Текст книги "Деревушка (= Поселок)"

Автор книги: Уильям Катберт Фолкнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Может, они все это время в подвалах банка стояли, – слабым голосом сказал Рэтлиф. – А что Билл говорит – чьи они?

– Говорит – Сноупсовы. Он сказал так: "Спросите у этого сукина сына, которого Джоди нанял",

– А вы спрашивали?

– Букрайт спрашивал. А Сноупс говорит: "Они на Уорнеровом пастбище". А Букрайт ему: "Но Билл говорит, они ваши". А Сноупс отвернулся, сплюнул и опять свое: "Они, говорит, на Уорнеровом пастбище".

Рэтлиф все болел и потому не видел еще одного происшествия. Он только слышал о нем от других, но уже вполне достаточно поправился и окреп, чтобы поразмыслить над этим, когда сидел, обложенный подушками, задумчивый, пытливый, хитрый и непроницаемый, в кресле у окна и глядел, как начинается осень, вдыхал прозрачный, хмельной полуденный октябрьский воздух. Он думал о том, как однажды утром в эту вторую весну человек по фамилии Хьюстон, с огромным породистым волкодавом, привел ковать лошадь и увидел, что в кузнице над горном, пытаясь развести огонь и поливая уголь какой-то жидкостью из ржавого бидона, склонился незнакомый человек, молодой, ладно сложенный, мускулистый, а когда он обернулся, Хьюстон увидел открытое, спокойное лицо с узким, заросшим почти до самых бровей лбом. Незнакомец сказал:

– Здрасьте. Что-то огонь ни в какую не горит. Как плесну на него керосином – он сразу и гаснет. Глядите-ка. – Он снова наклонил бидон.

– Обождите, – сказал Хьюстон.– А это действительно керосин?

– Бидон стоял вот здесь на полке. Похоже, что в нем керосин. Он, правда, малость заржавел, но я отродясь не слыхивал, чтоб керосин, хотя б и с ржавчиной, не горел. – Хьюстон подошел, взял у него бидон и понюхал. Тот, другой, смотрел на него. Красавец пес сидел на пороге и смотрел на обоих. Что, не пахнет керосином, а?

– Дерьмо, – сказал Хьюстон. Он поставил бидон обратно на закопченную полку над горном. – Ну, ладно. Вычистите из горна всю эту грязь. Надо разводить заново. Где Трамбл?

Трамбл был кузнец, который работал здесь уже лет двадцать.

– Не знаю, – ответил другой. – Здесь никого не было, когда я пришел.

– А вы что здесь делаете? Это он вас прислал?

– Не знаю. Меня мой братан нанял. Он велел мне быть здесь нынче с утра, развести огонь и присматривать за кузней, покуда он не придет. Но только я плесну вот отсюда керосином...

– Кто это ваш братан? – спросил Хьюстон, В этот миг показалась старая тощая кляча, что было сил тянувшая потрепанную, тарахтящую пролетку, у которой одно колесо было крест-накрест стянуто двумя поперечинами, и казалось, одна лишь инерция не дает ей рассыпаться, а стоит ей остановиться, как она сразу развалится. В пролетке сидел другой незнакомец – хилый человечек, одетый словно бы с чужого плеча, с заостренным болтливым лицом ни дать ни взять морда хорька; он остановил лошадь, крикнув на нее так громко, словно между ними было целое поле, выскочил из пролетки и вошел в кузню, сразу заговорив, или, вернее, продолжая говорить.

– Доброе утро, доброе утро, – сказал он, и его маленькие блестящие глазки быстро забегали. – Хотите подковать лошадку, так, что ли? Отлично, отлично, хочешь сберечь жеребца, береги копыта. Да, хороша у вас лошадка, но я тут, неподалеку, в поле видел получше. Впрочем, какая разница: любишь меня, люби и моего коня, где уж нищему выбирать, не все сбывается, что желается, а то бы все ездили на кровных рысаках. Что тут у тебя? – сказал он человеку в переднике. Теперь он стоял на месте, но, казалось, все еще был в стремительном движении, точно его одежда была так сшита и так сидела на нем, что никак не обнаруживала движений тела, если только под пей вообще было тело. – Ты до сих пор не раздул огонь? Ну-ка, ну-ка.

Он ринулся к полке с бидоном – казалось, это все то же непрерывное движение – разом очутился подле полки, схватил бидон, понюхал и чуть не выплеснул его содержимое на угли в горне, прежде чем двое других успели пошевельнуться. Но в последнюю секунду Хьюстон удержал его, вырвал бидон и вышвырнул за порог.

– Да ведь я только-только отнял у него вот эту хреновину, – сказал Хьюстон. – Что здесь происходит, разрази вас гром? Где Трамбл?

– А, тот малый, что был здесь раньше? – сказал незнакомец. – С ним контракт расторгнут. Теперь кузницу арендую я. Меня зовут Сноупс. А. О. Сноупс. А это мой двоюродный брат Эк Сноупс. Но кузница все та же и наковальня прежняя, только кузнец новый.

– Плевать мне, как его зовут, – сказал Хьюстон. – Лошадь он подковать может?

Снова незнакомец повернулся к парню в переднике и закричал на него так же, как раньше кричал на лошадь:

– Давай, давай! Разводи огонь!

Хьюстон с минуту постоял, глядя на них, потом сам взялся за дело, и огонь запылал.

– Ничего, выучится, – сказал незнакомец. – Дайте только срок. С молотом он управляется ловко, хотя, пожалуй, с виду не больно похож на заправского кузнеца. Ну да ничего, подучится. За ученого двух неученых дают. Вот погодите, парень малость набьет руку, – и через день-другой он подкует лошадь не хуже Трамбла или всякого другого.

– Свою лошадь я подкую сам, – сказал Хьюстон. – А он пусть только мехи раздувает. Это он, пожалуй, сможет и так, для этого руку набивать не надо.

Но едва подкова остыла в бадье, незнакомец снова ринулся и схватил ее. Это было полнейшей неожиданностью не только для Хьюстона, но, казалось, и для него самого, – похожий на хорька, он существовал как бы вне своей шкуры, вне одежды, так что одежду еще можно схватить, удержать, но не тело – его не удержишь, оно все равно сделает свое, навредит, напакостит, потому что неистовая мгновенная вспышка энергии вырывается наружу, едва намерение успеет возникнуть, – он вклинился между Хьюстоном и поднятым копытом, приложил к нему подкову, со второго же удара вогнал гвоздь в живое мясо, лошадь рванулась, и он как был, вместе с молотком, полетел в бадью, а Хьюстон и тот второй, в переднике, насилу загнали лошадь обратно в угол, и Хьюстон выдрал гвоздь, швырнул его вслед за подковой туда же, в угол, и вне себя вытолкнул лошадь задом из кузницы. Пес встал и спокойно занял свое место у ног хозяина.

– Можете передать Биллу Уорнеру, ежели, впрочем, ему есть до этого дело, а только он, видно, чхать на все хотел, можете передать ему, что свою лошадь я повел ковать в Уайтлиф, – сказал Хьюстон.

Лавка и кузница стояли напротив друг друга, разделенные дорогой. На галерее уже было несколько человек, и они видели, как Хьюстон, сопровождаемый огромным, спокойным, величественным псом, увел лошадь. Им даже не пришлось переходить дорогу, чтобы поглядеть на одного из этих пришлых, – тот, что был пониже ростом и постарше, в одежде, которая будет казаться на нем чужой, даже когда, вконец обветшав, свалится с плеч, с подвижной, заостренной мордочкой и блестящими бегающими глазками, сам подошел к лавке. Он поднялся на крыльцо, уже здороваясь с ними. Не переставая болтать, он вошел в лавку, и говор его был звучный, быстрый и бессмысленный, словно какое-то неразумное существо в пустой пещере болтает само с собой невесть о чем. Потом он снова показался в дверях, всё не переставая болтать:

– Ну, джентльмены, старому – гнить, новому – цвесть. Конкуренция – душа торговли, и хотя вся цепь никак не крепче, чем самое слабое ее звено, тем не менее вы сами скоро убедитесь, что на этого парня можно смело положиться, дайте ему только вникнуть в дело. Кузница старая и наковальня старая, зато новая метла чисто метет, и ежели старого пса новым штукам не выучишь, то молодого, да к тому же прилежного можно выучить чему угодно. Дайте только срок – ведь даже цент, отпущенный по водам, воздается сторицей. Да, да, как аукнется, так и откликнется, а от безделья, говорят, и удавиться недолго. Всех благ, джентльмены! – Он сошел с крыльца и сел в пролетку, всё продолжая болтать и обращаясь то к человеку в кузнице, то к своей тощей кляче, и все это единым духом, без малейшей запинки, так что невозможно было понять, с кем он разговаривает. Он уехал, а люди на галерее смотрели ему вслед с каменными лицами. Весь день они один за другим ходили через дорогу, к кузнице, и разглядывали второго пришельца – его спокойную, пустую, открытую, безобидную физиономию, которая, казалось, была лишь подкладкой для густой щетины на голове, как основа ворсистого ковра. Какой-то человек пригнал фургон со сломанной осью. И новый кузнец починил ее, хотя провозился чуть не до самого полудня и работал не отрываясь, но вяло, словно в дремоте, как будто душой он был где-то далеко и нисколько не интересовался своим делом, несмотря на причитавшиеся ему за это деньги; озабоченный, неповоротливый, он, казалось, все делал невпопад, хотя в конце концов справился с работой. После полудня мимо проехал Трамбл, старый кузнец. Но если те, кто сидел на галерее, надеялись поглядеть, что будет, когда появится человек, который, по крайней мере до вчерашнего вечера, считал себя здесь хозяином, то им пришлось разочароваться. Трамбл с женой проехал через Балку в фургоне, нагруженном домашним скарбом. Если он и поглядел на свою старую кузницу, брюзгливый, но крепкий еще старик, хороший мастер, до вчерашнего дня ни у кого не вызывавший любопытства, – никто этого не заметил. Больше его никогда не видели.

Через несколько дней все узнали, что новый кузнец живет в одном доме со своим двоюродным братом (или кем он там ему доводится, этого никто не знал точно) Флемом и оба спят на одной кровати. А еще через полгода кузнец женился на одной из дочек хозяина, у которого оба они жили и столовались. Прошло десять месяцев, и вот он уже возил в воскресные дни детскую коляску (прежде – или, может, все еще – принадлежавшую Биллу Уорнеру, как седло, в котором ездил его двоюродный брат) вместе с пяти– или шестилетним мальчиком, сыном от первой жены, которой никто и в глаза не видел, доказывая тем самым, что в личной или, во всяком случае, в семейной жизни он гораздо проворней и напористей, чем на людях, в кузнице. Но все это выяснилось позже. Пока же все знали одно: у них кузнец не лентяй, с открытым сердцем, покладистый, всегда приветливый, даже великодушный, но неуклюжий от природы, и все, что превышало его возможности, всякий замысел или проект, все шло прахом, распадалось на мертвые составные части – куски дерева и железа, ремни, бесполезные инструменты.

Через два месяца Флем Сноупс выстроил в Балке новую кузницу. Разумеется, он нанял рабочих, но сам проводил на стройке целые дни, наблюдая, как подвигается дело. Это была первая из его затей, в которой он не только зримо участвовал, но и сам признался в этом, – заявил спокойно и прямо, что, мол, для того строит кузницу, чтобы людей снова обслуживали по-человечески. Он купил через лавку по себестоимости новое оборудование и нанял молодого фермера, который, в то время когда в полевых работах наступало затишье, ходил у Трамбла в подручных. За месяц новая кузница приобрела всех прежних клиентов Трамбла, а еще через три месяца Сноупс продал ее вместе с новым оборудованием, клиентурой и репутацией Уорнеру, взяв в придачу старую кузницу, железный хлам из нее продал утильщику, перевез Уорнерово оборудование в старую мастерскую, а новую мастерскую продал одному фермеру на своз под коровник, не уплатив ни цента за перевозку и оставив своего родича подмастерьем при новом кузнеце, и тут уж сам Рэтлиф сбился со счету, прикидывая, сколько барыша извлек Сноупс из всей этой комбинации. "Но остальное я, пожалуй, могу себе представить", – думал он, сидя у залитого солнцем окна, чуть бледный, но уже поправляющийся. Он почти видел эту картину: лавка, вечер, дверь заперта изнутри, лампа горит над конторкой, за которой, беспрерывно двигая челюстью, сидит приказчик, а Джоди Уорнер стоит перед ним и не смеет сесть, и в глазах у него уже куда больше страха, чем прошлой осенью, он дрожит всем телом и дрожащим голосом говорит: "Я хочу задать вам один простой и ясный вопрос и получить простой и ясный ответ. До каких пор это будет продолжаться? Когда же конец? Во сколько же мне встанет уберечь от огня одну конюшню с сеновалом?"

2

Он перенес болезнь, и это было видно по нему, когда, поставив в соседнем переулке свой фургончик с новой швейной машиной в размалеванной будке, запряженный парой крепких лошадок, гладких и разжиревших после целого года безделья, он сидел у стойки маленького тихого ресторанчика, половина которого номинально принадлежала ему, и в руке у него была чашка кофе, а в кармане подряд на продажу пятидесяти коз одному северянину, который недавно завел козье ранчо в западной части округа. Собственно, этот подряд он перекупил, по двадцать пять центов за голову, у первоначального подрядчика, который должен был получить с северянина по семьдесят пять центов за козу, но чуть было не сорвал все дело. Рэтлиф перекупил у него подряд, потому что случайно знал, что в глухом местечке, неподалеку от Французовой Балки, есть одно стадо в пятьдесят с лишком голов, подрядчик о нем не подозревал, а

Теперь он уже был на пути к Французовой Балке, хотя еще не тронулся с места и даже не знал точно, когда тронется. Он не был там целый год. Он ждал этой поездки, не только предвкушая удовольствие от хитроумных сделок, далеко выходивших за границы пошлого и грубого стяжательства, но с острой радостью человека, поднявшегося с постели и снова ставшего хозяином собственного тела, хотя и несколько ослабевшего, но вольного двигаться под солнцем, на воздухе, где люди дышат и ходят, разговаривают, заключают сделки, и это удовольствие только увеличивалось оттого, что он еще не тронулся в путь и ничто в целом свете не могло заставить его тронуться раньше, чем он того захочет. Он больше не чувствовал слабости, он просто купался в блаженной истоме выздоровления, когда не существует времени, спешки, работы; и те накапливающиеся секунды, минуты и часы, рабом которых остается здоровое тело и во сне и наяву, теперь идут вспять, и время само лебезит и заискивает перед телом, которое обычно покоряется его безудержному бегу; Он сильно исхудал, чистая синяя рубашка свободно болталась у него на плечах, но выглядел он прекрасно, смуглое лицо ничуть не побледнело, только стало чуть светлее и как бы чище, от него веяло сдержанной силой, какая чувствуется в редких лесных цветах, стойких, без запаха, которые цветут прямо среди остатков зимнего снега. Он сидел, бережно держа в исхудалой руке чашку кофе, и рассказывал трем или четырем слушателям, как прошла операция, тем насмешливым, лукавым голосом, который ничуть не изменился после болезни, только немного ослабел. И тут вошли двое. Это были Талл и Букрайт. У Букрайта из заднего кармана комбинезона торчал кнут, обмотанный вокруг кнутовища.

– Здравствуйте, ребята, – сказал Рэтлиф. – Что-то вы нынче рано.

– Наоборот, поздно, – сказал Букрайт.

Они с Таллом подошли к стойке.

– Мы приехали ночью, пригнали скотину на станцию, сегодня погрузка, сказал Талл.– Говорят, вы болели. А я уж по вас соскучился.

– Мы все соскучились, – сказал Букрайт. – Моя жена говорит, за целый год во всей округе не появилось ни одной новой швейной машины. Так что там этот доктор в Мемфисе у вас вырезал?

– Бумажник, – сказал Рэтлиф. – Наверно, он для того меня сперва и усыпил.

– Ну нет, он вас усыпил, чтобы вы не продали ему швейную машину или целый фургон зубьев для бороны, прежде чем он успеет нож в руки взять, сказал Букрайт.

Буфетчик придвинул обоим по тарелке с бутербродами.

– Нет, мне бифштекс, – сказал Талл.

– А мне не надо, – сказал Букрайт. – Два дня только и делал, что смотрел, как из этих бифштексов навоз прет. Да еще гонял их с полей и огородов. Дайте мне колбасы и яичницу из шести яиц.

Он жадно накинулся на хлеб. Рэтлиф повернулся на своем табурете и сел лицом к пришедшим.

– Стало быть, по мне соскучились, – сказал он. – А я-то думал, у вас на Французовой Балке теперь столько нового народу, что, исчезни хоть дюжина агентов по продаже швейных машин, вы бы и тогда ничего не заметили. Сколько новых родичей выписал к вам Флем Сноупс? Двоих? Троих?

– Четверых, – сказал Букрайт с набитым ртом.

– Четверых? – сказал Рэтлиф. – Значит, этот кузнец – я хочу сказать, тот парень, который торчит в кузнице, покуда не настанет время идти домой ужинать, – как бишь его?.. Ах да, Эк. И тот другой, арендатор кузни, руководитель...

– Теперь он будет школьным учителем, – тихо сказал Талл. – Во всяком случае, так говорят.

– Да нет же, – сказал Рэтлиф.– Я говорю о Сноупсах. Об том, втором. А. О. Его еще Джек Хьюстон швырнул тогда прямо в бадью.

– Об нем и речь, – сказал Талл. – Говорят, он будет учительствовать у нас в школе на будущий год. Прежний учитель взял да и уехал как раз после рождества.

Вы и об этом, верно, еще не знаете.

Но Рэтлиф уже не слушал его. Он не думал о прежнем учителе. Он смотрел на Талла до того удивленный, что обычной насмешливой невозмутимости вдруг как не бывало.

– Как? – сказал он.– Учителем? Этот тип? Этот Сноупс? Который пришел в кузню в тот день, когда Джек Хьюстон... Вот что, Одэм, я, правда, болел, но как будто еще не оглох после болезни.

Букрайт не отвечал. Он прикончил свой хлеб, потянулся и взял кусок с тарелки Талла.

– Ты все равно не ешь, – сказал он. – Сейчас я велю принести еще.

– Ну и ну, – сказал Рэтлиф. – Провалиться мне на этом месте. Клянусь богом, я как увидел его, так сразу и подумал – с ним что-то неладно. Вон оно что. Он брался не за свое дело – кузница, полевые работы. Но что ему впору быть учителем – это мне и в голову не приходило. Вон оно что. Он нашел единственное место в целом свете, или, вернее, на Французовой Балке, где можно не только полный день сыпать всякими присловьями, но еще и деньги за это получать. Так, так. Стало быть, Билл Уорнер схлопотал наконец беду на свою голову. Лавку Флем сожрал, кузню сожрал, теперь до школы очередь дошла. Остается только дом. Потом, ясное дело, он поневоле и за вас примется, но пока что ему еще придется попотеть с домом, потому что Билла...

– Ха! – односложно сказал Букрайт. Он доел ломоть, который взял с тарелки Талла, и кликнул буфетчика:– Эй, дайте-ка мне покамест кусок пирога.

– Какого пирога, мистер Букрайт? – спросил буфетчик.

– Съедобного, – сказал Букрайт.

– ...потому что Билла, пожалуй, не так-то просто будет оттуда вытурить, – сказал Рэтлиф. – А может, из этого и вовсе ничего не выйдет. Так что смотрите, как бы Флему не пришлось приняться за вас раньше, чем он рассчитывал...

– Ха! – снова сказал Букрайт, отрывисто и неожиданно.

Буфетчик пододвинул ему пирог. Рэтлиф поглядел на Букрайта.

– Ну? – сказал он.– Что "ха"?

Букрайт поднес ко рту кусок пирога. Он повернул к Рэтлифу свое злое, мрачное лицо.

– Сижу я на прошлой неделе у Квика на лесопилке. Кочегар и еще один черномазый сгребают лопатами щепу к топке и переговариваются друг с дружкой. Кочегар хотел подзанять деньжонок, да боялся, что Квик ему не даст. Тогда другой черномазый и говорит: "Сходи к мистеру Сноупсу в лавку, он тебе даст взаймы. Мне он вот уж больше двух лет назад дал пять долларов, и я одно знаю – каждую субботу несу ему в лавку десять центов. А про пять долларов он ни разу и не вспомнил". – Букрайт отвернулся и вонзил зубы в пирог, отхватив сразу чуть не половину. Рэтлиф смотрел на него слегка насмешливо, почти с улыбкой.

– Так, так, – сказал он. – Стало быть, он принялся за дело сразу с обоих концов. Ну, в таком случае недолго ждать, покуда он доберется до середки и возьмется за вас, за простых белых людишек.

Букрайт снова откусил изрядный кусок. Буфетчик принес заказ, и Букрайт запихнул в рот остаток пирога. Талл принялся резать свой бифштекс на мелкие кусочки, словно собирался кормить ребенка. Рэтлиф следил за их движениями.

– Неужто никто из ваших не попытался что-нибудь сделать? – сказал он.

– А что мы можем сделать? – сказал Талл.– Конечно, неправильно все это. Но нас это не касается.

– Живи я там, я бы что-нибудь придумал, – сказал Рэтлиф.

– Ну да, – сказал Букрайт. Он расправлялся с жареной колбасой так же, как с пирогом. – И достался бы вам один галстук бабочкой заместо фургончика с лошадьми. Вам он был бы к лицу.

– Конечно, – сказал Рэтлиф. – Вы, пожалуй, правы. – Он отвернулся и поднес к губам ложечку, но сразу же опустил ее в чашку. – По этой чашке, кажется, сквозняк гуляет, – сказал он буфетчику. – Подогрейте-ка малость. А то, боюсь, кофе замерзнет, разорвет чашку, мне же платить придется.

Буфетчик взял чашку, налил горячего кофе и подал Рэтлифу. Рэтлиф осторожно положил туда ложечкой сахар, все с тем же неопределенным выражением на лице, которое, за отсутствием более точного слова, приходится называть улыбкой. Букрайт смешал все шесть яиц в одно невероятное хлёбово и, чавкая, уписывал его ложкой. Оба они, и он и Талл, ели быстро, но Талл ухитрялся делать это с какой-то почти педантичной изысканностью. Во время еды они не разговаривали, а очистив тарелки, сразу встали, подошли к коробке из-под сигар и расплатились.

– А не то резиновые тапочки, – сказал Букрайт. – Он их уже целый год не носит... Нет, на вашем месте я бы заявился туда в чем мать родила. Тогда на обратном пути холода не почувствуете.

– Да, оно верно, – кротко согласился Рэтлиф. Когда они ушли, он снова принялся за кофе и, неторопливо прихлебывая из чашки, стал досказывать трем или четырем слушателям про свою операцию. Потом он тоже встал, добросовестно расплатился за кофе и надел пальто. Был уже март, но доктор велел ему одеваться потеплее, и, выйдя в переулок, он постоял минутку перед своим фургончиком и крепкими маленькими лошадками, разжиревшими от безделья и лоснящимися новой шерстью после зимы, спокойно глядя на размалеванную будку, с которой, из-под ярких, облупившихся, неправдоподобных роз, ему улыбались женские лица застывшей, незрячей, зазывной улыбкой. "Надо будет все покрасить заново в этом году; только бы не забыть. Наверно, он отдаст то, что легко горит, – подумал он. – Переведет на его имя. Так, чтоб все знали. Да, – подумал он, – будь мое имя Билл Уорнер, а моего компаньона – Сноупс, я бы непременно то имущество, которое может гореть, записал на его имя". Он медленно пошел вперед, плотно застегнувшись на все пуговицы. Кроме него, на улице не было ни одного человека в пальто. Но ведь хворь на солнце быстро проходит; и когда он вернется в город, пальто, может быть, ему больше и не понадобится. А потом не понадобится и свитер – наступит май, июнь, лето, долгие, славные жаркие дни. Он шел такой же, как всегда, только исхудавший и побледневший, два раза остановился, чтобы сообщить двум людям, что, мол, да, теперь он в полном порядке, доктор из Мемфиса, видно, вырезал то, что надо, может, случайно, а может, и по науке, пересек площадь под угрюмым взглядом мраморного солдата Конфедерации, вошел в здание суда, потом зашел к нотариусу и там нашел то, чего искал – около двухсот акров земли с постройками были записаны на имя Флема Сноупса.

К концу дня его фургончик уже стоял посреди узкой малоезженной дороги среди холмов, и он, не слезая, читал имя на почтовом ящике. Столб под ящиком был новый, зато сам ящик старый. Жесть была помята и покорежена; видно, когда-то ящик совсем сплющился, точно под колесо фургона попал, а потом его снова выпрямили, но корявые буквы, возможно, были выведены на нем только вчера. Они словно кричали: МИНК СНОУПС, – все сплошь заглавные, размашистые, без всякого промежутка между словами, ползущие в стороны и вверх, на изогнутую крышку, чтобы всем уместиться. РэтлиФ свернул на глубокую колею, которая вела к покосившейся двухкомнатной лачуге, одной из тех, что без числа разбросаны по глухим холмистым местам, где он разъезжал. Дом стоял на холме; ниже был грязный, загаженный навозом загон, а еще ниже, у подножия холма хлев, который словно сбежал от человечьего духа – Оттуда вышел человек с подойником, и в тот же миг Рэтлиф почувствовал, что за ним следят из дома, хотя видно никого не было. Он остановил лошадей, но из фургончика не вылез.

– Здрасьте, – сказал он. – Вы мистер Сноупс? Я привез вам машину.

– Что привезли? – спросил мужчина в загоне.

Он прошел в ворота и поставил подойник на приступку осевшей веранды. Он тоже был ниже среднего роста, только худощавый, со сросшимися, низко нависшими бровями. "Но глаза такие же", – подумал РэтлиФ.

– Швейную машину, – сказал он любезно.

Краешком глаза он увидел на веранде женщину – широкую в кости, с грубым лицом и ярко-желтыми волосами, она вышла неожиданно легким шагом – но была босиком, и за спиной у нее жались двое растрепанных детишек. А Рэтлиф даже не взглянул на нее. Он глядел на мужчину, приветливо, ласково, дружелюбно.

– Что такое? – сказала женщина. – Швейная машина?

– Нет, – сказал мужчина. Он тоже не взглянул на нее. Он уже шел к фургончику. – Ступай в дом.

Женщина не обратила никакого внимания на его слова. Она спустилась с веранды, двигаясь до того быстро и ловко, что это казалось просто невероятным при ее сложении. Она уставилась на Рэтлифа бесцветными жесткими глазами.

– Кто это вам велел везти сюда машину? – сказала женщина.

Теперь Рэтлиф посмотрел на нее, все так же ласково, приветливо.

– Может, я ошибся? – сказал он. – Мне в Джефферсон передали поручение с Французовой Балки. Там сказано – Сноупсу. Я решил, что это вы и есть, потому что ежели бы вашему... двоюродному брату, так, кажется?.. – Мужчина и женщина молчали, глядя на него в упор. – Флему. Ежели бы Флему понадобилась машина, он бы обождал, покуда я приеду. Он знает, что мне надо быть там завтра. Ну, я и заехал узнать.

Женщина засмеялась хрипло, невесело.

– Вот и везите ее к нему. Ежели Флем Сноупс велел вам привезти что-нибудь дороже пяти центов, значит, тут дело не чисто. Он своей родне ничего даром не отдаст. Везите ее в Балку.

– Говорят тебе, иди в дом, – сказал мужчина. – Ступай.

Женщина даже не взглянула в его сторону. Она все так же хрипло смеялась, глядя на Рэтлифа.

– Он ничего даром не отдаст, – сказала она.– Нет, он не таковский, недаром у него сто голов скота, и сенной сарай, и свое пастбище.

Мужчина повернулся и пошел прямо на нее. Она тоже повернулась и завопила ему прямо в лицо, а дети, цепляясь за ее юбку, спокойно смотрели на Рэтлифа, словно они были глухие или жили в другом мире, где не было слышно этого крика; так могли бы смотреть двое щенят.

– Что, неправда? – кричала женщина. – Он рад бы тебя живьем сгноить, твой родич, ты сам это знаешь! А ты им так гордишься, потому что он служит в лавке и с утра до ночи ходит при галстуке! Попроси у него хоть мешок муки, увидишь, что получишь! Ну-ка попроси, попроси! Может, когда-нибудь он отдаст тебе свой старый галстук, чтобы ты тоже мог одеться не хуже вся кого другого Сноупса!

Мужчина, не останавливаясь, шел на нее. Он больше не сказал ни слова. Он был ниже ее ростом и двигался, безостановочно, как-то странно избочившись, непреклонно и вместе с тем чуть ли не благоговейно, и наконец она не выдержала, быстро повернулась и пошла назад, к дому, а дети побежали впереди, все поглядывая на Рэтлифа через плечо. Мужчина подошел к фургончику.

– Вам передали от Флема?

– Я говорю – с Французовой Балки. Сказали – от Сноупса.

– Кто ж это вам передал?

– Да так, один приятель, – сказал Рэтлиф приветливо. – Видно, ошибся. Пожалуйста, извините меня. Скажите, выеду я здесь на дорогу к Уайтлифскому мосту?

– Ежели Флем велел вам оставить ее здесь, так оставляйте.

– Я же вам говорю, что ошибся и прошу прощения, – сказал Рэтлиф. – Так как же, выеду я...

– Понятно, – сказал другой. – Вы, я вижу, хотите получить задаток наличными. Сколько?

– Вы спрашиваете про задаток за машину?

– А про что же еще, по-вашему?

– Десять долларов, – сказал Рэтлиф. – И вексель еще на двадцать сроком на полгода. До уборки.

– Десять долларов? Да вам же передали поручение...

– Мы сейчас не о поручении толкуем, – сказал Рэтлиф. – Мы толкуем о швейной машине.

– Возьмите пять.

– Нет, – ласково сказал Рэтлиф.

– Ладно, – сказал мужчина. – Пишите вексель.

Он ушел в дом. Рэтлиф спрыгнул на землю, открыл будку и достал из-под новой машины жестяную шкатулку для бумаг. В ней была ручка, тщательно заткнутая бутылочка с чернилами и стопка вексельных бланков. Рэтлиф еще заполнял бланк, когда Сноупс опять подошел к нему. Едва перо Рэтлифа остановилось, Сноупс подвинул к себе бланк, взял у Рэтлифа ручку, размеренным движением обмакнул ее в чернила, не читая, расписался, потом снова сунул вексель Рэтлифу и достал что-то из кармана, Рэтлиф даже не поглядел что, внимательно и невозмутимо рассматривая подписанный вексель. Он сказал спокойно:

– Вы расписались "Флем Сноупс".

– Да, – сказал тот. – Ну и что? – Рэтлиф молча смотрел на него. – Ага, понятно. Вам и мое имя тоже нужно, чтобы, по крайности, один из нас не мог потом отпереться. Ладно. – Он взял вексель, нацарапал что-то еще и снова протянул Рэтлифу. – А вот ваши десять долларов. Помогите-ка мне снести машину.

Но Рэтлиф не шевельнулся, потому что мужчина дал ему не деньги, а еще какую-то бумагу, сложенную в несколько раз, замусоленную, с обтрепанными краями. Рэтлиф развернул ее и увидел, что это другой вексель – на десять долларов с процентами, подлежащий оплате по требованию через год после оформления, – выданный больше трех лет назад "Айзеку Сноупсу или предъявителю сего", подпись – "Флем Сноупс". На обороте была передаточная запись (Рэтлиф узнал руку, которая только что подписала два имени на первом векселе): "Минку Сноупсу от Айзека Сноупса ( + ) за неграмотностью", а ниже, и опять той же рукой, – другая, только что высушенная промокательной бумагой или просохшая сама по себе: "В. К. Рэтлифу от Минка Сноупса". Рэтлиф спокойно и невозмутимо разглядывал вексель почти целую минуту.

– Все в порядке, – сказал мужчина. – Мы с Флемом его двоюродные братья. Бабка оставила нам троим по десяти долларов на брата. Мы должны были получить деньги, когда самому младшему – а это он и есть – стукнет двадцать один. Флему понадобились наличные, он и занял их у него под вексель. А потом и ему понадобилась наличность, я и купил у него Флемов вексель. Ну а ежели вам желательно узнать, какого цвета у него глаза, или еще что, можете сами поглядеть, когда будете на Французовой Балке. Он живет у Флема.

– Понятно, – сказал Рэтлиф. – Айзек Сноупс. Так вы говорите, ему уже двадцать один?

– А откуда иначе он взял бы десять долларов, чтобы одолжить Флему?

– Ну конечно, – сказал Рэтлиф.– И все-таки это не десять долларов наличными...

– Послушайте, – сказал мужчина. – Я не знаю, что у вас на уме, да и знать не хочу. Но вам меня не одурачить, да и я вас дурачить не собираюсь. Ежели б вы не были уверены, что Флем уплатит по тому, первому, векселю, вы не взяли б его. А ежели за тот вы спокойны, чего ж за этот-то беспокоиться, тут и сумма меньше, и за ту же самую машину я его даю, да и законный срок вот уж два года как вышел. Отвезите ему оба векселя. Отдайте их ему, вот и все. И еще передайте от меня словечко. Скажите так: "От родича, который все ковыряется в земле, чтобы с голоду не подохнуть, тому родичу, который больше в земле не ковыряется и стал хозяином скотины и сенного сарая". Скотины и сенного сарая. Так и скажите. Лучше всего повторяйте это про себя, покуда будете ехать, чтоб уж наверняка.