

Иль воскрешаешь мертвецов

И долгий век даруешь нам,

Какого ты достигнул сам?

Скажи мне, словом, с чем сюда

Пришел, где мудрые всегда

Приятны нам?»

                     «Мой ум постиг

Не многое! – сказал старик. —

Хоть, правда, уж не мало лет

Бреду я той дорогой бед,

Что сводить мудрых в мрак могил,

И хоть в награду за весь пыл

Постигнуть тайну звездных квит

Мне жизни мудрой дань лишь миг, —

Однако все я не мудрей

Чем был и в юности моей,

Когда я нас овец меж гор.

Явился ж я пред царский взор

Затем, чтоб возвестить тебе

О будущей твоей судьбе.

Ее давно я изучил,

Когда, вникая в ход светил,

Горел душой порвать союз

С сим бренным телом, сбросить груз

Цепей позора и стыда

И смерти медленной. Тогда,

Читая в книге звезд святых

О наших жребиях земных,

Я прочитал и жребий твой,

И вызнал, кто на трон златой

Воссядет вслед тебе».

                                 «Ну что ж!

Когда слова твои не ложь, —

Сказал король ему,  – открой,

Что прочитал ты в книге той?»

«Король, – ответил маг,  – твой род,

Не прерываясь, к нам идет

Из мглы седых времен; но, верь,

Прерваться должен он теперь.

В той звездной книге я прочел,

Что тот, кто сядет на престол,

Когда падет твоя семья, —

Не выше родом, чем и я,

Чьих дедов вряд ли помнит кто,

Отца ж не чествовал никто».

«Пусть так! –  сказал король ему: —

Но слушай, маг! Чтоб твоему

Вполне я слову верить мог,

Представит должен ты залог

Правдивости речей своих.

Скажи: о чем из всех живых

Я знаю в мире лишь один?

Скажи, и я, твой властелин,

Тебя прославлю, выше всех

Поставлю звездочетов тех».

«Так удали ж своих рабов, —

Сказал мудрец, – и я готов

Наедине с тобой развить

Твоей судьбы грядущей нить.

Поверишь мне – я буду рад,

А не поверишь – тоже рад!

Наград не нужно мне! Твой двор

Не может ослепить мой взор;

Да и тебя едва ль прельстит

Седого старца жалкий вид».

А тот: «Согласен! Господа,

Оставьте нас. В мои сада

Я удаляюсь, чтобы в грудь

Прохладу вечера вдохнуть

И вызнать то, что изучал

Мой гость таинственный».

                                       Сказал,

И вышел с магом в темный сад

В аллею, полную прохлад.

И там в тени густых олив

Так начал, к магу взор склонив:

«Здесь с глаза на глаз можешь мне

Открыть свой дикий бред вполне,

И примешь в дар из рук моих

Цепь из каменьев дорогих».

«Ты обманулся, – маг в ответ, —

Считая речь мою за бред.

Так будь же мудр, и что судьбы

Тебе готовят, без борьбы

Прими безропотно, страшась

Порвать таинственную связь

Тебя опутавших тенёт.

Король! Свершатся скоро год

С тех пор как здесь, в палящий зной,

Под той оливою густой,

Стоял Антоний и приял

Тобою поданный фиял,

Вокруг сверкавший жемчугом,

И выпил острый яд с вином, —

Антоний, тот твой верный друг,

Что из числа надежных слуг

Один лишь ведал, как в бою

Погиб отважный маршал Хью,

Им завлеченный в мгле ночей,

Согласно с волею твоей,

В засаду, где и пал от пик».

«Так в эту тайну ты проник! —

Вскричал король, бледнея весь. —

Но что, когда я крикну здесь:

«Схватить изменника! В бою

Он посягнул на жизнь мою!» —

Тогда в мгновенье сто мечей

Вонзятся в грудь твою, злодей!»

«О, государь! – сказал мудрец, —

Не страшен мне такой конец;

К тому ж и смерть моя, поверь,

Придет за мною не теперь.

Я стар, и смерти грозный вид

Меня отнюдь не устрашит.

Прощай же, гордый! Счастлив будь,

Могуч и здрав! Но не забудь

Того что слышал от меня.

Не бойся впрочем, если я

Проник в ту тайну. Навсегда

Иду я в замок свой, – туда,

Где он, среди скалистых круч,

В горах возносится до туч,

Где гордо носится орел

И за добычей мчится в дол.

Там я, как царственный мудрец,

Живу меж пастырей овец,

Которым, правда, ты знаком

По имени; но вряд ли гром

Твоих, властитель, славных дед

Доходит в мирный их предел».

Сказал, и обратясь спиной,

Пошел к палате пировой,

И, презирая, горд и тих,

Толпу придворных, хохот их,

Покинул двор и стольный град,

Стремясь в свой дальний край назад.

За ним явился и король,

С тоской, неведомой дотоль,

Склонив померкший взор к земле,

И с мрачной думой на челе.

Уже не в радость был ему

Блеск ослепительный в дому,

И об одном лишь думал он, —

О том, кому назначен тронь.

Но время мчалось, и в конце

Король забыл о мудреце.

Он жил счастливей всех царей

И взял из царских дочерей

В супруги, цель своей мечты,

Принцессу чудной красоты.

И вот протек почти уж год

Со дня их свадьбы; нежный плод

Зрел в чреве матери, как раз,

Под осень, в ранний утра час,

Поехал с свитою своей

Он в темный лес травить вепрей,

Волков и ланей, и была

Его охота весела.

Когда уж смеркаться начал день

И в лес густой спустилась тень,

Вдруг псами поднят был олень,

Краса и честь станицы всей.

Король стад громко звать псарей,

Решившись, несмотря на мрак

И сырость вечера, никак

Не упустить его, пока

Не поразит ему бока.

В рог протрубив и шпоры дав

Коню могучему, стремглав

Пустился он сквозь дебрь и дичь

Вослед за лучшей из добыч.

Так мчался много миль король

По пням, по рытвинам, доколь

Не воцарилась всюду ночь.

И стало всаднику не в мочь

Скакать во мгле, и никого

Не оставалось близь него:

Давно уж обогнал он вмиг

Всех лучших всадников своих.

Тогда, при блеске ярких звезд,

Мерцавших сквозь ветвей окрест,

Он оглянулся; но кругом

Все стихло в сумраке ночном.

Напрасно в мрак он взор вперял,

Взор ничего не различал.

Коня умерив быстрый бег,

Решился он искать ночлег

И ждать в лесу рассвета дня.

И для того, спрыгнув с коня,

Он стал ощупывать во мгле,

Где мягче листья на земле.

И вот, покуда он рукой

Меж пнями шарил в мгле густой,

Вдруг померещился ему

Между деревьями сквозь тьму

Вдали мелькавший огонек.

К нему направил путь ездок,

В надежде той, что он достиг

Избушки, где живет лесник

И где, быть может, он найдет

Ночлег и ужин без хлопот.

Итак, за повод взяв коня,

Он ощупью от пня до пня

Стал продираться сквозь кусты,

Пока блеснул из темноты

Огонь желанный, и пока

Предстала хата лесника.

В полурастворенную дверь

Из хаты в темный лес теперь

Струился свет, которым он

Был издалека привлечен.

Он к ней спешит; но лишь нотой

Ступил на луг перед избой,

Как по траве мелькнула тень,

И на пороге стал под сень

Громадный парень вдалеке,

Держа огромный сук в руке,

Как бы готовясь поразить

Того кто смел к нему ступить.

Но прежде чем он поднял сук,

Король вскричал: «Здорово, друг!

Позволь мне ночь с тобой провест

И дай чего-нибудь поесть».

«Ну, нет! – ответил парень. – Мне

Не до гостей; моей жене

Пришло родить, и вряд ли ей

Дожить до утренних лучей.

Но вон сарай моих ослов,

Они пасутся средь лугов;

Так не хотите ли вы там

Уснуть? А я добуду вам

Вина, и хлеба, и воды».

«Спасибо, друг мой, за труды! —

Король ответил, – Но в долгу

Я не останусь».

                         «Ни гу-гу

Об этом! –  был ответ. – К заре

Я горя жду, а к той поре

Уж будет мне не до наград».

Тут в хату он пошел назад

И вынес хлеба каравай,

Воды и водки, и в сарай,

Где был соломой устлан пол,

Неся фонарь, пришельца ввел.

Потом, вполголоса творя

Молитву Ave, от царя

Он отвернулся и его

В хлеву оставил одного.

Король, на силу проглотив

Прогорклый хлеб и утолив

Вином зеленым жажду дня,

Сам привязал к столбу коня

И на соломе близь него

Уснул, не помня ничего.

Но через час проснулся он,

Внезапным громом пробужден.

Как эхо дальнее в горах,

Раздался крик в его ушах:

«Возьми! возьми!» – и смолкнул вмиг,

Как сон безличный, страшный крик.

Дрожа от ужаса, король

Воспрянул с ложа и, дотоль

Не знавший страха, за эфес

Схвативши меч свой, черный лес

Стал обходить. Но все кругом

Молчало в сумраке ночном;

Лишь крик из хаты лесника

Порой летел издалека,

Да лес шумел в ночной глуши,

Вселяя ужас в глубь души.

Тогда, окутавшись плащом,

Он лег опять, и крепким сном

Заснул, и снова вся в нем кровь

Застыла в ужасе, и вновь

В ушах послышались слова:

«Отдай! отдай!» Но, как сперва,

Не мог дознаться он, кто смел

Их произнесть. Он в страхе сел,

Вкруг озираясь до тех пор,

Пока его усталый взор

Мог отличать стволы дерев,

При блеске звезд, от мглы лесов.

Тогда заснул он в тишине

И долго спал. Но и во сне

Ему все грезилось, что он

Не спит и также заключен

В сарай; что будто поутру

К его печальному одру

Пришел старик, гость прежних дней,

Который стал еще дряхлей,

И будто, наклонясь над ним,

Сказал с усмешкой, с видом злым:

«Возьмешь, отдашь ли – нужды нет!

Сейчас родившийся на свет,

Во что б ни стало, должен сесть

На твой престол – тебе не в честь».

При звуке этих страшных слов

Король вскочил с соломы вновь

И взор уставил в лес опять.

Где и не думал день светать.

Насильно гнал он сон от глаз,

Полночных призраков страшась.

Но дум мучительных полет

И утомленье от охот

Его клонили к сну, и он

Еще раз погрузился в сон,

И спал до той поры без грез,

Пока в верхах густых берез

Блеснуло утро в серебре.

Тогда, продрогнув на заре,

Король проснулся и в мечтах,

О смысле скрытом в этих снах,

Пошел к избушке лесника.

И он находит бедняка

В ней на коленях, в скорби злой,

Упавшего на одр немой,

Где, недвижима и бледна,

Лежала мертвая жена,

И где, меж мертвой и живым,

Прекрасен, свеж, как херувим,

Новорожденный мальчик спад.

Король в дверях в раздумьи стал,

Чтоб не мешать отцу, но тот

Не примечал его приход

И горько плакал. Между тем

Король стоял, от злобы нем:

Ему тут бросился в глаза

Его злодей, его гроза

И чем он долее смотрел,

Тем пущей яростью кипел

В нем дух, и ярость крепла в нем

При виде парня в горе злом.

Он думал с бешенством, что вот,

Прервется древний царский род,

Что уж последний в роде он,

Что тот, кому назначен трон,

Кем свергнется он с высоты,

Возник, о, срам! из нищеты

В приюте бедности, куда

Не входит радость никогда.

Здесь на соломе, недвижим,

Лежал бездушный труп пред ним.

Лишь в дверь луч света проникал

В избу и грустно освещал

Избитый глиняный в ней пол,

Постель на шатких козлах, стол,

Да вместо стульев два-три пня;

Котел висевший у огня;

Горшок с похлебкой для больной,

Не тронутый ее рукой;

Стакан из дерева, сундук;

В углу кленовый старый лук

И подле лука три стрелы

С тупым железом, тяжелы

И безобразны, да клюку:

Вот все что Бог дал бедняку!

О! долго будешь помнить ты,

Король, приют сей нищеты

И эти стены, и не раз

Ты вспомнить с ужасом тот час,

Когда увидел пред собой,

Как слезы горькие рекой

Лились на нищенский тулуп,

Наброшенный на этот труп;

Как убивался, в горе дик,

Над мертвой женщиной лесник,

И как, покинутый вполне,

Ребенок плакал в тишине, –  —

Твой злейший враг, кому сужден

Удел высокий сесть на трон!

Пока смотрел на эту голь

И бедность грязную король, —

Вдали раздался звук рогов,

И он узнал знакомый зов;

И вскоре стал еще слышней

Крик приближавшихся псарей.

Тогда, прижавши рог к губам,

Он резкий позыв подал сам,

И лишь назад взглянул, как вот,

Сквозь чащу ломится народ

И на поляну перед ним

Выходит строем боевым,

И криком радости живой

Его приветствует весь строй.

Лесник, услыша криков гул,

Лицо к прибывшим повернул,

И встав с земли, своим глазам

Не верил, видя здесь и там

Вельмож в нарядах золотых:

Так глупо он глядел на них!

И вмиг забыв на сердце боль,

Смекнул, что гость его – король.

Но гость: «Здорово, господа!

Откуда прибыли сюда?

А мне вот добрый человек

В своей избушке дал ночлег

И угостил, чем Бог послал.

За это должен мой вассал

Не только золотом одним

Быть награжден, но и другим

Ему обязан я помочь.

Он овдовел сегодня в ночь,

И вот близь матери один

Лежит его младенец-сын.

Хочу ребенка взять к себе,

Чтоб не погиб он здесь в избе,

Но чтобы в бархате ходил,

Из серебра и ел, и пил,

Носил меч острый при бедре

И находился при дворе,

Служа вельможам, королям.

Ну что, приятель, скажешь нам

На это?»

             «Сир! – ему в ответ

На то лесник.  – Постыл мне свет

С тех пор как Бог, убив ее,

Убил и все мое житье.

Тебе перечить мне ли сметь!

Хотелось, правда, мне иметь

Сынка, помощника себе;

Да знать угодно так судьбе,

Чтоб и его мне не растить.

Пойду я по свету бродить:

На север, запад, на восток,

На юг, – куда ни кинет рок,

Мне все равно! Прости же мне,

На том что не могу вполне

Твою к нам милость оценить

И за нее благодарить.»

Так говорил в слезах лесник,

Но тот в слова его не вник.

Он в тайном трепете пылал

Схватит того, в ком угадал

Черты заклятого врага.

Был в свите преданный слуге —

Самьель. Король позвал его.

«Возьми ребенка; а того

Рукою щедрой награди,

Чтоб легче мог он на груди

Снесть злое горе и опять

Подругу по сердцу сыскать».

Лесник, червонцев слыша звон,

Вдруг ободрился. Молча он

Взглянул на бледный труп, потом

На деньги с радостным лицом.

И грубо сшитый из досок,

Набитый сеном коробок,

Где спало бедное дитя,

Нагнувшись, поднял он, крестя,

И подал сквайру-старику;

А тот в уплату леснику

Горсть денег на пол перед ним

Швырнул, и молча, с видом злым,

Смотрел, как с плачем дуралей

Считал монеты. На коней

Вскочив, тут все пустились в лес,

И вскоре из виду исчез

Бедняк, убитый скорбью злой,

С его постылою избой.

Покинув хижину и дверь

В ней заперев, лесник теперь

Идет в соседний монастырь

Просить отцов прочесть псалтырь

И прах жены предать земле.

Когда ж последний долг жене

Был отдан, бедный человек

Покинул хижину навек,

И счастья нового искать

Ушел в чужбину, где опять

Женился вскоре и забыл

И лес родной, и дом, где жил.

Меж тем, тревожных полон дум,

Не в духе, мрачен и угрюм,

Чрез лес по просеке король

Скакал со свитою дотоль,

Пока пред взором короля

Открылись ровные поля.

Здесь из лесной трущобы вдруг

Пошла дорога через луг,

И с луга вёресков густых

Вела на мостик из гнилых

Дерев, поверженных в поток,

Который был бурлив, глубок.

В глазах царя тут свет блестнул

Назад на сквайра он взглянул,

И меч сжимая от стыда,

Сказал: «Ступайте, господа!

Знакома здесь дорога мне,

И в этой мирной стороне

Бояться нечего! Душа

Томится скукой; не спеша

Домой поеду меж полей.

Один лишь с ношею своей

Нас будет граф сопровождать.

Мне ж кстати надобно сыскать

Кормилицу здесь на пути,

Чтоб жизнь несчастному спасти:

Наверно здесь у шумных вод

Такая женщина живет.

У ней пусть будет он в дому

До той поры, когда ему

Настанет возраст добывать

Богатство, славу, и, как знать,

Быть может, даже лордом стать».

Сказал, и вниз потупил взор.

Меж тем, пустясь во весь опор,

Помчалась свита, а король

Коня удерживал дотоль,

Пока зеленый цвет ливрей

Стал незаметен для очей.

Потом средь блеска дня, в пыли,

Слилися в массу все вдали,

И наконец исчезли с глаз,

Меж старых ветел вихрем мчась,

И только пыли столб один

Путь означал их средь равнин.

Тут обернулся он к тому,

Что с ношей ехал вслед ему,

И короб, где младенец спал,

Вновь осмотрел и увидал,

Чего не разглядел сперва,

На белом поле очерк льва:

Был красной краской он слегка

Написан с боку коробка,

Как будто грубой кистью он

Когда-то был изображен

В гербе наследственном, хотя

На сене спавшее дитя

Не представляло ничего,

Что возвещало б род его.

Тогда сказал король: «Старик!

Давно мой древний род привык

В тебе и прадедах твоих

Вернейших видеть слуг своих;

Ты волю нашу чтил всегда

Себе законом. Сквайр! сюда

Приближься, и узнаешь то,

Чем наше сердце занято».

Он дернул повод и сам-друг

Поехал с сквайром через луг.

И, душу обнажив, король

Излил пред ним всю сердца боль,

Сказал о мудром старике,

О грезах сна. Меж тем к реке

Они приблизились. «Но, нет!

Не может сбыться этот бред! —

Король воскликнул.  – Верь же мне,

Он здесь умчится по волне!

Пусть этот короб будет чёлн

Или ковчег ему средь волн!

А если должен он мой род

Пресечь, пусть Бог его спасет;

Но только рук в крови его

Не омочу ни для кого!»

«Ты прав! – ответил сквайр ему, —

Весь грех я на душу приму,

И, если нужно, грех черней

Готов принять я, как злодей.

Одно заметить мне позволь:

Что, если как-нибудь, король,

Спасется он, и пред тобой

Опять предстанет как живой?

Так у ж не лучше ль кончить с ним,

Чем вечно ждать его живым?»

«Пусть будет так, как хочет рок! —

Король ответил.  – Лишь бы ток

Теперь унес его ковчег;

А там пускай могучий бег

Осенних волн извергнет вон

Его из недр своих!» Тут он

О мост услышал стук копыт.

Перескакать он мост спешит,

И, переправясь чрез реку,

Сдержал коня на всем скоку

И оглянулся. Злой старик

Средины моста у ж достиг,

И, за барьер нагнувшись, вдруг

Младенца выпустил из рук.

Король услышал, как палач

Ворчал, как мальчик поднял плач,

Вдруг пробудясь при плеске волн;

И видел царь, как, словно чёлн,

Поплыл ковчег его, кружась,

Но все ж на дно не погрузясь.

То видя, бедный наш король

Вдруг усомнился, хорошо ль

Он сделал, бросив короб так,

И не спасется ль слабый враг.

Но дело сделано, и он,

Угрюм и в думу погружен,

Домой поехал, на пути

Стараясь мысленно найти

Для дум своих иную цель.

И он велит, чтоб сквайр Самьель

С ним ехал рядом, и была

У них беседа весела

О разном вздоре, пустяках,

О чем толкуют при дворах.

Но лишь подъехали к дворцу,

Как вот сбегает по крыльцу

К нему навстречу камергер,

Придворный старый лицемер,

И сообщает, что в ту ночь,

Как был король в отъезде, дочь

Ему дал Бог, и что она

Стройна, прекрасна и сильна.

Тогда, весь радость и восторг,

Покончил с совестью он торг,

Забыл свой сон, забыл поток,

Куда был брошен коробок,

Забыл об этих пустяках,

О чем не помнят при дворах.

Так день прошел; так и года

Прошли средь счастья, средь труда

Полей отъезжих, средь интриг,

Обычных около владык.

И вот четырнадцать годов

Минуло с дня, как в хлев ослов

Войти он должен был, и в нем

Так был испуган страшным сном,

И с той поры зловещий сон

Вполне забыть не мог уж он

И вспоминал об нем не раз

В бессонны ночи, когда глаз

Не мог сомкнуть, и до зари

Минуты тихо, тихо шли.

Сегодня ж утром страшный сон

Себе не мог припомнить он, —

Когда, услыша звук рогов,

Бряцанье узд, лай громкий псов,

Король поехал к той реке,

Где брошен мальчик в коробке,

Смотреть на сизых соколов

В полете их меж облаков.

Проехав с милю, пред собой

Он видит мельню над рекой,

И, чудной местностью пленен,

Туда со свитой едет он.

Цветут вкруг мельницы сады;

В них старых яблоней ряды

Стоят с плодами как леса;

И с каждым взмахом колеса

Весь так и ходит ходуном

Красивой мукомольни дом;

И под жужжанье жерновов

На кровле стаи голубков,

Погружены в обычну лень,

Беспечно дремлют целый день;

И вкруг сенных стогов, в тени,

Порхают шумно воробьи.

Король, с улыбкой на устах,

Остановился в тех местах.

Был день осенний, зной палил,

И потому король решил

Откушать здесь, велев отвезть

На мельницу об этом весть.

В восторге мельник шапку снял

И ловко стремя поддержал;

Когда ж монарх с коня сскочил,

Хозяин гостя проводил

Чрез мост по ивовым доскам

(Их напилил весной он сам) —

К другому берегу, где в тень

Двух старых яблонь, в знойный день,

Высокий гость беспечно сел

И с наслажденьем пил и ел.

И протеснясь к столу сквозь круг

Толпившихся придворных слуг,

Хозяин всем, чем лишь богат,

Был угостить монарха рад:

Принес в корзине желтых слив

И груш, которых уж налив

Осой отведан, и сотов,

И груду яблок всех сортов.

Глядя на мельника, в тиши

Король смеялся от души.

И точно, мельник был смешон:

Мал ростом, с носом, как пион,

И с толстым брюхом, он имел

Седые волосы, как мел.

За то служивший мальчик с ним

Прекрасен был, как херувим.

Был чуден блеск его очей

И золотистый шелк кудрей.

То, мнилось, сам был Михаил,

Когда дракона он сразил,

Как на стене собора он

Художником изображен:

Так кротко мальчик тот глядел,

И взор его был также смел!

Слугу увидя, властелин

Тотчас смекнул, что он не сын

Простых людей, и, обратясь,

Сказал он мельнику, смеясь:

«Скажи, приятель, не робей!

Ведь в пыльной мельнице твоей

Большая барыня жила

И тайно сына родила?

Не так ли? Очень бы желал

Я видеть тот оригинал,

С лица которого вон та

Так верно копия снята?»

«О, сир! –  хозяин отвечал, —

Как знать, где тот оригинал?

Мою ж хозяйку я сейчас

Тебе представлю, не стыдясь.

А что до мальчика, то он

Не от жены моей рожден

И мне не сын: его вдали

От матери мы здесь нашли

Тому четырнадцать уж леть —

Вот как стареет быстро свет!»

Король, то слыша, вспомнил день

Давно минувший; думы тень

Мелькнула на его челе.

Но тут служивший при столе

Хозяин скрылся, и пред ним

Стоял лишь отрок недвижим.

Взглянув на отрока того

И взором встретя взор его,

Король откинулся назад,

И в ужасе, потупя взгляд,

Поднес к губам с вином бокал,

Не зная что он осушал:

Вино иль зелье белены,

Дающей страшные нам сны.

Когда ж от чаши золотой

Отвел он молча взор немой,

Уж мельник вновь стоял пред ним,

И за хозяином своим

Шла робко с ношею в руках

Его хозяйка в двух шагах.

Узрев старушку пред собой,

Больную, с черною косой,

И с смуглостью ее сличив

Кудрей слуги златой отлив

И глаз его спокойный вид,

И гордость уст, и жар ланит, —

Король сознал еще живей

Великий грех души своей.

«Жена! смелей, без всякой лжи, —

Так начал мельник,  – доложи

Его величеству о том,

Как было дело, чтоб потом

Нас, маленьких людей, никто

Напрасно не винил за то».

«Рассказ мой краток, –  та в ответ. —

Четырнадцать сегодня лет

Минуло с дня того, как раз,

С базара поздно возвратясь,

Я берегом реки верхом

На муле ехала в наш дом —

Стоял один он почитай

Во всей стране, затем что край

Тогда был меньше населен

Чем нынче. Еду я, а сон

Так вот и клонит вниз меня.

И задремала я, склоня

К корзинкам голову, как вмиг

В реке раздался слабый крик.

И я, поднявшись из седла,

Заметить явственно могла,

Что это плачет мальчик наш,

Что пред тобой стоит как паж —

Ребенок слабенький, нагой,

Сейчас родившийся, в простой

Вложен был короб, и в реке

Увяз в высокой осоке.

Жалея малое дитя,

С седла я слезла, и бредя

В воде по пояс чрез поток,

Взяла промокший коробок.

Голодный, слабый, чуть живой

Едва пищал найденыш мой.

Тогда на мельницу с собой

Взяла я клад мой дорогой,

Его вскормила, сберегла

И словно мать ему была.

А как он был, Бог знает, чей,

Господь же не дал нам детей,

То и считала я его

Вполне за сына своего.

Сижу, бывало, у огня,

А он играет близь меня,

И любо мне! И вот каков

Он стал в четырнадцать годов!

Но, ах! мне думалось тогда,

Что день настанет навсегда

Расстаться с ним, затем что он

Не от простых людей рожден

И слишком уж высок для нас.

Вот, государь, простой рассказ

Об этом мальчике! А звать

Его Михайлом. Надо знать,

Что в день Михайлов найден он:

Вот почему так наречен.

Теперь взгляните, государь!

Мной сохранен и самый ларь,