Текст книги "Один в бескрайнем небе"

Автор книги: Уильям Бриджмэн

Соавторы: Жаклин Азар
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава III

Тренировочные полеты остались позади. Наша эскадрилья быстро включилась в боевые действия. Через две недели мы уже участвовали в большой кампании, выискивая противника и нанося по нему удары.

Самолет В-24 стал морским рейдером. Часто этот самолет в одиночку шел над океаном на высоте шестидесяти метров, вместо того чтобы подниматься на девятикилометровую высоту в сопровождении сотни других таких же самолетов. На сотни километров от баз без прикрытия истребителей удалялись В-24. Такие неожиданные для противника операции назывались рейдами.

Океан был нашим союзником. Внезапно появляясь со стороны пустынного океана, один, два, а иногда и три наших самолета залетали в японскую гавань. Обычно они летели над самой водой, чтобы их не могли обнаружить японские радиолокационные станции, и в рассредоточенном строю появлялись над гаванями и аэродромами. Налеты совершались стремительно, продолжались не более трех – четырех минут. Прежде чем истребители противника успевали подняться в воздух, мы исчезали, поглощенные небом, и оказывались слишком далеко, чтобы японцы могли нас преследовать.

* * *

Вот мы появляемся со стороны солнца и идем к аэродрому на острове Кваджелейн. Снижаемся до самой воды – белые гребни волн лижут блистер подфюзеляжной пулеметной установки. Этот аэродром охраняет лагуну, в которой находятся эскадренный миноносец, танкер, несколько плавучих баз подводных лодок и одна подводная лодка. Поднимаемся до высоты шестидесяти метров и продолжаем полет. Аэродром просыпается. Заработали 20-и 40-мм пушки. Нас, видимо, ожидали. Хэл Беллью, летящий рядом, подражает голосу «Старика».

– Да, джентльмены, рейд будет совершенно неожиданным. Я думаю, что все обойдется без неприятностей.

Началось!

– Эй, Хэл, мы берем на себя эсминец!

Крупная доза адреналина как-то подавляет страх, который начинает охватывать меня. Может быть, если я буду работать очень осторожно, они не попадут в меня. Я машинально втягиваю голову в плечи и направляю машину к разрывам, распускающимся над посадочной полосой.

– Достань эту сволочь справа, – говорю я кормовому стрелку. Мой голос звучит слабо. И снова: «Бомбы не бросать!» Внизу щелкает зенитка. Ее ствол бессильно направлен в небо – около нее распластался зенитчик.

Мы прошли осиное гнездо и направились в гавань к эсминцу. Я делаю заход над ним по диагонали. Вот в средней части корабля взорвалась бомба, и самолет слегка подбросило взрывной волной. Здесь, наверху, это хорошо чувствуется. Секунда на принятие решения: вернуться назад и дать ему еще разок!

Мы повторяем заход. Пока мы возвращаемся, большие пушки эсминца имеют время прицелиться в нас. Эсминец почти пойман на желтую линию, нарисованную на козырьке – импровизированный бомбардировочный прицел Миллера, – но надо подойти немного ближе. Вдруг самолет резко бросило влево, словно гигантский кулак ударил по нему. Один из винтов раскручивается, болезненно воя и жужжа громче остальных. Я нажимаю кнопку. Бомбы отделяются и падают на корму уже накренившегося эсминца. Гавань пройдена, и мы торопимся в сторону океана – там наше убежище. Два одиноких самолета в огромном небе направляются к себе на базу. Им предстоит пролететь над океаном тысячу километров, а у одного из них отказал один мотор и в хвосте фюзеляжа лежит завернутый в парашют смертельно раненный, истекающий кровью штурман…

* * *

Так продолжается полтора месяца. Теперь военно-морской флот готов к переходу на Кваджелейн. С Апамамы мы сделали все, что могли. Спустя восемь дней после первой бомбардировки японской крепости был получен новый приказ. Предстоял прыжок с одного конца Маршалловых островов на другой.

Эскадрилья вылетает двумя группами. Обычно мы появлялись над островом на рассвете, а сегодня ударили в самый полдень. Теперь этот одинокий островок, плавающий в Тихом океане, привлекает внимание массы людей.

* * *

Под нами к Кваджелейну шли сто пятьдесят кораблей. Медленно двигались транспорты со снаряжением, вечно вставлявшие палки в колеса военно-морского флота. Авианосцы, линкоры и эсминцы с обеих сторон охраняли легкоуязвимые рабочие корабли, выполняя скучную, но важную часть боевой операции. Мое первоначальное недоверие к военно-морскому флоту было побеждено грандиозностью армады, до самого горизонта заполнившей океан, который еще вчера был таким пустынным. Центр всего этого движения – Кваджелейн, оазис, на который мы десятки раз налетали отрядами рейдеров, – сейчас представлял собой кусок голой земли. Испещряя небо, от тлеющих пальмовых пней поднимались узкие ленты дыма. Мощная метла начисто вымела поверхность острова. От тенистого зеленого оазиса, разрушенного до основания, остались черные пни да глубокие грязно-желтые и коричневые воронки.

Кваджелейн еще дымился. Когда мы приземлились на полуразрушенном японском аэродроме, в дальнем углу острова все еще продолжались бои. Заходя на посадку, я машинально втянул голову в плечи – на этот раз это был условный рефлекс. Но сейчас японцы молчали. Полторы тысячи их трупов было свалено в кучу; ожидали бульдозеров, чтобы зарыть их в землю.

На этом небольшом острове, где теперь размещались три тысячи американских солдат, две эскадрильи бомбардировщиков, одна эскадрилья аэрофотосъемки и отряд морских ночных истребителей, наша прямая задача заключалась в том, чтобы, патрулируя над океаном, предупредить о возможном появлении японского флота, пока оперативная группа, прикрывавшая разгрузку транспортов, не уйдет на выполнение нового задания.

На Кваджелейне Миллер почти сразу изменился. Если на Апамаме мы чувствовали себя свободно, то здесь Миллер быстро акклиматизировался и проявил свои качества замечательного командира.

Новая база требовала организованности, и Миллер начал натягивать вожжи. В одних солдатских трусах он сидел возле своей палатки на самом берегу и внимательно читал донесения.

Прошло совсем немного времени, и мы почувствовали перемену. За две недели эскадрилья превратилась в отлично вышколенную команду, и стоило «шкиперу» указать пальцем на любого из нас, как он немедленно получал четкий и точный ответ. Теперь мы уже не могли часами лежать на пляже после полудня – у каждого из нас были срочные задания. Миллер добился своего, и теперь у нас было мало упущений.

«Старик» и на Апамаме совершал в два раза больше вылетов, чем любой из нас, но здесь, на Кваджелейне, им овладела такая лихорадка, словно война стала его личным делом.

Однажды, когда мы всей группой коротали жаркую ночь за игрой в покер, появился дежурный офицер с радиограммой от Миллера, который в одиночестве охотился за вражеским конвоем.

– Смотрите, что задумал наш «Старик», – и дежурный бросил радиограмму на стол. В кратком послании командира говорилось: «Вражеского конвоя не обнаружил, лечу на Трук». Это звучало так же, как «лечу в Японию»!

Мы вскочили и побежали в палатку связи, где, отыскав по карте местонахождение Миллера, нанесли линию его полета в сторону Трука. Он должен был прилететь туда через два часа. Мы ожидали дальнейших сообщений, но «Старик» молчал.

Трук был японским морским бастионом, несмотря на его гористую поверхность, разбитую на пять частей; на аэродромах острова базировалось девяносто истребителей, а в гавани стояла на якорях армада авианосцев, эсминцев и линейных кораблей. Трук находился в глубине района, занятого японцами. Через два часа «Старик», жужжа, как шершень, совершит налет на эту гигантскую базу. Ни один человек не вышел из палатки. Стрелки часов показывали час ночи, и Миллер вот-вот должен был появиться над Труком. Спустя двадцать минут поступила радиограмма:

«Возвращаюсь на базу. Все в порядке».

Миллер мог прилететь не раньше четырех часов утра, и мы отправились спать.

Утром, за завтраком, мы жадно слушали рассказ Миллера.

– Мы сбросили бомбы на эсминец и с бреющего полета обстреляли взлетную полосу. На мой взгляд, там можно безнаказанно творить все что угодно.

Нас переполняла гордость и тревога. Миллер первым совершил налет на Трук, и с этого дня остров должен был превратиться в объект наших бомбардировок.

С этих пор Миллер не пропустил ни одного налета на Трук, словно там находился его личный враг. Он выдумывал всевозможные способы, чтобы перехитрить японцев, и эта игра целиком поглощала его.

С каждым новым рейдом Миллер рос в наших глазах. Он никогда не ошибался. Право же, он стал непогрешимым. Словно Ганнибал или Александр Македонский, Миллер далеко простирал свою руку и побеждал. Его боевой порыв увлекал и нас, и вскоре, вдохновленная им, эскадрилья стала одной из лучших. Под его командованием другого пути и не могло быть. Он не делал ошибок сам и не допускал, чтобы их совершали мы. Миллер действовал дерзко, но не легкомысленно.

В эти дни все на Кваджелейне испытывали высокий подъем духа и, как сам Миллер, настроились на настоящую войну. Лихорадка прошла. Мы были далеко от основных сил военно-морского флота США, и война стала как бы нашим личным делом. У нас появилась цель. Количество японских истребителей, нарисованных на фюзеляжах наших бомбардировщиков, росло, и самыми лучшими мгновениями стали те, когда мы рапортовали «Старику» о потоплении очередного эскортного корабля или нескольких транспортов из конвоя. Принимая рапорт, Миллер кивал головой, и это было для нас наградой.

Вскоре летчики эскадрильи изучили близлежащие острова, как свою собственную базу. Трук стал таким знакомым, что мы даже ночью налетали на него, стремительно врывались в его гавани и выбирались оттуда, словно это был бульвар в Пасадене. У каждого командира корабля был излюбленный остров, известный ему лучше других, и вскоре он авторитетно судил о положении на этом острове и системе его обороны.

Обычно планы рейдов вынашивались далеко от командирской палатки. Они зарождались на пляже, во время игры в покер или после обеда в хижине, служившей нам столовой, за двадцатой чашкой кофе. Официальные приказы адмирала о боевом вылете вручались нам очень редко. Как правило, все это происходило в обратном порядке. Летчики сами детально разрабатывали план вылета, затем шли к «Старику» за благословением. Миллер внимательно выслушивал нас и спрашивал о запасном варианте:

– Как вы собираетесь привезти назад свою башку невредимой, если полет будет сорван? Какой план вы приготовили про запас, на непредвиденный случай?

Если мы не находили ответа, он отправлял нас обратно, говоря:

– Придете, когда все обдумаете.

Перед тем как высказать одобрение, он требовал, чтобы мы, помимо основного, представили еще два запасных варианта. Из палатки Миллера план боевого вылета высылали к адмиралу для формального утверждения. Так сложился новый порядок выработки боевых заданий, и книга об этой системе командования еще никем не написана. Адмирал надеялся на Миллера, полагался на его тактику нападения и на рассудительность его подчиненных. Что же касается Миллера, то он считал, что летчик, выполняющий боевое задание и достойный своего воинского звания, разработает план своего боевого вылета лучше, чем какой-нибудь штабист, уютно расположившийся в цементном блиндаже на расстоянии тысячи пятисот километров от фронтового аэродрома.

Чем удачнее шли дела, тем меньше сам Миллер стал придерживаться формальностей. Боевые вылеты планировались так, чтобы на каждый экипаж приходилось не более трех полетов в неделю. В день после боевого вылета обычно устраивалась выпивка в складчину.

Мы были удивлены, когда это случилось в первый раз. Однажды в разгар веселья, в ранний утренний час, неожиданно появился «Старик». С тех пор, если он не находил веселящейся после очередного вылета компании, он заходил в палатку своего заместителя и будил его. Выпив с полусонным офицером несколько стаканчиков, «Старик» посылал своего заместителя за Хэлом Беллью и, смотря по настроению, за другими офицерами эскадрильи. Веселье обычно длилось два дня. И хотя многим из нас частенько приходилось помогать «Старику» подняться на ноги, он оставался для нас командиром. Пиршество оканчивалось, и Миллер был по-прежнему верен себе и своему долгу.

На пятый месяц боевой жизни тяжелая нагрузка начала сказываться на нас. Незадолго до перебазирования на остров Эниветок пришлось отправить домой целый экипаж, а еще через три месяца большинство летчиков перестало понимать, что же, собственно, руководило командиром. Мы мечтали об отпуске.

Время шло. Миллер не хотел покидать Эниветок. Больше того, он собирался на Сайпан. Наконец, пришло распоряжение о нашей замене, но Миллер попросил у адмирала об отсрочке. И мы продолжали совершать налеты на Трук, Гуам и Уэйк.

Направляясь по едва различимой в темноте дорожке на аэродром, на очередной ночной вылет, мы уже были не в состоянии думать о возможной неудаче: сказывалась отчаянная усталость. Головы у всех были опущены, руки бессильно болтались. «Усталые рейдеры Миллера» – так теперь называли нашу эскадрилью.

«Усталые рейдеры Миллера» оставались на острове Эниветок еще два месяца. Но теперь энтузиазм владел только Миллером. Он еще больше похудел, и его горящие черные глаза становились еще выразительнее, когда он излагал планы вылетов. Часто он со своим экипажем вылетал один, захваченный поэзией одиночества. Мы с тревогой наблюдали за ним.

Однажды обычная выпивка состоялась после неудачного вылета, в котором мы потеряли самолет. Во время пиршества, длившегося уже вторые сутки, Миллер получил депешу от адмирала. Он требовал послать три самолета из состава 109-й эскадрильи на недавно захваченный нами остров Сайпан, чтобы совершать с него налеты на Иводзиму. «Старик» опустил голову, его напряженное тело задрожало, как в лихорадке. И он, наконец, не выдержал. Миллер тихо плакал. Мы вышли из комнаты. Заместитель дал ему в руки стакан, наполовину наполненный виски. Миллер медленно выпил и тяжело опустился на стул.

На следующее утро, когда «Старик» еще спал, три самолета взяли курс на Сайпан.

С Сайпана мы увидели настоящую войну. Самолеты с восемнадцати авианосцев бомбили остров Иводзима, а мы должны были заменять их ночью. Теперь наша группа уже не действовала как бандит-одиночка, мы стали частицей самого грозного флота, когда-либо бороздившего моря. Миллеровская тактика внезапных налетов оправдывала себя целых семь месяцев, но неожиданность не может длиться бесконечно. Японцы изучили нашу тактику. Острова, расположенные недалеко от собственно Японии, отличались от Уэйка и Эниветока. Их гористую поверхность почти всегда скрывали туманы. Такой район действий требовал новой тактики, а наша эскадрилья была до крайности изнурена.

Мы не пробыли на Сайпане и восемнадцати часов, как Миллер уже присоединился к нам. Никто не напоминал о том, что он спал мертвым сном, когда мы вылетели с острова Эниветок, расставшись со 109-й эскадрильей. Он принял на себя командование, и мы снова стали выполнять его указания.

Прошло две недели непрерывных ночных и утренних вылетов, и мы убедились, что даже «Старик» понял, как он ошибся.

Однажды перед утренним вылетом мы вдесятером сидели за завтраком. Допивалась последняя чашка кофе. Все молчали. Летчики отправились на аэродром, и только мы с Миллером остались за столом. Он молча просмотрел синоптическую карту и установил, какая погода ожидает нас на маршруте. Затем внимательно вгляделся в карту расположения радиолокационных станций противника. За долгие месяцы войны на Тихом океане его лицо похудело и покрылось морщинами. Предстоящий рейд был опасным. Мы поднялись из-за стола и направились на аэродром. Вдруг Миллер кинулся в туалетную комнату – его тошнило. Он вернулся в столовую, не глядя на меня, залпом проглотил стакан воды. Когда мы появились на взлетной полосе, он уже пришел в себя.

В разгар боевых действий – бомбардировок, налетов, нападений на суда – все кончилось так же неожиданно, как началось. Нам было приказано вернуться в Штаты, и не завтра, а в полдень того же дня. Нам уже не пришлось заменять расстрелянные стволы пулеметов и подвешивать бомбы для ночного рейда. Мы получили передышку. Все было кончено. Радость и ликование наступили не сразу. Мы просто глубоко вздохнули, когда война свалилась с наших плеч.

Вылетев на остров Эниветок, мы захватили остаток нашей эскадрильи и легли на непривычный для нас восточный курс, к Гонолулу и западному побережью – домой!

Глава IV

«Либерейторы» 109-й эскадрильи вернулись в Сан-Диего. Пятнадцать израненных машин вернулись на длительный отдых, возможно, на слом.

На заранее условленные встречи и вечеринки приходили не все. Война, которая раньше связывала нас, для большинства была окончена. Эскадрилья «усталых рейдеров Миллера» распалась. Крепко спаянный коллектив перестал существовать. Вечера, которые мы представляли себе как непрерывный праздник, превратились в вечера воспоминаний. Как ни странно, подкралась даже тоска об утраченном, навсегда ушедшем в прошлое. Война кончилась, а вместе с ней кончились страх, кровопролитие, безжалостное истребление. Так откуда же эта тоска по утерянному злу?

Четырнадцать месяцев войны! Это кое-что значит… В безделье и раздумьях (а не вернуться ли на войну?) прошел месяц. И вот приказ: меня назначают в перегоночную эскадрилью военно-транспортной авиации ВМС.

Летать приходилось на всем: на истребителях, штурмовиках, на тяжелых бомбардировщиках – словом, на всех самолетах, закончивших войну. Все время в движении – Нью-Йорк, Лос-Анжелос, Гонолулу. Это стало для меня неодолимой потребностью. За шесть месяцев службы в перегоночной эскадрилье я изучил разницу между самолетами. Я наслаждался, пилотируя истребитель на обратном пути с восточного побережья, куда только что доставил тяжелый, инертный бомбардировщик.

Последние шесть месяцев этого года я провел на западном побережье, работая летчиком-инструктором на самолетах PB-4Y. Это было утомительное дело, требующее терпения и понимания людей. Командование ВВС армии разрешило нам использовать для учебных целей свой почти опустевший аэродром в Санта-Ана. Была середина августа, стояла жара. Я со своим учеником производил взлеты и посадки, когда с аэродромной вышки нам сказали по радио:

– Эй, морячки, кончайте полеты – война кончилась.

Для меня война кончилась больше года назад…

После окончания войны я служил во флоте еще около двух лет, водя транспортные самолеты с Гавайских островов до Гуама и Сан-Франциско. Жизнь моя текла спокойно, размеренно. Мягкое, теплое, праздное Гонолулу сменялось живым, изящным, деловым Сан-Франциско. Война казалась сном, который снился давным-давно. Временами я старался вспомнить, какой она была, но оказалось, что это так же трудно, как вспомнить чувство боли. Как будто все это происходило не со мной, а с кем-то другим.

Но вот однажды утром, в понедельник, я взял в руки выходящую в Гонолулу газету «Энтерпрайз», и «усталые рейдеры» отчетливо встали в моей памяти. В колонке на правой стороне листа под крупным заголовком было напечатано:

«Миллер, герой Маршалловых островов, умер в Штатах.

Кэптен Норман Миллер, командир знаменитых «усталых рейдеров», отличившихся в кампании в центральной части Тихого океана, умер сегодня в морском госпитале Сан-Диего в возрасте сорока одного года. Миллер скончался от легочного заболевания, которым страдал на протяжении последних шести месяцев. Эскадрилья Миллера была награждена президентской грамотой, а сам он – «морским крестом» за потопление вражеских судов общим водоизмещением 180 000 тонн.

За семь месяцев боевых действий Миллер потерял три самолета из восемнадцати, вылетевших с ним в район боевых действий из Сан-Диего. Эти самолеты погибли во время боевых вылетов, в которых сам Миллер не участвовал. Из шестисот человек личного состава эскадрильи только сто семь было убито или ранено.

Гонолулу скорбит о смерти одного из своих славных защитников».

Сердце «Старика» перестало биться. Теперь он жил только в моей душе и в душах тех, кто входил в его эскадрилью. Жизнерадостность Миллера, его плоть и кровь унесены в вечность. Но жизнь продолжается. На аэродроме меня ждал большой транспортный самолет с военными моряками, направлявшимися на Гуам.

После демобилизации я остался на островах и работал летчиком на межостровных линиях авиационной компании Транс-Пасифик Эрлайнс. После двух лет полетов я по горло насытился этой однообразной, вялой жизнью. Остров стал слишком мал для меня. Стремиться некуда, жить слишком легко. Скучно водить самолеты взад и вперед между островами над безмятежным Тихим океаном. Настоящая жизнь на материке, и я чувствовал, что наступило время включиться в нее.

В летние дни 1947 года мой мир расширился до размеров Саусуэст Эрлайнс – небольшой авиационной компании в Сан-Франциско, занимающейся перевозкой пассажиров между Лос-Анжелосом и Медфордом в штате Орегон. Воздушным маршрутам этой компании угрожали цепи прибрежных гор и неустойчивая погода. После покорной глади Тихого океана это было мне по душе.

С горами и погодой можно было потягаться силами. Первые шесть месяцев службы в компании Саусуэст Эрлайнс я только тем и занимался, что летал зигзагами через прибрежную цепь гор, доставляя в сохранности двадцать доверенных мне пассажиров.

Уже одно вибрирование в моих руках штурвала на высоте трех с половиной тысяч метров радовало меня. Кажется, будто ты висишь в бездонном небе и тебя окружает невозмутимый покой. Внизу проплывают аккуратные маленькие фермы и тщательно обработанные квадратики земли, далекие городишки, вырастающие у подножья гор или на побережье, ряды железобетонных зданий, игрушечные автомобили, медленно ползущие по четким пересекающимся линиям. Толкотня, суета и движение спрятались под кажущимся порядком и не коснутся тебя еще несколько часов. Здесь, наверху, никто не потревожит тебя, не раздастся телефонный звонок. Вид из окна не ограничен раскаленной от зноя стеной соседнего здания. Здесь вечное небо. Постепенно и непрерывно меняются на нем узоры.

Без усилий несемся по мягкому, пушистому ковру облачного луга, распростершегося до самого горизонта. В кабине тепло от солнечных лучей – они отражаются пенистыми облачными холмами. Сонно и успокоительно жужжат два мощных мотора, пробивая себе путь сквозь чистый воздух.

Внизу под белым покрывалом бушует гроза. Диспетчерская вышка аэропорта в Сан-Франциско, что находится в ста километрах от нас, около холодного залива, сообщает, что высота облачности над аэродромом двести метров при видимости в полкилометра:

– Самолет Саусуэст Эрлайнс № 452, вам разрешается войти в круг над аэродромом, высота две тысячи метров. Перейдите на волну № 12.

Над закрытым непогодой городом ждут посадки восемь самолетов. Диспетчер отвел им различные высоты, где они и должны совершать круги, как скаковые лошади на ипподроме, ожидая, пока находящийся ближе к земле самолет получит разрешение приземлиться на скользкую посадочную полосу. Расположенные по этажам самолеты получают разрешение опуститься на триста метров вниз – на следующий этаж, где они снова будут летать по кругу.

Все в порядке. Идем вниз сквозь «барашки» рваных дождевых облаков. Уходим от солнца в сырость и сумрак непогоды. Только четыре тридцать пополудни, но под крышей облачного слоя темно. Дождь холодной волной бьет о козырек, начинается обледенение. Горы с правой стороны уже не видны.

Прорезая тучи, снижаемся еще на шестьсот метров и идем по радиолучу. Зеленый огонек на тускло освещенной приборной доске показывает, что мы на высоте двух тысяч метров; входим в зону действия маркерного радиомаяка немного южнее взлетно-посадочной полосы, которая тянется с востока на запад. Шторм охватывает нас, когда мы начинаем летать по гигантскому эллипсу на высоте двух тысяч метров над городом, которого не видно внизу, под нами. Проходит пять томительных минут. Наконец:

– Самолет Саусуэст Эрлайнс № 452, можете снизиться на высоту тысяча семьсот метров. Сообщите, когда вы достигнете тысячи семисот метров.

Я говорю в сырой резиновый раструб микрофона:

– Сейчас ухожу с высоты две тысячи метров.

– Самолет Саусуэст № 452 достиг высоты тысяча семьсот метров в шестнадцать пятьдесят три.

Радио снова умолкает. Пассажиры за дверью кабины притихли; лишь изредка слышится осторожное покашливание. Журналы отложены в сторону.

Проходит еще пятнадцать минут. В розовом мерцании кабинного освещения мы, как врачи, наблюдаем за реакцией своего самолета, опускаясь на триста метров каждый раз, когда получаем разрешение с вышки аэропорта, затерявшейся где-то под нами в непогоде.

– Самолет Саусуэст № 452, вам разрешен заход на посадку.

Спускаемся над затерянным под нами городом на высоту тысяча сто метров и летим курсом, обратным посадочному, чтобы затем совершить окончательный выход на посадочный курс. Разворачиваемся. Теперь второй летчик внимательно следит за приборами. Мы постепенно снижаемся, и я пристально вглядываюсь сквозь покрытый водой козырек, пытаясь установить нижнюю кромку облаков и видимость.

Вот она, эта дыра. Быстро проносится мокрая улица, отражающая желтые лучи автомобильных фар. Мы выходим из облаков. Сквозь увеличившиеся на высоте двухсот метров просветы я уже могу увидеть мерцающие огоньки из теплых, уютных кухонь, где готовят обед.

– Все в порядке! – я беру управление, чтобы совершить посадку. Второй летчик освобождает штурвал, но продолжает внимательно следить за приборами, словно мы летим все еще вслепую. В случае потери видимости он должен быть готов немедленно взять на себя управление самолетом по приборам.

Внизу, в наступающей темноте, автомобили сворачивают в проезды. Люди оканчивают дневную работу и покупают вечерние газеты. Они торопятся укрыться от дождя в уютную теплоту своих домов.

Еще сорок секунд, и наша работа кончится. Эти сорок секунд – самые ответственные; если я просчитаюсь, DC-3 потерпит аварию. Теперь глиссада планирования направлена на посадочную полосу. Двадцать пассажиров позади, за дверью, с нетерпением ждут приземления. Впереди во влажном мраке показался успокоительный красный свет. Вот он! Теперь мы ясно видим ряды неоновых огней, обрамляющих посадочную полосу. Сто двадцать метров, девяносто, шестьдесят, тридцать, пятнадцать… шесть – и колеса покорно встречают скользкую дорожку. Мы вернулись.

* * *

После шести месяцев полетов по трассе этой авиакомпании я научился расправляться с непогодой, обледенением, горами, трудными посадками. Соревнование стало неинтересным – теперь победы давались легко, вошли в обиход. Опять меня одолевало беспокойство, время от времени охватывавшее меня в последние три года, с тех пор как мы со «Стариком» вернулись в Сан-Диего.

Пока я попусту тратил дни на скучные полеты по надоевшей трассе из Лос-Анжелоса и обратно, появилась сенсационная новость: некий капитан «Чак» Игер на самолете Х-1 фирмы Белл Эркрафт, имеющем жидкостно-реактивный двигатель, прорвался через штуку, называемую «звуковым барьером». Судя по газетным сообщениям, он довел скорость самолета до скорости звука и благополучно вернулся на землю. До того как Игер проткнул дырку в этой «стене», самым скоростным самолетом был военный реактивный самолет F-80. До полета Игера предполагали, что любой летательный аппарат на скоростях между семьюстами и девятьюстами километров в час неминуемо должен встретиться со стеной сжатого воздуха и что это должно привести к разрушению аппарата или лишить его управления. Кое-кто встречался с таким явлением. Экспериментальный самолет Игера доказал, что все это преодолимо. Игер превысил на самолете Х-1 скорость звука, дав тысячу двести шестьдесят километров в час на уровне моря.[10]10
  На уровне моря при давлении 760 мм ртутного столба и температуре 15 °C скорость звука равна 340 м/сек (1225 км/час). – Прим. перев.


[Закрыть] А я летал на скорости двести шестьдесят километров в час!

Со скоростью двести шестьдесят километров в час носился мой самолет через горы в безоблачном небе. И лежащая за моим окошком вечность превратилась в банальность – горы были покорены. Я уверенно смотрел на их грозные черные гребни, но все же я не мог полностью игнорировать их. Теперь я учитывал их влияние автоматически.

– Куда же мне направиться отсюда? Здесь мне делать больше нечего. Ну хорошо, пусть год, другой, а если еще десять лет, десять лет то штормовых, то скучных солнечных дней вроде сегодняшнего?

DC-3 жужжит спокойно и размеренно. Да, он может протаскать нас взад и вперед еще десять лет, конечно, если я буду соблюдать правила.

Эти правила, просеянные через опыт девяти тысяч летных часов, которые протекли с тех пор как я перешел из Калифорнийского университета в авиационную школу в Пенсаколе, стали для меня сочетанием физических расчетов с интуицией.

Я уважаю свой самолет. Любая машина, которую подымаешь с земли, таит в себе вызов, но теперь мне становилось скучновато: я изучил свой самолет вдоль и поперек. И хотя двигатель всегда может отказать, больше шансов, что он не подведет.

Что же касается этого вызова, то он уж слишком привычен. Вот с левой стороны долины, над которой мы летим, между океаном и горами проходит Санта-Барбара. Над морем появляется туман. Он быстро накрывает плоскую деревушку с ее белыми домиками, приютившимися у холмов. Далеко внизу стремительно, словно океанская волна, движется этот туман. Вот он уже заполнил все пространство между горами и тонкими струйками дыма начинает просачиваться через выемки хребта вниз, в долину. Впереди находится Пойнт-Консепсион – прибрежный маяк, указывающий путь в Монтерей и Кармел. Туман, наверное, надвигается на все побережье и достигнет Кармела раньше нас. Сан-Франциско радирует погоду.

Сквозь туман, закупоренный между морем и горами, DC-3 выходит к аэропорту, растянувшемуся вдоль самого залива.

Что же мне делать дальше? Потребность «преодолевать» снова берет верх. DC-3 покорно садится на посадочную полосу муниципального аэродрома Сан-Франциско и подруливает к зданию вокзала – концу трассы. Через полчаса на борт придет экипаж для обратного полета в Орегон. Пассажиры высыпают из самолета, оставляя за собой бумажные пакеты из-под жареных кукурузных зерен, конфетные обертки и апельсинные корки. Диспетчер отдела перевозок осматривает самолет.

– Я слышал, вам немного досталось под Кармелом. Черт возьми, некоторых укачало… Надеюсь, я успею убрать тут до отправки в обратный рейс.

Усевшись глубоко в кресло, я начинаю размышлять и принимаю решение сегодня же вечером уйти со службы. Справа подруливает самолет Пан-Америкен компани из Гонолулу. Из него выходят и погружаются в туман изнеженные, отлично отдохнувшие бизнесмены в ярких спортивных рубашках, с легким загаром на шеях и лицах. Их сопровождают улыбающиеся женщины средних лет.

Аэропорт в Сан-Франциско не похож ни на какой другой в мире. Прилетающие сюда с запада люди и грузы приносят с собой запах страны, которую они оставили всего день назад. Перелет через океан – это не долгое океанское путешествие, которое поглощает все запахи.