Текст книги "Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи (книга 2)"

Автор книги: Уильям Теккерей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

Бунт прислуги, разумеется, не улучшил настроения хозяина, а утренняя почта принесла Барнсу новости, еще усилившие его ярость. Из Ньюкома от его поверенного в делах прибыл нарочный с письмом, по прочтении которого баронет вскочил, так неистово ругаясь, что перепугал прислуживавшего ему лакея, и с письмом в руках ринулся в гостиную леди Клары. Ее милость уже встала. Обычно в первое утро после приезда в Ньюком сэр Барнс завтракал довольно поздно. Ему надо было сначала проверить счета управляющего, поглядеть, все ли как следует в парке и на полях, выбранить садовников, разругать конюхов и псарей, наорать на лесничего за то, что тот недостаточно или слишком сильно вырубил лес, отчитать бедных поденщиков, подметавших палый лист, и сделать еще кое-что в том же духе. Итак, леди Клара была уже на ногах и одета, когда муж ворвался к ней в комнату, расположенную, как говорилось, в конце дома, позади анфилады парадных залов.

Один из недовольных слуг слышал его крики и проклятья, а затем вопли леди Клары, после чего сэр Барнс Ньюком выбежал из комнаты, запер дверь на замок, спрятал ключ в карман и тут-то налетел на бунтовщика Джеймса, которого тоже облил грубой бранью.

– Кляните свою жену, коли вам охота, а меня не трожьте, сэр Барнс Ньюком! – сказал бунтовщик Джеймс и оттолкнул руку замахнувшегося на него баронета, коего значительно превосходил силой. Слуга этот и еще та горничная последовали за своей госпожой в ее печальное и вынужденное путешествие. Они были с ней неизменно почтительны и так и не согласились признать, что в поведении их хозяйки было нечто предосудительное. Когда впоследствии адвокат Барнса пытался опровергнуть их показаний, они дали ему хороший отпор, чем немало навредили истцу. Всякому терпению приходит конец, и Барнс сам был виновен в происшедших событиях, о которых спустя несколько часов мы узнали из Ньюкома, где об этом все только и говорили.

Возвращаясь в Розбери и ничего не подозревая о случившемся, мы с Флораком повстречали Барнса, только что выехавшего верхом из ворот своего парка и направлявшегося в город. Принц де Монконтур, сидевший на козлах, любезно приветствовал баронета, но тот хмуро кивнул нам я проехал мимо в сопровождении своего грума.

– А вид-то у этого малого не слишком приятный. Из бледного он стал серым, – заметил Флорак, когда наш знакомец проследовал дальше. – Надеюсь, они не встретятся, не то – быть беде!

"Для Барнса", – мысленно добавил его спутник, который еще помнил маленькое происшествие между Барнсом и его дядюшкой и кузеном, а также знал, что лорд Хайгет умеет за себя постоять.

Спустя полчаса после этого замечания, брошенного Флораком, сэр Барнс все же повстречался с Хайгетом – на городской площади, через четыре дома от "Королевского Герба", где по соседству жил поверенный в делах сэра Барнса Ньюкома; здесь-то и прогуливался мистер Хэррис, как он себя величал, в ожидании заказанной им коляски, которая должна была вот-вот выехать из ворот гостиницы. Когда сэр Барнс ехал по городу, многие жители подносили руку к шляпе, хотя и недолюбливали его, а он, в свою очередь, кланялся и улыбался, пока вдруг не увидел Белсайза.

Барнс отпрянул назад, так что лошадь поневоле попятилась на панель, и в эту секунду, то ли в припадке гнева, то ли случайно, от нервной дрожи, баронет, глядя на лорда Хайгета, взмахнул в воздухе хлыстом.

– Трусливый негодяй! – вскричал его недруг, кинувшись к нему. – Я как раз собрался в Ньюком-парк.

– Как вы смеете, сэр!.. – завопил сэр Барнс, все еще не опуская злосчастный хлыст. – Как смеете...

– Смею, говоришь?.. Ах ты, мерзавец!.. Уж не этой ли палкой ты бьешь жену, негодяй? – И Белсайз сгреб его в охапку и швырнул на мостовую. Сэр Барнс испустил громкий вопль, лошадь взвилась на дыбы и, почуяв волю, понеслась по улице, звонко стуча копытами; вокруг сэра Барнса в одно мгновенье собралась толпа.

Как раз в эту минуту подъехала коляска, заказанная Белсайзом. Он растолкал толпу и прошел к экипажу; среди кричащих, напирающих, отступающих, грозящих и увещевающих зрителей находился и перепуганный до смерти мистер Тэплоу.

– Я лорд Хайгет, – во всеуслышание объявил соперник Барнса. – Передайте сэру Барнсу Ньюкому, что я извещу его, где меня искать, если я ему понадоблюсь. – И, вскочив в коляску, велел кучеру ехать "опять туда же!".

Можете себе представить, какая после этого происшествия поднялась в городе кутерьма, какие были собрания по трактирам, диспуты в конторах, пререкания на фабрике, статьи в местных газетах, ажиотаж среди стряпчих и врачей. Люди собирались в "Королевском Гербе" и стояли толпами возле дома стряпчего Спирса, куда был доставлен сэр Барнс. Напрасно полисмен просил их разойтись: ушедших сменяли новые зеваки. Назавтра, когда Барнс Ньюком, который, как выяснилось, пострадал не слишком сильно, собрался домой, к окну его кареты подошел какой-то фабричный и, погрозив ему кулаком и выругавшись, сказал:

– Поделом тебе, мерзавец!

Это был тот самый человек, чью возлюбленную некогда соблазнил и бросил наш Дон Жуан (кто же на фабрике не знал про его обиды) и чей голос теперь громче всех звучал в хоре ненавистников сэра Барнса Ньюкома.

Матушка Барнса и его сестрица Этель прибыли в поместье незадолго до возвращения хозяина. В доме царило смятение. Леди Анна и мисс Ньюком вышли ему навстречу с бледными лицами. Он смеясь заверил их, что беспокоиться не о чем, – ушиб был и вправду пустяковый: лекарь отворил ему кровь, потому что падение с лошади его слегка оглушило, но никакой опасности нет. Однако их бледные и встревоженные лица не прояснились. Что же такое стряслось? Среди бела дня, в сопровождении горничной, леди Клара покинула дом своего мужа и в тот же вечер ему было передано письмо лорда Хайгета, в котором тот извещал сэра Барнса Ньюкома, что леди Клара Пуллярд, будучи не в силах сносить тиранию супруга, оставила его жилище; что сам лорд Хайгет намерен в скором времени покинуть пределы Англии, но пробудет здесь достаточно долго для того, чтобы дать возможность сэру Барнсу Ньюкому встретиться с ним, если тот пожелает; далее сообщалось имя одного из друзей лорда Хайгета (его бывшего полкового товарища), каковой уполномочен принимать письма для его милости и вести за него необходимые переговоры.

Продолжение печальной истории леди Клары Пуллярд можно узнать из отчета о дебатах, происходивших в палате лордов. Прения по поводу бракоразводного процесса баронета Ньюкома заполнили соответствующее число газетных столбцов, особенно же воскресных выпусков. Свидетелей допрашивали ученые адвокаты, обязанностью, а вернее, забавой коих было копаться в подобных делах, и семейная жизнь Барнса Ньюкома, разумеется, в целях укрепления правосудия и нравственности, стала достоянием всех его соотечественников. Ах, как красноречиво адвокат Роланд защищал интересы британских мужей на предварительном заседании Суда Королевской Скамьи! С каким пафосом живописал он райскую семейную жизнь, невинных малюток, лепечущих подле счастливых родителей; змея-искусителя, вползшего в этот Эдем в Белгрэйвии; несчастного покинутого супруга, одиноко сидящего у поруганного очага и взывающего к родине о возмездии! Во время сей благородной речи Роланд не раз проливал слезы. Понесенный его клиентом ущерб он оценивал в двадцать тысяч фунтов стерлингов и ни шиллингом меньше. Присяжные были глубоко растроганы. Вечерние газеты напечатали речь Роланда полностью, сопроводив ее от себя остроумными колкостями по адресу аристократии. А ведущая утренняя газета "Дэй" вышла назавтра с передовой, в которой бичевались обе тяжущиеся стороны, а также соответствующие гражданские установления. Бесславие знати, угроза для монархии (с ссылкой на известный прецедент Кандавла и Гигеса), чудовищность преступления и несообразность наказания, – все это послужило темой для грозной передовицы газеты "Дэй".

Однако когда на следующем заседании адвокату Роланду было предложено выставить свидетелей столь патетически описанного им семейного счастья, таковых у него не нашлось.

Теперь настал черед адвоката Оливера, защитника ответчицы. Как муж и отец семейства, мистер Оливер не пытался оправдать поступок своей несчастной клиентки, но если возможно сыскать ему оправдание, то оно, несомненно, в действиях истца, чью жестокость и пренебрежение к жене готовы подтвердить здесь два десятка свидетелей, – пренебрежение до того оскорбительное и жестокость до того постоянную, что приходится лишь диву даваться, как никто не отсоветовал истцу выносить дело на рассмотрение суда и предавать огласке все его унизительные подробности. Еще в день этой злосчастной свадьбы другая жертва истца пыталась помешать бракосочетанию, но, увы, тщетно точно так же, как теперь оказались тщетными протесты адвоката Роланда против обнародования этого прискорбного факта; оскорбленная и покинутая женщина жалобно умоляла невесту от себя и от имени своих брошенных и голодных детей остановиться, пока есть время, а жениха – взглянуть на бедных малюток, обязанных ему жизнью. Почему же никто из друзей леди Клары не прислушался к этим воплям? В таких и подобных схватках целый день шел бой между господами Роландом и Оливером. Многие свидетели были выведены из строя или сражены насмерть. Мало кто уцелел в этой битве, кроме двух главных воителей, – адвокатов Роланда и Оливера. Вся страна, привлеченная этим процессом, узнала неприглядную историю не только о грехах Барнса и Хайгета, но также о провинностях их подкупных лакеев и интриганок горничных. Судья мистер Сойер пространной речью напутствовал присяжных – все они были люди почтенные и отцы семейств. Разумеется, они взвалили всю вину на лорда Хайгета, а оскорбленного мужа утешили возмещением огромной суммы убытков и даровали ему право ходатайствовать о полном расторжении уз, некогда благословленных самим епископом в церкви святого Георга на Гановер-сквер.

Итак, леди Клара бежала из-под власти своего тирана, но что она обрела? Даже тот, кто ее любит и дал ей приют, испытывает к ней жалость и сострадание. Она боится выглянуть на свет божий из окна своего нового дома, опасаясь быть узнанной или услышать упрек. Представительницы ее пола отвернулись от нее. Если она и решается ступить за порог, то со всех сторон чувствует на себе презрительные взгляды и не сомневается, что ее провожает злорадный и насмешливый шепот. Люди, не менее ее виновные, но грешившие тайно, сторонятся ее, боясь ее прикосновения, как чумы. Она сознает, что омрачила жизнь самого дорогого для нее человека и принесла в его дом печаль; что его друзья, навещающие их, держатся с ней без должного уважения, а в почтительности прислуги, наоборот, есть что-то вызывающее. На деревенских дорогах и на улицах городка прохожие отворачиваются, встречая экипаж, в котором она едет нарядная и одинокая. За столом у них собираются все больше охотники, грубоватые приятели Хайгета: ему приходится теперь довольствоваться обществом разных прихлебателей и людей низшего круга; равные ему, по крайней мере, из местных, стараются не бывать у него. Она бы рада помогать окрестным беднякам, но не смеет заходить в их жилища, – а вдруг и они тоже испытывают к ней презрение? Священник, раздающий ее пожертвования, смущается и краснеет, если, идя с женой или с кем-нибудь из детей, встречает ее на деревенской улице. Конечно, они могли бы уехать на континент и зажить открытым домом где-нибудь в Париже или во Флоренции. Там у них, без сомнения, будет общество, но какое!.. Наши баденские знакомцы дамы Крюшон, Шлангенбад и Д'Иври и господа Лодер, Шуллер, Дыосэйс и Понтер не замедлят явиться к ней, будут танцевать, любезничать, ссориться, играть в карты и веселиться вокруг нее, только что же общего с подобным сбродом у этого бедного, робкого, затравленного создания? Впрочем, даже они презирают ее. Гримасы и ужимки этих размалеванных дам так не вяжутся с ее печальным обликом. Она не знает, как ей отвечать на их шутки. Их дьявольское веселье страшит ее больше затворничества. Не удивительно, что ее муж мало времени проводит дома – если не считать короткого охотничьего сезона. Не удивительно, что он весь день где-то в отлучке, да и может ли он любить этот дом, где вместе с ней поселилась печаль? В это исполненное тоски, душевной муки и сомнения время бог подарил ей дитя. Как она привязалась к нему! Все ее чувства и надежды – вся ее жизнь сосредоточилась в этом слабеньком существе!.. Впрочем, отныне она обретается за пределами нашей повести; она носит уже другое имя, и теперь эта несчастная не имеет касательства к жизнеописанию Ньюкомов.

Если детям Барнса Ньюкома случится повстречать эту одинокую даму, узнают ли они ее? А ее прежний муж, если он случайно вспомнит про несчастную, бежавшую от его жестокости, будет ли он мучиться до утра угрызениями совести? Почему бы сэру Барнсу Ньюкому быть чувствительней своих соотечественников, наградивших его деньгами за то, что он растоптал бедное слабое существо, обрек его презрению и довел до гибели? Когда все обстоятельства этого злосчастного семейного дела будут представлены на окончательный суд, какая из тяжущихся сторон окажется более виновной? Ну, а достопочтенный епископ, благословивший брак Клары и Барнса, терзается ли он тайными угрызениями совести? А родители, принудившие ее к замужеству, а почтенные господа, что расписывались в книге, ели свадебный завтрак и аплодировали жениху, державшему речь, неужели и они не испытывают ни малейшего стыда? О, Гименей, Гименей! Епископы, священники, причетники, сторожа и прочие служители храма, где возносят богу молитву через заступника нашего святого Георга, сколь много еще подобных браков скрепят они на сем месте; святой Георг, покровитель Англии, станет свидетелем того, как приводят девственниц на съедение чудовищу маммоне (на глазах у многих респектабельных драконов женского пола), и сможет узреть, как, одну за другой, принесут их в жертву, точно во дни Вавилона, с той лишь разницей, что не явится витязь спасти их!

^TГлава LIХ,^U

в которой Ахиллес теряет Брисеиду

Хотя маркиз Фаринтош и был молод годами, он успел приобрести привычку повелевать другими, ибо с младенчества все вокруг повиновались ему. Стоило малышу зареветь, как мать и няньки приходили в такой страх, словно то был рев льва в Ливийской пустыне. Его воля и желание были законом для всей семьи, для всего клана. В период его лондонских и парижских развлечений бедная мать не решалась и словом укорить этого юного вертопраха и закрывала глаза, дабы не видеть его подвигов. Что же касается его приятелей и друзей дома – все больше осанистых джентльменов преклонного возраста, – то любовь их к юному маркизу была так сильна, что из преданности они готовы были сопровождать его куда угодно; его можно было увидеть на балу у Мабиль в компании его многоопытных адъютантов или на пирушке с балеринами в "Trois Freres" {"Три монаха" (франц.).}, где за распорядителя был какой-нибудь старичок, годившийся ему в отцы. Если его сиятельству графу Альмавиве понадобится пособник, чтобы нести фонарь или держать лестницу, думаете, мало сыщется почтенных светских господ, согласных на роль Фигаро? Когда Фаринтош в расцвете сил и доблестей почел нужным взять себе жену и возвести ее на фамильный трон, никто не решился ему перечить. И когда он повелел матери и сестрам, их приживалкам и приспешникам, а также своим собственным сородичам, адъютантам и блюдолизам преклонить колени и присягнуть на верность избраннице своего сердца, все его трепещущие подданные беспрекословно подчинились. Он был совершенно убежден, что титул маркизы Фаринтош столь значителен перед богом и людьми, что, надели он им простую судомойку, и ей обязан будет поклоняться весь нижестоящий люд.

Словом, досточтимая маменька его светлости, его сестры, адъютанты, партнеры по бильярду и лизоблюды его августейшей особы, – все, как один, выказывали почтение его избраннице и почитали законом волю своего юного вождя. Мы понятия не имеем о том, каковы были истинные суждения его ближайших родственниц, однако вполне естественно предположить, что оруженосцы его светлости – капитан Фрэнк Подпивалл, Джек Лисогон и прочие испытывали серьезные опасения за свою участь в связи с предстоящей переменой в жизни патрона и не без тревоги относились к появлению госпожи, которая, возможно, будет владычествовать над ним и над ними, чего доброго, невзлюбит их и, пользуясь своим влиянием на мужа, постарается изгнать этих честных молодцов с насиженных мест. Ведь пока что кухня милорда, его конюшни, погреба и сигарные ящики были в полном их распоряжении. Будущая маркиза могла оказаться противницей охоты, куренья, веселых пирушек и вообще приживалов; а могла, наоборот, наводнить дом своими собственными клевретами. Право же, любой светский человек, не лишенный отзывчивости, должен отнестись с сочувствием к положению этих преданных, но исполненных грусти и тревоги вассалов, а также понять, с каким очевидным унынием наблюдали они пышные приготовления к близкой свадьбе – доставку роскошной мебели в милордовы особняки и замки, в которые, возможно, беднягам заказано будет входить, и дорогой столовой посуды, с которой им, пожалуй, уже не едать.

Когда утренние газеты разнесли по Лондону весть о "Побеге в великосветском обществе", каковой был описан нами в предыдущей главе, легко себе представить, какое волнение породила эта новость в преданных сердцах великодушного Лисогона и надежного Подпивалла. Маркиз пока не торопился перебираться в свой фамильный особняк. Он по-прежнему жил с друзьями в маленьком домике в Мэйфэре, в этом холостяцком обиталище, где у них было столько приятных обедов и ужинов, столько превосходных развлечений и веселых затей. Я воочию вижу, как спускается к завтраку Подпивалл и разворачивает "Морнинг пост". Вижу, как из спальни, расположенной напротив, появляется Лис; Под протягивает Лису газету, и между этими почтенными господами начинается такой разговор.

"Побег в великосветском обществе. Волнение в Н-ме. Леди К-ра Н-м, дочь покойного и сестра ныне здравствующего графа Пли-рока, бежала с лордом Х-том.

Столкновение между лордом Х-том и сэром Б-сом Н-мом. Невероятные разоблачения". И вот, я представляю себе, как Под и Лис обсуждают эту потрясающую новость.

– Хорошенькая история, а, Лис? – начинает надежный Подпивалл, отрываясь от пирога, которым угощался с большим рвением.

– Я всегда этого ждал, – отвечает его сотрапезник. – Достаточно было видеть их вместе в прошлый сезон, чтобы обо всем догадаться. Сам хозяин говорил мне про это.

– То-то он взбеленится, как прочтет газету. Это в "Морнинг пост", да? Ему ее в спальню понесли. Я слышал, он звонил. Скажи, Баумен, его светлость уже прочел газету?

– Сдается мне, что прочел, – отвечает лакей по имени Баумен. – Они, как газету развернули, спрыгнули с постели и давай ругаться по-черному. Я улучил минутку и сбежал, – заключил Баумен; он запанибрата с этими двумя господами, а точнее сказать, смотрит на них сверху вниз.

– Еще бы ему не ругаться, – говорит Лис Подпиваллу; и оба, встревоженные до глубины души, думают о том, что как раз сейчас их патрон встает с постели, одевается и вот-вот, по зову желудка, спустится вниз и уж тут, наверное, сорвет злость на них.

Когда наконец высокородный Мунго Малькольм Энгус появился в столовой, он был лютее тигра.

– Что здесь, кабак, черт возьми?! – заорал он на "Подпивалла. Испуганный приживал, только что было закуривший (как сто раз делал это прежде в их холостяцком гнездышке), поспешно бросил сигару в камин.

– Ведь до чего дошел, а?! Что ж, пошвыряйте их все в огонь. А потом идите и купите себе новые у Хадсона по пять гиней за фунт! – не унимается молодой пэр.

– Я понимаю, отчего вы не в духе, дружище, – говорит Подпивалл, протягивая ему свою мужественную длань. Слеза сочувствия блеснула на его ресницах и скатилась по рябой щеке. – Что ж, браните старого Фрэнка, Фаринтош, браните друга, преданного вам со дней вашего младенчества. Когда человек сражен внезапным ударом и кипит от возмущения – что естественно и иначе не может быть, ваша светлость! – я не в силах на него сердиться! Так не жалейте же старого Фрэнка Подпивалла, бейте его, мой мальчик! – И Фрэнк принял позу человека, готового вынести кулачную расправу. Он обнажил свою грудь, испещренную шрамами, и сказал: "Разите!" Фрэнк Подпивалл был из числа велеречивых прихлебателей. Мой дядюшка майор Ненденнис часто потешал меня рассказами о напыщенной лести и кипучей преданности этого человека.

– Вы читали эту проклятую статью? – спрашивает маркиз.

– Мы прочли ее и тоже чертовски расстроены из-за вас, мой мальчик.

– Я вспомнил ваши прошлогодние слова, маркиз, – весьма кстати вставляет Лисогон. – Вы изволили предположить, – помнится, в этой самой комнате, за этим самым столом (еще в тот вечер здесь ужинали Корали и испанская балеринка со своей маменькой), – так вот, заговорили о Хайгете, и вы изволили высказать свое предположение о том, чего тут следует ждать. Я тогда с вами не согласился; я частенько обедал у Ньюкомов и наблюдал, как банкирша держится на людях с Хайгетом. И хоть вы еще птенчик, глаз у вас зорче моего, и вы мигом все подметили – мигом, помните? А Коралй сказала, что будет этому рада, потому что сэр Барнс плохо обошелся с ее подругой. Как зовут эту ее подругу, Фрэнк?

– Откуда мне знать, черт возьми! – отвечает Подпивалл. – Меня не занимает частная жизнь сэра Барнса Ньюкома. Он мне не друг. Разве я когда называл, его другом или говорил, будто он мне нравится? Из уважения к нашему патрону я своего мнения о нем не высказывал и впредь не буду. Не отведаете ли пирожка, маркиз? Не хотите? Ах, бедненький! Ну конечно, у вас нет аппетита. Эта новость вас сразила, конечно! Я не стану ничего говорить, не стану навязываться к вам со своими утешениями; но я вам сочувствую, и, поверьте, вы можете положиться на старого Фрэнка Подпивалла, вы ведь знаете это, Малькольм! – И он снова отвернулся, чтобы скрыть свое благородное волнение и трогательную чувствительность.

– Какое мне дело до этой истории?! – восклицает маркиз, приправляя свою речь отборными выраженьями, коими обычно злоупотреблял в минуты гнева. Какое мне дело до Барнса Ньюкома и его семейных неприятностей?! Я знать его не хочу, просто он мой банкир, и я держу у него свои капиталы. Говорю вам, мне нет дела ни до него, ни до всех прочих Ньюкомов. Один из них, например, художник, и, прикажи я ему, будет рисовать моего кобеля Крысолова, мою лошадь или конюха, черт возьми! Думаете, мне нужен хоть кто-нибудь из всей этой шайки? Моя невеста не виновата в том, что ее семья хуже моей. Да и много ли сыщется семей, равных нам по происхождению? Две-три на всю Англию и Шотландию. Вот что я скажу вам, Фрэнк! Ставлю пять против двух, что не пройдет и часа, как сюда явится моя матушка и будет на коленях просить меня расторгнуть эту помолвку.

– И как же вы намерены поступить, Фаринтош? – многозначительным тоном спрашивает Подпивалл. – Вы ее послушаетесь?

– Ни за что! – восклицает маркиз. – Почему я должен рвать с лучшей из девиц Англии, самой смелой, рассудительной и остроумной, самой красивой на свете, черт возьми, и ни в чем передо мной не повинной, только из-за того, что ее невестка сбежала от ее брата, который, я-то знаю, бесчеловечно с ней обращался. Мы уже и раньше толковали об этом в семье. Я не ездил на обеды к этому малому, хотя он вечно приглашал меня, и не встречался с остальной их проклятой родней иначе, как по долгу вежливости. Леди Анна – особое дело. Она настоящая леди. Она добрая женщина, и Кью тоже весьма достойный человек, хоть в пэрах они только со времен Георга ТретьеголВы бы послушали, как он говорит о мисс Ньюком, а ведь она ему отказала. Хотел бы я посмотреть, кто помешает мне жениться на дочери леди Анны Ньюком!

– Вы мужественный юноша, Фаринтош, ей-богу! Вашу руку, дружище! говорит Подпивалл.

– Неужто? Впрочем, вы бы все равно сказали: "Вашу руку, дружище!" какое бы решение я ни принял. Так вот, знайте: пусть я не очень умен и всякое такое, но я хорошо понимаю свою роль и значение в обществе. Если человек с моим титулом дает слово, он не может его нарушить, сэр. И пусть матушка и сестры ползают передо мной на коленях, я не отступлюсь, черт возьми!

Справедливость предположений лорда Фаринтоша была вскоре доказана появлением его маменьки, леди Гленливат; ее приход положил конец беседе, о которой капитан Фрэнсис Подпивалл частенько потом рассказывал. Она так решительно добивалась свидания с сыном, что молодой маркиз не сумел отказать в нем своей родительнице; и, разумеется, между ними произошел длинный и любопытный разговор, во время которого мать страстно умоляла своего любимца расторгнуть намеченный союз, а он решительно отказывался.

Что же руководило молодым маркизом? Чувство чести? Страстное желание обладать этой юной красавицей и называть ее своей или глубокое и непреодолимое отвращение ко всему, что препятствовало исполнению его желания? Правда, он весьма стоически относился к тому, что свадьбу раз за разом откладывали, и, будучи вполне уверен в своей невесте, не торопил ее, а покуда благодушно' смаковал последние дни своего холостячества. Кому не известно, сколь трогательным было прощание Фаринтоша с друзьями и собутыльниками; какие там были речи (на двух языках), подарки, длачи и истерики среди гостей, когда один получал ящик сигар, а другая футляр с бриллиантами, и так далее, и тому подобное. Неужели вы не слышали про это? Если так, то не по вине Подпивалла, который тысячу и один раз повторял историю Фаринтошевой помолвки во всех клубах, где состоял, в домах, куда бывал зван обедать из-за своей близости со знатью, а также среди молодых господ, вхожи? и невхожих в большой свет, коих наставлял в последующие годы этот Ментор-выпивоха и страстный поклонник юношества. Прощальный ужин в Гринвиче вызвал такой взрыв чувств, что все гости повернули коней и покатили в Ричмонд для новых проводов; там тоже лились слезы, впрочем, на сей раз Эвхарида плакала оттого, что прекрасная Калипсо хотела выцарапать ей глаза, и не только Телемах (которому это больше подобало по возрасту), но и его Ментор пили без всякой меры. Вы, конечно, привержены добродетели, мой читатель, однако на свете еще так много пива и пряников! Спросите у Подпивалла. Его в любой день можно встретить в Парке. Он охотно отобедает с вами, если до вечера не получит какого-нибудь более лестного приглашения. Он наскажет вам с три короба про молодого лорда Фаринтоша и его женитьбу и про то, что было до нее и что было после; повздыхает, а в иных местах с трудом удержится от слез – например, повествуя о случившейся позднее ссоре с Фаринтошем и неблагодарности последнего, хотя он ведь, можно сказать, на своих руках вырастил этого юношу. Мой дядюшка и капитан Подпивалл сильно недолюбливали друг друга, как ни прискорбно мне сообщать об этом; но еще прискорбнее было то, что меня очень забавляло, когда каждый из них осуждал другого.

Итак, по словам капитана, леди Гленливат потерпела фиаско во время свидания с сыном: он остался глух к материнским слезам, мольбам и приказам и поклялся, что никакая сила на свете не заставит его отказаться от брака с мисс Ньюком.

– Да разве же этого человека переубедишь?! – восклицал бывший друг маркиза Фаринтоша.

Однако назавтра, когда десять тысяч человек обсудили эту новость в клубах и гостиных; когда вечерние газеты повторили и дополнили милые утренние сообщения; когда Калипсо и Эвхарида, уже в мире и согласии катавшиеся по Парку, приветствовали Фаринтоша воздушными поцелуями и любезными словами; когда прошла еще одна ночь, полная естественных тревог, сомнений и приступов гнева (ведь и в клубе, где маркиз обедал, и в театре, куда потом пошел поразвлечься, люди открыто перешептывались при виде него) ; когда кончился еще один томительный завтрак, во время которого лакей Баумен и капитаны лейб-гвардии Фаринтоша – Лисогон и Подпивалл получили каждый свою долю окриков и пинков, – так вот, после всего этого опять явилась леди Гленливат и на сей раз кинулась в бой с таким подкреплением, что бедняга Фаринтош дрогнул.

Союзницей этой почтенной дамы оказалась сама мисс Ньюком, поутру приславшая матери лорда Фаринтоша письмо, которое та уполномочена была прочитать сыну.

"Досточтимая сударыня! – писала эта молодая леди решительным почерком. – Маменька сейчас в таком _горе и унынии_ из-за _ужасного несчастья и унижения_, выпавшего на долю нашей семьи, что положительно не в силах писать Вам, как ей надлежало бы, а потому я беру на себя эту неприятную миссию. Дорогая леди Гленливат, доброта и доверие, выказанные мне Вами и Вашими близкими, заслуживают с моей стороны благодарного почтения и желания быть с Вами правдивой. После недавнего рокового события я с особой силой ощутила то, о чем думала и раньше, не смея себе полностью в этом признаться, а именно: что должна сейчас _раз и навсегда_ освободить лорда Ф. от обязательства, которое ему _никак невозможно_ выполнить по отношению к семье, _столь несчастной, как наша_. Я от души признательна ему за терпение, с каким он так долго сносил мой характер. Я _знаю_, что порой мучила его, и готова _на коленях_ просить у него прощения. Надеюсь, господь дарует ему счастье, которое он, боюсь, никогда не обрел бы со мной. У него множество добрых и благородных качеств; и, расставаясь с ним, я надеюсь сохранить его дружбу и прошу его верить в благодарность и уважение искренне преданной

Этель Ньюком".

Копию этого прощального письма читала одна особа, которая, волей судеб, оказалась в этот горестный для семьи момент соседкой мисс Ньюком и у которой эта молодая особа искала поддержки и утешения в своей искренней печали и унынии. "Дражайшая миссис Пенденнис, – писала мисс Этель моей жене, – я слышала, что Вы в Розбери. Прошу Вас, навестите любящую Вас Э. Я.". А на следующий день она уже писала: "Дорогая Лора, умоляю Вас, если можно, приезжайте сегодня же утром в Ньюком. Мне необходимо поговорить с Вами о бедных малютках, посоветоваться с Вами об одном очень важном деле". Шарабан мадам де Монконтур без конца разъезжал в эти неспокойные дни между Розбери и Ньюкомом.

Моя супруга, как ей и надлежало, давала мне полный отчет обо всем происходящем в этом опечаленном доме. Леди Анна, ее дочь и еще кое-кто из семьи прибыли в Ньюком-парк в самый день побега. Старшая дочка Барнса, эта покинутая малышка, со слезами и радостными криками выбежала навстречу тете Этель, которую всегда любила больше матери, обхватила ее ручонками и, прильнув к ней, по-своему, по-детски, рассказала ей, что мама ушла и теперь ее мамой должна быть Этель. Глубоко взволнованная несчастьем, а равно привязанностью и ласками осиротевшей малютки, Этель прижала девочку к груди и пообещала быть ей мамой и никогда не оставлять ее; надо ли говорить, что в этом угодном богу решении ее поддержала моя жена, когда явилась в имение по настоятельной просьбе своей молодой подруги.