Текст книги "Непобежденные"

Автор книги: Уильям Катберт Фолкнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Тот, другой – паровоз северян – шел, почти догоняя, – говорила Друзилла. – Но догнать, остановить так им и не удалось. И тогда они пришли назавтра и разобрали колею. Разрушили дорогу, чтобы не дать нам повторить пробег; уничтожить путь они смогли, но не могут уничтожить то, что мы свершили. Не могут отнять этого у нас.

Нам – Ринго и мне – было понятно, что она хочет сказать; мы с ним стояли уже во дворе за порогом, Ринго уходил в хибару Лины, где ему постелено.

– Я знаю, что ты думаешь, – сказал Ринго. (Отец прав; Ринго смышленей меня.) – Но я вровень с тобою слыхал. Каждое слово слышал не хуже тебя.

– А я видел колею, прежде чем разобрали. По которой прошел паровоз.

– Но ты ж не знал, что пройдет. Так что виденное не в счет. А слышать я слышал. И этого отнять у меня они тоже не могут.

Он ушел, а я вернулся, лег на тюфяке за висящим одеялом; Денни уже спал, лежа рядом. Друзиллы не было, а где она, я не стал гадать – я о том думал, что теперь никак, наверно, не усну, хотя уже ночь. А потом и вовсе ночь глухая, и Денни тормошит меня, и – помню – мне подумалось, что и он вроде может без сна, что паровозом пронесшаяся мимо него война за три-четыре секунды успела даже и его, десятилетнего, наделить тем же качеством, что отца и других, приходящих с фронта, – способностью, коль надо, обходиться без сна и еды.

– Дру зовет, идем, если хочешь услышать, как проходят, – шепчет он.

Друзилла стоит перед хибарой; она и не раздевалась. Я вижу ее в звездном свете – неровно, коротко подстриженные волосы, мужскую рубашку и брюки.

– Слышишь – идут, – говорит она.

И слышно их опять, как прошлой ночью – поющий напряженный бормоток, быстрый шаг, топочущий мимо ворот и глохнущий на дороге.

– Уже третьи за ночь, – говорит Друзилла. – Два раза шли, пока я у ворот стояла. Ты устал, я не хотела будить раньше.

– Я думал – ночь и надо спать, – сказал я. – А ты не ложилась даже. Ведь не ложилась?

– Нет, – ответила она. – Я теперь не сплю.

– Не спишь? А почему?

Она глядит на меня. Ростом я поравнялся с ней; лиц друг друга нам не видно; лишь очерчена голова ее с неровной стрижкой (точно она и в зеркало не глядя себя стригла) и шея, с того Рождества похудевшая и загрубелая, как ее руки.

– Не хочу трогать пса{25}, – произнесла Друзилла.

– Какого пса? – сказал я. – Собаки здесь не видно.

– Да. Он утихомирился, – сказала Друзилла. – Теперь не тревожит больше. Нужно время от времени лишь показать ему палку. – Глядит на меня. -А зачем теперь спать? Теперь, когда столько всего происходит и так много можно увидать. Раньше ведь жить было скучно. Нудно было. Живешь, бывало, в том же доме, где и родитель родился и где с дочерьми и сыновьями вынянченных неграми родителей возятся и нянчатся дочери и сыновья все тех же негров; затем вырастаешь, влюбляешься в приемлемого жениха и должным образом выходишь замуж за него в том же, возможно, платье свадебном, в котором мать венчалась, и такое ж точно серебро столовое тебе дарят, что ей;– и затем, угнездясь на всю жизнь, принимаешься рожать, кормить, купать и одевать детей, пока тоже не вырастут; а там тебя с мужем, тихо усопших, хоронят в том же месте летним каким-нибудь предвечерьем и отправляются ужинать. Глупо ведь. А теперь – сам посуди, – теперь иначе; теперь славно; не надо беспокоиться о доме – он сожжен, о серебре – оно унесено; не надо беспокоиться о неграх – они бродят всю ночь по дорогам, ищут, где бы утопиться в самозваном Иордане; и не надо беспокоиться рожать, купать, кормить, перепеленывать, потому что ускакали женихи и полегли в славных сраженьях; и не надо даже в одиночку спать, можно не спать вовсе; требуется только иногда погрозить псу палкой и сказать: "Благодаренье Богу, все отнявшему". Понимаешь? Ну, вот и прошли негры. Давай-ка ложись иди – утром раненько выедем. Пока пробьемся через их скопление, много времени уйдет.

– А ты не идешь в дом? – спросил я.

– Нет еще, – ответила она. Но я стоял, не уходил.

Она положила мне на плечо руку.

– Послушай, – сказала она. – Когда вернешься домой, когда увидишь дядю Джона, попроси его, чтобы взял меня в свой эскадрон. Скажи ему, я умею верхом ездить и, возможно, выучусь стрелять. Скажешь?

– Да, – ответил я. – И что не боишься, скажу.

– А разве не боюсь я? – произнесла она. – Не думала как-то об этом. Да и все равно. Просто скажи, что я умею ездить и не устаю. – Рука ее на моем плече, худенькая, жесткая. – Сделай это для меня, Баярд. Попроси, пусть возьмет.

– Хорошо, – сказал я. И затем: – Я верю, он возьмет.

– И я верю, возьмет, – сказала она. – А сейчас иди ложись. Спокойной ночи.

Я вернулся на тюфяк и в сон; снова Денни тряс меня, подымая; к восходу солнца мы уже опять были на дороге, и Друзилла ехала на Боболинке рядом с повозкой. Но недолго нам пришлось свободно двигаться.

Почти сразу же завидели мы пыль над дорогой, и мне даже почуялся словно их запах, хотя расстояние до них уменьшалось очень медленно -скорость их движения была почти та же, что у нас. Собственно, мы их и не догнали, как нельзя догнать морской прилив. Просто едешь, движешься и видишь вдруг, что охвачен им снизу, с боков, отовсюду, – точно сила беспощадная и неторопкая, заметив наконец тебя, оборотясь назад, катнула водяной язык и слизала тебя этим языком, повлекла неумолимо. Поодиночке, парами, группами, семьями стали они появляться из лесу – впереди нас, рядом, позади; они покрыли, затопили собой всю дорогу – в точности как паводковая вода, – застя сперва дорогу, а затем и колеса повозки; Боболинк и наши обе лошади медленно брели, грудью раздвигая сплошняк голов и плеч; куда ни глянуть, всюду негры, негритянки, младенцев несут, тащат за руку ребят постарше, а старики, старухи – с палками, на самодельных костылях ковыляют, а у дороги сидят вовсе дряхлые и окликают нас; одна старуха даже ухватилась за повозку, тащась рядом, прося бабушку, чтоб подвезла, дала ей хоть взглянуть на реку перед смертью.

Но большинство на нас и не глядит, словно нас тут и нет. Мы и не просим их раздаться, пропустить повозку, потому что по лицам видно, что они нас не услышали бы. Пока что не поют, только шагают торопливо; а наши лошади проталкиваются среди слепо глядящих глаз, среди лиц в разводах пота и налипшей пыли – грудью нескончаемо, медленно, трудно раздвигая их, точно бредя вверх по потоку, забитому плывущими бревнами, – и всюду пыль, и всюду запах их, и бабушка сидит с вожжами пряменькая, в шляпке миссис Компсон, и Ринго держит над ней зонтик, а вид у бабушки все умученней, а уже за полдень давно, хоть мы того не замечаем, как и не знаем, сколько миль проехали. И тут неожиданно мы достигли реки, где конница стоит, отгородивши от них мост. Сперва донесся шум, как будто возникший в дорожной пыли, будто шум ветра. Мы не поняли сразу, в чем дело, но Друзилла, осадив Боболинка, повернула к нам лицо, маленькое, бледное над красноватой пылью, и крикнула тонко:

– Держитесь, тетя Роза! Ох, держитесь!

И тут уж услыхали реку все – и мы в повозке, и они в пыли, присохшей к лицам. Стонуще-поющий длинный звук вырвался у них, и я почувствовал, что наша вся повозка поднята с земли и устремляется вперед. Увидел, как ребрастые наши клячи вздыбились в постромках, двинулись, повернутые боком; как Друзилла, подавшись чуть вперед, вся напряглась, словно взведенный курок пистолета, и держит Боболинка; как мужчин, детей, женщин сминает под лошадей, под повозку – и мы чувствуем, как она проезжает по ним, слышим их крики. А остановиться не можем совершенно, точно земля резко накренилась и ссыпает нас всех без разбора к реке.

Все замелькало густо, скопом, как всегда, стоит лишь кому-нибудь по фамилии Сарторис или Миллард угодить в поле зрения, слуха или обоняния янки, – как если б янки были не народ, не верование, не форма даже поведения, а пропасть, воронка, куда бабушку, Ринго и меня всякий раз утягивает вверх тормашками. Солнце уже садилось; ярко-розовый тихий закат вставал высоко за деревьями и пламенел на воде, и нам четко виден был весь негритянский запруженный поток и отряд конницы, отгородивший мост; а река

легла листом розового стекла под стройной аркой моста, и по нему как раз проходит хвост колонны северян. Едут крохотными силуэтами высоко над спокойной водой; мне запомнились головы лошадей и мулов вперемежку со штыками и задранные косо вверх стволы орудий, горизонтально скользящие на мирном и розовом воздушном фоне, как зажимки для белья вдоль бельевой веревки; а по всему берегу – пение, и взлетают тонкие голоса женщин: "Слава! Слава! Аллилуйя!"

И теперь уже негры дерутся, и кони дыбятся, теснят их, а всадники бьют ножнами, не давая прорваться к мосту, где проходит уже арьергард пехоты; а у повозки внезапно возник офицер-янки – держит невынутую, в ножнах, саблю за узкий конец, точно палку, и кричит нам что-то, ухватясь за край повозки. Как и откуда он возник, не знаю; на обросшем щетиной белом личике длинная полоска крови, головного убора нет, рот разинут в крике.

– Отъезжайте! Назад! Мост сейчас взрываем! – вопит он бабушке, а между лицами их нет и ярда расстояния; шляпка сбилась у ней набок, она кричит в ответ:

– Отдайте мое серебро! Я – теща Джона Сарториса! Пришлите полковника Дика ко мне!

Затем орущий, молотящий ножнами по негритянским головам офицер исчез со своим окровавленным личиком. Не знаю, откуда он взялся, и не знаю, куда делся: только что орудовал своей саблей как цепом, ухватившись за повозку, – и нет его, а взамен явилась Друзилла на Боболинке, схватила левую нашу лошадь под уздцы и силится повернуть повозку боком. Я хотел было спрыгнуть помочь.

– Сиди на месте, – сказала Друзилла. Не крикнула; просто сказала. -Вожжи возьми, поворачивай.

Нам удалось повернуть, повозка стала. И тут мне показалось на минуту, что мы движемся назад; но это негры двинулись вперед. Они прорвали ограждение; я увидел, что все месиво – кони, солдаты, сабли, негры -хлынуло к устью моста, точно из прорванной плотины, и четких секунд десять еще был виден мост, с которого кончала сходить пехота. А затем исчез. На моих глазах. Только что я видел там четкий просвет между пехотой и вкатывающимся валом негров и конницы, видел кратенькую голую нить моста, соединявшую их в высоте над рекой, и вдруг яркая вспышка, и под ложечкой сжалось, и воздух ударил по затылку. И ничего не слышу. Сижу на повозке, в ушах странно шумит, и во рту вкус странный, и гляжу, как над водою в воздухе летят игрушечные люди, лошади и куски моста. Но ничего не слышу; даже голос Друзиллы не слышно. Она рядом с повозкой, нагнулась к нам, шевелит губами резко, настоятельно – и полностью беззвучно.

– Что? – переспрашиваю.

– Сидите в повозке!

– Не слышу! – говорю и не чувствую, что слышу; и даже не чувствую еще того, что повозка двинулась опять. Но вот почувствовал; весь длинный берег словно встал под нами вертикально и сбрасывает с себя, и повозка уносит нас вниз по реке лиц, которые не видят и не слышат.

Друзилла опять схватила левую лошадь под уздцы, а я натягиваю вожжи, как могу, а бабушка стоит в повозке и колотит зонтичком по лицам, и гнилая уздечка в руке у Друзиллы вдруг лопнула.

– Оставь нас! – кричу ей. – Повозка не потонет!

– Да, не потонет. Поплывет. Сидите в ней. За тетей Розой гляди и за Ринго.

– Хорошо, – говорю.

И она осталась позади. Повернула Боболинка, наклонилась к нему, веля стоять и трепля по щеке, и он снова встал, как скала, – и они проплыли мимо, ушли из виду. А затем берег осел, что ли. Не знаю. Я и того не понял, что мы уже в реке. Земля точно ушла из-под повозки и окружающей толпы, и всех вместе обрушило не спеша вниз – а вокруг нас задранные кверху руки, слепо глядящие лица с кричащими ртами. За рекой, высоко, я увидел обрыв и костер на обрыве, убегающий от нас в сторону; повозка быстро пошла вбок, затем из-под кричащих лиц всплыла утонувшая лошадь, взблеснула влажно и опять ушла медленно вниз, в точности как взявшая корм рыба, а на крупе лошадином, зацепясь ногой за стремя, повис человек в черной форме, и затем я понял, что форма синяя, но почернела от воды. А вокруг вопят, и чувствую, как дно повозки кренится и едет под хватающимися руками. Бабушка, став на колени, лупит по орущим лицам компсоновским зонтичком. А позади нас продолжают течь с берега люди и с пением входить в реку.

3

Патруль северян, обрубив постромки, помог мне и Ринго освободить от утопших лошадей и вытащить повозку на берег. Побрызгав водой, мы привели бабушку в чувство, а янки скрепили сбрую веревками и впрягли своих двух лошадей. Наверху обрыва была дорога, и с нее стала видна вся цепь береговых костров. А на том, на нашем, берегу по-прежнему пели, но тише. По всей круче ездили еще патрули, а у воды, у костров караулили наряды пехотинцев. Затем мы поехали между рядами палаток; бабушка лежала, прислонясь ко мне, и теперь было видней лицо ее – бледное и неподвижное, веки закрыты. Такая старая, усталая; я раньше и не замечал, какая она старенькая, маленькая. Стали проезжать мимо больших костров; вокруг костров на корточках негры в мокрой одеже, и солдаты ходят между ними, раздают еду. Выехав на широкую улицу, мы остановились у палатки, где стоял при входе часовой, а внутри горел свет. Солдаты поглядели на бабушку.

– В госпиталь надо отвезти ее, – сказал один.

Бабушка открыла глаза, попыталась подняться.

– Нет, – сказала она. – Доставьте к полковнику Дику. И мне сразу станет хорошо.

Ее внесли в палатку, посадили на стул. Она сидела недвижимо, закрыв глаза; мокрая прядь волос прилипла к лицу. Вошел полковник Дик. Я его раньше не видел – только слышал его голос, когда Ринго и я сидели, затаясь, у бабушки под юбкой, – но я узнал его тут же по этому голосу, рыжей бородке и жестким блестящим глазам. Он наклонился над бабушкой, проговорил:

– Будь проклята эта война. Будь проклята.

– У нас взяли серебро, чернокожих и мулов, – сказала бабушка. – Я приехала, чтобы мне их вернули.

– И вам их вернут, пусть лишь они отыщутся в расположении корпуса. Я сам пойду к генералу. – Он взглянул на Ринго, на меня. – Ба! – сказал он. -Мы с вами тоже, кажется, уже встречались.

И вышел.

В палатке было жарко, тихо, три мухи летали вокруг фонаря, а снаружи доносился армейский бивуачный шум, как дальний ветер. Ринго уже уснул, сев на землю, уткнув голову в колени, и я тоже клевал носом – и увидел вдруг, что полковник Дик вернулся, и за столом ординарец пишет, а бабушка сидит, закрыв глаза, и лицо у нее все такое же бледное.

– Перечисли-ка, что у вас взято, – обратился полковник Дик ко мне.

– Я сама, – сказала бабушка, не открывая глаз. – Сундук серебра... перевязанный пеньковой веревкой... Веревка новая... Чернокожие... Люций с Филадель... фией.... Мулы... Сто... ик и Тесть.

Полковник повернулся к ординарцу, поглядел, как Движется перо.

– Записал? – спросил он.

Ординарец прошелся взглядом по написанному.

– Если столько негров заберут, то генерал, по-моему, будет рад дать в придачу и вдвое больше мулов с серебром.

– Теперь иду к генералу, – сказал полковник Дик.

И вот (через сколько времени, уж не знаю – я спал) мы опять едем. Меня и Ринго разбудили, и мы сидим снова в повозке, две армейские лошади везут ее по той широкой длинной улице, и с нами не полковник Дик, а уже другой офицер. Подъехали к целой горе сундуков и сундучков. А за ней – огороженная канатами площадка, в там полно мулов, а сбоку площадки стоят, ждут чуть не тысяча негров – взрослых и детей, – и мокрая одежа на них уже высохла. И опять все замелькало густо – бабушка в повозке, с широко раскрытыми теперь глазами, и лейтенант читает по бумаге, и солдаты вытаскивают сундуки из кучи.

– "Десять сундуков, перевязанных пеньковой веревкой", – читает лейтенант. – Готово?.. Сто десять мулов, сказано тут. "Пойманных близ Филадельфии{26}, штат Миссисипи". Давайте сюда этих миссисипских. И недоуздки чтоб на них веревочные.

– Миссисипских не наберется сто десять, – говорит сержант.

– Давай сколько есть. Побыстрей. – Повернулся к бабушке: – А вон ваши негры, сударыня.

Бабушка смотрит на него, широкоглазая, как Ринго. Подалась слегка назад, прижала к груди руку.

– Но это не... они не...

– Не все они ваши? – говорит лейтенант. – Знаю.

Генерал велел отдать вам еще сотню и спасибо сказать.

– Но это не... Мы не... – бабушка опять.

– Она и дом тоже хочет обратно, – говорит сержант. – Домов у нас нету, мамаша. Придется уж вам ограничиться сундуками, неграми и мулами. Все равно дом на телеге не поместится.

Мы сидим, а они грузят на повозку эти десять сундуков. Еле уместили. Приладили еще пару вальков с постромками, впрягли четверку мулов.

– Кто тут умеет править четверней, выходи сюда, – говорит лейтенант.

Один из негров, вовсе нам незнакомый, вышел и поднялся на сиденье рядом с бабушкой, А из загородки, позади нас, солдаты выводят мулов.

– Хотите посадить на них часть женщин? – спрашивает лейтенант.

– Да, – бормочет бабушка.

– Давайте садитесь, – говорит лейтенант. – По одной на мула, не больше чтоб. – Протянул мне бумагу. – Держи. Тут брод есть милях в двадцати вверх по реке; там и переправитесь. И поторапливайтесь, пока остальные негры не решили пойти с вами.

Всю ночь до рассвета мы ехали, везли десять этих сундуков, а позади шли мулы и вся наша армия негров. Бабушка, в шляпке миссис Компсон и с зонтиком в руке, сидела рядом с незнакомым негром. Не шевелилась, но и не спала – когда развиднелось, сказала:

– Останови мулов.

Повозка стала. Бабушка обернулась ко мне:

– Дай-ка взглянуть, что в этой бумаге.

Мы развернули бумагу, глядим на четкий почерк:

Полевой штаб

...ого армейского корпуса,

Теннессийский военный округ,

14 августа 1863 г.

Всем бригадным, полковым и прочим

командирам.

Вам надлежит обеспечить подателю сего

полный возврат нижепоименованного

имущества, в которое входят: десять (10)

сундуков, перевязанных пеньковой веревкой

и содержащих серебро. Сто десять (110)

лишившихся призора мулов, пойманных

близ Филадельфии, штат Миссисипи.

Сто десять (110) негров обоего пола,

прибившихся к корпусу, проживающих в

вышеуказанной местности.

Вам надлежит также обеспечить подателя

сего провиантом и фуражом, необходимым

для следования к месту назначения.

По приказу командира корпуса

(подпись).

Смотрим друг на друга в сером свете.

– Теперь небось погоните их возвращать, – сказал Ринго.

Бабушка поглядела на меня.

– У нас же будет еда для них и корм, – сказал я.

– Да, – сказала бабушка. – Я ведь не лгала, не путала. Ты и Ринго слышали. Это рука Господня.

Мы сделали привал, проспали до полудня. Днем доехали до брода. Стали уже спускаться с кручи – и вдруг увидели, что там внизу расположился конный

эскадрон. А назад поворачивать поздно.

– Они хватились и вдогонку – и загородили переправу, – сказал Ринго.

Поворачивать поздно; уже к нам едут офицер с двумя солдатами.

– Я скажу им все как было, – говорит бабушка. – Мы тут неповинны.

Она сидит, опять уже прижав руку к груди, подавшись слегка назад, а другой рукой протягивая бумагу навстречу подъехавшим. Офицер плотный такой, краснолицый; оглядел нас, взял бумагу, прочел и принялся ругаться. Сидит на лошади, ругается, а мы смотрим на него.

– Сколько у вас не хватает? – говорит.

– Сколько у нас чего?.. – переспрашивает бабушка.

– Мулов! – кричит офицер. – Мулов! Мулов!

Сундуки я, что ли, с серебром вожу или негров, перевязанных пеньковой веревкой?

– Сколько у нас... – лепечет бабушка, прижимая руку к груди и глядя на него; Ринго, пожалуй, первый понял, о чем спрашивает офицер.

– Пятьдесят недохвату, – сказал Ринго.

– Ничего себе, – сказал офицер. Опять выругался; повернулся с руганью к солдату. – Пересчитай! – говорит. – Так я и поверю им на слово!

Солдат считает наших мулов; мы сидим не шевелясь; даже не дышим, по-моему.

– Шестьдесят три, – говорит солдат.

Офицер смотрит на нас.

– Сто десять минус шестьдесят три – это будет сорок семь, – говорит. Выругался. – Подгони сюда сорок семь мулов! Живей! – Смотрит опять на нас. – Трех мулов захотели выжулить?

– Нам и сорок семь достаточно, – говорит Ринго. – Только вот кушать нам надо – в бумаге указано.

Мы переправились. Мешкать не стали; как только подогнали нам эскадронных мулов и на них сели женщины из числа пеших, тут же мы двинулись дальше. Солнце закатилось, но мы ехали без остановки.

– Ха! – сказал Ринго. – А теперь чья была рука?

Только в полночь остановились на ночлег. Бабушка, строго глядя – на этотграз не на меня, – сказала:

– Ринго.

– Я ж ничего не говорил сверх того, что в бумаге, – сказал Ринго. -Это ж бумага, а не я. Я просто сказал, сколько там недохвату до ста десяти. Я ж не сказал, что это нам их не хватает. Да и чего загодя молиться? Надо сперва домой довести их в целости. Теперь не отмаливаться главное, а вот чего делать со всеми вот этими неграми.

– Это так, – сказала бабушка.

Мы сварили и поели из того, что дал кавалерийский офицер; потом бабушка велела всем алабамским выйти вперед. Их оказалось примерно половина.

– Ну как, накупались уже в реках, набегались за янки? – спросила их бабушка. Стоят, переступают с ноги на ногу в пыли. – Или есть еще желающие бегать за их армией? – Стоят, молчат. – Так кого будете впредь слушаться?

Помолчали; один сказал:

– Вас, мисси.

– Ладно же, – говорит бабушка. – Так слушайте мои слова. Идите по домам. И не дай бог если услышу, что опять бродяжничаете. А теперь выстройтесь в очередь и подходите по одному за своей долей продовольствия.

Пока распределили и пока ушел последний алабамец, миновало полночи; когда мы двинулись в путь утром, то в основном уже на мулах, но были все ж и пешие; и теперь четверней правил Ринго. Он без всяких слов сел рядом с бабушкой и взял вожжи; и один только раз она сказала ему ехать потише. А позади на сундуках сидел теперь я и спал сидя; и днем проснулся оттого, что повозка стала. Мы как раз съезжали с холма на равнину, и я увидел их за полем – синемундирных конников числом до дюжины. Они нас не видят еще и рысят спокойно, а бабушка и Ринго глядят на них.

– Почти что не стоит возиться с такой мелочью, – говорит Ринго. – Одно только, что лошади получше будут мулов.

– У нас уже сполна сто десять, – говорит бабушка. – Сверх этой цифры бумага не требует.

– Что ж, – говорит Ринго. – Так едем дальше, значит?

Сидит, не отвечает бабушка, опять подалась как бы слегка назад, и рука на груди.

– Так чего будем делать? Решайте– быстро, а то ж уедут, – говорит Ринго и смотрит на бабушку; та молчит. Ринго привстал с сиденья, крикнул: -Эй!

Всадники оглянулись разом, увидали нас и резко повернули лошадей.

– Бабушка велит – сюда езжайте! – кричит Ринго.

– Не смей, Ринго, – шепчет бабушка.

– Что ж, – говорит Ринго. – Хотите, крикну, чтоб дальше себе ехали?

Она молчит, глядит не на Ринго, а мимо него – на двух янки, едущих к нам через поле, – и вся сжалась как бы, подалась назад, и рука прижата к платью на груди. Едут лейтенант вдвоем с сержантом; лейтенант по виду не намного старше меня с Ринго. Увидел бабушку, снял форменную шляпу. И она вдруг отняла руку от сердца – а в руке та бумага – и протянула лейтенанту молча. Лейтенант развернул, сержант через плечо в нее заглядывает. Потом сержант поднял на нас глаза, сказал:

– Тут пишется про мулов, а не лошадей.

– Мулов там до первой сотни, а последние двенадцать – лошади, – сказал Ринго.

– Проклятие! – выругался лейтенант по-девичьи. – Говорил же я капитану Боуэну, что не надо нас сажать на трофейных лошадей.

– Вы что же, отдаете им коней? – сказал сержант.

– А что еще мне делать? – сказал лейтенант с таким видом, будто вот-вот заплачет. – Сам ведь генерал наш подписал!

Так что теперь у нас пешком шло только человек пятнадцать – двадцать, а остальные все верхом. Поехали мы дальше. А солдаты стоят у дороги под деревом, и седла их с уздечками лежат рядом на земле. А сам лейтенант со шляпой в руке бежит рядом с повозкой, глядит на бабушку и чуть не плачет.

– Вам, – говорит, – встретятся войска, непременно встретятся. Пожалуйста, передайте им, где мы, и пусть пришлют нам что-нибудь – верховых лошадей или фуры. Не забудете?

– Тут назади, миль двадцать или тридцать, стояли ваши и хвалились, что у них три мула лишние, – говорит Ринго. – Но мы про вас скажем, если еще кого увидим.

Едем дальше. Впереди городок показался, но мы объехали его; Ринго даже не хотел исполнить просьбу лейтенанта, но бабушка велела остановить мулов и отрядила в город одного из негров передать про тех обезлошаженных солдат.

– Что ж, хоть одним едоком у нас меньше осталось, – сказал Ринго.

Поехали дальше. Ехали теперь быстро, меняя упряжку через каждые несколько миль; встречная женщина сказала нам, что мы уже в штате Миссисипи, и под вечер мы выехали на бугор, и вот они, печные наши трубы, торчат под косым солнцем, а за ними – хибара, и Лувиния нагнулась над корытом, а на веревке ветер колышет постиранное – яркое, мирное.

– Останови, – сказала бабушка.

Мы остановились – повозка, сто двадцать два мула и коня и так и не сосчитанные негры.

Бабушка медленно сошла, повернулась к Ринго.

– Слезай, – сказала бабушка; взглянула на меня. – И ты тоже. Потому что ты молча лгал.

Мы слезли с повозки.

– Мы лгали, – глядя на нас, сказала бабушка.

– Это бумага, а не мы, – сказал Ринго.

– В бумаге обозначено сто десять. А у нас здесь сто двадцать два, -сказала бабушка. – На колени.

– Но янки сами, еще до нас, украли их, – сказал Ринго.

– Но мы лгали, – сказала бабушка. – На колени. – И опустилась первая. Мы стояли у дороги на коленях все втроем, пока она молилась. Развешанная на веревке стирка мирно, ярко поколыхивалась на ветру. Лувиния уже нас увидала; бабушка еще не поднялась с колен, а та уже пустилась к нам по выгону бегом.

УДАР ИЗ-ПОД РУКИ

1

Когда Эб Сноупс погнал в Мемфис ту девятку мулов, Ринго, Джоби и я были заняты новой изгородью. Потом Ринго уехал на своем муле, и догораживать остались мы с Джоби. Бабушка спустилась один раз к нам в низину и оглядела новые звенья изгороди; они расширяли загон почти на два акра. Это было через день после отъезда Ринго. А вечером, когда я с бабушкой сидели у огня, вернулся Эб Сноупс. Он сказал, что выручил за мулов только четыреста пятьдесят долларов. То есть он просто достал из кармана деньги и подал бабушке, а та сочла их и сказала:

– Это выходит лишь по пятьдесят долларов за мула.

– Выходит так, – сказал Эб. – А если вы способны больше выручить, то милости прошу – следующую партию сами продавайте. Я уже признал, что в подметки не гожусь вам как добытчик мулов; возможно, я слаб тягаться с вами даже и как сбытчик мулов.

Он все время жевал что-то – табак либо ивовую кору, когда не мог достать табак, – и рубашку носил вечно без воротничка, а в военной форме его отроду никто не видел, хотя в отсутствие отца Сноупс любил распространяться о том, как он служил у отца в полку и какие дела они с отцом вершили. Но я как-то спросил отца об этом, и он удивился: "Кто? Эб Сноупс?" – и рассмеялся. И все же сам отец велел Эбу приглядывать за бабушкой в свое отсутствие, но одновременно велел мне и Ринго приглядывать за Эбом Сноупсом: Эб, дескать, все равно что мул – по-своему неплох, но, пока он в упряжке, за ним гляди в оба. В общем, однако, бабушка ладила с Эбом, хотя каждый раз, когда Эб сбывал в Мемфисе мулов и возвращался с деньгами, он заводил одну и ту же песню:

– Да уж. Легко вам говорить, мэм, сидя тут в безопасности. А я гони эту чертову скотину в Мемфис, без малого за сотню миль, и причем незаметно чтоб, а тут кругом Форрест со Смитом колошматятся{27}, и того гляди напорюсь на патруль янки или наш, и всю скотину конфискуют к бесу вместе с недоуздками. А пригнал в Мемфис, в самую сердцевину вражьей армии, и веди продавай к итинданту, который каждую минуту может разглядеть, что тех же самых мулов купил у меня неполных тому две недели. Да уж. Легко говорить тому, кто, сидя тут на месте, богатеет и ничем не рискует.

– Вы считаете, что, добывая мулов у янки, чтобы снова снабдить вас товаром, я ничем не рискую, – говорит бабушка.

– Почему ж. Рискуете все форменные бланки израсходовать, – говорит Эб. – Если вам мало отхватывать по пять-шесть сотен долларов за раз, так чего ж вы у них больше мулов не ри-кви-зи-руете за один за ход? А то написали бы приказ за генерала Смита, что бы весь итиндантский обоз вам передал, с четырьмя, скажем, фурами новых ботинок. Или еще лучше – выбрали бы день, когда казначей к ним наезжает, и сочинили бы требованье на весь денежный фургон; тогда не надо бы и возиться нам после, искать покупателя.

Деньги были все новыми бумажками. Бабушка свернула их аккуратно и вложила в жестянку, висящую на шее на шнурке, но не стала прятать ту жестянку в вырез платья (а уж под кровать, под оторванную половицу бабушка при Сноупсе и тем более никогда ее не прятала). Она сидела, глядя на огонь, с жестянкой в руке и со шнурком на шее. Она вроде и не похудела и не постарела. И не то чтобы больной у нее был вид. Просто полностью бессонный.

– У нас есть ведь и еще мулы, – сказала бабушка, – да только вы не берете их. Есть больше сотни тех, которых вы отказываетесь...

– Именно отказываюсь, – повысил Эб голос до крика. – Нет уж! Конечно, я дурак, что вообще втесался в это дело. Но я еще не спятил, чтоб погнать тех мулов к янкам и объяснять там офицеру, что паленые места на стегнах -где вы с этим черномазым сводили клейма "США", – что это, мол, от постромок натертости. Да будь я прок...

– Достаточно, – сказала бабушка. – Вы ужинали?

– Ужи... – Эб смолк. Опять зажевал что-то. – Да, мэм, – сказал уже нормальным голосом. – Я поел.

– Тогда идите-ка домой, отдохните, – сказала бабушка. – В Мотстаун прибыл новый полк на смену. Ринго позавчера отправился туда разведать. Так что надо кончать изгородь – вскоре может понадобиться.

Эб перестал жевать.

– Прибыл? Хм. Из Мемфиса, наверно. И девятка эта мулов, наверно, с ними, только-только сбагренная.

Бабушка взглянула на него.

– Значит, продали вы их не три дня тому назад, а раньше, – сказала бабушка. Эб открыл было рот возразить, но бабушка продолжала: – Ступайте домой, отдыхайте. Вероятно, завтра вернется Ринго, и тогда сможете выяснить, тот ли это полк и те ли мулы. А я, возможно, даже выясню, сколько вам за них уплатили в полку.

В дверях Эб остановился, обернулся к бабушке.

– Ловки вы, что и говорить. Да уж. Снимаю перед вами шляпу. Самого Джона Сарториса за пояс заткнули. Он день и ночь мотается по округу с сотней бойцов вооруженных – и то еле-еле достает им кляч под седло. А вы сидите тут в хибаре с пачечкой паршивых бланков – и приходится вам уширять загон для помещенья одних только тех мулов, что не годятся покамест в продажу. А сколько вы уже продали янкам обратно?