Текст книги "Мишн-Флэтс"

Автор книги: Уильям Лэндей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Лиз сперва сделала вид, что решительно не понимает, о чем речь. Но мать сказала:

– Ты действительно хочешь иметь меня своим врагом?

И Лиз вдруг все поняла и со всем согласилась.

Энн Уилмот Трумэн была воспитана в Бостоне, и бостонский дух из нее так никогда и не выветрился. Даже в ее голосе сохранился легкий акцент, особенное бостонское «р». А в разговоре она иногда удивляла архаичными словечками и выражениями – все из того же Бостона ее детства и юности. Но самое главное, чем она была «ушиблена» с того времени, так это своим отцом – Джо Уилмотом.

Джо выбился в люди самостоятельно, ценой немалых усилий. Начал он с самого низа, продавцом в бакалейной лавке, который был рад скромной комнатке в самом бедном районе Бостона. В тридцатые и сороковые годы он стал владельцем сети бостонских бакалейных лавок. Достижение впечатляющее и вознесло его из трущоб в собственный дом в пригороде.

Вместо того чтобы наслаждаться заслуженным богатством, Джо чувствовал себя не в своей тарелке. Он ощущал себя чужаком среди своих соседей, богатых и респектабельных не в первом поколении. Все эти породистые англосаксы, в именах которых был не в диковинку довесок «младший» или «третий», одевались с иголочки, играли как боги в теннис и обладали чем-то, чего за деньги не купишь. Его больше всего убивало то, как они относятся к жизни – словно эти особняки на тенистых улицах, эти зеленые лужайки и теннисные площадки принадлежат им по праву рождения. Словно иначе они и не могли бы жить. За неимением более подходящего слова, Джо называл это «класс». У него самого «класс» отсутствовал. Для Джо богатство не было естественным состоянием. Он помнил, каким трудом это все наживалось. Разумеется, такова печальная участь почти всякого нувориша любого калибра. Чтобы иметь «класс», надо с ним родиться. Или быть отчаянно самоуверенным – тоже с рождения, как Гетсби. Человек, у которого никогда «класса» не было, никак не может поверить, что этот «класс» у него теперь есть. Он-то себя знает как облупленного. Словом, причина беды – слабое воображение, которое не позволяет вжиться в новый образ, вообразить себя другим человеком.

Как всякий выскочка, который не стал своим в новом окружении, Джо направил все усилия на то, чтобы «своей» стала его дочь.

В конце концов, то был Бостон эпохи Джо Кеннеди-старшего – Гетсби не из книжки, а во плоти.

А тот Кеннеди точно знал: «класс» обретает только второе поколение.

Джо Уилмот послал Энни в дорогую частную школу.

Он понимал: образование там, мягко говоря, неполное. И восполнял его тем, что поощрял ее самостоятельные занятия: дарил монетки по пять – десять центов, если она читала что-нибудь по-настоящему сложное вроде стихов Уильяма Йетса или романов Джеймса Джойса или разучивала за роялем пьесы Моцарта.

Взятки за прилежную дополнительную учебу не прекратились и тогда, когда она повзрослела.

Энни окончила престижный Винзор, потом не менее престижный Редклиф, провела семестр в Париже. Но по-прежнему всегда могла получить от отца доллар-другой, а то и куда больше, если радовала его выученной наизусть строфой из Шекспира или другим интеллектуальным достижением.

Эта игра отца и дочери имела положительное влияние на ее образование, которое было одним из компонентов «класса».

Затем случилось немыслимое. Клод Трумэн.

Мускулистый малый, полицейский – полицейский! – из какого-то захолустного городка в штате Мэн.

То, что они не пара, было всем очевидно.

Что мать в нем нашла – понять никто не мог. Я считаю, что ее сердце завоевало именно это – гора мускулов и некоторая неотесанность.

Клод Трумэн был уверен в себе на все сто, этакий олень-самец в разгар брачного сезона. Он разительно отличался от тех молодых людей, которые ее окружали.

При этом далеко не глупый. Хотя образованием не блистал.

Про Джона Чивера он мог спросить, в какой хоккейной команде играет этот парень, а про Ионеско – что продает эта компания.

С ним Энни не было нужды быть постоянно начеку в интеллектуальном отношении. А она слегка устала все время быть на уровне.

Возможно, ее манил и городок Версаль в штате Мэн.

Романтическое название. Романтическая глубинка.

Разумеется, она этого зачуханного Версаля никогда не видела, но округ Акадия с его лесами в золоте и багреце, воспетыми классиками американской литературы, – это казалось такой дивной сказкой для молодой девушки, напичканной стихами и прозой и вообще до безобразия образованной.

Отец напрочь запретил ей встречаться с Клодом Трумэном, однако она его не послушалась, и через три месяца после знакомства они поженились.

Жениху было тридцать семь. Невесте – двадцать девять.

За свое решение мать дорого заплатила.

Ссора с Джо Уилмотом вышла страшная – считай, на всю жизнь.

Со временем они более или менее помирились, хотя трещина в отношениях отца и дочери осталась навсегда.

Энн часто звонила отцу. Но после каждого звонка она обычно запиралась у себя в комнате и плакала.

После смерти отец оставил ей достаточно денег на мое образование и немного для нее самой – однако это не шло ни в какое сравнение с тем огромным капиталом, который она получила бы, не пойдя против воли отца.

Одну из традиций семьи Уилмотов мать свято блюла – а именно, она одаривала меня, если я демонстрировал какое-либо достижение в самосовершенствовании.

К примеру, доллар за выученную речь из шекспировского «Генриха V» – и еще доллар, если я мог продекламировать ее перед обедом без единой ошибки.

Пятьдесят центов стоил прочитанный «серьезный» роман (за Конан Дойла или за комиксы я не получал ничего, кроме презрительного взгляда).

Биографии исторических деятелей тянули на доллар.

И целых пять долларов – за прослушанную вместе с ней радиоинсценировку романа «Я, Клавдий».

В день, когда мать вышвырнула отца из дома за сахарную пудру в его волосах, она освободила середину кухни от мебели и предложила мне научиться танцевать – и посулила доллар, если я буду прилежен.

Она поставила пластинку с песнями Фрэнка Синатры и оставила открытой дверь в гостиную, где стояла радиола. После этого проинструктировала меня, куда класть руки и что делать с ногами.

До материной талии мне было еще высоковато, и левую руку я положил ей на бедро, а правую вытянул вверх, чтобы она могла взять мою ладонь в свою.

– А теперь что?

– Делай шаг ногой, которая впереди.

– А которую ставить вперед?

– Любую. Ты веди, а я за тобой.

– Почему ты за мной, а не я за тобой?

– Так принято. Мужчина ведет. Давай.

Мы потанцевали немного под «Летний ветерок».

Она вдруг спросила:

– Хочешь поговорить о том, что произошло сегодня утром?

– Нет, – сказал я.

– Хочешь меня о чем-либо спросить – о чем угодно?

Я был слишком занят своими ногами – «Никогда не смотри себе на ноги, только на партнера; держись прямо, словно из твоей головы торчит веревка и тянет тебя вверх, вверх!» – я был слишком скон-цент-ри-ро-ван на ритме, поэтому ответил: нет, все в порядке, никаких вопросов.

Мать прижала мою голову к своему животу, так что я чуть не задохся, и тихо сказала:

– Ах, Бен... Ах, Бен...

Это значило: у нее на душе невесело, но она не хочет, чтобы я об этом знал.

– Ты не можешь ставить на кон свою шерифскую звезду.

– А почему бы и нет? Она чего-нибудь да стоит. Золото как-никак.

– Никакое это не золото. А если бы и да – какой мне от него прок? Переплавить, что ли?

– Будешь носить, Дайан. Как украшение.

– Бен, я не намерена расхаживать по городу с твоей чертовой звездой.

– Ну и зря. Можешь даже новым шерифом стать. Шерифиня Дайан!

Она возвела глаза к небу: дескать, не понимаю юмора.

– Давай, Бен, или ставь денежки на кон, или прикрывай лавочку. Я принимаю только твердую валюту. Доллар США.

Бобби Берк встрял с очередной банальностью:

– Разрешенная законом денежная единица для оплаты товаров и услуг во всех секторах экономики.

Банк составлял чуть меньше пятидесяти баксов – почти предел при тех условиях, на которых мы играли. У меня на руках были три дамы – и против меня одна Дайан. Было бы досадно выйти из игры в такой момент.

Я воззвал к Дику:

– Разве шерифская звезда не стоит хотя бы пятнадцати долларов? А, Дик? На самом деле она потянет на двадцать пять, а то и на тридцать пять. Могу показать каталог с ценами!

– Ну да, – с видом специалиста отозвался он, – но если ты продаешь новую.

– Дик, звезда не «бьюик». Сколько миль она отъездила – не играет ни малейшей роли!

– Дайан решать. Хочет принять ее – Бога ради.

– О Господи! Дик, какой же ты бесхребетный! Моллюск чертов. Ты что – Дайан боишься? Друга поддержать не хочешь?

– Да, боюсь.

– Дайан, душечка...

– И не проси!

– Дайан, ну послушай...

– Нет и нет.

– Выиграешь звезду, будешь расхаживать с ней по городу – и выставишь меня полным дураком перед всеми. Разве тебе подобная перспектива не улыбается?

Дайан лишь отрицательно мотнула головой.

– Вот если к звезде прибавишь штаны – тогда по рукам.

– Штаны я на кон не ставлю.

– Значит, на руках у тебя одна шваль.

– Одно с другим не связано. Штаны – святое.

– Давай, рискни святым.

– Дайан, о моих штанах не может быть и речи.

– А что еще у тебя есть?

– Звезда – последнее, что у меня есть.

Она взяла звезду, задумчиво повертела ее в руках. Думал, она ее еще и на зуб попробует: не фальшивая ли?

– Ладно, согласна. Сделаю из нее серьги или еще что. И буду носить в открытую. Пусть все в городе видят, какой ты разгвоздяй.

Она бросила звезду на банк.

– Бен, это что же – Дайан теперь наш новый шериф? – осведомился Дик.

– Не торопи события. Она еще не выиграла.

– А если? Она что – действительно станет новым шерифом?

– Думаю, да.

Он с сомнением помотал головой.

Дайан открыла карты. Два короля, две семерки.

В голове у меня стрельнуло: давай, выходи из игры к такой-то матери! Отличный шанс! Просто не открывать карты, признать проигрыш – пусть Дайан достанутся и пятьдесят долларов, и шерифская звезда. Разумеется, это предельно позорный конец моей полицейской карьеры, но тем не менее – конец! Конец, черт возьми!

Но с другой стороны – в кои-то веки у меня возможность выиграть у Дайан.

Я открыл три дамы – и сгреб банк: сорок пять долларов плюс шерифская звезда.

– Ты бы все равно ее у меня отобрал, – проворчала Дайан.

Я пожал плечами.

Почем знать. Почем знать...

Много позже я наблюдал, как Дайан встала с кровати и подошла к окну.

Она крупная и бедрастая, но двигается с атлетической грацией.

Мне всегда нравилось наблюдать за ней, обнаженной.

Шлеп-шлеп – и она у окна, зажигает сигарету и, сложив руки на голом животе, делает первую рассеянную затяжку.

Вся погружена в свои мысли – о своей наготе она не помнит, это сейчас не важно.

За окном силуэты холмов на фоне залитого лунным светом неба.

– Что не так, Дайан? – спросил я, приподнимаясь на локте.

В ответ – легкое движение головы.

В полутьме светился оранжевый кончик сигареты.

– Ты никогда не думал: а вдруг это все, и больше ничего нас не ожидает!

– Что ты имеешь в виду? – Я помахал пальцем между собой и Дайан. – Ты про нас говоришь?

– Нет, Бен, не волнуйся. Про нас я все понимаю.

– Я хотел только сказать...

– Я знаю, что ты хотел сказать. – Она покачала головой. – Нет, я про другое. Неужели это все, что судьба мне уготовила? Долбаная квартирка, долбаный городок. И долбаное существование. Якобы жизнь.

Моя шея начала затекать, и я предпочел сесть на кровати.

– Ну, никто не запрещает тебе все изменить. Не нравится это место – ты вольная птица, лети, куда хочешь.

– Нет, это ты можешь лететь, куда хочешь. Ты к этому иначе относишься. И всегда иначе относился. Куда захотел – туда и пошел. Я не такая.

– Глупости. И ты такая же.

– Бен, я не способна. Попросту не способна. Я не для того, чтобы ты меня пожалел и ободрил. Я только констатирую.

– О!

Я тайком покосился на часы. Семнадцать минут третьего.

– Мы с тобой не похожи, Бен. У тебя есть выбор. У тебя семь пядей во лбу. Ты окончил престижную частную школу и учился в престижном университете. Куда бы тебя судьба ни занесла – везде устроишься, везде на месте будешь. Хоть я и говорю, что хуже тебя урода не видала, на самом деле ты не так уж страшен. – Она порывисто обернулась, коротко посмотрела на меня и опять сосредоточилась на виде из окна. – На самом деле ты очень даже ничего.

– Ты тоже – очень даже ничего.

– Ну да, рассказывай.

– Нет, Дайан, я на полном серьезе.

– Была когда-то ничего себе. Теперь даже этого про меня сказать нельзя.

– Не наговаривай.

Она только отмахнулась.

– Расскажи мне, чем ты займешься, когда уедешь отсюда.

– Пойду домой. А утром должен быть на собрании в Портленде.

Она снова устало помотала голова, страдалица Дайан.

– Я имею виду, не когда от меня уйдешь, а когда сделаешь ноги из нашего сраного городка.

– Ах, ты про это... Понятия не имею. Вероятно, пойду учиться. Или просто поищу приключений в других краях.

– Ага. В Праге.

– Если хочешь, можешь приехать ко мне в Прагу. Тебя здесь ничего не держит.

– В Праге я никого не знаю. – Она провела рукой по бедру, словно аккуратно поправляла невидимую юбку. Жест, чтобы заполнить паузу. Тщательно поправив невидимую юбку, она сказала: – Я думала, ты будешь профессором. Разве не для того ты столько учился? Профессор английского или еще чего-то там?

– Истории.

– Для профессора истории у тебя подходящее имя. Профессор Бенджамин Трумэн. Звучит очень интеллектуально.

– Вряд ли это случится.

– Случится, я знаю.

– В университете я недоучился. Чтобы стать профессором, нужны годы и годы.

– Тебя послушать, так ты провалился на экзаменах. Тебя просто отозвали домой. Это совсем другое дело. Ты вернулся, чтобы помочь больной матери. А теперь она умерла – и тебе нет никакого резона здесь оставаться. Никакого смысла. Ты должен вернуться в университет. Там твое место. Вступишь в тамошний шахматный клуб или какой-нибудь важный студенческий комитет... – Она сделала несколько затяжек в молчании. Потом вдруг оторвалась от созерцания холмов и резко повернулась ко мне – словно приняла какое-то решение. – Нет, тебе надо в Прагу. Я прикопила немного на черный день – если тебя удерживает только нехватка денег, то бери – и езжай.

– Нет, Дайан, дело не в деньгах.

– Тогда валяй, в путь. Сперва в Прагу, потом обратно в университет. Ты знаешь, наши ребята – Бобби, Джимми и даже Фил – все смотрят на тебя с надеждой и уважением. Они хотят, чтобы у тебя все получилось, чтобы ты осуществил те бредовые планы, про которые ты столько распинаешься.

Я молчал.

– Они будут счастливы, если ты где-нибудь чего-нибудь добьешься. Даже просто знать, что Бен где-то там и ему хорошо, – уже одно это окрыляет. Это для ребят очень важно.

– А для тебя, Дайан? Неужели ты только обрадуешься, если я уеду?

– Как-нибудь переживу твой отъезд. После будет новый шериф. Дай Бог – молоденький. Может, я и с ним буду спать – просто ради удовольствия, как с тобой. Может, он будет не такой пуританин, как ты.

– Могут нанять женщину. Сейчас это обычное дело.

– Ну вот, только этого мне не хватало для полного счастья!

Какое-то время мы молчали.

– Наверное, нам пора завязывать с этим, Бен, – сказала Дайан, кивнув в сторону постели. – Потихоньку становится ясно, что нам и начинать не стоило. – Энергичным щелчком она выбросила окурок за окно. – У каждого из нас свой путь.

5

Понедельник, 13 октября, 10 часов утра.

Мы собрались в офисе главного прокурора штата. Это в Портленде – от Версаля два часа на автомобиле.

Присутствовало человек двадцать – двадцать пять. Меньше никак нельзя, если расследование убийства организовано по всем законам театрального искусства.

В глубине просторной комнаты – так сказать, на авансцене – красовался мрачный коротышка, детектив из бостонского отдела по расследованию убийств Эдмунд Керт.

Он стоял хоть и на самом видном месте, но чуть в стороне, ближе к окну, и наблюдал, как рассаживаются задействованные в операции сотрудники.

Керт имел уже знакомый мне насупленно-злодейский вид – словно он вот-вот, просто для острастки, вломит кому-нибудь между глаз.

Присутствовали в основном полицейские чины двух сопредельных штатов – Мэна и Массачусетса. Ребята как на подбор – здоровяки с дружелюбной ухмылкой от уха до уха.

Были и два прокурора из главной прокуратуры штата Мэн.

В последний уик-энд почти все собравшиеся вкалывали почище чем в будни, поэтому вид у большинства был несколько потрепанный.

Серые, осунувшиеся лица.

Только Крейвиш был как огурчик – с обычной телеулыбкой, он картинно стоял в сторонке.

Я присел на стул в последнем ряду – с легким ощущением, что пришел подглядывать через замочную скважину.

То, что меня допустили на это собрание, не более чем вежливый жест по отношению к «местным кадрам». Тут я никаких иллюзий не питал.

Мне надо лишь «отметиться» на встрече, посидеть-послушать – и домой. Поскольку я был приглашен только «для мебели», то я даже полицейскую форму не потрудился надеть, а нацепил джинсы и свитер. (Говоря по совести, я нарядился так свободно не только потому, что ощущал себя пятым колесом в телеге этого расследования, – я стеснялся дурацкой версальской полицейской формы: ржавого цвета сорочка, коричневые брюки в ржавую полоску и совершенно идиотская шляпа, как у лесных пожарных. Отец этой шляпой гордился. Я же считал ее самой дебильной приметой версальского копа – какой нормальный человек может испытывать уважение к полицейскому в подобном клоунском колпаке!)

Пришедшие неторопливо рассаживались. Керт явно изнывал от нетерпения: под кожей на скулах отчетливо играли желваки. Так и не дождавшись, пока все окончательно разместятся, он решительно прошел к пробковой доске и прикнопил к ней две фотографии: фас и профиль. Стандартные фотографии при аресте.

– Вот тип, которого мы ищем, – сказал Керт. – Харолд Брекстон.

Брекстон – афроамериканец, старше двадцати. Голова по сторонам выбрита, остальные волосы зачесаны назад и собраны на затылке в тугой короткий пучок. Больше напоминает тибетского монаха, чем чернокожую шпану в стиле «хип-хоп». Кожа гладкая и темная, как у тюленя.

– Совершенный подонок, ничего человеческого, – добавил Керт. – Мы обязаны найти и завалить этого зверя.

Аудитория приняла его слова без особого энтузиазма.

Ребятам из Мэна было противно, что заезжий чин собрался «учить их жизни». Даже массачусетской братии, и той не понравился его мелодраматический тон.

– У вас есть доказательства против этого Брекстона? – спросил кто-то из первых рядов. – Или прикажете принять ваши слова на веру?

Керт коротко осклабился.

– Есть доказательства.

Он вынул из своего портфеля пухлую папку, покопался в ней, выудил несколько фотографий и развесил их на пробковой доске.

Первая фотография – крупный снимок изуродованного лица Данцигера: правый глаз и лоб под лепешкой запекшейся крови.

– Жертва преступления, – объявил Керт. – Роберт Данцигер.

Остальные фотографии были похожи на первую: изуродованные лица с простреленным глазом.

– Винсент Марцано. Кэвин Эппс. Тео Харден. Кейт Бойс. Дэвид Хуанг, – комментировал Керт каждый из страшных снимков.

Все жертвы – молодые мужчины в возрасте от двадцати до тридцати лет. Марцано – белый. Хуанг – азиат. Остальные – негры.

– Все убиты выстрелом в глаз из оружия большого калибра, – сказал Керт. – Обычный «автограф» Брекстона. Этот Харолд Брекстон – вожак банды под названием «мишнская шайка». «Мишнская шайка» делает бешеные деньги на наркоте и готова защищать свой бизнес любой ценой. Все, кого вы видите на этих фотографиях, по той или иной причине мешали Брекстону. Одни сотрудничали с полицией. Другие пытались конкурировать с ним.

– Почему пуля в глаз?

– Это послание, которое все в Мишн-Флэтс отлично понимают. «Закрой глаза на то, что мы делаем!» – Керт ввинтил взгляд в того, кто минуту назад спросил его про доказательства. – Вот вам и доказательства.

– И Брекстона никогда не судили?

– Все кругом хранят гробовое молчание. Никаких свидетелей.

– Но при чем тут Данцигер?

– Боб Данцигер хотел довести до суда дело против члена брекстонской банды. Не бог весть что – насильное отнятие автомобиля. Но в тюрьму рисковал сесть не кто-нибудь, а правая рука Брекстона. Слушание дела было назначено на начало октября, однако Данцигер к этому времени исчез. Логика понятна: нет прокурора, нет суда – и дружок Брекстона на свободе. Брекстон своих в обиду не дает.

– А почему Данцигера убили в Мэне? – спросил кто-то.

– Похоже, где застали, там и застрелили. Он был, судя по всему, в отпуске.

– Значит, простое стечение обстоятельств?

Керт пожал плечами:

– Да, вроде бы стечение обстоятельств. Пока можно только предполагать. С убийствами всегда так: лучшего свидетеля уже нет в живых.

Крейвиш почесал подбородок и нахмурился.

– Для меня, лейтенант Керт, все это звучит не слишком убедительно, – сказал он. – С какой стати наркоделец будет убивать какого-то помощника прокурора? Нет практического смысла. Одного убил – назначат другого, и тот доведет дело до победного конца. Второго пришьет – поставят третьего. Правительство – самая большая шайка в этих краях, к тому же в кадрах не ограниченная!

По аудитории пробежал смешок.

– Зачем наркодельцу объявлять войну правительству? – продолжал Крейвиш. – Я общался с этой публикой. Они не воспринимают сотрудников прокуратуры как личных врагов. Понимают, что у тех просто работа такая.

Крейвиш, конечно, не мог не ввернуть про то, что он уже имел дело с крутыми парнями.

– Мистер Крейвиш, – огрызнулся Керт, – я не уверен, что вам приходилось сталкиваться с такими типами, как Брекстон.

– Напрасно вы не уверены.

– Попробую вам доказать, что вы переоцениваете свой опыт.

Керт достал из папки еще две фотографии и повесил их на доску рядом с остальными. На первой был рыжебородый весельчак, на второй – что-то непонятное. Темный большой предмет свисает на веревке с дерева. Похоже на изорванный спальный мешок.

– Что-то я не врубаюсь... – сказал кто-то из первого ряда.

Керт указал на первую фотографию.

– Рыжебородый детина – полицейский Арчи Траделл. Десять лет назад он участвовал в рейде против наркоторговцев в Мишн-Флэтс. Брекстон был загнан в угол – полиция штурмовала его логово. Брекстон выстрелил через пролом в двери и убил Траделла. Затем благополучно улизнул от полиции через запасной выход.

Присутствующие помолчали, словно почтили павшего товарища.

– А что на втором фото? – спросил наконец все тот же настырный голос.

– Собака, – сказал Керт.

И сразу же все на снимке стало вдруг понятно. Это был труп крупной собаки, подвешенной за задние лапы. Тело было объедено почти до костей. Как ни странно, снимок производил более угнетающее впечатление, чем снимки убитых людей.

– У Брекстона был питбультерьер. Однажды он с приятелями решил поглядеть, на что способен этот зверь. Подвесили на дерево собаку и натравили на нее питбуля. Вы видите результат. Они сами свой «подвиг» запротоколировали.

– Но... чего ради?

– Чего ради? – Керт покачал головой. – Да просто так. Зверство ради зверства. Теперь вы понимаете, что за фрукт этот Брекстон?

В аудитории царило тягостное молчание.

– Можете закатывать глаза сколько хотите, – продолжил Керт, – но факт есть факт: такие подонки, как Брекстон, существуют на свете. И бесполезно спрашивать, почему они творят то, что творят. Это все равно что добиваться от акулы ответа, почему она нападает на купающихся. Или от медведя – почему он нападает на туристов. Уж так устроен хищный зверь. А этот Брекстон – самый настоящий хищник.

Керт медленно собрал фотографии и спрятал их в папку, а папку убрал в портфель.

Затем он обвел присутствующих почти философским взглядом и закончил свою речь:

– Наша юридическая система создана не для таких типов, которые убивают с ходу, ни на секунду не задумываясь. Наша система зиждется на предположении, что в любом преступлении есть логика: люди не убивают просто так, всегда с какой-то целью и делая сознательный выбор – убивать или не убивать. Мы построили тюрьмы, чтобы держать в них преступников. У нас есть специальные программы по реабилитации негодяев. Мы последовательно практикуем политику кнута и пряника – и в итоге мы уверены, что эти люди изменятся, станут «правильными» и в соответствующей ситуации сделают правильный выбор – то есть не убьют. Вся наша изощренная юридическая система оказывается пустышкой, когда она сталкивается с типами вроде Брекстона. Потому что такой вот Брекстон ни полсекунды не думает о последствиях, он не выбирает, убить или не убить. Он просто убивает. Момент сознательного – или хотя бы более или менее сознательного решения – отсутствует начисто. Хищнику наплевать на все. Для него главное – сомкнуть челюсти и почувствовать кровь. Поэтому для нас существует только один способ остановить зло: изъять этого парня из обращения. Надеюсь, вы меня понимаете. Надеюсь, все в этой комнате меня понимают.

Прямота Керта сразила всех присутствующих – и полицейских, и юристов.

Обычно такие заявления делают с привкусом шутки или с разбитным цинизмом – обычный способ психологически оградить себя в ситуации, когда опасность становится буквально осязаемой.

Выпады против слишком мягкой Фемиды – привычный полицейский треп.

Что до юристов, то им было крайне неловко слышать слова «изъять из обращения», произнесенные на полном серьезе.

Этот Керт был пугающе прямодушен.

Возникала автоматическая необходимость возразить...

Но автоматического желания возразить – не было.

И поэтому никто возражать не стал – ни полицейские, ни юристы.

Все мы изначально горели желанием поставить на место чужака Керта. Flo в итоге это он нас «сделал».

После собрания Керт подошел ко мне и дал несколько фотографий, в том числе и Брекстона. Он попросил меня показать портреты людям в округе – может, кто-то видел или самого Брекстона, или кого-либо из его дружков.

Просьба была изложена в обычной манере – как приказ.

Противней всего была его привычка во время разговора смотреть прямо в глаза – не мигая, неотрывно, по-змеиному. Поневоле начинаешь моргать, шарить взглядом по комнате и без всякой причины чувствуешь себя униженным и побитым.

Но, сознаюсь, несмотря на все его поганые качества, которые я так рьяно живописую, Керт был по-своему симпатичным человеком. Упрямство в достижении цели, когда эта цель благородна, не может не импонировать.

Задним умом я теперь понимаю: он вел себя с такой решительной прямотой, потому что был убежден в своей правоте и имел целью одно – покончить с Брекстоном, который казался ему живым воплощением сатаны!

Хотя в то время мне чудилось, что у Керта есть какие-то свои секретные и недостойные мотивы.

Рядовому американскому полицейскому вдолблено в голову: преступление и Зло не есть одно и то же. Против преступников нельзя бороться преступными методами – иначе слуги закона окажутся хуже уголовников. Работа полицейского и юриста то и дело приводит к тяжелым моральным дилеммам, от которых негоже отмахиваться.

И так далее, и так далее.

Для Керта же все было проще простого: негодяйство Харолда Брекстона перекрывает все моральные вокруг да около.

Брекстон есть Зло.

Которое должно быть уничтожено.

А раз противник – Зло, то сам Керт автоматически получает статус Добра.

И в качестве Добра он имеет полное право говорить безапелляционно и изрекать абсолютные истины.

Брекстон в глазах Керта был не человек с извращенной психикой, не жертва тяжелого детства, или дурного влияния среды, или психического заболевания.

В глазах Керта Брекстон был просто смертельно опасным животным, которое надо побыстрее уничтожить.

Сомневаюсь, что Керт осознавал, кому он обязан своей прямолинейностью. А своей прямолинейностью он был обязан... преступникам. Он поневоле был их зеркальным отражением.

На моральную одноклеточность Брекстона иже с ним он отвечал такой же одноклеточностью, только с другим знаком.

Вряд ли Керта когда-нибудь занимали сложные моральные вопросы.

Понадобился Брекстон, чтобы Керт почувствовал себя крестоносцем, идущим спасать Град Божий.

До появления Брекстона Керт был, так сказать, Ахавом без Моби Дика: внутренне сформированным охотником за монстрами, который не имел монстра.

Просьбу Керта я добросовестно выполнил.

На протяжении нескольких дней я показывал фотографии Брекстона и членов его банды каждому встречному и поперечному. И испытал некоторое облегчение, когда версальцы никого не узнали.

Показывал я и снимок жертвы – с ограниченным успехом.

Кое-кто помнил его лицо, обменялся с ним на ходу несколькими словами. Но никто ничего о нем не знал, никто с ним знаком не был.

Я обзвонил тех сентябрьских отпускников, которые снимали домики по соседству на том же берегу озера – они уже давно вернулись к себе домой в Нью-Йорк или в Массачусетс. И они не вспомнили ничего существенного о Данцигере.

Можно было только гадать, как долго тело пролежало в бунгало. Впрочем, медицинские эксперты позже установили: примерно две-три недели.

Словом, мое расследование быстро зашло в тупик. Судя по всему, Роберта Данцигера ничто не связывало с Версалем.

Он у нас никого не знал, ни с кем не общался. Никакой зацепки.

Как будто он приехал сюда с одной целью – быть убитым.

И все же это дело меня никак не отпускало. Чудовищный образ Харолда Брекстона глубоко запал мне в душу.

К рассказу Керта я прибавил собственные смутные фантазии – и уже не мог выкинуть из головы зловещую фигуру Городского Хищника.

День за днем я ловил себя на том, что снова и снова достаю фотографию Брекстона и внимательно вглядываюсь в его черты. Лицо на снимке никак не походило на лицо чудовища.

Довольно обычная физиономия. Ничего пугающего. Ничего агрессивного. Похоже, Брекстон позировал для камеры не в полицейском участке. На снимке у него почти что сонный вид. Эта ординарность меня особенно занимала: каким образом тот, кого Керт называл Зверем и кого Керт готовился «добыть» во что бы то ни стало, – каким образом этот не-человек выглядел на фотографии таким безобидным парнишкой?

Хотя, возможно, это самое обычное дело.

Внешний вид великих злодеев испокон веков разочаровывает нас. Они никогда не выглядят Злодеями.

Вспомните фотографии Эйхмана на суде в Тель-Авиве – невыразительное лицо, подслеповатые глазки за толстыми линзами очков... пожилой часовщик из провинции. И это человек, руки которого по локти – по плечи! – в крови? Заурядное лицо заурядного человека. Весь мир был «разочарован».

Нам почему-то мнится, будто изверги рода человеческого обязаны иметь отчетливые признаки изуверства на лице. В противном случае мы чувствуем себя обманутыми.