Текст книги "Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи (книга 2)"

Автор книги: Уильям Теккерей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

– Говоришь, я плохо приняла ее? О, господи! – негодовала Лора. – Как же, по-твоему, мне следовало принимать ее? Я пыталась поддерживать с ней беседу, а она только "да" и "нет". Показала ей детишек, но они ее, по-моему, ничуть не заинтересовали. Она разговаривала лишь про моды да брюссельские балы и еще – в каком туалете представлялась она ко двору. Представлялась ко двору! И что ей была в том за надобность?!

Сказать по правде, это представление ко двору было затеей Томаса Ньюкома, а отнюдь не его сына – тот весьма неловко чувствовал себя в причудливом костюме, который в Британии положено надевать всякому частному лицу, задумавшему явиться пред очи своей всемилостивой монархини.

Уорингтон вволю поиздевался над бедным Клайвом по этому поводу; он до тех пор с обычной своей серьезностью поздравлял его, пока юноша не залился краской, а его родитель не промолвил с запальчивостью, что находит подобную иронию неуместной.

– По-моему, это нисколько не смешно, – надменно говорит полковник, когда британец, исполненный верноподданнических чувств, свидетельствует свое почтение государыне. Кроме того, мне думается, ее величеству лучше знать, в каком платье являться к ней ее подданным, и она вправе давать о сем предписание. А с вашей стороны, ей-богу, нехорошо, Джордж, да-да, нехорошо вышучивать моего мальчика за то, что он выполнил свой долг перед монархиней, а также перед своим отцом, сэр, ибо Клайв это сделал по моей просьбе. Мы ездили с ним во дворец, сэр, сначала на утренний выход, а потом, вместе с Рози, на вечерний прием, где ее представила супруга давнего моего друга, сэра Томаса де Бутса, – весьма родовитая дама и жена храбрейшего из офицеров.

Уорингтон пробормотал что-то в оправдание своей вольности, однако не достиг успеха: было видно, что Джордж сильно обидел нашего милого, простодушного старика.

После свадьбы Клайва, сыгранной в Брюсселе, дядя Джеймс и, его почтенная сестрица, каковую мы дерзали порой называть запросто "полковой дамой", предприняли путешествие в Шотландию, куда Джеймс собирался уже десять лет, и поскольку счастье малютки Рози было теперь устроено, ему предстояло возобновить свое знакомство с малюткой Джози. А полковник Ньюком с сыном и невесткой возвратились в Лондон, но поселились не на прежней холостяцкой квартире, где мы некогда их посещали, а в гостинице, дожидаясь, покуда отделают их новое жилище – роскошный особняк в районе Тайберна, в каком и подобало обитать людям их положения.

Мы уже слышали о состоянии дел полковника и были счастливы узнать, что его доходы весьма значительно возросли. Этот простодушный джевтльмея, готовый довольствоваться сухой коркой и по десять лет носить один и тот же сюртук, пожелал, чтобы у детей его было все самое лучшее: он с восточным размахом давал заказы малярам, обойщикам и каретникам; подарил милочке Рози бриллианты для ее придворного туалета и был совершенно счастлив тем, как хороша в этих уборах его прелестная молодая невестка и как восхищаются ею его друзья и знакомые. Сотоварищи старика – отставные генералы, полковники, многочисленные соклубники являлись, чтобы засвидетельствовать ей свое почтение; генеральши и супруги директоров Ост-Индской компании приглашали ее на банкеты за столами, уставленными дорогой посудой. Ньюком не замедлил тоже обзавестись дорогой посудой и давал ответные пиры. У миссис Клайв имелась изящная небольшая карета для вечерних выездов и роскошное ландо для прогулок в Парке. А до чего приятно было видеть, как в четыре часа пополудни этот экипаж с разряженной Рози на подушках подкатывал к дверям Бэя, откуда выходил наш величавый старик и, отвесив невестке изысканнейший поклон, усаживался с нею рядом. Затем они ехали кататься по Парку, который объезжали не раз, не два и не три, и отставные генералы, полковники, пожилые денди, их жены и дочки улыбались и кивали им из своих экипажей, повстречавшись с ними во время этой увеселительной прогулки.

Признаться откровенно, обеды у полковника в эту пору его благоденствия проходили на редкость скучно. Никакие персики не могли поспорить свежестью со щечками Рози, никакое камчатное полотно – с белизной ее хорошеньких плечиков. Она, без сомнения, была очень счастлива, однако не одаривала своим счастьем других и обычно отвечала лишь улыбками на речи окружавших ее знакомых. Правда, это были все больше престарелые сановники, заслуженные офицеры с иссиня-черными усами, отставные судьи, возвратившиеся из Индии, и прочие подобные господа, занятые едой, а вовсе не тем, чтобы угождать дамам. Но как описать то трогательное счастье, которое испытывал полковник? Ту нежность, с какой он встречал свою дочь, когда она входила в комнату, шурша оборками и сверкая драгоценностями, с изящным ПЛАТОЧКОМ в руке – такая ясноглазая, златокудрая, с ямочками на щеках. Он подавал ей руку, и они ходили вместе по гостиной от одной группы гостей к другой, обмениваясь с ними изысканными замечаниями о погоде, катанье в Парке, выставке картин и даже об опере, ибо наш старик сопровождал свою милочку и в оперу, где торжественно дремал подле нее в своем белом жилете.

Возможно, это был самый счастливый период в жизни Томаса Ньюкома. Ни одна женщина (кроме разве той – пятьдесят лет назад) не любила его, кажется, так нежно, как эта девочка. А как он ею гордился, как о ней заботился! Если ей хоть капельку нездоровилось, он был уже сам не свой и посылал за докторами! Какие забавные письма получали они от Джеймса Бинни и как смеялись над ними; до чего почтительно извещал он миссис Мак обо всем, что происходило у них в доме, и до чего же восторженные ответы приходили ему от полковой дамы. Муж ее дочки Джози прочитал особую молитву о здравии полковника у них в церкви в Массельборо, а сама малютка Джо отправила ненаглядной сестрице жестянку домашнего печенья с просьбой от мужа, если можно, приобрести для него несколько акций знаменитой Индийской компании.

Компания эта, как вы догадываетесь, невероятно процветала, о чем можно было судить уже по тому, что один из ее директоров, честнейший человек на свете, считал возможным жить в подобной роскоши. Многие богачи Сити выказывали ему почтение. Братец Хобсон, хоть полковник и был в ссоре с главою их банка, все же оставался в дружеских отношениях с Томасом Ньюкомом, посещал его банкеты и давал ему ответные. На многих из них, разумеется, присутствовал Чарльз Ханимен и с улыбкой умиления благословлял обильную снедь. Полковник имел такое влияние на мистера Шеррика, что ходатайствовал перед ним за Чарльза и добился счастливого завершения романа, который развивался у нас на глазах между пастором и мисс Шеррик. Мистер Шеррик не намерен был при жизни расставаться с большими деньгами; более того, он даже убедил полковника Ньюкома, что вовсе не так богат, как думают. Однако благодаря хлопотам полковника, преподобный Ч. Ханимен получил место священника в Богли-Уолахе и поныне является всеобщим любимцем в этой процветающей местности.

Последнее время мы почти не вспоминали про Клайва, который, по правде говоря, находился где-то на заднем плане этого процветающего семейства. Чтобы доставить радость наилучшему из отцов и вернейшему из друзей, завещавшему племяннице большую часть своих сбережений, а также, чтобы раз и навсегда покончить с разговорами о женитьбе, Клайв Ньюком взял себе в жены хорошенькую и любящую девушку, которая почитала и обожала его превыше всех смертных и горела желанием сделать его счастливым. А его отец, – разве не снял бы он с себя последний сюртук, не лег бы под колесницу Джаггернаута, не отказался бы от любого удобства, удовольствия или наслажденья ради своего мальчика? Ну да, у него было юношеское увлечение, но он покончил с ним; одна тщеславная светская девица – обожаемая до слепоты (впрочем, не будем об этом!) – много лет играла им, а потом бросила, когда к ней посватался распутник с громким титулом и богатством. Что же ему теперь тосковать и плакать, оттого что его обманула бессердечная кокетка? Нет, у него достаточно мужества и гордости – он не раскиснет; он примет то, что ему уготовано судьбой (еще многие бы позавидовали, ей-богу!), исполнит заветную мечту отца и утешит его на склоне лет. И вот он сделал предложение. Он прошептал его Рози на ушко в гостиной, и девушка вздрогнула и зарделась, когда он взял ее послушную ручку; будущий свекор с восторгом расцеловал ее; добрые глаза старика Джеймса засветились радостью, а полковая дама обняла жениха и невесту и склонилась над ними в благословляющей позе, выражая удивление по поводу события, которое упорно готовила с того самого дня, как впервые увидела юного Ньюкома, прося у бога счастья своим детям. И поскольку всякое хорошее дело не терпит отлагательства, нашу достойную пару без промедления отвели к священнику, поженили – и дело с концом, – господа Гоби и Хоби только рты разинули, узнавши об этом. Итак, мой милый живописец, друг юных лет, пусть моя супруга изволит гневаться на тебя за этот брак, ее благоверный желает тебе счастья! Если бы кое-кто из нас сочетался браком с предметом своей первой любви, думаете, он был бы счастлив? Спросите, мистера Пенденниса про то, как он предавался скорби в шатрах своих, когда у него похитили его Брисеиду – девицу Костиган. Спросите бедного Джорджа Уорингтона, знавшего свои горести, да поможет ему бог! Неужели же Клайву идти в монастырь оттого, что предмет Номер Один отверг его любовь? И если уж его чаровница покинула его, ему оставалось только отдать свое сердце предмету Номер Два. Признаюсь, когда я высказал это мнение миссис Лоре, она разгневалась пуще прежнего.

Таков уж был от природы наш простодушный Томас Ньюком, что всегда видел только одну сторону дела и, обвинив про себя Этель в суетности, а ее брата в коварстве, уже не внимал никаким доводам, способным ослабить его неприязнь. Когда Лора попробовала было произнести слово-другое в защиту подруги, этот добрый джентльмен сурово остановил ее. Раз Этель была действительно кое в чем виновата, он ни за что не желал признать, что она не виновата во всех уж смертных грехах. Он отметал любые извинения и оправдания. Одержимый гневом, он готов был каждый поступок племянницы толковать самым для нее невыгодным образом.

– Маркиз Фаринтош отказался от нее, и поделом ей! – сказал он однажды в разговоре со мной, а я не считал себя вправе сообщать ему то, что мне было известно. – Об этом знает весь город, говорят во всех клубах. Мне стыдно и подумать, сэр, что дочь моего брата навлекла такой позор на нашу семью.

Напрасно я убеждал его, что моя жена, которой лучше знакомы все обстоятельства дела, куда мягче судит мисс Ньюком и даже исполнена к ней нежности и уважения.

– Ах, оставьте, сэр! – восклицал негодующий полковник. – Ваша жена сущий агнец, она не знает жизни, как мы, опытные мужчины, вот хотя бы я, сэр. – И больше не желал говорить об этом. Разумеется, подобное разномыслие породило некоторый холодок в отношениях между нами и отцом моего давнего друга.

Что касается Барнса Ньюкома, то этого мы, конечно, не защищали, а уж полковник, тот совсем не знал к нему снисхождения. Он припомнил слова, сказанные некогда Уорингтоном и приведенные мною в одной из предшествующих глав, и поклялся, что при первом удобном случае раздавит эту гадину. Он ненавидел Барнса и считал его мерзким предателем, трусом и преступником; ож не скрывал своего мнения; и Клайв, не простивший былых обид и перенесенных сердечных мук, а также унаследовавший отцовскую горячность, природную честность и ярую непримиримость ко лжи, полностью разделял неприязнь родителя к кузену и открыто выражал повсюду свое безмерное к нему презрение. Об Этель он не упоминал.

– Может, все так и есть, как ты рассказываешь, Пен. Надеюсь, что так. Что ж, дай бог! – говорил он. Но по тому, как подергивались его губы и мрачнело лицо, когда при нем упоминали ее имя или как-то пытались ее защитить, было ясно, что и оп теперь тоже плохо о ней думает.

– А что до ее брата, этого мерзавца, – повторял он, сжимая кулаки, – то я еще как-нибудь проучу его. Я бы просто перестал уважать себя, если бы простил все зло, причиненное мне этим подлецом. Прощать, говоришь?! Как бы не так!.. Шена, видно, пристрастилась таскать тебя на проповеди, Пен? К чему повторять эти ханжеские речи? Есть обиды, которых не должен прощать ни один честный человек, и я буду негодяем, если когда-нибудь подам руку этому проходимцу.

– Клайв придерживается морали ирокезов, – замечает Джордж Уорингтон, с наставительным видом посасывая трубку, – а отнюдь не той, что сейчас господствует в нашем обществе. Я-то, впрочем, считаю, что есть кое-какие основания предпочесть не нашу восточную точку зрения, а западную – позицию томагавков и оджибуэев. Право же, Клайв, – добавил он, – не желал бы я иметь вас с отцом своими противниками в какой-нибудь вендетте или междоусобице.

– А по-моему, – вмешался я, – лучше иметь полдюжины таких врагов, как Клайв с полковником, нежели одного вроде Барнса. Никогда не знаешь, где и какой удар готовит тебе этот мерзавец.

И действительно, очень скоро сэр Барнс Ньюком, баронет, нанес обоим своим кровникам такой удар, какого и следовало ожидать от подобного человека.

^TГлава LXIII^U

Миссис Клайв у себя дома

Поскольку Клайв и его батюшка не намерены были скрывать своего мнения о кузене Вернее Ньюкоме и публично высказывали таковое повсюду, где случайно заходила речь о поведении этого джентльмена, слова их, разумеется, дошли до ушей баронета и не улучшили его и без того скверного отношения к нашим друзьям. Вначале победа была на их стороне. Полковник согнал Барнса с насиженного места у Бэя, где доблестный сэр Томас де Бутс тоже вполне откровенно объявил, что бедному баронету ой-ой как не хватает храбрости; полковник преподал урок Барнсу в приемной его банка, и, конечно, история эта стала достоянием всего Сити; само собой разумеется, что сэру Барнсу, идущему, к примеру, на биржу, не очень-то было приятно поймать на себе порой взгляд этого разъяренного вояки, его дяди, который строевым шагом шел в правление Бунделкундского банка, вооруженный своей ужасной бамбуковой тростью.

Впрочем, хотя было достоверно известно, что от баронета из-за скверного обращения сбежала жена и что он выказал себя трусом в неприятной истории со своим дядюшкой и кузеном; и хотя сам он был, бесспорно, нелюбим и непопулярен в Сити, – его репутация чрезвычайно умного дельца держалась прочно, фирма пользовалась заслуженным кредитом, и люди вели с ним коммерческие дела, вопреки всем неверным женам и рассерженным полковникам.

Когда Томас Ньюком поссорился со своим племянником, мистер Хобсон Ньюком, второй компаньон их банкирской конторы, как мы помним, навестил полковника Ньюкома – одного из членов британского правления Бунделкундского банка и выразил надежду, что, несмотря на личные раздоры, разумеется мешающие брату держать у них свои деньги, деловые отношения представляемой им фирмы с домом Хобсонов нисколько не пострадают. Мистер Хобсон Ньюком с обычной своей веселой прямолинейностью заверил родственника, что, при всех его неладах с Барнсом, в их конторе у него остается верный друг, и, поскольку сделки между фирмами обоюдовыгодны, управляющий Индийской компанией может по-прежнему вести дела с "Братьями Хобсон". Словом, Бунделкундский банк посылал свои грузы "Братьям Хобсон" и те аккуратно оплачивали их счета.

Кое-кто из деловых знакомых полковника Ньюкома, в том числе его агент мистер Джолли и особенно предприимчивый друг нашего старика – мистер Шеррик, рекомендовали ему соблюдать всевозможную осторожность в отношениях с этим банкирским домом, а то как бы там не сыграли с ним злую шутку. Оба они рассказывали, что Барнс Ньюком, в ответ на переданные ему нелестные отзывы полковника, не раз говорил следующее:

– Да, я знаю, что мой вспыльчивый и взбалмошный индийский дядюшка злится на меня из-за одного глупого недоразумения, в котором по упрямству не желает разобраться. Чем же я отвечаю на его нескончаемые обвинения и брань? Могу ли я забыть, что он – сын моего деда, пожилой человек, совершенно лишенный светских и деловых качеств? И поскольку он представляет этот индийский банк (ну и головы же там – нашли ведь кому поручать представительство в Англии!), я посильно стараюсь быть полезным Компании. И вообще их бестолковые директорабелые и цветные – немало обязаны той поддержке, которую им оказывает наш банкирский дом. А не по вкусу мы им пусть к нам не обращаются. Мы проживем без них и без их кредита! Наша фирма была ведущей за полвека до их появления на свет и останется такой же, когда про них все и думать забудут.

Таковы были обстоятельства дела в изложении Барнса. Звучало все это довольно убедительно и выставляло его в достаточно выгодном свете. Вероятно, он всю жизнь считал, что ни в чем не виноват перед дядей.

И все же мистер Джолли и мистер Шеррик уговаривали полковника по возможности поскорее прекратить все сношения Бунделкундского банка с "Братьями Хобсон". Но мистер Джолли был заинтересованным лицом; он и его компаньоны стали бы в этом случае агентами Бунделкундского банка и забрали бы себе все прибыли, которые сейчас шли Хобсонам. Мистер Шеррик стоял в стороне от подобных операций и был не столько коммерсантом, сколько предприимчивым человеком. Мнение того и другого Томас Ньюком добросовестно изложил остальным членам правления и находившемуся в Лондоне совету директоров Бунделкундского банка, однако те не придали всему этому должного значения.

У них были в Сити своя повтора и приемные, свои клерки и посыльные, кабинет дирекции а зала для заседаний, где, без сомнения, зачитывались многочисленные письма и клались на стол объемистые гроссбухи; где Томаса Ньюкома в начале собрания избирали председателем, а в конце благодарили за труды; где произносились речи и детально обсуждались дела Бунделкундского банка. Последние покрыты для меня мраком неизвестности. Исполненный перед ними благоговейного страха, я не тщусь их описывать. Вот Фред Бейхем, помнится, был большим знатоком в делах Бунделкундской банкирской компании. Он с удивительной легкостью и красноречием разглагольствовал о хлопке, шерсти, меди, опиуме, индиго, Сингапуре, Маниле, Калькутте, Австралии и Китае. Он только и говорил, что о миллионах. В "Пэл-Мэл" появлялись красочные статьи о годичных банкетах, даваемых директорами в Блекуолле, куда его, Джорджа и меня звали в качестве друзей правления. Какие там произносились речи, сколько осушалось бокалов во славу знаменитого акционерного общества! Сколько пунша и черепахового супа поглотил наш Фред за счет упомянутой компании! Председательствовал на этих пирах наш любезный полковник Ньюком, а его августейший отпрыск принимал в них скромное участие, сидя среди нас, своих старых друзей.

Все причастные к правлению, а также лица, с которыми Бунделкундская компания вела торговые дела в Лондоне, относились к Томасу Ньюкому с необычайным почтением. Его справедливо считали богачом, и молва еще изрядно преувеличивала размеры его капиталов. Ф. Б., тот с точностью до нескольких миллионов рупий исчислял состояние полковника и наследство, которое предстоит получить Клайву. Военные заслуги Томаса Ньюкома, его достоинство и тонкая обходительность, простодушная и трогательная болтливость (ибо почтенный джентльмен был теперь куда разговорчивей, чем прежде, и не столь нечувствителен к лести, как во дни своей бедности), репутация умного дельца, который составил себе состояние на смелых и в то же время благоразумных операциях и способствовал обогащению других, – все это принесло нашему славному воину расположение многих людей, и, уж конечно, на Блекуоллских банкетах тосты в его честь встречало громогласное "ура". На втором годичном банкете, состоявшемся после женитьбы Клайва, группа друзей преподнесла миссис Клайв Ньюком богатый дар. То была великолепная кокосовая пальма из чистого серебра, листья на которой были так искусно расположены, что одновременно могли служить и канделябрами и подставками для сосудов с пряностями; под пальмой восседал на верблюде индийский раджа, подающий руку британскому офицеру на коне, а вокруг размещались: гаубица, плуг, ткацкий станок, тюк хлопка с гербом Ост-Индской компании, брамин и аллегорические фигуры Британии и Коммерции с рогом изобилия в руках; если вы желаете получить более полное представление об этом шедевре национального искусства, то откройте номер "Пэл-Мэл" за соответствующий год; там же приведена и блистательная речь Фреда Бейхема, произнесенная им на дарственной церемонии. Восток, его битвы и герои, Ассей и Серингапатам ("А лорд Лейк, а Ласвари!" -кричит взволнованный полковник), охота на тигров, слоны, паланкины, колесница Джаггернаута, сожжение вдов, – все это проплыло перед нами в яркой речи Ф. Б. Он говорил о плодах индийских лесов, об индийской смоковнице, о кокосовых и прочих пальмах. Полковник не нуждается в пальмах: он уже увенчан ими за свои боевые заслуги (одобрительные возгласы). Что до кокосов, то Фред, правда, никогда их не видел, зато слышал немало чудес об их млечном соке. И вот теперь перед ним это древо, под сенью которого он смиренно надеется еще не однажды вкусить отдохновение, а также – если он вправе развить свою восточную метафору – готов утверждать, что, памятуя о превосходном кларете полковника и его великом радушии, всегда предпочтет здешние кокосы спелым смоквам другого дома. Я заметил, что все время, пока Ф. Б. ораторствовал, Джей Джей с каким-то странным выражением рассматривал выставленный на стопе шедевр. Затем провозгласили тост за здравие британских художников, создавших столь выдающийся образец искусства, и бедный Дж. Дж. Ридли, эсквайр, член Королевской Академии художеств, пробормотал в ответ что-то невнятное. Он сидел рядом с Клайвом, который был очень молчалив и мрачен. Когда мы с Джей Джеем встречались в свете, мы не раз говорили про Клайва, и каждому было ясно, что другой тоже не очень доволен судьбой молодого Ньюкома.

А тем временем великолепный дом близ Тайберна был закончен и отделан со всей роскошью, какую только можно купить, за деньги. Как он отличался от старого особняка на Фицрой-сквер с его случайной мебелью, раритетами от старьевщиков и разным хламом с Тоттенхем-Корт-роуд! Декоратору с Оксфорд-стрит предоставили отделывать комнаты на свой вкус, и этот богатый на выдумку артист изукрасил их всевозможными чудесами, подсказанными ему фантазией. На потолке между гирляндами роз резвились купидоны, а по стенам к ним ползли золотые арабески; ваша физиономия (хороша она была или нет) отражалась в бесчисленном множестве искусно расставленных зеркал, которые превращали вас в целую толпу, таявшую где-то на соседней улице. Вы ступали по бархатному ковру и с почтением останавливались в середине, где был выткан вензель Рози из прелестных цветов, носивших то же имя. Что за восхитительные гнутые ножки были у стульев! Какие угловые шкафчики, заставленные фигурками из саксонского фарфора, покупать которые было любимым занятием этой маленькой женщины! Какие этажерки, бонбоньерки, шифоньерки! Какие ужасные пастельные рисунки висели на стенах! Какие аляповатые пастухи и пастушки в манере Буше, и Ланкре ухмылялись и резвились над окнами. Еще мне вспоминаются переплетенные в бархат тома и альбомы с перламутровой инкрустацией, чернильные приборы в виде домашних животных, молитвенные скамеечки и диковинные безделушки. Там стояло великолепное фортепьяно, хотя Рози почти не пела теперь ни одной из своих шести песен; а когда она почувствовала себя в "интересном положении" и стала больше полеживать на кушетке, наш добряк-полковник, вечно думавший, чем бы порадовать свою любимицу, предложил купить ей органчик, который играл бы полсотни или больше популярных мелодий, стоило только покрутить ручку. Он рассказал, как некий Виндус из их полка, страстный любитель музыки, выписал себе в Барракпур в 1810 году такой инструмент, и на каждом приходившем из Европы пароходе ему привозили новые валики с модными тогда мотивами. Памятный дар Компании красовался посреди обеденного стола миссис Клайв в окружении целой свиты тарелок. В доме постоянно устраивались прелестные вечера; огромное ландо колесило по Парку и подкатывало к лучшим магазинам. Улыбчивая малютка Рози, прехорошенькая в своих модных туалетах, была по-прежнему кумиром своего свекра, а бедный Клайз ходил среди всей этой роскоши молчаливый, угрюмый и печальный, по большей части ко всему равнодушный, а иногда язвительный и злой; оживал он, только сбежав от надоевших ему гостей и очутившись в обществе Джорджа и Джей Джея, скромных друзей своей юности.

Его озабоченный взгляд и осунувшаяся физиономия смягчили сердце моей жены, и она почти вернула ему свою прежнюю симпатию. Но супругу его она не жаловала, отчего полковник заметно охладел к нам и стал враждебно поглядывать на приятелей сына. В доме точно было две партии. Был кружок Клайва: маленький живописец – проницательный и молчаливый Джей Джей, циник Уорингтон и автор сих строк, о котором, помнится, говорили, будто он, как женился, очень заважничал и вообще презирает всех на свете. Другой круг составляло множество весьма почитаемых особ – полковников, генералов, судей и пожилых денди, чьи имена значились в памятной книжечке новобрачной; им она регулярно завозила свои визитные карточки с надписью: "Мистер и миссис Клайв Ньюком и полковник Ньюком". Единственно, кто ладил с обеими партиями в доме, был Ф. Бейхем, эсквайр, который пасся теперь на тучных нивах и весьма дорожил этим гостеприимным пристанищем; он искренне любил Клайва и его родителя, хранил в памяти кучу смешных историй и милых прибауток (вот уж был балагур!) и всегда умел поразвлечь маленькую хозяйку дома, с которой другие просто не знали, о чем говорить. Не были забыты здесь и друзья студенческих лет, однако им было как-то не по себе в этих хоромах. На каком-то из балов миссис Клайв появились и девицы Гэндиш, по-прежнему одетые в голубой газ и с завиточками на морщинистых лбах; им сопутствовал их папаша в отложном воротничке, с немым удивлением взиравший на все это великолепие. Уорингтон отважился пригласить одну из мисс Гэндиш на кадриль, в которой безбожно путал фигуры, а Клайв, с тенью былой улыбки на лице, повел в танце ее сестру – мисс Зоэ Гэндиш. Мы до отвала накормили и напоили Гэндиша в столовой, и Клайв полил бальзам на его раны, заказав этому выдающемуся мастеру портрет миссис Клайв Ньюком во весь рост. То-то был парад белого атласа и бриллиантов! Член Королевской Академии Сми умирая от зависти к своему сопернику.

На том же вечере присутствовал и Сэнди Макколлоп, вернувшийся из Рима с рыжей бородой и картиной, изображавшей убийство Рыжего Комина, которая не произвела сильного впечатления в Восьмиугольном зале Королевской Академии, ибо висела таким образом, что безжалостный полумрак скрывал от взоров посетителей предсмертные муки истекающего кровью воина. На Сэнди и его собратьев малютка Рози взирала довольно холодно. В беседе со мной она, вскинув головку, намекнула, что нынче у нее съезд случайных гостей, а не прием для избранного круга (избави нас бог от этих приемов!).

– Мы ведь Пойнс, Ним и Пистоль, – пробурчал Джордж Уорингтон, когда мы отправились в мастерскую Клайва посидеть и покурить напоследок. – Теперь принц Хел женат, он вступил на отцовский престол, и супруга стыдится его прежних друзей-разбойников.

Когда миссис Клайв вошла к курильщикам, за ней в распахнутую дверь ворвались первые лучи солнца; она натянуто улыбнулась нам и напомнила мужу, что пора спать.

И вот Клайв Ньюком метался ночами в своей мягкой и удобной постели. Он ездил на роскошные обеды и сидел на них в полном молчании; скакал на конях, и Черная Забота восседала позади нашего хмурого всадника. Он был почти разлучен с друзьями юности, виделся с ними украдкой или с жениного соизволения и, боюсь, был очень одинок, бедняга, сейчас, когда знакомые подносили его супруге памятные подарки, а многие его прежние сотоварищи завидовали ему и считали его гордецом.

В былые дни, когда полковник уловил, что различие судеб, возраста и характеров отделяет от него сына, старик, как мы помним, с благородной кротостью подчинился своей неизбежной участи и покорно вынес это отчуждение, мало заботившее юношу и очень мучительное для его любящего родителя. В те поры отсутствие близости не восстановило их друг против друга; теперь Томас Ньюком, казалось, затаил на сына обиду: вот они повсюду вместе, а живут как бы врозь; и хотя у Клайва все есть для счастья, он почему-то несчастлив. Что еще надо молодому человеку, у которого прелестная молодая жена, роскошный дом, где разве что одна обуза – старик отец, готовый отдать ему все на свете. Неужели же для этого Томас Ньюком столько трудился и сколачивал состояние? А что стоило бы Клайву с его-то образованием и способностями побывать на неделе разок-другой в Сити и хоть немного участвовать в делах, от которых зависит его собственное благополучие? И Клайв появлялся на заседаниях правления в Сити, зевал на собраниях и рисовал карикатуры на промокашках Компании, ничуть не занятый ее сделками и равнодушный к ее операциям; потом уходил и в одиночестве катался верхом, или, возвратясь в свою мастерскую, надевал старую бархатную блузу и брался за кисть и палитру. Подумайте, кисть и палитра! Да не пора ли ему бросить эти игрушки, раз он достиг теперь более высокого положения в обществе? Пошел бы поболтал с Рози, покатал бы ее, голубушку, ведь у нее одна лишь забота – как бы сделать его счастливым. Подобные мысли, без сомнения, омрачали душу полковника и делали еще глубже морщины вокруг его старых глаз. Так уж оно повелось, что мы мерим чужую жизнь на свою мерку и часто не понимаем самых дорогих нам и близких.

Сколько раз пробовал Клайв поговорить о чем-нибудь с малюткой Рози, которая так непринужденно и весело щебетала с его отцом. Сколько раз она приходила и устраивалась возле его мольберта, изо всех сил стараясь очаровать его, рассказывала всевозможные истории о знакомых, о вчерашнем бале и позавчерашнем концерте, пускала в ход свои бесхитростные улыбки, милые капризы и даже слезы, за которыми, возможно, следовали примирения и ласки, а потом он возвращался к своей сигаре, а она, вздохнув, шла с тяжелым сердцем к доброму старику – он и посылал ее к сыну. Клайв всегда догадывался, что ее прислал отец; эта мысль появлялась у него внезапно среди беседы, и сердце его тут же замыкалось, а лицо мрачнело. Они с женой были совсем не созданы друг для друга. В этом была вся беда,