Текст книги "Двойной язык"

Автор книги: Уильям Голдинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

V

У меня вошло в привычку бродить по Дельфам: закутанная в покрывала, неузнаваемая женщина ходит по рынку, пробует выставленные на продажу овощи и сыры. Никто не обращал на меня внимания. Таким образом я могла даже подойти к святилищу оракула и заметить, что портик все еще не покрасили. Я поднялась по ступеням и посмотрела в провал лестницы, которая вела в страшное нутро горы. Там внизу, в адитоне, как говорили, дурманящие пары поднимались из глубокой расселины в скале – возможно, той самой расселины, где было логово Пифона, которого Аполлон сразил в рукопашном бою. Теперь я сама в некотором смысле была Пифоном, но усмиренным, вынужденным быть покорным служителем оракула, человеческим инструментом, чей рот он мог рвать, как ему вздумается. Дневной свет ложился на верхнюю часть ступеней, но смутно. По обеим сторонам были ниши с каменными сиденьями. Я лихорадочно пожелала, чтобы сиденья эти заполняли живые люди, когда мне придется спускаться вниз. Там, я знала, будет Ионид – ближе всех к священному треножнику, на который я должна буду сесть, к тлеющим углям, на которые я должна буду высыпать сухие лавровые листья, а затем вдохнуть их дым. Я отвернулась. День этот настанет слишком скоро. К чему бежать ему навстречу?

Но Дельфы прилагали все усилия, в этом не было никакого сомнения. Пусть у храма не было средств поддерживать себя, кроме подачек Небес, однако каждый лавочник, казалось, был полон решимости показать туристам «настоящие Дельфы». Всюду сверкала свежая краска, весенние цветы не просто продавались, но и использовались как украшения. Великий день стремительно надвинулся на нас – седьмой день этого месяца. На заре явился Ионид, испрашивая аудиенцию, но вошел прежде, чем я дала согласие на нее. Он не отказался от глотка вина.

– Членов процессии, знаешь ли, приняли в доме твоего отца. Очень щедро и великодушно. Полагаю, он наконец решил, что гордится тобой. Твое положение, моя дорогая! Твое положение. А потому он разместил столько людей, сколько оказалось возможным. Мегарцы прибудут по берегу, а затем поднимутся по дороге. И разумеется, здесь будет Коринф. А теперь, я думаю, самое время заняться вопросами.

– Но я ведь не должна их знать!

– Ты хочешь все затруднить? Наиболее важны, конечно, вопросы городов. Первыми Афины. Сохраним ли мы… сохранят ли они извечную свободу их города? Мы должны ответить, да, конечно. Обычная спасительная формула, как тебе известно. Имеется римлянин, как бы частное лицо. Я только нынче утром узнал о его приезде. «Просто турист!» Как бы не так!

– Если он выдает себя за частное лицо, так и обойдемся с ним соответственно.

– Увы, невозможно. Требования силы, моя дорогая. Наша сила – духовная. Сила Рима совсем-совсем иная. А потому, хоть он и притворяется просто туристом, нам стоит что-нибудь подготовить о выкормышах волчицы. Ты даже не представляешь, до чего римляне легковерны. Этот вопрос может стоить миллиона золотых монет, которых у нас так мало!

– У храма их десять.

– Он хочет узнать, сбудется ли его желание. Заметь, единственное число – желание! Он хочет стать консулом, они все этого хотят. Собственно, они как спартанские цари – их всегда двое, чтобы приглядывать друг за другом. Вообще-то неплохая идея и часто срабатывает.

– Я тебе не нужна, Ионид. Почему бы тебе самому не прорицать?

– Ха-ха, очень смешно, первая госпожа. Он Метелл Кимбер и хочет узнать про своего друга, молодого патриция Цезаря. Кто из них поднимется выше. Боги, я ведь слышал про этого Цезаря, не говоря уж про Кимбера.

– А я нет.

– Естественно. Я нутром чувствую… ну нет! Этого я говорить не должен. Зачем содержать Пифию и кричать самому? Касательно этих двух римских ребятишек тебе следует быть абсолютно двусмысленной. Тебе ничего в голову не приходит?

– Никогда еще Аполлон не был так далек. Я не вижу даже его задних частей.

– По-латыни Кимбер должен вроде бы означать человека с севера, то есть более близкого к Полярной звезде. Ну а Цезарь – что-то связанное с сечением, мне кажется. До чего латынь гнусный язык! Ты не могла бы сказать, что Цезарь будет на засечку выше Полярной звезды? В чем дело?

– Мне это не нравится, Ионид! Ты так и не понял. Я верую… пусть они и повернулись ко мне спиной. Я верую. И чувствую в Дельфах присутствие богов, хотя бы и для других людей. А это все… я бы сказала, кощунство, и не в смысле кощунства, которое карается законом, хотя и такое достаточно скверно. Но это… за это покарают сами боги.

– Это именно то, что и должно быть, моя дорогая. Как ты не поймешь, что я всей душой желаю, чтобы это было правдой – что когда ты спустишься вниз, там будет ждать бог, чтобы говорить твоими устами. Я желаю этого, но я в это не верю.

– Но если ты этого желаешь, так зачем тратить время на вопросы?

– Послушай, я говорю со всей серьезностью, я легковесное создание и не стою на земле так твердо, как ты. Но когда ты спускаешься по этим ступеням и взбираешься на священный треножник, ты свободна. Ты самая свободная женщина во всей Элладе, во всем мире! Ты скажешь то, что скажешь. И воспользуешься нашими ответами, а не бога, только если не услышишь ничего, кроме молчания. Я буду сидеть в нише, ближайшей к тебе, куда еще достает дневной свет. У меня будут с собой таблички и стиль. Если ты произнесешь не ответ, на который мы согласились, но подсказанный богом, я запишу твои слова и объявлю их толпе, даже если ты скажешь: «Ионид – лжежрец и должен быть уничтожен здесь и сейчас!»

Так он говорил, убеждая себя. Себя Ионид умел убеждать даже лучше, чем других людей, а в этом он был мастак. Пока он говорил, в голосе у него были теплота и страсть, очень трогательные, а когда он умолк, его кадык поднялся и опустился целых три раза.

– Понимаю.

– Прости, что я говорил так настойчиво. Но у меня внезапно возникло ощущение, что ты думаешь, будто оракул – подделка. Нет, нет, моя дорогая. Я говорю человеческим языком. Ты же должна говорить языком божественных вестников. Но, – тут он улыбнулся своей чудесной печальной улыбкой, – если одно нам не дано, так по крайней мере воспользуемся другим.

– Хорошо. Больше я ничего не скажу.

– О, но твой вклад на этом уровне необходим, сверхнеобходим! Ты должна жить на двух уровнях! Мне же, увы, доступен только один. Оставим римский вопрос, раз он как будто тебя расстраивает. Забудь о нем и живи на двух уровнях, это сверхнеобходимо. Ну, вот. Пойми, моя дорогая, люди все еще задают политические вопросы. И римский вопрос – политический. Но если ты все-таки встретишь молчание, когда тебе будет задан их вопрос, ты думаешь, мы можем допустить, чтобы Пифия сказала, что ей захочется, в ответ на вопрос, который повлияет на весь мир? Если бог промолчал, молчание было бы идеальным. Но в таком случае кто будет обращаться к оракулу?

– Понимаю.

– Порой мне самому хочется быть каким-нибудь деревенским простаком, оберегающим оракул своей деревни, – какой-нибудь дряхлой бабкой, которая читает по ладоням и прорицает по струящейся воде, или даже каким-нибудь умельцем, который разгуливает по сухим полям, нащупывая прутом эту самую воду! Все, что угодно, лишь бы вырваться из печального рационального мира! Ну а теперь об Афинах. Разумеется, вопрос о свободе – только чтобы пустить пыль в глаза, и ответить надо, как свободны Афины теперь, когда дети берегут свою мать. Настоящий же вопрос касается того, какую сторону поддержать, чтобы Геллеспонт оставался открытым для афинских кораблей, везущих зерно. Ошибись – и они будут голодать. Ну, не важно. Вижу, что тебе все это почти не по силам. На него отвечу я, хотя бог знает, что выбирать приходится между двумя диктаторами. Могу ли я дать совет? Я неколебимо верю в твою несгибаемую честность. Но это общественное и драматичное событие. Я сам иногда склонен к драме, которая переходит в мелодраму. Будь попроще, моя дорогая, тихим, довольно медлительным созданием, всеобщей тетушкой, если не матерью. Если что-нибудь пойдет наперекосяк, я прикажу подуть в трубы, и это даст нам обоим передышку. В любом случае помни: самое важное, чтобы ты медлила, сколько пожелаешь, – потрать хоть полчаса, чтобы воссесть на треножник; помни, что в твоем распоряжении неограниченное время. Ведь что ни говори, – тут он снова улыбнулся, – пусть ты и остаешься невидимой, но это твой бенефис.

Он встал, направился к двери и тут же обернулся ко мне:

– Чуть не забыл. Ты хорошо переносишь запах горящих лавров?

– Не знаю. А разве мне надо его переносить? Разве он не должен меня одурманить?

– Пожалуй, следовало бы проверить – и как я упустил! Но конечно, первая госпожа пользовалась лавровыми листьями еще до моего рождения, а вторая госпожа ни разу даже близко к треножнику не подошла. Что же нам делать?

– И снова повторю: я не знаю. Кажется, я очень мало что знаю, верно?

– Времени нет. Придется рискнуть. Жаль, что речь не идет о простой инкубации.

– А это?

– Латинский термин. Ищущий ответа засыпает в помещении храма и видит вещий сон, только и всего. Ну, что же, моя дорогая, осмелюсь ли я сказать: удачи тебе?

Он поклонился.

* * *

Перед дворцом Пифии протрубили трубы. Я, закутанная, поднялась в экипаж, которого, по обычаю, не должна была видеть. Он двигался на бронзовых колесах, и я знала, хотя и не видела их, что его влекут по грохочущему булыжнику избранные юноши, гордые такой честью. Колеса гремели почти как трубы, а когда экипаж остановился, послышался третий шум – рев толпы, похожий на рев моря. Бесчисленные голоса били мне в уши, так что я чуть было не заткнула их ладонями поверх платка. Но на публике Пифия должна оставаться закутанной в покрывала, даже руки держать сложенными под девичьим нарядом, в котором она грядет к своему небесному жениху. Я так и не увидела пышную афинскую процессию, которую, впрочем, все равно остановили у входа в Дельфы, так как внутри для нее места не хватило бы. Однако я услышала, как рев сменился почти тишиной, которую нарушало только людское дыхание, а также лошадиный топот и фырканье где-то в отдалении. Затем в этой дышащей тишине четырежды протрубили трубы. Когда последний отзвук замер, я почувствовала, как рука нащупывает мою руку и берет ее, а голос верховного жреца Аполлона произнес у меня над ухом:

– Идем.

Меня сняли с экипажа, каким бы он ни был, и я услышала, как принесли в жертву избранного козла.

– Держись за мою руку. Ступени прямо перед тобой.

Я нащупала ногой ступень, будто слепая, какой я и была, тяжело опираясь на его руку и для поддержки, и для утешения. Одна ступень. Вторая.

– Медленнее.

Еще ступень. Еще и еще. Мне казалось, что меня обволакивает дыхание живых существ. И заметила, что мое собственное дыхание участилось. Мое сердце гремело.

– Стой.

Я остановилась, и его рука оставила меня. Даже и под головным платком я замыкала уши, ища неведения и безопасности. Внизу был мрак. Позади гул толпы – словно волны, накатывающиеся на берег самого залива. Но до залива было очень далеко. Здесь же не было ничего, кроме того, другого. Я повела вокруг руками, тянущимися от напряженных плеч, зная, что не должна сделать ни шага, иначе погибну. В припадке внезапного ужаса я ухватила платок и дергала его, пока он не соскользнул с моего лица. Но все равно ничего не увидела. Вдруг все мое тело начало содрогаться – не кожа с ее поверхностной дрожью, но глубокая плоть и кости – судорога за судорогой, и они повернули меня вбок, затем кругом. Мои колени ударились о землю, я ощутила, как рвутся ткань и кожа.

– Эвойе!

Это был бог. Он явился. Что это было? Вопль. Моя грудь выбрасывала воздух, мышцы вновь свела судорога.

– Эвойе-е-е, Вакх!

Что это было? Барабанная дробь в моих ушах оборвалась, и я услышала испуганную внезапную тишину залитой солнцем толпы перед портиком. Бог. Какой бог, который бог, где? Внезапно все это место, подобное гробнице, заполнил грохочущий раскатистый смех, который не смолкал, становясь все громче и громче, и я поняла, пока мое тело действовало само по себе, что он вырывается из моего собственного рта. Затем столь же внезапно и жутко, как он возник… нет, жуткими эти бесстыдные раскаты не были… но так же внезапно настала тишина. Ее нарушили трубы, а когда они смолкли, сама толпа подхватила клики двух богов, а потом снова настала тишина. Я обнаружила, что стою на коленях, опираясь перед собой на ладони. Неизмеримую протяженность времени я была слишком измучена, чтобы испытывать страх. Но я заговорила с богом, с тем, который смеялся:

– Смилуйся!

И было так странно чувствовать, что тот же рот, который разинулся и кровоточил, когда из него вырывался голос бога, теперь выговаривал слова бедной коленопреклоненной женщины. Какой бы ты ни был бог, смилуйся! Мои одежды девственницы давили меня, прилипали, и я догадалась, что они пропитались потом. Я открыла глаза и увидела. Теперь там был свет. В мире солнца его не назвали бы светом, но тут внизу, в подземном мире благодаря ему можно было видеть – или видеть только его, если вокруг ничего не было. Это было слабое сияние жаровни, и с содроганием, заставившим меня скользнуть по полу, я увидела стоящий на трех ногах скелет творения не этого мира – священный треножник. И я почувствовала, что бог помогает мне подползти к треножнику и наложить руки на толстую прохладную бронзу его щиколоток. Я взбиралась на гору, постанывая, иногда стеная, но спасения не было. Бог востребовал меня на священное сиденье, хотела я того или нет, – о да, это было изнасилование, это Аполлон усадил меня, перекрутил, как ему хотелось, а затем оставил меня. Внезапно, когда он меня оставил, я исполнилась мужеством и закричала собственным голосом, хотя от него было больно челюстям и даже губам.

– Тот рот или другой!

Вновь раздался раскатистый смех.

Затем с той же внезапностью, с какой тут происходило все, он замер. Я хочу сказать, что безумие в моем мозгу замерло, а сердце и легкие перестали напрягаться. Я сидела на сиденье, пусть и неудобном, высоко над невидимым полом. Круглая жаровня со слабо светящимися углями на локоть ниже моего лица была как восходящая в тумане полная луна. Никогда еще я не ощущала в голове такой ясности. Это было женское место, место Пифии. Они вторглись не в свои владения, этот сверхмужской бог, эти два мужских бога, которые ворвались сюда и силой вырвали свои приветственные клики из моего искаженного рта, еще хранящего вкус крови. Самым простым ответом на безумие было бы отказать им в повиновении. Я сидела и грела руки в мягком тепле, исходившем от жаровни. Как они это истолковали, толпа там, наверху? Закутанная с ног до головы Пифия спускается в адитон. Потом – ничего, потом два вопля, более мужские, чем женские, а потом этот смех. Потом тот рот или другой! Они будут спорить и спорить.

Теперь я видела лучше. Дневной свет на ступеньках и ниши – пустые, кроме одной, – я различила торчащие из нее колени Ионида. Он скорчился в своей нише. Смех напугал его? Он по-прежнему ни во что не верит? Теперь появился абрис его головы. Он вглядывался в мой мрак. И заговорил обычным разговорным тоном, в котором всякое чувство отсутствовало:

– Вопрос наших римских гостей, которые согласились, чтобы их имена были произнесены вслух. Юлий Цезарь и Метелл Кимбер. Они спрашивают бога, кто из них поднимется выше?

Я подумала, не засмеяться ли. Будто какого-нибудь бога могли заботить их дела и соперничество! Но я знала, что смех будет моим собственным смехом, а не Пифии. Храня молчание, я услышала, как смеется толпа. Они сочли это шуткой – римские гости решили их повеселить, такие любезные, добрые гости! Затем я услышала, как верховный жрец Аполлона сообщает толпе ответ, которого не слышал, которого Пифия не давала.

– Будет состязание, и один поднимется на засечку выше другого.

Раздались рукоплескания и смех. Будто Ионид и два римских гостя играли в игру на пирушке. Но я же была Пифия, я же не дала ответа… и я забыла про лавровые листья! Они лежали в желобках по краю жаровни. Я запустила пальцы в ближайшую кучку. Это была пыль раскрошенных, растертых листьев. Я собралась рассыпать ее по углям, но тут заметила незамкнутый прут спереди треножника. Его, без всякого сомнения, следовало бы защелкнуть на высоте моей талии. Без него, если бы от листьев у меня закружилась голова, я легко могла бы упасть лицом в жаровню. И я вдруг снова испугалась. Все было мне незнакомо, никто меня ни о чем не предупредил. Частью ритуала в святилище любого оракула был риск, которому подвергаются преданные божеству, – что еще может означать слово «преданные»? Козел подвергся риску и проиграл. Считалось ли, что меня оберегут боги? Он думал, что Аполлон подергает меня за плечо и шепнет на ухо: «Пожалуйста, не забудь защелкнуть прут спереди, моя дорогая. Мы не хотим, чтобы ты сожгла свое лицо». Или он как раз этого и хотел – мой отец, – когда столько лет назад сказал: «Ну, твое лицо тебе богатства не принесет, моя дорогая». Аполлон мог решить, что такая шутка позабавит Бессмертных. Она ведь сказала, та безымянная Пифия, сидя на этом самом треножнике, ее треножнике, моем, нашем треножнике, сказала: «Тебя убьет падение дома». «И смех несказанный воздвигли блаженные жители неба». При одной только этой мысли мое тело свела судорога. Внезапно неимоверная судорога снова меня скрутила. Моя рука поднялась – истинный грот бога! – и сделала знак против сглаза. Пыль и лавровая труха просыпались, расплылись облачком. Часть опустилась на угли. И по ним затанцевали яркие искры. Взметнулись язычки пламени. Поднялся дым. Он ударил мне в лицо, словно меч, направляемый невидимой рукой. Я охнула от страха и вдохнула его полные легкие. И отчаянно закашлялась. Вся пещера – или грот – неимоверно расширилась, потом сжалась, превращая движение в пульсирование. Я услышала пронзительный звук, а потом – ничего.

Очнулась я, ничего не сознавая, кроме боли в голове. Прошло много времени, прежде чем у меня достало смелости открыть глаза. Я лежала на пышном ложе первой госпожи. Повернула голову и застонала от боли. У стены сидел Ионид. Увидев, что я шевельнулась, он встал:

– Выпей.

Я приподнялась на локте. Что-то очень горькое – настой ивовой коры, – решила я, но почти сразу же в голове у меня прояснилось.

– Что случилось?

– Ты чуть было не устроила пожар, вот что случилось. Дым повалил из грота, точно из вулкана.

– Как я оттуда выбралась?

– Не знаю. Там внизу сновали люди, служители. Я видел, как тебя унесли куда-то подальше от любопытных глаз.

– Откуда они там взялись?

– Я же говорил тебе, что гора вся раскопана. Они позаботились о Пифии, вот и все. Я нашел тебя здесь.

– Толпа…

– Осталась сверхдовольна – смех, дым. Надеюсь только, что они сочли все это божественным, а не потешным.

– Там были боги.

– Боги?

– Он. И он.

– Тот, выше по холму? Дионис?

– Ты их слышал.

– Я слышал тебя. Вот и все, что я слышал. Тем не менее…

– Ионид! Что слышала толпа?

– Сначала два твоих крика и эти странные слова «тот рот или другой?» Какие-то смешки. После чего я сообщил нашим римским друзьям ответ оракула. Потом некоторое время ты бормотала. Как все они. Ну почему бог не может работать чисто? Затем настала очередь афинян – естественно, официальный вопрос, а не о зерне и Геллеспонте. Я дал ответ, как мы согласились, но ты все еще бормотала – насколько мне удалось расслышать, ты бормотала «ложь на ложь». Это ведь не подошло бы для официального ответа, правда?

– Наверное, нет. Ионид, я действительно что-то говорила? То есть пока, по твоему выражению, бормотала?

– Конечно. Как все. В этом нет ни магии, ни святости. Просто, как говорят во сне. Затем твой пожарчик, и служители в темных одеждах тебя уволокли. Не тревожься. Никто не видел того, чего не должен был видеть. Мы о подобном осведомлены.

– Все так запутано. Мне это не нравится.

– А никто не требует, чтобы это тебе нравилось. Лучше постарайся как следует отдохнуть. Завтра ты снова воссядешь.

– Но ведь речь шла об одном дне!

– И всего два ответа, римлянам и афинянам? О да, они были самыми важными, бесспорно. Но мы не можем оставить без внимания остальных, целую их толпу. В конце-то концов, первая госпожа, так мы зарабатываем на хлеб. По большей части это будут маленькие люди. Тебе не надо будет затрудняться из-за них.

– Я не хочу из-за них затрудняться!

– А почему, ты полагаешь, у нас было три Пифии? На этот раз две нас подвели, столь эгоистично скончавшись. Но не тревожься. Наши шпионы разосланы. Ну, не шпионы, агенты. У афинян есть своя девушка, и они задействуют ее. Не удивляйся, если вдруг увидишь незнакомое лицо.

– Хорошенькая?

– Ты вспомнила свою Хлою? Не знаю. Никто мне ничего не говорит, все приходится узнавать самому. Ну, мне надо идти и завязать дружбу с юным Цезарем, Юлием. Этот молодой человек задает слишком много вопросов, слишком много для моего душевного спокойствия. Кстати, завтра среди мелких вопросов будет вставлен вопрос афинян. То есть настоящий, тот, который важен. Боюсь, с ним мы играть не сможем.

– Мы ни с чем не играем! Там были боги!

– Разумеется. Если я что-то узнаю за этот промежуток, то сообщу тебе. Но сохраняй все в тайне. Они требуют, чтобы ты ничего не знала. По-настоящему перепугались, понимаешь. Так что будь умницей и попытайся добиться от бога честного божественного мнения.

– Не нравится мне это, Ионид.

– Тебя очень высоко охарактеризовали. Однако ведь и жирную гусеницу тоже. О боги! Жизнь на лезвии ножа. Мне вот что пришло в голову. Не задать ли мне самому вопрос тебе? Один, мой собственный? О моих делах? Всунуть его между остальными? В конце-то концов они же через меня проходят, верно? Так до завтра.

* * *

На следующий день людей собралось много меньше. В экипаже я ехала через заводи тишины, а иногда до меня доносились отдельные голоса, ведущие разговор, не имеющий никакого отношения к тому, что меня везут мимо. Судя по звукам, в жертву приносилась коза, давшая согласие бедняжка женского пола, как дала согласие я. Нас обеих использовали, в обеих, видимо, ценили какое-то качество, но вознаграждали за него только… чем? Этот вопрос я все еще задавала себе, когда меня забрали из экипажа и поставили на ступень. Спускаясь в задумчивости, лишь чуточку тронутой благоговейным ужасом, я с какой-то странной уверенностью знала, что на этот раз боги обойдутся со мной мягко. Я сумела спокойно размотать платок, поморгать, оглядеться и подождать, чтобы мрак стал всего лишь полутьмой. Ожидая, я вдруг осознала всю глубину молчания толпы снаружи. Да, она была небольшой, но тем не менее ни легкого ропота, ни единого громкого голоса, ни кашля, ни шарканья, ни шмыганья носом. Они стояли там, каждый лихорадочно занятый своим вопросом – возможно, для них речь шла о жизни или смерти, богатстве или нищете. Первая госпожа Пифия, будет ли боль у меня в боку становиться сильнее? Как мне исцелиться? Врач отказался от меня, первая госпожа. Но она была обыкновенной женщиной, даже не матерью и не красавицей, простой женщиной, страдающей от хвори, которой боги поразили ее под старость.

Мрак исчез. Я видела все так, словно были сумерки. Пол грота выглядел странно. Там и сям виднелись обработанные плиты, и по крайней мере в одном месте из камня торчал железный прут, сломанный у основания. Мои фокийские предки, подумала я. Вот где они нашли сокровище и выдрали его из камня – литого золота статую женщины почти в натуральную величину; сто семнадцать золотых слитков в девять дюймов шириной, три дюйма толщиной и восемнадцать длиной каждый; миски, курительницы, тазики; золотой лев, который весил почти четверть тонны. Не этот ли камень с залитыми свинцом дырами удерживал льва? Или они так мало знали о людской алчности, что считали один лишь вес зверя его достаточной защитой? И еще драгоценные пояса и ожерелья для Пифии, не так ли? Но они исчезли бы раньше, вместе с Пифией, в конечном счете столь же недолговечные, как дождевые капли. Что же, подумала я, верующие люди снаружи, вы, дождевые капли, как и ваши крохотные заботы, я сделаю для вас все, что смогу!

Я осторожно взобралась на сиденье треножника, в первый раз увидев, как мастер сочетал сиденье с чашей, словно бы слияние их было неизбежным. А бронзовые ножки жаровни были хитрым сплетением змей и мышей. Много рук заботилось об этом каменном ящике, этом гроте, и, взбираясь на треножник лицом к нему, я увидела в глубине занавес, и моя плоть мурашками поползла по костям. Там ли укрыта прославленная расселина, по которой некогда поднимались пары из центра земли? С большим усилием я повернулась спиной к занавесу и села поудобнее.

Большая тишина, а в ее заключение чуточка той комедии, которой так опасался Ионид. И сам же ее накликал. Снаружи донесся звон тимпанов, и вновь настала тишина. Я увидела, что Ионид выглядывает из-за края своей ниши.

– Забыл сказать тебе. Сегодня труб не будет.

Это было глупо и рассмешило меня, но это не был раскатистый смех богов, а мой голос, достаточно низкий для женщины, хотя и не настолько низкий. Ионид начал задавать вопросы по одному. Я забыла, о чем был первый, но поймала себя на том, что жду бога или богов, а потому заговорила с ними. Совсем по-домашнему. Я здесь, сказала я, готова, и всем сердцем. Сверши свою волю. Ты тут? Оба вы, Дионис, зимний бог на три зимних месяца, Аполлон, ты, который овладел мной вчера, свершишь ли ты вновь свою волю? Я твоя Пифия.

Ответа не было. Никакого. Я подумала: давным-давно, когда все они повернулись ко мне спиной, я подошла к бездне пустоты. Так я опять говорю с ней? Аполлон? Ты здесь? Или ты охотишься на верхних склонах Парнаса? Или гонишься за лавровым деревцом? Аполлон, я верю в тебя. Они хотят узнать. Каждый из них принес тебе дар. Ты ответишь?

Может быть, это подсказал мне он, не знаю, но в первый раз я вспомнила о сухих листьях в желобках по краю чаши. Я взяла щепотку, заметив, что желобок со вчерашнего дня заполнили новыми аккуратными горками трухи. Я подержала ее над красной луной тлеющих углей и разжала пальцы. В ответ мне начали подмигивать искорки, а местами обломочек побольше вспыхивал огнем, испуская дым. Это было приятно – как бросать камешки в воду или играть с чашей и шариком. Я бросила еще одну щепотку и вроде бы бросила еще раз, и еще раз, и еще раз.

И еще раз, и еще раз. Но мои руки были сложены у меня на поясе и на покрывале моей постели.

– Аполлон?

Ответа не было. Я услышала какое-то движение и подумала: не Дионис ли это? Но мне ответил Ионид:

– Это я. Умница. Усни-ка еще.

Но позднее в этот день я снова «воссела», как выразился Ионид. Я начала понимать, что он обожает драматическое искусство, а оно имеет свой язык, и не просто тот, каким говорят на сцене перед зрителями, но и тот, на котором актеры говорят, когда они одни или с теми, кто обслуживает спектакль. Меня начало смущать, что, общаясь с богом или богами, мы пользуемся речью, более подходящей для современных пьес, которые, как мне говорили, лишены благородства и религиозного чувства, но сосредоточены только на обычных людских делах. По языку Ионида я начала понимать, насколько все изменилось вокруг оракула. Тесная застройка зданий и отсутствие достаточного количества мест для зрителей натолкнули меня на вывод, что в давние времена Дельфы были куда более скромным местом – возможно, всего лишь приютом деревенского оракула. Но Аполлон отдал им предпочтение перед всеми другими, убил чудовище, которое их стерегло, и создал – как бы давно то ни было – все необходимое, дабы возвещать здесь правду бога. Мало-помалу слава этого оракула росла, а вера в точность его слов все больше и больше укреплялась, так как вновь и вновь подтверждалось, что слова эти содержат истину. А мы? Мы – современные? Мы сделали из него пьесу с декорациями и труппой, с избитостью, так что он стал почти таким же, как его новое окружение. Все, что блестит, было золотом, кроме слов. Я произносила слова и не знала, что произносила их. Они были словами бога.

Кроме тех, которые произносил Ионид, вспомнила я с внезапной болью. Двум римлянам он ответил из собственной головы… и моей. Бог тут был ни при чем. Держался бы он своих голубей! Он вернулся за мной.

– Ионид, мы богохульствовали.

– Да.

– Ты относишься к этому слишком спокойно.

– Почти все, что мы делаем, касательно богов, представляет собой богохульство, если уж тебе надо употребить это слово. Истина одного бога – это богохульство другого.

– Не умничай.

– Небеса! Почему бы и нет?

– Я хотела, чтобы меня успокоили, только и всего. Я вижу, ты этого не можешь или не хочешь.

– Но я же успокоил тебя! Или ты не слушала? Вот что, госпожа, посмотри на выручку.

– На что, на что?

– Выручку. Ну, вознаграждения. Эти два римлянина… о боги! Видела бы ты кошелек, который они оставили храму, и ожерелье для тебя. Афины, милые, скучные, блюдущие обычаи Афины, город моего сердца, несмотря на изобилие учителей, врачей, ученых, преподнесли треножник, достаточно изящный и, мне кажется, немножко захватанный, так сказать. Разумеется, были деньги и для меня, но самая малость. Все мы уже не те, чем были. Кстати, они прислали тебе еще одно ожерелье. Но не беспокойся, что их у тебя будет избыток. Первая госпожа – первая гусеница – договорилась с Леонтом, златокузнецом. Он все обратит в наличные. Разумеется, ты сама не можешь ходить и продавать вещи.

– Выручку.

– Вот именно. Кстати, я же тебя еще не поздравил – и делаю это теперь – с твоим вчерашним исполнением. Ты была несравненна, моя дорогая.

– Вчера? Но я ничего не делала.

– Ничего-ничего? Не отвечала всем этим безмозглым людишкам?

– Я заснула.

– А мне ты совсем сонной не казалась. Просто ровно столько «нумена» у тебя в голосе, чтобы убедительность была полной.

– Нумена?

– Римское словечко. Означает… потустороннее. Тут они мастаки – самый суеверный народ в мире. Бог знает, как они достигли того, чего достигли. Но когда ты ответила женщине, которая справлялась о своей умершей дочери, они все разрыдались. Я и сам еле удержался. Откуда ты знала, что девочку звали Лелия?

– Какую девочку?

– В любом случае, моя дорогая, мы сполна удовлетворили некоторых наших клиентов. Я даже склоняюсь к мысли, что твое «форте» – простота, а не сложность. Эта женщина сняла серьги и добавила их к драхмам. Не то чтобы от них было много толку – якобы серебро. Ну, Леонт определит.

– Я ничего не знала. Я спала! Почему ты мне не веришь?

– Раз ты так говоришь, то разумеется. Но если щепотка, брошенная на угли, и дым от нее так на тебя действуют, хотел бы я знать, что с тобой было бы в давние дни? Первые Пифии жевали листья, только что сорванные. Возможно, ты замечала, что ни одно животное лавровых листьев не ест. Даже насекомые. Они знают. Как я хотел бы, чтобы и мы знали! Но пожалуй, тебе пора готовиться.