Текст книги "История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага"

Автор книги: Уильям Теккерей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

Щедрая старинная корпорация Верхний Темпл предоставляет своим рядовым членам за очень умеренную плату отличный обед: суп, жаркое, сладкие пироги и портвейн или херес. За каждым столом сидят по четыре человека и на каждый такой квартет полагается баранья нога или ростбиф, яблочный пирог и бутылка вина. Но среди завсегдатаев обеденной залы, принадлежащих к младшей братии, есть и любители более тонкой кухни, и они знают много невинных трюков (если позволено мне будет употребить превосходное слово, уже вошедшее в наши новейшие словари), с помощью которых добывают себе блюда более изысканные, чем ежедневное жаркое.

– Минуточку, – сказал мистер Лоутон, один из таких гастрономов. Минуточку, – сказал мистер Лоутон, дернув Пена за мантию, – народу сегодня много, а у старейшин на десять заказных блюд всего три человека. Если подождать, мы, может быть, добудем что-нибудь с их стола.

И Пен, следуя за его жадным взглядом, с интересом окинул глазами помост, где три старых джентльмена стояли у стола перед десятком блюд под серебряными крышками, в то время как клерк дребезжащим голосом читал предобеденную молитву.

Лоутон извлекал из обеда все возможное. Он всегда старался занять за своим столом председательское место, и ему доставалась тринадцатая рюмка портвейна. Он же резал жаркое, выбирая себе самые лакомые куски, и так проворно подливал себе соуса, что Пен, глядя на него, веселился от души. Бедный Джек Лоутон! Эпикуреец, чьи запросы не превышали полутора шиллингов! Твои удовольствия были поистине безобидны.

Пен был постарше многих из своих товарищей, и в облике его, как мы уже говорили, было что-то дерзкое и надменное, что придавало ему некую исключительность, резко отличая его и от бледных юношей, толковавших между собой на юридические темы, и от завзятых денди в спортивных рубашках и сногсшибательных булавках и жилетах, составлявших праздную часть этой маленькой общины. Незаметному, добродушному Лоутону Пен сразу понравился своим высокомерным видом, и, очутившись с ним за одним столом, он первый завязал знакомство.

– Нынче нас, кажется, кормят вареной говядиной, сэр, – сказал Лоутон.

– Право, не знаю, сэр, – отвечал Пен, с трудом удерживаясь от смеха, но тут же добавил: – Я здесь человек новый, недавно приехал. – И Лоутон немедля стал осведомлять его о местных знаменитостях.

– Вон судья Буси – тот лысый, что сидит под портретом и ест суп... наверно, из черепахи, им часто подают черепаховый суп. Рядом с ним Болз, королевский адвокат, и Светтенхем – знаете, контора "Ходж и Светтенхем". Вон тот – старый Грамп; он, говорят, уже сорок лет здесь обедает. На их стол часто достается рыба от старейшин. А вон там, напротив нас, видите – сидят четверо? Это молодые люди первый сорт, уж вы мне поверьте: мистер Трэйл, сын епископа Илингского, достопочтенный Фред Рингвуд, брат лорда Синкбара. Он-то получит хорошее место, будьте спокойны. И Боб Сосунок, он от него ни на шаг не отстает, тоже замечательный человек... Ха-ха-ха! – неожиданно расхохотался Лоутон.

– Что это вы? – удивился Пен.

– Эх, хотел бы я с ними столоваться! – сказал Лоутон, хитро подмигивая Пену и наливая себе вина.

– Почему?

– Как почему? Они ведь сюда не обедать приходят, они только делают вид, что обедают. Очень нужны им здешние обеды! Они ездят обедать в какие-нибудь важные клубы, а не то в гости. Их имена печатаются в "Морнинг пост", в списках гостей на всех званых обедах. Пари держу, что вот и сейчас Рингвуда ждет на углу Эссекс-стрит наемный кеб, а Трэйла – его выезд (он, скажу я вам, малый не промах, умеет транжирить папашины денежки). Обед! Эти будут обедать еще часа через два!

– Но раз они не обедают, почему вам хотелось бы с ними столоваться? спросил Пен, все еще не понимая. – Вам что, своего обеда мало?

– Эх, молодо-зелено! – сказал Лоутон. – Простите меня, но вы, право же, наивны. Поймите, они не пьют вина, и если сидеть с этой тройкой за одним столом, можно одному выпить всю бутылку. Потому-то Коркоран к ним и примазался.

– Вы, я вижу, хитрец, мистер Лоутон, – сказал Пен, в восторге от своего нового знакомого, на что тот скромно отвечал, что почти всю жизнь прожил в Лондоне, ну, и кое-что соображает; а затем продолжал свой перечень.

– Ирландцев здесь – хоть отбавляй. Коркоран первый, и не могу сказать, чтобы он мне нравился. А вон и еще один – видите, такой красавчик в розовой рубашке и желтом жилете, а платок синий: это Моллой Малони из Баллималони, племянник сэра Гектора О'Дауда. – Лоутон попробовал изобразить ирландский акцент и сам рассмеялся. – Он все хвалится своим дядей. А сюда в первый раз явился в штанах с серебряным кантом... Тот, что сидит рядом с ним, – брюнет, длинноволосый, – смутьян и бунтовщик. Послушать его речи – кровь стынет в жилах. А дальше сидит тоже ирландец, Джек Финьюкейн, – журналист. Они крепко держатся друг за друга, эти ирландцы. Ваша очередь наливать. Что? Не хотите портвейна? Никогда не пьете портвейна за обедом? Ну, ваше здоровье.

И то обстоятельство, что Пенденнис не пил за обедом портвейна, еще возвысило его в глазах этого славного малого.

Однажды, когда Пен обедал таким образом с Лоутоном, к ним присоединился рослый мужчина в адвокатской мантии, – видимо, не найдя места среди юристов одного с ним ранга, он подошел к их столу и сел на скамью рядом с Пеном. Платье на нем было поношенное, выцветшая мантия обвисла, а рубашка, хоть и чистая, совсем обтрепалась – не то что розовое великолепие мистера Моллоя Малони, который председательствовал за соседним столом. По обычаю, заведенному в Верхнем Темпле, джентльмены, обедающие в зале, должны в том расписываться, для чего на каждый стол кладется листок бумаги и карандаш. В тот день первым записал свое имя Лоутон, вторым – Артур Пенденнис, а потом к листку протянул руку мужчина в поношенном платье. Увидев фамилию Пена, он улыбнулся и поглядел на него.

– А ведь мы с вами встречались, – сказал он. – Мы оба – питомцы Бонифация: меня зовут Уорингтон.

– Как, вы – Молодч... Уорингтон? – воскликнул Пен, чрезвычайно обрадованный встречей с этим героем. Уорингтон рассмеялся.

– Да, да, Молодчага Уорингтон, – подтвердил он.Я помню вас первокурсником. Вы, кажется, и меня перещеголяли.

– В колледже вас до сих пор вспоминают, – сказал Пен, всегда отдававший должное талантам и храбрости. – Билли Саймс – помните, тот лодочник, которого вы положили на лопатки, – только и мечтает о том, чтобы вы опять наведались в Оксбридж. И обе мисс Нотли, что торгуют галстуками...

– Тсс!.. Рад познакомиться, Пенденнис. Я много о вас слышал.

Молодые люди предались университетским воспоминаниям, и Пен, еще недавно задиравший нос перед Лоутоном и уверявший его, что не пьет за обедом портвейна, увидев, с каким удовольствием Уорингтон поглощает свою долю, не замедлил последовать его примеру, чем немало огорчил простодушного Лоутона. Покончив с обедом, Уорингтон спросил, как Пен думает провести вечер.

– Я хотел съездить домой переодеться, а потом в театр – послушать Гризи в "Норме".

– Вы сговорились с кем-нибудь там встретиться?

– Нет, думал только послушать оперу. Я очень люблю музыку.

– Тогда пойдем лучше ко мне, – предложил Уорингтон. – Выкурим по трубочке. Я живу рядом, в Лемб-Корте. Потолкуем о колледже, вспомним молодые годы.

Они ушли, и Лоутон проводил их печальным вздохом. Он знал, что Уорингтон – сын баронета, а любой аристократ внушал ему благоговение.

Пен и Уорингтон стали с этого вечера закадычными друзьями. Бодрость и обаятельность Уорингтона, его трезвый ум, грубоватое радушие и всегда готовая к услугам трубка сразу пленили Пена, и закусывать с другом в дешевом трактире оказалось куда приятнее, нежели обедать в парадном одиночестве среди вежливых и безмолвных членов клуба "Полиантус".

А вскоре Пен съехал с квартиры, в которую перебрался из гостиницы; он решил, что экономнее будет поселиться с Уорингтоном в Лемб-Корте и обставить пустовавшую там комнату. Нужно заметить, что Пен с необыкновенной легкостью предпринимал всякий шаг, суливший ему что-то новое и приятное. И теперь юный Пиджен и уборщица Фланаган служили верой и правдой как Уорингтону, так и Пену.

Глава XXX

Старые и новые знакомые

Пен, вдохновленный мыслью, что узнает жизнь, побывал во многих уголках Лондона, пользующихся сомнительной славой. Ему нравилось общаться со всякого рода людьми: он наблюдал грузчиков в кабаках, боксеров в харчевнях, добропорядочных горожан, развлекающихся в пригородах или на реке; и он охотно поболтал бы с знаменитыми карманниками или выпил бы кружку эля в компании громил и взломщиков, если бы случай свел его с этой братией. Он восхищался тем, как серьезно Уорингтон слушает россказни Любимца Татбери и Брайтонского Молодца в "Гербе Чемпиона" и какое участие принимает в грузчиках, собравшихся выпить у "Лисы под Горой". Уорингтон знал чуть ли не все питейные заведения Лондона и предместий и чуть ли не всех, кто проводил там время. Повсюду он был личным другом хозяина и хозяйки и одинаково желанным гостем в буфете и в распивочной. Он уверял, что здесь ему интереснее, нежели среди людей его собственного круга, чьи манеры претят ему, а разговор невыносимо скучен. "В обществе, – уверял он, – все на одно лицо, все одинаково одеваются, все пьют, едят и говорят одно и то же; один денди в клубе и выглядит и разговаривает в точности как другой; одна юная мисс на бале похожа на другую как две капли воды. А здесь встречаешь людей самобытных. Я люблю побеседовать с первым силачом Англии, или с человеком, который может всех в Англии перепить, или с шляпником, этим ярым республиканцем, который считает Тислвуда величайшей исторической личностью. Грог я предпочитаю кларету, а посыпанный песком пол в Карнаби-Маркет натертому до блеска паркету в Мэйфэре. Да, признаюсь, те, кто не вхож в "высший свет", мне более по душе".

Как видим, по своим общественным вкусам мистер Уорингтон был республиканец; беседуя с Джеком или Томом, он не допускал мысли, что в каком-то смысле он лучше их, хотя уважительное их обхождение втайне, возможно, и льстило ему.

Пен, как уже сказано, с великим восторгом и прилежанием сопровождал друга в его разнообразных походах. Но он был значительно моложе, а посему держался более надменно и чопорно: прямо-таки переодетый юный принц, посещающий бедняков во владениях своего августейшего родителя. В нем ценили наружность, хорошие манеры – сразу видно, что из господ. От него исходила милостивая доброта, царственное прямодушие и величавость, хотя отец его торговал припарками и унаследовать ему предстояло не престол, а всего лишь грошовое состояние. Когда нас возносят на такую высоту, мы с охотой этому поддаемся и всегда готовы восчувствовать свое превосходство над людьми, которые ничем нас не хуже. Высокомерная снисходительность Пена в эту пору его жизни была поистине восхитительна. У людей неглупых эта нахальная кичливость с годами проходит; но забавно наблюдать, как важничает умный и великодушный юноша – есть даже что-то умилительное в этом ребяческом недомыслии.

Итак, посвятив утро прилежному чтению, притом не одних лишь сухих юридических трактатов, но также трудов по истории и политике и романов, не менее необходимых для развития и просвещения молодых умов; уделив достаточно внимания изящной словесности, обозрениям, капитальным трудам по юриспруденции, а главное – газете, наши друзья замечали, что близится час обеда, и, подгоняемые голодом и желанием поразвлечься, выходили из дому с намерением провести остаток дня столь же приятно, но повеселее. Хорошо живется в двадцать четыре года, когда ум и тело равно здоровы и деятельны, когда жизнь еще внове и ты шагаешь по ней, окрыленный молодостью и чудесной способностью наслаждаться! Если впоследствии мы чувствуем себя молодыми, так только с товарищами тех давних лет; если напеваем в старости песни, так лишь те, что запомнились нам с той поры. Случается, что память воскрешает перед нами сплошной праздник, каким была тогда жизнь; но как зарос сорняками наш увеселительный сад, как облетели гирлянды, как поредели и состарились гости и сколько погасло огней! Седина подкралась к нам, как рассвет, – рассвет, и с ним головная боль. Радость уснула, не стерев со щек румян. Что ж, приятель, пойдем дальше при свете дня – трезвые и печальные, но не ожесточенные.

Не знаю, что сказали бы Элен и Лора, если б увидели, – а доведись им в это время быть в Лондоне и не в постели, они могли бы нередко это увидеть, как на заре, когда мосты начинают розоветь под первыми лучами солнца, Пен и Уорингтон катят по звонким мостовым к Темплу после своих бурных ночных похождений – бурных, но не столь греховных, как бывают иногда такие похождения, ибо Уорингтон был женоненавистником, а Пен, как уже говорилось, не унижался до пошлых интрижек. Юный принц фэрокский к любой женщине обращался учтиво и почтительно, с врожденной воспитанностью избегая всякого грубого слова или жеста, ибо, хотя он, как мы видели, влюбился в дуру, тем уподобившись многим мужчинам и лучше его и хуже, и хотя первый раз, вероятно, не был последним, однако, пока заблуждение длилось, он поклонялся своей любви как богине. Мужчины служат женщинам, преклонив колена, а поднявшись с колен – уходят.

Эти слова напрямик сказал Пену один его знакомый – старый знакомый, с которым он вновь свиделся в Лондоне, – не кто иной, как мистер Бауз, некогда состоявший при театре в Чаттерисе, а ныне сопровождавший игрой на фортепьяно пение тех высоко одаренных мужей, что ежевечерне услаждают публику в трактире "Голова Фильдинга", том самом, где собирался кружок, именуемый Черная Кухня.

На развеселых этих сборищах Пен много с кем подружился. В "Голове Фильдинга" устраивают концерты чуть ли не с тех времен, когда прославленный автор "Тома Джонса" исполнял должность судьи на близлежащей Боустрит; посетителям до сих пор показывают его любимое место, а стул, на котором он, по преданию, сидел, достается тому, под чьим председательством проходит вечер. Восседал на нем обычно почтенный мистер Кэтс, хозяин "Головы Фильдинга", если только его не подводила подагра или иная немочь. Возможно, кое-кто из моих читателей мужчин помнит его широкую улыбку и прекрасный голос; во время музыкальных сборищ он много и охотно пел, причем песни его такие, как "Простой английский джентльмен" или "Милый Том, в этой темной бутыли" – можно отнести к школе, которую я бы назвал школой Британского грога, ибо в них слиты воедино пафос и гостеприимство и превозносятся баритоном высокие качества спиртного и застольная дружба. Нередко в них также воздается хвала красоте наших женщин и геройству наших военачальников на суше и на море, и в молодости я не раз восхищался тем, как мистер Кэтс-певец, подогрев наши патриотические чувства описанием смертельно раненного Аберкромби или же доведя нас до слез балладой о том, как "Старик увидел желтый лист и понял: смерть близка", которую он исполнял со слезой и с дрожанием в голосе, – как Кэтс-певец мгновенно превращался в Кэтса-хозяина и, пока мы, растроганные до глубины души, еще стучали кулаками по столам в знак шумного одобрения, уже выкликал:

– А теперь, джентльмены, что прикажете? Лакей ждет заказов... Джон, бокал шампанского мистеру Грину... Как вы сказали, сэр? Колбасы с картофельным пюре?.. Джон, обслужите.

– А мне, Джон, стаканчик пунша, да чтобы вода была – кипяток, – нередко раздавался в это время голос, хорошо знакомый Пену, который вздрогнул и покраснел, услышав его, – голос почтенного капитана Костигана, ибо он проживал теперь в Лондоне и был одним из виднейших участников музыкальных сборищ в "Голове Фильдинга".

Бахвальство и чудачества капитана привлекали сюда множество молодых людей. Он был личностью незаурядной, и слава о нем пошла вскоре же после его прибытия в Лондон, а тем более – после замужества его дочери. О ней он много чего мог порассказать тому, кто в этот день был его другом (то есть кто пил с ним за одним столом). Рассказывал о ее свадьбе и о том, что предшествовало этому событию и что за ним последовало; о том, сколько у нее карет и как Мирабель обожает ее и его, Костигана; о том, что в случае необходимости он всегда может обратиться к зятю и получить у него сто фунтов стерлингов. А сообщив, что твердо намерен "обратиться" в будущую субботу – "клянусь честью, в будущую субботу, четырнадцатого числа... вы сами увидите, деньги мне выдадут здесь же, у Кэтса, едва я предъявлю чек"... – капитан частенько просил очередного друга ссудить ему полкроны до этой субботы после дождика, когда он – слово офицера и джентльмена – не преминет возвратить сей пустячный заем.

Сэр Чарльз Мирабель не питал к своему тестю горячей привязанности, которой последний любил похвастаться (впрочем, случалось и так, что Кос, будучи на взводе, горько сетовал на неблагодарность своей нежно любимой дочери и на прижимистость богатого старика – ее супруга); однако нельзя сказать, чтобы он был ими обижен: ему положили небольшую пенсию, которую регулярно выплачивали, но которую бедный Кос еще более регулярно тратил вперед; и дни платежей были хорошо известны его друзьям по "Голове Фильдинга", куда честный капитан являлся с деньгами в руках и в самый разгар концерта во весь голос требовал, чтобы ему разменяли банкноту.

"Будьте благонадежны, Кэтс, эту бумажку Английский банк не откажется принять, – говаривал капитан Костиган. – Бауз, хотите стаканчик? Сегодня вам нечего скромничать. А лишний стакан пунша поможет вам играть con spirito" {С подъемом (итал.).}. Ибо капитан, когда был при деньгах, тратил их не жалея и застегивал карман, только если он был уже пуст, да еще, может, если поблизости оказывался кто-нибудь из его кредиторов.

В одну из таких счастливых минут Пен и застал своего старого знакомого в Черной Кухне: сидя за столом певцов, он без удержу бахвалился и заказывал грог для каждого, кто входил в комнату. Уорингтон, состоявший в приятельских отношениях с местным басом, сразу направился к столу артистов, и Пен последовал за ним.

При виде Костигана он вздрогнул и покраснел. Он приехал сюда со званого вечера у леди Уистон, где впервые после долгих, долгих лет встретил дочь капитана и разговаривал с нею. И все еще крепко помня то время, когда она была для него всем на свете, он с добрым чувством подошел к Костигану и протянул ему руку. Ибо хоть наш герой, возможно, не отличался постоянством и ему случалось переносить свое внимание с одной женщины на другую, однако он сохранял уважение к тем, кого раньше любил, и, подобно турецкому султану, требовал, чтобы женщине, однажды удостоившейся его благосклонности, продолжали оказывать почести.

Пьяненький капитан с чувством ответил на рукопожатие Пена (рука его, правда, сильно ослабела от непрестанного поднимания тяжестей в виде стаканов с грогом), потом вгляделся в него и воскликнул:

– О небо, возможно ли? Дорогой мой, дорогой мой мальчик, дорогой друг! – А потом сник, и на лице его отразилась растерянность. – Ваше лицо мне знакомо, мой добрый, добрый друг, но имя ваше, простите, запамятовал.

С их последней встречи прошло пять лет сплошного грога. Артур сильно переменился, и не диво, что капитан его забыл: когда у человека двоится в глазах, трудно ожидать, чтобы он отчетливо видел прошлое.

Заметив его состояние, Пен рассмеялся, хотя, возможно, и был немного уязвлен.

– Неужто вы меня не помните, капитан? Я Пенденнис, Артур Пенденнис, из Чаттериса.

Приветливый голос молодого человека прояснил захмелевшую память, и Кос, узнав Артура, осыпал его громкими приветствиями. Теперь уже Пен был его милый мальчик, его благородный юный друг, его поэт, память о нем всегда согревала сердце Джека Костигана... а как поживает его батюшка, то есть нет, матушка, и его опекун – генерал, то есть майор? По вашему виду я заключаю, сэр, что вы вступили во владение состоянием? Ну, вы-то сумеете его растратить, за это я ручаюсь... Что? Еще не вступили? Послушайте меня, ежели вам что нужно, у бедного Джека Костигана найдется в кармане гинея, а вам-то, Артур, голубчик, никогда не будет отказа. Что желаете пить? Джон, а ну-ка сюда, да поживее. Подайте этому джентльмену стакан пунша, я плачу... Ваш друг? Его лицо мне знакомо... Разрешите представиться, сэр, и предложить вам стакан пунша...

"Не сладко сэру Чарльзу Мирабелю с таким тестем", – подумал Пенденнис.

– А как мой старый приятель мистер Бауз, капитан? – спросил он. – Вы что-нибудь о нем знаете? Видаетесь с ним?

– Скорее всего, в добром здоровье, – отвечал капитан, позванивая в кармане монетами, и тут же засвистел мелодию песни "Малютка Дудйн", исполнением которой он прославился в "Голове Фильдинга". – Дорогой мой... опять позабыл, как вас зовут!.. А меня зовут Костиган, Джек Костиган... пейте за мой счет, сколько вашей душе угодно. Вы знаете мое имя: я его не стыжусь. – И капитан еще долго бормотал что-то в таком духе.

– Нынче у генерала день получки, – сказал бас мистер Ходжен, с которым тем временем беседовал Уорингхон, – и он изрядно налакался. Уже пробовал петь свою "Малютку Дудин", да сорвался, как раз перед тем как я исполнял "Владыка Смерть". А вы слышали мою новую песню "Гробозор", мистер Уорингтон? Третьего дня на ярмарке святого Варфоломея имела потрясающий успех пришлось повторить... ее нарочно для меня сочинили. Может, вам или вашему другу желательно приобрести текст? Джон, сделайте одолжение, передайте сюда парочку "Гробозоров"... Там и мой портрет помещен, сэр, в виде Гробозора... говорят, очень похоже.

– Благодарствуйте, – сказал Уорингтон, – я уже девять раз его слышал, знаю наизусть.

Тут раздались звуки фортепьяно, и Пен, подняв голову, чтобы посмотреть, кто играет, увидел того самого мистера Бауза, о котором только что справлялся и о существовании которого Костиган на время позабыл. Сидя у разбитого инструмента (чей организм был ослаблен бессонными ночами и голос звучал хрипло и немощно), старик аккомпанировал певцам, а в перерывах между песнями с большим вкусом и изяществом исполнял фортепьянные пьесы.

Бауз увидел и узнал Пена, едва тот вошел, и заметил, как тепло молодой человек приветствовал Костигана. Теперь он заиграл мелодию, которую Пен мгновенно узнал: ее пел хор поселян, как раз перед выходом госпожи Халлер. У Пена сжалось сердце. Он вспомнил, как некогда трепетал при этих звуках, возвещавших появление божественной Эмили. Никто, кроме Артура, не обратил внимания на музыку, да и трудно было расслышать ее среди стука ножей и вилок, заказов на яичницу и почки ж шарканья гостей и лакеев.

Когда Бауз доиграл, Пен подошел к нему и дружески пожал ему руку, и старик приветствовал его почтительно и сердечно.

– Не забыли старую песню, мистер Пенденнис? Я так и думал. Это вы тогда, верно, в первый раз услышали такой напев? Вы же были еще очень юны. Капитана-то совсем развезло. В дни получки он всегда так. Нелегко мне будет дотащить его до дому. Мы живем вместе. Старая фирма все держится, сэр, хотя мисс Эм... леди Мирабель и вышла из дела... Так вы, значит, помните прежние времена? Как она была хороша, верно, сэр?.. Ну, будьте здоровы, ваш покорный слуга. – И он отхлебнул портера из оловянной кружки, стоявшей на крышке фортепьяно.

В дальнейшем Пен еще не раз встречал эту пару и имел случай возобновить знакомство и с Костиганом и со старым музыкантом.

Во время их дружеской беседы дверь трактира то и дело хлопала, пропуская мужчин всевозможных обличий и состояний; здесь Пен мог повидать такое разнообразие типов, что ему позавидовал бы самый любознательный наблюдатель рода человеческого. Поразвлечься в Черной Кухне пением и ужином приходили румяные фермеры и провинциальные торговцы, приехавшие в Лондон по делам; заперев ставни хозяйских лавок и мастерских, сюда гурьбой вваливались ученики и подмастерья – скорее всего, чтобы подышать свежим воздухом; здесь курили и оглушительно аплодировали песням озорные медики, лихие, отчаянные, кричаще одетые и (добавим по секрету) не блещущие чистотой; захаживали сюда и расфранченные студенты университетов с жеманными усмешечками, каким может обучить только Aima mater; и бравые молодые гвардейцы; и щеголи из фешенебельных клубов, да что там, и парламентарии, как англичане, так и ирландцы; и даже члены палаты лордов.

Песня "Гробозор" пользовалась бешеным успехом, весь город хотел ее послушать. Отдернули занавеску, и глазам зрителей предстал мистер Ходжен, сидящий на крышке гроба, а перед ним – фляга с джином, заступ и воткнутая в череп свеча. Исполнялась песня и вправду замечательно – с этаким душу леденящим юмором. Голос певца опускался так низко, что раскаты его пугали как ворчание грома; а во время припева он ударял заступом об пол и издавал демоническое "ха, ха!", от которого даже стаканы дрожали на столах, точно охваченные ужасом. С "Гробозором" не мог тягаться никто из других певцов, даже Кэтс – он сам это честно признавал, а потому, не дожидаясь, пока роковая эта песня отодвинет его на задний план, предпочитал удаляться в буфет или к себе на квартиру. Песенку бедного Коса "Малютка Дудин", которую Бауз так прелестно сопровождал на фортепьяно, слушала лишь кучка любителей, с честью выдержавшая гробокопательную балладу! После ее исполнения комната обычно пустела – разве что засидятся два-три отъявленных гуляки.

Однажды, когда Пен и Уорингтон сидели здесь поздно вечером или, вернее, рано утром, в трактир почти одновременно вошли двое.

– Мистер Хулан и мистер Дулан, – шепнул Уорингтон Пену, поклонившись этим господам, и во втором из них Пен узнал своего соседа по дилижансу – он тогда не приехал к Пену обедать, а только поблагодарил за приглашение, объяснив, что по пятницам профессиональные обязанности не позволяют ему отлучаться в обеденное время.

Газета Дулана "Заря", вся закапанная пивом, лежала на столе рядышком с газетой Хулана, которую мы назовем "День"; "Заря" была либеральная, "День" ультраконсервативная. Во многих наших газетах высшие чины – сплошь ирландцы, и доблестные эти воины орудуют перьями так же, как их предки орудовали в Европе мечом: сражаются под разными флагами, а едва отгремит битва, как они снова – добрые друзья.

– Почек и стакан портера, Джон, – заказал Хулан. – Как дела, Морган? Как супруга, младенец?

– Спасибо, Мик, понемножку, она у меня привычная, – отвечал Дулан. – А твоя хозяюшка здорова? Возможно, я в воскресенье наведаюсь к тебе на стакан пунша.

– Только не приводи Пэтси, Морган, а то у нашего Джорджа корь, предупредил заботливый Мик, и они тут же заговорили о своих делах – о том, кто сейчас корреспондентом в Париже, и кто шлет депеши из Мадрида, и во сколько обходится "Утренней газете" рассылка курьеров, и велик ли тираж "Вечерней Звезды" и тому подобное.

Уорингтон взял со стола "Зарю" и смеясь ткнул пальцем в одну из передовых статей, которая начиналась так:

"Подобно тому, как в прежние дни отпетый негодяй, коему требовалось совершить злое дело, – убрать с дороги врага, спустить партию фальшивой монеты, дать ложные показания в суде или убить человека, – нанимал записного лжесвидетеля или убийцу, дабы самому не заниматься тем, для чего он был слишком известен или слишком труслив, – так и наш небезызвестный современник "День" нанимает на стороне громил – возводить поклепы на честных людей, и берет себе в помощь разбойников – убивать доброе имя тех, кем он почитает себя обиженным. В настоящее время там подвизается в качестве одного из таких наемных головорезов некий злодей в черной маске (которую мы заставим его снять), пишущий под вымышленным именем "Трилистник". Он – тот евнух, что приносит удавку и душит безвинных по приказу "Дня". В наших силах разоблачить этого подлого раба, и мы его разоблачим. Обвинение, выдвинутое им против лорда Бангбанагера только потому, что он либерал и пар от Ирландии, а также против комиссии попечителей по проведению закона о бедных в Бангбанагерском работном доме, свидетельствует..." и т. д., и т. д.

– Как у вас там понравилась эта статья, Мик? – спросил Морган. – Уж если капитан возьмемся за дело – держись! Эту статью он написал за два часа в... ну, ты сам знаешь где, а мальчишка сидел тут же и ждал.

– Наш хозяин считает, что публике плевать на эти газетные свары, и он велел доктору больше не отвечать, – сказал Мик. – Они об этом при мне совещались. Доктор-то был не прочь дать сдачи – это, моя, легче легкого, и с материалом знакомиться не нужно, – но хозяин говорит: нет, хватит.

– Мало нынче ценят высокий слог, Мик, – сказал Морган.

– Правда твоя, Морган, – сказал Мик. – Помнишь, когда доктор сотрудничал в "Фениксе" – вот это было красноречие! Как они с Конди Руни изо дня в день палили друг в друга!

– И не только словами, а и порохом, – подхватил Морган. – Ведь доктор два раза дрался на дуэли, а Конда Руни подстрелил-таки одного противника.

– Они говорят про доктора Война и капитана Шендона, – пояснил Уорингтон. – Это два ирландца, они ведут полемику между "Зарей" и "Днем". Доктор Войн выступает за протестантов, а капитан Шендон – за либералов. Несмотря на свои газетные споры, они, сколько я знаю, близкие друзья. И хоть они вечно возмущаются тем, что англичане поносят их родину, сами они могут так обругать ее в одной статье, как нам и в десяти томах не суметь... Здорово, Дулан, как живете?

– Вашими молитвами, мистер Уорингтон... мистер Пенденннс! Счастлив иметь честь снова с вами встретиться. Ночное путешествие на империале "Поспешающего" было одним из приятнейших в моей жизни, благодаря вашей живой и любезной беседе. Сколько раз я вспоминал эту прелестную ночь, сэр, и рассказывал о ней миссис Дулан! Я потом неоднократно встречал здесь вашего интересного друга мистера Фокера. Он частенько бывает в этой ресторации, и она того стоит. В пору нашего знакомства, мистер Пенденнис, я писал в еженедельнике "Том и Джерри"; теперь же имею честь состоять помощником редактора в "Заре", одной из лучших по слогу газет Британской империи. – И он чуть заметно поклонился Уорингтону.

Речь его текла размеренно и елейно, учтивость была чисто восточная, тон в разговоре с обоими англичанами совсем иной, чем с товарищем.

– Какого черта он подлещивается? – проворчал Уорингтон с презрительной усмешкой, которую даже не пытался скрыть. – Ба, а это еще кто идет, не Арчер ли? Сегодня здесь собрался весь Парнас. Будет потеха. Ну как, Арчер, кончилось заседание в палате?

– Я не был в палате. Я был там, – произнес Арчер с таинственным видом, – где мое присутствие требовалось. Дайте-ка мне поужинать, Джон, чего-нибудь существенного. Ненавижу вельмож, которые не кормят. Будь это Эпсли-Хаус, другое было бы дело. Герцог знает мои вкусы, он всегда говорит своему мажордому: "Мартин, сегодня вечером я жду мистера Арчера. Позаботьтесь, чтобы мне в кабинет подали холодный ростбиф, чуть не дожаренный, и бутылку светлого эля, и хереса". Сам герцог не ужинает, но он любит угостить и знает, что обедаю я рано. Человек не может питаться воздухом, черт побери.