Текст книги "Призрачный свет"

Автор книги: Уильям Уинтл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Это устраивало меня, – на самом деле это было просто находкой, – и я решил провести осень в приятной обстановке. Так как ни он, ни я не знали соседей, а дом казался опустевшим и оплакивавшим недавнюю смерть своего хозяина, то, возможно, временами мне становилось скучно; поэтому я решил воспользоваться случаем и написать книгу, которую уже давно задумал. Время меня не подгоняло: я мог писать, если придет вдохновение, и не волноваться, если оно не придет.

Так уж случилось, что в Мостин-Грейндж книга мало продвинулась вперед: мое внимание занимали другие вещи, и некоторые из них описаны ниже. Это были, мягко говоря, странные и необычные происшествия, и если за ними и скрывалась какая-то тайна, то она так и осталась тайной. У меня есть свои соображения на этот счет, но это не повод навязывать их другим. Если мой рассказ не скажет сам за себя, я не вижу повода выступать в качестве его представителя.

Здесь, пожалуй, уместно будет добавить, что, насколько я знаю себя, я не обладаю богатым воображением, и поэтому все побуждения написать роман были отвергнуты. Я также не склонен видеть вещи, которые необычны и не очевидны для обычного человека. Я не пью и не принимаю наркотики; я так мало знаю о психических заболеваниях, что написание этих слов вызывает у меня затруднение; мое здоровье в норме, и в то время, когда все это происходило, я чувствовал себя особенно хорошо и был настолько свободен от какого-либо беспокойства или депрессии, насколько это вообще возможно для человека. А теперь перейдем к рассказу.

Все началось примерно через неделю после моего приезда в Мостин-Грейндж, и начало истории было ничем не примечательным, если отвлечься от того, что последовало дальше. Я писал письма в восхитительной старой библиотеке, окруженный коллекцией древних томов, заставлявших меня нарушать десятую заповедь каждый раз, когда я смотрел на них. Наступал вечер. Когда стало смеркаться, дворецкий принес свечи. Газ и электричество еще не проникли в почтенный дом.

Я люблю свечи, если их много и меня не просят платить по счету. Есть что-то успокаивающее в теплом сиянии хорошей восковой свечи, чего совершенно не хватает газовому пламени или электрической лампочке. Было приятно писать там, в добродушном свете двух благородных свечей рядом со мной. И вдруг я заметил, что страница писчей бумаги посинела!

На мгновение мне показалось, что у меня что-то случилось со зрением. Я протер глаза, но это не произвело никакого эффекта. Затем я посмотрел на две свечи и увидел, что пламя в обоих случаях было ярко-голубым. Это было не то голубое пламя, какое можно увидеть вокруг фитиля или иногда в огне камина. Это было не то пламя, которое производит бунзеновская горелка или обыкновенная спиртовка. Пламя давало мало света, если вообще давало: свечи давали столько же света, сколько и раньше, – но оно было голубым! И еще: пламя, казалось, вытягивалось больше, чем обычно. Если бы эта мысль не была столь абсурдной, можно было бы сказать, что свечи, казалось, чего-то боятся!

Я мог только предположить, что в составе свечей присутствовало что-то особенное, что и вызвало странный результат. Потом мне пришло в голову попробовать эффект чирканья спичкой из коробки, лежавшей на столе. Это были деревянные спички, так что вопрос об их составе не стоял. Я чиркнул спичкой, и она сразу же вспыхнула таким же голубым пламенем, как и свечи. Я пробовал другие, всегда с таким же результатом.

Единственным возможным предположением была какая-то странность в атмосфере комнаты, например, недостаток кислорода. Но эта мысль вряд ли была верной, потому что окно было открыто, и воздух в комнате был почти таким же свежим, как снаружи. Через минуту голубой цвет исчез; свечи горели обычным пламенем. Я чиркнул двумя – тремя спичками, и они тоже горели нормально.

Все это казалось необъяснимым, но вскоре после этого я прочитал в какой-то книге, что явлениям призраков часто предшествуют огни, горящие голубым. Но в то время я ничего об этом не знал, а если бы и знал, то не поверил бы. В данном случае ничего не последовало, и единственной необычной вещью, которую я заметил в то время, было легкое ощущение холода, как будто воздух внезапно стал прохладнее. Хотя вечер был очень теплый.

Следующее происшествие, которое привлекло мое внимание, было связано с собакой, принадлежавшей покойному хозяину дома. Это был шотландский терьер с хорошей родословной и, как говорили, очень дорогой. Так как он привык к здешней жизни, я не стал ограничивать его свободу, хотя и не очень любил его общество. Он также не казался особенно привязанным ко мне. Мы терпели друг друга, и это все, что можно сказать.

Собака эта спала на коврике у камина, как-то вечером после происшествия со свечами, а я сидел у стола с книгой, когда она вдруг вскочила и подбежала ко мне со всеми признаками тревоги. Затем она повернулась лицом к ковру, на котором только что лежала. Зубы ее были оскалены, шерсть на загривке поднялась дыбом; она свирепо рычала и выказывала все признаки враждебности и тревоги. Настолько, что я посмотрел в сторону камина, на мгновение ожидая увидеть там кого-нибудь.

Конечно, никого не было видно: все было как обычно. Я успокаивающе заговорил с собакой, но она не обратила на меня внимания. Потом поднялся, подошел к камину и встал на ковер, где лежала собака. Результат оказался любопытным. Собака, казалось, наблюдала за каким-то невидимым человеком, который шел от того места, где я стоял, к двери, как будто перед отступающим врагом, по-прежнему со всеми признаками тревоги и враждебности. Когда она повернулась к двери, ее гнев, казалось, утих. Она перестала ощетиниваться и рычать, а через мгновение подошла ко мне. Но два или три раза она поворачивалась к двери, словно не уверенная в уходе невидимого врага.

Эта история вызывала недоумение и некоторое смущение. Собака определенно видела кого-то или что-то, к чему она была явно враждебна. И это что-то или кто-то, по-видимому, переместился от камина к двери, и далее из комнаты, хотя дверь была закрыта. Но следует добавить кое-что еще. Хотя я ничего не видел, но все же что-то чувствовал. Было то странное чувство, которое иногда возникает, когда кто-то невидимо приближается. Это чувство довольно развито у меня самого и у некоторых других, кого я знаю. Моя любимая теория на этот счет состоит в том, что это не что иное, как обоняние. При обычных обстоятельствах мы не чувствуем запахи своего вида. Но то, что запах присутствует, очевидно из той легкости, с которой другие животные обнаруживают наше присутствие, когда мы находимся с наветренной стороны от них. Мне кажется, причина, по которой мы обычно не обнаруживаем его, заключается в том, что он всегда присутствует с нами. И это может объяснить тот факт, что для многих из нас занятая комната ощущается как-то иначе, чем пустая, в то время как близкое приближение любого человека в темноте вызывает смутное чувство беспокойства, если не тревоги.

Как бы то ни было, у меня возникло ощущение, что в комнате кто-то есть, и это ощущение исчезло одновременно с успокоением собаки. Вы можете сказать, что последнее было истинной причиной первого; и, возможно, окажетесь правы. Я не готов спорить по этому поводу. Но происшествие оставило неприятное впечатление.

Еще одно странное происшествие, случившееся в эти первые недели в Мостин-Грейндж, произошло в холле однажды вечером, на закате. Я только что вернулся с прогулки и задержался в холле, чтобы просмотреть несколько писем. Я смутно сознавал, что одна из служанок что-то делает в галерее. Внезапно я услышал вздох и, подняв глаза, увидел, как она отшатнулась и посмотрела на узорное окно над галереей менестрелей.

Я проследил за ее взглядом и отчетливо увидел лицо, заглядывающее в окно. Я видел его ясно и достаточно долго, чтобы заметить его появление, а затем оно исчезло. Оно не отодвинулось, а просто растворилось. Все это длилось секунд пять или чуть больше. Я выбежал за дверь и посмотрел на окно, где видел лицо. Там никого не было, и никто не смог бы добраться туда без лестницы. Торцевая стена холла отвесно спускалась от окна до самой земли, и не было никакой опоры для того, кто попытался бы заглянуть в окно.

Но это было еще не все. Я был уверен, что это лицо мне знакомо. Это был мужчина средних лет, румяный, полный, с редкими рыжеватыми усами и бородкой. Подбородок, казалось, был выбрит. Выражение лица говорило о грубом добродушии на фоне решительности и беспринципности. Это был такой человек, который будет терпеть тебя, пока ты ему нравишься, но не остановится ни перед чем, если ты будешь ему противоречить.

Где я видел это лицо раньше? Конечно, это не было лицо кого-нибудь из тех, с кем я встречался; но я был уверен, что видел его на какой-то картине. В тот вечер, во время ужина, меня осенило. Это было лицо Генриха VIII. Мостин-Грейндж был построен в его царствование, и если сам он никогда в нем не бывал, то многие из его друзей, как известно, часто посещали это место. Было, конечно, интересно взглянуть на веселого монарха! Но что он здесь делает? Тот факт, что служанка видела лицо в окне, доказывал, – это было нечто большее, чем просто мое воображение.

Хотя это не было следующей необычной вещью, которая произошла во время моего пребывания в Грейндже, возможно, стоит упомянуть здесь еще одно таинственное явление, которое, по-видимому, имеет с ним какую-то связь. Я воспользовался случаем расспросить старую экономку о привидениях, и она рассказала мне, что несколько служанок в то или иное время видели фигуру женщины, стоящей или идущей по галерее, выходящей в холл; но никто из них не видел ее вполне ясно и не мог дать определенного описания. Она сама высказала мнение, что все это вздор и результат чтения «дрянных романов».

Эта история не произвела на меня особого впечатления: подобные вещи приходилось слышать уже много раз. Но мне выпало не только проверить это, но и придать ему определенную форму и действительность. К концу моего пребывания в доме, когда я совершенно забыл рассказ экономки, я случайно оказался на галерее менестрелей, когда уже сгущались сумерки. Не было причин задерживаться, – в библиотеке меня ждала какая-то незаконченная корреспонденция, – но я почему-то почувствовал, что должен стоять и смотреть.

Казалось, я кого-то жду, но не имею ни малейшего представления, кто бы это мог быть. Я, так сказать, стоял на страже, и не должен был уходить, пока меня не сменят. Свет быстро угасал, и в холле подо мной с каждым мгновением становилось все темнее. Я был совершенно один, и все же мне казалось, будто холл полон людей, приходящих и уходящих. Ничего не было видно и слышно, но имелось смутное ощущение движущейся толпы, – и она, казалось, состояла из важных персон.

Затем я осознал, что довольно пристально наблюдаю за дверью в одной из боковых галерей. Она была частично прикрыта куском гобелена, и я никогда не интересовался, в какие комнаты она ведет. Пока я смотрел, я увидел, что гобелен отодвинут в сторону, и в дверном проеме появилась женщина, частично скрытая. Она, казалось, на мгновение замерла, словно в нерешительности, а затем вышла через дверь и остановилась на галерее. Одна ее рука покоилась на балюстраде, и, казалось, она наблюдает за кем-то внизу.

Свет стал очень тусклым, но, вглядевшись пристальнее, я смог разглядеть детали фигуры. Это была стройная женщина среднего роста, одетая по старинной моде. Платье, корсаж и высокий жесткий воротник были инкрустированы мелким жемчугом и драгоценными камнями разных видов, как и ее искусно уложенные золотистые волосы. При лучшем освещении она выглядела бы ослепительно. При этом черты ее лица были довольно резкими, а его выражение – властным и несимпатичным.

Она стояла там, наверное, с минуту, словно высматривая кого-то. Потом, наверное, этот кто-то появился, потому что она улыбнулась, слегка поклонилась и вышла в дверь, закрыв ее гобеленом. Больше ничего не произошло, хотя я некоторое время оставался на галерее менестрелей. Позже вечером я спросил дворецкого о потайной двери в галерее, и он сказал мне, что она ведет в комнату, в которой спала королева Елизавета, когда останавливалась в Грейндже.

Только спустя некоторое время после того, как мой визит подошел к концу, я совершенно случайно узнал, что день, когда я увидел фигуру в галерее, был годовщиной прибытия туда королевы.

Еще одно необъяснимое переживание также стало причиной беспокойной ночи. Обычно я крепко сплю с того момента, как моя голова касается подушки, и до тех пор, пока меня не позовут утром, но в этот раз мой сон был прерывистым. Казалось, для этого не было никаких причин. Я пребывал в прекрасном здравии, накануне много упражнялся, умеренно поужинал вполне удобоваримой пищей, и ничто не мешало моему сну. И все же сон не шел.

Несколько часов я нетерпеливо ворочался в постели, тщетно пытаясь всеми обычными способами добиться сна. Казалось, я был одержим мыслью, что нужно что-то сделать – что-то, ради чего необходимо бодрствовать. Однако самый тщательный поиск во всех закоулках памяти ничего не выявил. Ни одна задумка не была забыта, ни одно дело не осталось не сделанным. Мало что может быть более мучительным, чем такая ночь.

Наконец я заснул, но только для того, чтобы проснуться через час с ощущением, что меня разбудил звук труб. Металлический рев, казалось, все еще звучал в моих ушах, когда я очнулся от легкого сна, чтобы полностью проснуться. А потом я снова услышал трубы. На этот раз не могло быть никакого сомнения: я не спал, а бодрствовал.

Затем вдалеке послышался топот всадников. Отчетливо слышался топот конной группы, быстро приближавшийся и становившийся все отчетливее. Сначала он слышался на большой дороге, соединявшей два ближайших города и проходившей в миле от Мостин-Грейндж. Затем он зазвучал менее резко, когда всадники свернули с дороги, чтобы проехать через парк; время от времени звучали трубы, каждый раз ближе и громче. Кто мог приехать в Грейндж в такое время ночи, когда там никого не было, кроме меня? Посетителей не ждали; и уж тем более посетителей, какие могли прибыть подобным образом.

Через минуту или две стук копыт по камням возвестил, что таинственные всадники въехали во двор перед домом. Последовала остановка, а затем послышались звуки спешивающихся людей, лошадей, чавкающих удилами, и все остальное. Новоприбывшие, очевидно, входили в холл: надо было посмотреть, кто эти люди. Моя спальня выходила на другую сторону дома, и из окон ничего не было видно; поэтому я накинул халат и пошел в пустую комнату в передней части, откуда открывался полный обзор.

Идя с этой целью по коридору, я не только громче слышал звуки во дворе, но и отчетливо слышал, как в холле ходят и разговаривают люди. Очевидно, это была не только многочисленная, но и важная компания. Ощущались какая-то суета и торжественность. Затем я добрался до передней комнаты, и когда вошел в нее, звуки, казалось, затихли, и мгновение спустя все было тихо. Выглянув в окно, я не увидел ни всадников, ни чего-либо еще необычного, за исключением того, что на белых камнях виднелось много отпечатков грязных копыт. Это была единственная видимая вещь, которая придавала смысл тому, что говорило мне мое чувство слуха.

Было холодно, и я с радостью вернулся в постель. Остаток ночи прошел в беспокойных приступах прерывистого сна, несколько раз я слышал отдаленные звуки всадников и труб, хотя они больше не приближались к дому. Утром первой моей мыслью были отпечатки копыт на камнях, но, выйдя из дома, я, к своему разочарованию, обнаружил, – с самого утра шел сильный дождь, и камни были начисто вымыты от любых следов, которые могли там оставаться. В этот момент появился егерь и сказал, что всю ночь не спал в ожидании браконьерского налета. Поэтому я воспользовался случаем и небрежно спросил, не случилось ли чего-нибудь необычного ночью, и он ответил мне, что все было совершенно спокойно, за исключением того, что ночь временами была ветреной.

За время моего пребывания в Мостин-Грейндж произошло немало других событий, которые, насколько я мог судить, выходили за рамки обычных, но здесь нужно добавить только одно. Это произошло в старой библиотеке, которая, как я уже упоминал, содержала ряд древних томов, вероятно, не сравнимых ни с одним из имеющихся в какой-либо частной коллекции в Англии того времени. Среди них имелось немало рукописных фолиантов, часть из которых я просмотрел довольно небрежно. Они, казалось, состояли в основном из старой корреспонденции и домашних счетов, записанных много лет назад. В то время мне пришло в голову, что тщательное изучение этих рукописных томов может пролить немало света на отечественную историю и на старые социальные условия, и я решил предложить это Джеку Болтону по его возвращении. Он всегда любил копаться в самых непредсказуемых источниках информации.

Однажды утром, перед завтраком, я зашел в библиотеку и сразу заметил на столе небольшой рукописный томик. Уже не в первый раз я видел эту книгу, не помня, чтобы брал ее с полки, но в этот раз я был совершенно уверен, что она не лежала там, где я ее обнаружил, когда я уходил из библиотеки поздно вечером. С тех пор, как я покинул библиотеку, никто, кроме служанки, которая должна была по утрам убирать ее, здесь не появлялась. Но пока я раздумывал, зачем ей могла понадобиться книга, она вошла, чтобы вытереть пыль, и принесла извинения за то, что была задержана другими обязанностями и поэтому не смогла заняться библиотекой раньше. Было ясно, что ее в комнате не было. Кто еще мог прикоснуться к книге?

Дело это показалось мне не очень важным, и я вскоре выбросил его из головы. Но на следующий день, когда я спустился, книга снова лежала на столе. Поэтому, когда наступила ночь, я сказал дворецкому не дожидаться меня, так как мне придется работать допоздна. Едва все стихло, и стало ясно, что все обитатели дома легли спать, я тщательно запер библиотеку и взял ключ с собой наверх. Утром я встал необычно рано, чтобы открыть комнату прежде, чем кто-нибудь из слуг узнает, что было сделано. Когда я вошел в комнату, книга лежала на столе!

На этот раз она была открыта, и между страницами лежала увядшая роза, которая при прикосновении рассыпалась в пыль. Очевидно, он лежала там уже много лет. Это еще больше усугубило загадку, которую я пытался разгадать, внимательно изучив книгу. Оказалось, что она состоит из серии любовных писем, датируемых временами Карла I, и своего рода дневника того же периода. Письма были по-своему трогательны, а в дневник записывались только обыденные поступки и переживания деревенской дамы, живущей однообразной и упорядоченной жизнью.

Не было абсолютно ничего, что указывало бы на то, почему кто-то или что-то из любой другой сферы существования должно было интересоваться этой книгой и, по-видимому, изучать ее, когда простые смертные спят. Но много раз после этого я находил книгу лежащей на столе, при отсутствии любого живого человека, которому бы понадобилось снять ее с полки. Тайна так и не была разгадана, и никакого разумного объяснения не было предложено.

Все это случилось несколько лет назад. На днях я встретил Джека Болтона и спросил его, случалось ли в Мостин-Грейндж что-нибудь странное. Он ответил, что каждодневные заботы оставляют мало времени для чего-то необычного, – ответ, который я могу расценить только как попытку уклониться от ответа.

Дом на скале

Все это произошло из-за того, что Сирил был слишком умен. Он впал в обычную ошибку, полагая, что таинственное нечто в его внутреннем сознании, которое он называл интуицией, было более здравым руководством к действию, чем обычный здравый человеческий смысл. Ему казалось, что лучший способ отвлечься от забот жизни, – это уединение, и вот тут-то он совершил ошибку. Самая большая из всех проблем, – это вы сами, во всяком случае, так было в случае с Сирилом. Потому что именно тогда он поверил, будто у него есть основания для беспокойства.

Что это было, не имеет отношения к нашей истории, поэтому нам не нужно останавливаться и размышлять об этом. Но это было нечто, требовавшее лечения, по словам Сирила, и лечение, которое требовалось, состояло в том, чтобы уйти от повседневности. Он заглядывал в читальный зал Британского музея в межсезонье, когда все разъезжаются, кроме дамы, которая пишет статьи для высшего общества, и мужчины, пытающегося найти решение квадратуры круга. Он прослушал курс университетских лекций по умножению эго, а также попробовал ловить лосося в низовьях Темзы. Но не мог избавиться от беспокойства.

И тут его осенила блестящая идея. Он был почти готов вознегодовать на внезапность, с которой она его поразила, ибо все, что имело привкус фамильярности, казалось особенно оскорбительным в его теперешнем настроении. Но от этой идеи не следовало отказываться: она должна была обрести воплощение. И он был вынужден признать, что идея была не такой уж плохой. Об этом стоило подумать, а думать – значит действовать.

Дело было вот в чем. Один его друг построил что-то вроде дома на одиноком утесе, в стремлении уединиться и писать романы. Дом располагался в уединенном месте, вдали от всего, кроме моря, на частной территории, и его обитатель мог быть свободен от посетителей, как ему того хотелось. Так случилось, что в утренней газете он увидел, что его друг проезжает через город и остановился у «Лэнгхэма». Сирил поднял трубку и набрал номер.

– Это ты, Говард? Как поживаешь? Нет, чувствую себя немного вялым, нервы тоже слегка не в порядке. Наверное, требуют отдыха. Послушай, старина, если твоя лачуга на утесе свободна, могу ли я пожить там недельку – другую? Что? Собираешься ее снести? Привидения? Крысы! Я не боюсь привидений. Да, спасибо; я закажу запас провизии и сделаю все сам, спасибо. Не нужно никого беспокоить. Большое спасибо, старина, это очень любезно с твоей стороны.

Итак, дело было улажено, и на следующий день долгая поездка по железной дороге, за которой последовало еще более длительное путешествие в коляске, привели Сирила к дому на утесе. Конечно, он оказался таким уединенным, как только можно было желать. В пяти милях от ближайшего города или, вернее, деревни, в доброй миле от главной дороги, в частном поместье, в котором редко кто жил, спрятавшийся за густыми зарослями кустарника и папоротниками по колено, это было идеальное место для человека, который стремился к одиночеству.

Обстановка, помимо желанного уединения, была просто великолепна. Дом стоял почти на самом краю высокого известнякового утеса, отвесно спускавшегося на сто футов к волнам, бьющимся у его основания. Утес возвышался, как миниатюрный мыс, рядом с маленькой бухтой, усеянной огромными валунами, вокруг которых длинные водоросли извивались, подобно водяным змеям, когда прилив сменял отлив, и наоборот. Со всех сторон утесы были пронизаны пещерами, которые волны выбили в древних скалах своим непрерывным накатом, а над головой висели цепкие массы морского укропа и других растений.

Взору открылась бесконечная пустыня, нарушаемая только скалистым островом, видневшимся на горизонте в ясные дни, а еще ближе – зазубренными скалами, поднимавшимися над поверхностью во все время, кроме самых высоких приливов, и угрожавшими неосторожному кораблю неминуемой гибелью. С трех сторон лежало море, а с четвертой, обращенной к суше, – как мы уже видели, – виднелись буйные заросли, окруженные густыми деревьями и возвышающимися холмами. Не было видно ни дома, ни каких-либо признаков человеческой жизни; а тропинку, которая вела к утесу, было трудно найти, так сильно она заросла кустарником и папоротником.

Сирил стоял на краю обрыва и поздравлял себя. Наконец-то ему удалось уйти от всего. Никто и ничто не будет ему здесь мешать. Благодаря телеграмме, посланной накануне, достаточный запас продовольствия и других необходимых вещей был отправлен из города на утес и оставлен в беспорядке на маленьком крыльце. Он любил работать руками; он вполне мог сам готовить себе еду; ему не были нужны слуги. Поэтому он огляделся вокруг с нескрываемым удовлетворением.

Дом на утесе вряд ли можно было назвать домом в строгом смысле этого слова. И это был не совсем летний домик или беседка. Это было простое деревянное строение в один этаж, состоящее из двух маленьких комнат для жизни и сна и своего рода прихожей, где стояла керосиновая печь и несколько предметов кухонного обихода. Входное крыльцо находилось сзади, а фасад выходил на море, два окна выходили на неглубокую веранду. Мебель тоже была самой простой, на полу не было ковров, на стенах висели картины; отсутствие соседей делало ненужными жалюзи и занавески на окнах.

Сирил стоял, глядя, как солнце опускается на ложе опалово-серого цвета, окрашенное пурпурным сапфиром, и длинные сверкающие рубиновые лучи играют на сонных волнах. Проходивший мимо рыбак увидел его издали на фоне неба и задумался, кто бы это мог быть: и это был последний раз, когда человеческий глаз видел его живым.

Что произошло в доме на утесе, и как зародился и рос ужас, пока не закончился катастрофой, вряд ли станет известно. Уста Сирила смолкли навеки: а то, что наблюдало и ждало, исполнило свое ужасное предназначение и, может быть, исчезло безвозвратно. Все, что у нас есть, – это разрозненные короткие заметки, написанные на клочках бумаги. Они, без сомнения, были написаны в порядке развития событий; но когда их нашли, ветер раскидал их по полу, и было невозможно сделать больше, чем сложить их в предполагаемой последовательности. Мы так и сделали, то есть, расположили их в том порядке, который показался нам наиболее вероятным, и получили связную историю, насколько это оказалось возможно.

Похоже, пока Сирил стоял там и смотрел на закат, его мысли вернулись к телефонному разговору с владельцем дома, который сказал что-то о намерении снести его, потому что там водятся привидения. Сирил гордился своим здравым смыслом. Не будучи особенно скептичным, он также отнюдь не был легковерным. Он требовал доказательств, прежде чем поверить во что-то невероятное, а доказательства существования чего-то оккультного казались ему крайне слабыми. У него не было ни воображения, ни фантазии: он не жаловался на нервы, хотя и признался Говарду, что в данный момент они немного расшатаны.

Его лицо расплылось в широкой улыбке, когда он вспомнил этот разговор. Действительно, привидения; странно, что такой здравомыслящий человек, как Говард, уделяет внимание подобным историям. Крысы, без сомнения; или, возможно, другие дикие твари, выползающие, когда все стихает, и издающие едва слышные призрачные звуки; но списывать это на привидения было как-то слишком абсурдно. И Сирил громко рассмеялся.

А потом вдруг вздрогнул и оглянулся. Какое странное эхо! Он мог бы поклясться, что кто-то также засмеялся. Но среди скал и утесов можно ожидать эха, поэтому вполне естественно, что оно должно было быть. Однако в этом эхе имелось что-то странное. В обычном эхе слышится повторение звука, немного измененное, – иногда более резкое, иногда смягченное, – природой поверхности, от которой звук отражается; но это тот же самый звук. В эхе нет оригинальности. И вот тут-то Сирил был озадачен и слегка удивлен. Это эхо было другим. В этом смехе присутствовало что-то зловещее, чего, конечно же, не было в его смехе.

Это заставило его на мгновение прислушаться и нахмуриться. Затем здравый смысл вернулся, и он отбросил эту мысль как абсурдную. Но едва только он это сделал, кто-то снова рассмеялся! На этот раз смех был менее слышен, но более неприятен. Это напоминало тихое хихиканье низменного ума, который берет верх над высшим. Это было любопытно, но немного раздражало. Сирил надеялся, что нервы не сыграют с ним злую шутку.

Он постарался выбросить эту мысль из головы и отказался думать о ней. Он сел на невысокую траву и несколько минут смотрел на море. Серый закат уже переходил в пурпурный, а на юге собиралась длинная полоса облаков. Поднимался легкий ветерок, кусты за его спиной перешептывались о тайнах наступающей ночи. Сирил снова оглянулся со смутным чувством беспокойства.

Ничего не произошло, но у него возникло то странное ощущение, будто за ним наблюдают, которое иногда возникает в переполненной комнате или на улице. Он повернулся и несколько минут пристально смотрел на кусты и папоротник. Ничего не было видно, хотя он знал, что, вероятно, множество глаз спрятавшихся диких тварей наблюдают за ним с любопытством и страхом. Но он думал не об этом. Он смутно сознавал, что какая-то Тварь наблюдает и выжидает своего часа – Тварь, которая означает зло такого рода, о котором не стоит и думать. Сирил поймал себя на том, что ждет, когда Тварь обнаружит свое присутствие.

Мгновение спустя он взял себя в руки. Такие вещи не годятся. Он читал об этом в книгах так называемых историй о привидениях и понимал психологию этой чепухи. Он поднялся и вернулся в дом. Здесь он нашел себе занятие на следующий час, распаковывая запасы провизии, лежавшие на крыльце, и убирая их. Потом надо было проверить его небольшой запас книг, разложить письменные принадлежности на одном из столов, подготовить спальню на ночь. К этому времени его странная нервозность прошла; и он лег спать в необычно ранний час и в прекрасном расположении духа.

Он спал, как обычно, хорошо, и только однажды его потревожило что-то, похожее на царапанье по стенам дома. Без сомнения, крыса или, возможно, кролик. Он заметил, что их было много. Но как раз в тот момент, когда он собирался снова заснуть, произошло нечто странное. Луна светила в окно, к которому он лежал спиной, и он заметил, что, хотя часть комнаты была освещена ярким светом, часть, казалось, находилась в тени. Как будто окно была частично задернуто шторой. Он сонно повернулся в постели, чтобы посмотреть на окно, как вдруг тень исчезла! Это было довольно странно, потому что, казалось, кто-то заглядывал в окно.

Сирил вскочил с кровати и подбежал к окну. Там никого не было, и никого не было видно, когда он подошел к двери и выглянул. Ни одной живой души, за исключением нескольких кроликов, которые бросились врассыпную, едва завидев его. Все это он мог списать только на фантазию наполовину сонного состояния: или, возможно, – но едва ли вероятно, – какой-то бродяга нашел дорогу к этому месту. Во всяком случае, думать об этом было бесполезно, Сирил вернулся в постель и крепко проспал до утра.

На следующее утро он поднялся в приподнятом настроении и, очевидно, забыл о мелких неприятных происшествиях предыдущей ночи. Но среди его записей есть одна, которая, по-видимому, относится к этому дню и имеет большое значение в свете того, что произошло впоследствии. Он купался в заливе, спустившись по крутым скалам с помощью веревки, которая, очевидно, была закреплена там Говардом для этой цели. Он был довольно хорошим пловцом, но далеко не уплывал, так как течение было сильным. Он спокойно плыл над глубоким местом, которое располагалось под утесом напротив дома, когда случилось это. Внезапно он погрузился на несколько дюймов. Как будто кто-то положил тяжелую руку ему на плечо и толкнул вниз. Он мгновенно вынырнул и перевернулся на спину, и в тот же миг над ним словно исчезла тень. Она не уплыла, как могло бы уплыть облако, и не растаяла, а просто перестала существовать. И в то же время ему показалось, что где-то вдалеке кто-то смеется. Это, конечно, было очень странно.