Текст книги "Южное седло"
Автор книги: Уилфрид Нойс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)
Верхняя часть ледника Лхоцзе
Выйдя из палатки, я был поражен фантастическим золотым, сиянием, уже разлившимся над Пумори и другими вершинами ущелья; столь поражен, что даже в моем состоянии полусонного изумления осознал необходимость все запечатлеть и поплелся обратно за камерой. Мучительные поиски камеры ощупью показывают, насколько сильна была необходимость такого снимка. Я уже ранее предупредил Ануллу, что мы не выйдем слишком рано из-за опасности обморожения, поэтому я с чистой совестью нырнул обратно в палатку.
Руки повара вполне могли заменить часы; чай появился ровно в 6.30. Прошло много времени, пока я вылез наружу, обутый в неуклюжие, громадные сапоги, шнурки которых старались зацепиться при каждом шаге. Было 7.45. Горели один или два примуса, но никаких признаков жизни больше не было, если не считать многочисленных стонов. Больной Пазанг лежал безмолвно. Все было плохо, и я полез за лекарствами.
В 8 часов меня позвал Ануллу. Он состряпал чудодейственный порридж, смешав овсянку из разных штурмовых пайков. Этот завтрак имел большое значение, ибо все дела, наиболее связанные с жизнью, прозаически держатся на еде. Неопределенность стала ещё больше. Ануллу пожал плечами. Из палаток раздавались охи и стоны. Наконец из палатки вышли несколько шерпов. Один или двое посматривали на грузы взглядом, который иначе и не назовешь как «тусклый». Я спросил, кто в состоянии идти вверх, и коренастая фигура вышла вперед: «Иага, сагиб» (Я пойду). Это был Анг Норбу. Но кто пойдет вместе с ним? Ведь не мог же Анг Норбу идти без кислорода в одной связке с нами.
«Анг Дава хай, сагиб»,– сказал он. Я был в восторге. Два груза по крайней мере будут заброшены. Однако, пока я занялся подготовкой, подошел надрывно кашляющий Анг Дава. Идти вверх он не мог. Настала тяжелая минута. Вступал в действие альтернативный план. Двое больных должны были спуститься с запиской для Джона, остальным нужно было остаться, акклиматизироваться и присоединиться на следующий день к отряду Чарлза. Мне было обидно за Анг Норбу после его благородного поведения, да и сам он был явно разочарован. Лишь в 9.30 кончились все дискуссии. Надев кошки и отрегулировав подачу кислорода в 2 литра в минуту, мы с Ануллу вышли по направлению к первому снежному мосту.
Пройдя кулуар, я повел связку с умеренной скоростью по короткому траверсу, где снег с 17-го стал значительно более плотным. За три четверти часа мы добрались до высшей, достигнутой мною ранее точки. Несколько дальше остановились. Осторожно, стараясь не опрокинуть, сняли тяжелые баллоны, поставили на склон и содрали с себя маски. Отдых – это абсурдное спокойствие иного мира. В походе, в лагере тривиальность повседневной жизни возвышена напряженностью каждой мысли, каждого движения. Это ряд последовательных жизненных невзгод, увеличенных кривым зеркалом. Но отдых от этого отличается. Все, что таилось внутри нас, выходит наружу. Разум свободен, он готов воспринимать и отмечать, он может даже в данный момент и не отмечать, но восприятие остается, словно картина, с которой в свое время будет смыт верхний слой мазни – в данном случае усталости. И тогда, возможно, в какой-нибудь из вечеров будущих лет картина предстанет перед нами более четкой и ясной, чем она казалась там сквозь дымку действительности.
Отдохнув, мы двинулись дальше. Да, конечно, дорога уходила все время влево, как это, бесспорно, показывали навешенная верёвка. Презрев помощь верёвки, мы вскоре начали барахтаться в бездонном снегу. Пришлось взяться за верёвку (оставленную группой Джорджа), пройдя несколько выше справа. Затем нас встретила высокая стена в форме полумесяца. Где обходить, справа или слева? «Справа»,– уверенно сказал Ануллу, и мы направились к тому месту, где широкий снежный склон вел, казалось, назад и вверх над вершиной стены, отделяя её от следующей стены. Склон был покрыт отвратительно твердым фирном. Я рубил и рубил. Но нет! Снег стал переходить в лед. Нечего было делать. Надо было, не теряя времени, спускаться. Я был рад, что с нами не было шерпов, которых мы задерживали бы. Худший на вид путь слева, после крутой стенки, привел нас к более легким, уходящим влево склонам. Я заметил дюралевый крюк с большим кольцом толстой верёвки. Позже мы узнали, что это была высшая точка, достигнутая группой Джорджа, а кольцо было навешено Да Тенсингом.
Мы держали направление на левую часть ледника Лхоцзе, но без всякой перспективы с него сойти, хотя порой нас подмывало перейти на сверкающие ровные склоны, отделяющие нас от большого контрфорса. Зигзагообразный траверс в тяжелом снегу привел теперь к основанию другой верёвки, оставленной швейцарцами. Ни одной из таких верёвок мы воспользоваться не решались, не зная, как сказалась погода на прочности закрепления. Поднимаясь сбоку от верёвки на кошках, я достиг небольшой площадки. Фактически это было началом длинного уступа, убегающего вправо поперек стены. Мы тяжело потащились по полке, мучительно думая все время о висящем возле нас верёвочном соблазне. Вид с карниза вызывал головокружение. Далеко внизу, прямо под ногами, виднелись на ровном месте точки – палатки лагеря V. Казалось, что стена быстро стала сужаться, теперь можно было прыгнуть прямо в объятья наших друзей 900 метрами ниже.
Хорошо, что мы не доверились верёвке. Как я говорил, она висела весьма соблазнительно, однако мы увидели вверху, что она была присоединена к забитому в небольшую площадку крюку. Крюк уже вылез наполовину и ждал лишь следующего рывка, чтобы присоединиться к ледяным обломкам, прыгающим вниз, к лагерю V. В тот момент я был слишком занят другими делами, маской и дальнейшим путем, чтобы выразить провидению благодарность.
Верхнее плато было в действительности вершиной суживающейся плиты, ограниченной пропастью со стороны Цирка и трещиной со стороны горы. Пошли вперед в надежде разыскать мост. Трещина стала расширяться и становиться глубже, пришлось возвратиться. Выбора не было. Единственный путь – справа с выходом на стену по ту сторону нашей плиты, по узкому взлету ледяной полосы. Еще несколько шагов привели нас наконец за линию стен, имеющих типичную для стены Лхоцзе форму полумесяца. Глядя вверх, я мог видеть нагромождение вечно падающих сераков и далее, сотней метров выше, мрачные, черные башни Лхоцзе, вырастающие из полированного снега. Казалось, что мы уже наверху.
Я шёл, чувствуя, сколько бодрости, жизненной силы придавал мне кислород, когда отсутствовали удручающие затруднения, связанные с надеванием и сниманием аппарата. Насколько хуже мне пришлось бы без кислорода! Я взглянул вниз, в одну из наиболее впечатляющих трещин, которые мне пришлось видеть,– разрез в покрытом мягким снегом склоне, по которому мы поднимались большими шагами. Но все же это была лишь трещина, а к трещинам мы привыкли. Надо поискать слева или справа, и найдется снежный мост. Пошли налево. Моста нет. Значит, направо. Но здесь также нет моста. Трещина явно пересекала всю снежную стену. Я взглянул на Ануллу, а он на меня. Он указал на что-то пальцем. Там трещина шириной 2,5 метра суживалась примерно до метра. Оба края трещины, словно губы, стремились встретиться для поцелуя над бутылочно-зеленой бездной. Края были образованы, по-видимому, снегом, не укрепленным снизу льдом, и, казалось, сами себя подвешивали над этой холодной пропастью, в которую в другое время было бы интересно заглянуть. Я ещё раз прошел вправо, затем влево. Ничего. Я сказал Ануллу, что он должен как можно лучше забить свой ледоруб и быть готовым меня страховать. Затем вступил на хрупкий край. Я стоял и пробовал ледорубом. Ануллу смог бы меня удержать, если бы край не выдержал, но он не был бы в состоянии меня вытащить. Поскольку трещина книзу расширялась, я болтался бы на верёвке и не смог бы сам себе помочь. В Альпах было бы безумием решать такую задачу, если участников группы меньше трех.
Но я не могу припомнить ничего больше, чем временный приступ тошноты. Высота, даже при использовании кислорода, притупляет страх так же, как и надежду. Все в свою очередь. Эверест должен быть взят, следовательно, этот этап должен быть пройден. Я воткнул свой ледоруб в противоположный край, но не был уверен, что достаточно глубоко, быстро сделал шаг и, стараясь не глядеть вниз, прыгнул. Глубже воткнув ледоруб, отдышался. Край выдержал. На этот раз стена Лхоцзе была действительно побеждена.
Только лежа в эту ночь в спальном мешке, я осознал значение одного шага.
Переход через Контрфорс и возвращение
Метров 90 выше последняя небольшая трещина преградила нам путь. Однако на этот раз снежный мост сам немедленно предложил свои услуги. Выше трещины, на почти ровном склоне, была сделана настоящая остановка. Я выключил аппарат Ануллу, затем неуклюже снял свой и также его выключил. Повесив для просушки свою маску на головку ледоруба, я подставил лицо свежему воздуху. Мы сели и немного поели, но больше всего нам хотелось пить. У Ануллу была превосходная, особо объемистая фляжка с лимонадом. Он сам как будто предпочитал курение еде и успел скрутить две сигареты, пока я покончил с тремя печеньями и небольшим количеством сыра. Мы находились теперь на вершине, если таковая имеется, ледника Лхоцзе; никаких препятствий между нами и изгибом пологого склона, ограничивающего Контрфорс, больше не было. Контрфорс казался теперь прекрасной, выступающей вперед возвышенностью с оголенной вершиной, круто спадающей в Цирк в виде снежно-скального ребра. Последнее наполовину заслоняло громадный серый скальный конус Эвереста, вершина которого отмечалась развеваемым ветром снежным флагом. Мы остановились в 12.15. В 12.50 вновь пошли, прикрепив и отрегулировав аппараты.
Ануллу шёл первым. Немного ниже нашего уровня, на скальной полоске, пересекающей склон по направлению к Контрфорсу, можно было заметить уныло болтающуюся верёвку, оставленную швейцарцами. «Слишком низко»,– подумал я. Ануллу помчался со скоростью, характерной, как мне показалось, для быстрого швейцарского гида (хотя она вряд ли могла превосходить половину таковой). Замечательное достижение, если учесть, мы шли по склону, проваливаясь по лодыжку. В некоторых местах снежные наносы затвердели под действием ветра, и здесь, к моей тайной радости, можно было, рубить ступени. Выгадывалась минутка, чтобы разогнуться и отдышаться. Слово «траверс» применено мной неправильно. Наш траверс должен был подниматься по диагонали через склон. Наконец после движения вверх в течение часа мы достигли большого желоба, почти укрывшегося в тени Контрфорса. Слабые скальные выходы образовали рельеф – наклоненные вниз, наполовину заваленные снегом маленькие полки. Это был первый шаг по скалам после Базового лагеря; желанная перемена, хотя и трудная работа в кошках.
Как подняться на Контрфорс? Мне говорили, надо держаться вправо, пересечь Контрфорс у самой его вершины, откуда идет 180-метровый спуск на Седло. Но вот я увидел снежный кулуар, идущий полого вверх под скальной полосой до самого гребня. Если удастся достигнуть его, может быть, мы сумеем идти по нему прямо до Седла, не теряя высоты. Мы проголосовали «за». Снег стал очень твердым. Удар ледорубом, затем пауза. Удивительно, как я задыхался, несмотря на расход кислорода 4 литра в минуту. Нервное ожидание также прерывало дыхание, по мере того как на фоне тени пирамиды Эвереста гребень становился все ближе, приобретая вид нечеткой, вылезающей справа кривой, с которой все время сдувался снежный туман. Я снова шёл первым и рубил последние ступени к гребню. Ничего не видно, и нет легкого траверса; нужно идти до самого верха, где гребень расширяется. Первые валуны, о которые мы часто спотыкались, затем снег, широкая вершина Контрфорса Женевцев – и вдруг ничего, прямо над нами более ничего. Мы были на вершине, и во всей округе над нами возвышались лишь Лхоцзе и Эверест. Это было то, о чем так долго мечтали, на что так долго надеялись.
Справа в вышине Лхоцзе вырезает на синем небе узор, украшенный бахромой облаков. Слева снежный туман все ещё скрывает тайну Эвереста. Но глаз, голодный и зачарованный, уже скачет по плато между ними; площадка, покрытая валунами и голым льдом, по форме близкая к квадрату со стороной около 350 метров, на первый взгляд до нелепости надежная и комфортабельная по сравнению с простирающимися кругом хребтами или с туманом, скрывающим дальние тибетские холмы. Но на этом фоне шумный ветер предупреждает со стоном, что Южное Седло – цель столь многодневного стремления совсем не уютное место. И среди тускло блестящего льда и грязно-серых валунов желтые лохмотья – все, что осталось от швейцарской экспедиции прошлого года.
Мы начали вскоре спуск на плато, лежащее лишь метров на 60 ниже. Но прежде я вынул из рюкзака 150-метровую нейлоновую верёвку и, привязав к крюку, стал спускаться по склону. Она должна была служить моральной жизненной нитью для возвращающихся после длительной заброски измученных шерпов. Хорошо помню, что, когда мы подходили ближе, меня охватило изумление, что я здесь нахожусь, что так легко и просто спускаюсь к тому месту, которое весной в течение трех дней держало швейцарцев в плену, про которое они осенью писали: «Здесь чувствуется запах ада». Для меня с кислородной маской на лице, сопровождаемого одним шерпом, в условиях, когда дул лишь легкий ветерок, это место обладало большим сходством с некоторыми участками Скафел Пайк в зимнее время. Неделей позже я говорил уже иное, но ведь я не обладаю предвидением.
Мы спускались по последнему участку уплотненного ветром снега, и я продолжал укладывать верёвку. Затем – площадка. Желтые лохмотья лежали небольшими кучами или хлопали по ветру на ещё стоящих металлических опорах. Вокруг был разбросан хаос пищевых продуктов, вещевых и спальных мешков, фетровых сапог. Когда при мне толкуют о «завоевании» Эвереста, я закрываю глаза и вижу эту появившуюся как призрак сцену. Наши палатки теперь должны выглядеть так же. Тем временем я замечаю, что Ануллу, который не предавался таким романтическим размышлениям, привязывает к себе за спину прекрасный швейцарский мешок, содержащий фетровые ботинки. «Эй, они могут понадобиться другим!» На это он возразил, что Тенсинг ему сказал, если он первым достигнет Седла, может забрать себе первую «добычу». «А как с баллонами?» Нет, он лучше оставит здесь кислород. По своей глупости, возможно под влиянием высоты, я даже позабыл о том, что Джорджу может понадобиться его маска, и мы оставили её тоже. Все это, включая фотографирование, заняло некоторое время, а Южное Седло не такое место, чтобы на нем праздно задерживаться. На мне был надет лишь один свитер и никакого теплого белья. Я подобрал несколько коробок спичек, банку сардин и коробку витауит, свечку и сыр. Сделал снимок, и мы повернули назад.
Кислород мне помог, я в этом уверен, преодолеть шестидесятиметровый подъём на Контрфорс. Мы проверили навешенную верёвку, чтобы убедиться в её надежности. На вершине гребня ветер был менее холодным, чем на Седле.
На гребне я остановился, пораженный изрезанностью Пумори, находящейся теперь ниже нас, с его бесчисленными взлетами и падениями. Со всех сторон медленно клубились волны облаков, но сам гребень, покрытые бороздами склоны и ослепительные ледяные грани сверкали в чистом небе. Кислород настолько поднимал моё настроение, что я даже обратил внимание Ануллу на все эти красоты, в связи с чем он, без всякого сомнения, посчитал меня сумасшедшим.
На середине обратного траверса мы остановились. Я тяжело сбросил мои баллоны на снег, а Ануллу вытащил свою гигантскую фляжку. Больше всего мы нуждались в питье, а не в еде, и никто из нас ничего есть не стал. Я подумал: «При спуске кислород мне не нужен. Я его выключу». Идти теперь будет легче, да к тому же страшно трудно прочитывать показания манометра без помощи товарища. Опасную трещину мы весело перепрыгнули с верхнего края. И далее вниз, к сложным участкам. Однако я чувствовал себя плохо и не мог уже идти столь бодро. «Ну что же,– подумал я,– опять его включу, осушу до капли, и усталость не так будет сказываться». Как трудно снять аппарат, включить кислород, снова надеть аппарат, присоединить трубку. Наконец, металлический привкус при дыхании. Но, боже! С кислородом я никогда не смогу поддерживать прозрачными свои защитные очки. Ну так и есть, они опять запотели. Я таращил глаза, тёр очки, но они снова мутнели. В лучах заходящего солнца мы спускались теперь по смутно мной различаемым неземным террасам, по кругам Дантова чистилища. Какие-то странные призраки, казалось, поднимаются ко мне. У древка, оставленного Джорджем, мы остановились, и я отрезал часть верёвки, чтобы навесить её в последнем кулуаре. Наконец пересекли последний склон над лагерем, и снизу к нам донеслись неразборчивые крики. Это была группа Чарли, которая, по-видимому, нас радостно приветствовала. Однако насчет кулуара у меня была определенная идея. Мы не торопились его пройти. Я забил ледорубом крюк, связал вместе две верёвки, и мы спустили их по кулуару и на мост. Перешли через трещину, когда солнце коснулось верхушки Нупцзе, и протащились по ройному участку в предвкушении отдыха. Еще не было шести, когда мы уселись пить чай около битком набитых палаток.
Глава 11. Врачебная помощь
21—28 мая. 22 мая – знаменательный день
Лагерь VII был перенаселен. Два шерпа из моей группы ушли вниз, но оставалось ещё шесть, да и у Чарлза было семь. Кроме того, я, к своему удивлению, увидел веселые лица Эда и Тенсинга. Принятое Джоном решение было рискованным. Он стремился не перегружать вторую штурмовую двойку, однако в это утро он увидел лишь двух человек, выходящих вверх. Что-то, по-видимому, было неладно. Если заброска не будет сделана вовремя, никаких штурмовых пар вообще не будет. Поэтому он пошел на большой риск в надежде, что авторитет Тенсинга и поддержка двух снабженных кислородом людей удвоят на следующий день шансы на успех.
Таким образом, лагерь VII был переполнен. После заката стало холодно, и я после чая уютно устроился рядом с Чарлзом, в приподнятом от кислорода настроении и совершенно не заботясь о том, где и как разбросаны мои пожитки. Положительный эффект открытого аппарата, так же как и закрытого, продолжался ещё несколько часов после того, как аппарат выключали. Моя задача была выполнена, и мне ничего более не оставалось, как болтать и болтать в счастливой уверенности, что остальные продолжат работу на следующий день. Чарлзу приходилось выслушивать все мои разглагольствования, так как мы ночевали в одной палатке, а терпение его не имеет границ. Приступы тошноты меня вновь охватывали при одном вспоминании о рахитичном крюке или о прыжке через трещину – воспоминании, ожившем в процессе моего красочного рассказа о прожитом дне, однако любой отчет в таком состоянии будет субъективным.
Сама вершина в этот момент ничего для меня не представляла, а мои собственные переживания и успехи имели громадное значение. Туманные черты, которыми Эверест был наделен ещё раньше даже, чем я его увидел, и которые пленяли наши мысли во время акклиматизационных выходов, поблекли теперь по сравнению с конкретными понятиями скал и снега, утесов и трещин, являющихся «косметикой» любой вершины и составляющих хлеб насущный восходителя. В настоящий момент Эверест представлял собой просто некий род работы, с которой мы успешно справлялись. Я вспомнил необъятную картину Седла, дух уныния, царящий над остатками желтых палаток, и завершающую тайну возвышающейся сзади пирамиды. Но особенно я старался вспомнить все наше движение. Я обещал нарисовать утром схему нашего пути, а тем временем пояснил некоторые его детали. Затем мы поужинали так себе, тем, что приготовил Тенсинг. Наиболее солидным блюдом была банка сардин, которую я притащил вниз. Я закурил сигарету, использовав спички, найденные на Седле.
Вскоре после того, как мы в наших двух соединенных торцами палатках улеглись и погасили свет, поднялся ветер. Снова он мчался с низким ревом через склоны, снова натягивались стенки палатки, а стойки трещали. Однако палатки держались великолепно, а что касается отдыха, кто об этом думал? Возбужденный кислородом, я лежал счастливый и думал, думал, думал о прожитом дне. Южное Седло! Счастливый случай позволил мне первому до него добраться. Конечно, первым следовало быть Джорджу Лоу, он особенно заслужил возможность увенчать этим свою работу на стене. Однако высота подстрекает эгоизм, и я был только счастлив, что мне было дозволено открыть этот новый путь, впервые взглянуть сверху на жалкие остатки человеческой деятельности. Наконец я заснул и никаких снов больше не видел.
Проснулся я хорошо отдохнувшим от поднявшейся вокруг суеты. Тенсинг твердо решил, что наверх должны идти все. С рассветом началась стряпня, и вскоре появился чай. В него добавлялось немного грейпнатсов и вместе со случайными печеньями это все, что имели шерпы за целый день. Именно тогда Чарлз Уайли, не имея под рукой ничего более удобного, ел свои грейпнатсы с помощью гаечного ключа.
Однако, сколько бы ни повторять эти операции, каждый раз с таким же трудом приходилось вытаскивать, извиваясь, ноги из спального мешка, скручиваться кольцом и рискуя раздавить все вокруг, выползать на руках и коленях на ледяной ветер, брать карандаш и пытаться онемевшими пальцами составить список забрасываемых грузов. К тому времени, когда я этим утром вылез, большая часть грузов была уже упакована, и мне пришлось подходить к спине каждого шерпа и поднимать закрывающий брезент, чтобы увидеть, сколько у него баллонов или что уложено в ящиках. В 8.40 (великолепное время) они ушли, и я вернулся в палатку. Ануллу приготовил блюдо порриджа, которое он, как фокусник, вытащил явно из рукава. Затем очень медленно мы произвели некоторую уборку, и я пытался отмыть кастрюли, в которых вчерашняя тзампа оставила слой липкой грязи. Из всех работ в высотном лагере мойка посуды была самая мерзкая; кстати, я впервые тогда заметил, что кипяток здесь не такой уж горячий. В 10.20 мы вышли в путь. Огибая серак, ещё раз остановились полюбоваться его красотой. Пумори, красная девица, за которой ухаживали окружающие принцы, снова сменила свои украшения и была чистой, стройной пирамидой, гордо размахивающей черной шалью облаков перед своими поклонниками. Неожиданно сверкающий луч прорвал сверху черное покрывало и, дотронувшись до самой верхушки конуса, осветил её золотую корону. Через час мы добрались до лагеря V, а ещё через полчаса – до IV. Устроенный нам прием привел нас в замешательство: щелкали камеры, нам пожимали руки, задавали тьму интересующих всех вопросов. Бог знает, правильны ли были ответы. Затем ленч, и все вернулись к биноклям. Появились наконец семнадцать точек. Они тащились со скоростью часовой стрелки где-то около вершины Контрфорса, но одна из них остановилась. Наконец все остальные тоже вылезли на фоне неба. Впереди шли двое. Как мы решили, это были Эд и Тенсинг. Затем длительная пауза. Но что это? Вновь появились лишь шесть фигур, начавшие спуск. Прошло ещё десять минут, и все те же шестеро. Может быть, кто-нибудь из шерпов не смог одолеть подъём от Седла при возвращении. Или Эд и Тенсинг решили остаться с партией вспомогателен? Прошло много времени, пока все появились, пока Джон вздохнул с явным облегчением. Мы успокоились и стали наблюдать, как делится отряд. Одна группа из четырех человек долго отдыхала на скалах, в то время как остальные ушли далеко вперед. В 5.30 их было хорошо видно ниже лагеря VII, а отставшие растянулись намного выше. Небо потемнело до пурпурного цвета, золото на склонах превратилось в серебро. Уже давно ушла партия вспомогателей первого штурма, Джон с двумя шерпами – Балу и Да Намгиалом. Мы, попрощавшись с Чарлзом Эвансом и Томом Бурдиллоном (первой штурмовой двойкой), которые теперь, после значительной заброски на Седло, могли начать действовать. Мы с благоговейным страхом отпускали шуточки по поводу используемого ими 15-килограммового закрытого аппарата и всего личного барахла, которое они положили ещё сверху, чтобы «загримировать вес». За ужином шёл разговор о том, встретятся ли возвращающиеся с Джоном в лагере V.
«Эй, вы, народ!»
Скользя и спотыкаясь, к двери большой палатки подходил Эд. Последовали приветствия усталой, но сияющей весельем группе. Эд и Тенсинг, ветеран Дава Тхондуп, Пазанг Футар, Гомпу и Анг Норбу. С остальными, более усталыми Чарлз остался в лагере VII. Это были: Топки, Анг Намгиал, Гиальен, Пазанг Дава, Анг Дорьи, шестнадцатилетний Анг Тсеринг, Фу Дорьи, Анг Дава II и Канча, который при возвращении едва влез на Контрфорс. В то время когда Канча «доходил», у Чарлза вышел из строя аппарат, и ему пришлось тащить восьмикилограммовый баллон, не пользуясь кислородом. Но благодаря этому подвигу, благодаря тому, что Чарлз вел своих людей и подбодрял их своим примером, тринадцать полноценных тюков были заброшены на Седло.
Первый штурм начался.
