Текст книги "Белый мыс"

Автор книги: Тюрэ Эрикссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Их дружба с Бенгтом стала крепче, чем когда-либо. Друзья по-прежнему делили завтраки под рябиной, хотя почти успели забыть причину этой привычки. Теперь их не беспокоило, что кто-нибудь посмеется над их незатейливыми припасами.

Бенгт стал общепризнанным главарем школьников. Смелый и ловкий, он никому не уступал в драке, но стремился в то же время во всем быть справедливым. Может быть, именно это качество, такое редкое в первом бойце школы, привело к тому, что на зеленой полянке около флагштока реже можно было видеть разбитые носы, а нескончаемые схватки между классами стали не такими острыми.

Тренировка команды игроков в пэрк к состязаниям будущего года с бредвикской школой была в разгаре, давая выход кипучей энергии ребят. Немного сутулящийся, переросший всех остальных на полголовы, Бенгт не спускал глаз с летящего со свистом мяча. Его сильный отрывистый удар не оставлял ни у кого сомнения в том, кто будет лучшим в школьной команде. При каждом удачном ударе его хмурое лицо освещалось теплой улыбкой.

Оке страшно переживал, что на спортивной площадке на его долю слишком редко выпадала одобрительная улыбка Бенгта. Зато на занятиях он был в числе лучших. Наука давалась ему легко, и у него всегда оставалось время на озорство. Особенно трудно было Оке сдерживать свою деятельную натуру во время длинной утренней молитвы. Как-то раз он осторожно скрутил трубочку из тетрадного листа, наполнил ее мусором из карандашной точилки и дунул. Затылок стоявшего впереди мальчика разом почернел и покрылся мелкими стружками.

– Оке, выйди вперед! – сурово приказал Русен, прервав молитву.

Он взял в руки страшный ореховый прут и принялся перекатывать его между ладонями.

– Не ожидал я от тебя такой глупости. Становись вон там! Это будет твоим местом во время утренней и послеобеденной молитвы на всю неделю.

Оке спасся от прута, но зато ему пришлось стоять на карауле в углу около свернутых карт… Вся школа фыркала и гримасничала, глядя на его маково-красное лицо. Он гримасничал в ответ, однако быть поставленным в угол оказалось хуже, чем отведать орехового прута, и Оке ходил надутый до самого конца занятий.

В тонком солнечном лучике, протянувшемся от окна, играли веселые пылинки. Орган заиграл вступление к послеобеденной молитве, и на душе стало легче. Первые строчки псалма, которым заканчивались занятия, были просты и искренни, словно взятые из печальной народной песни:

 
Вот день еще пришел к концу
И не вернется вновь…
 

Оке вдруг захотелось остановить полет времени и остаться в детстве, остаться в своей неказистой школе с ее сквозняками, задержать золотые дни ранней осени…

* * *

Жесткие стебли осоки нехотя покачивались под льющим с серого неба дождем. Около Рёруддена мелькал в море штормовой фонарь. Оке поднял воротник пальто и быстро зашагал в противоположную сторону. Он чувствовал слабость в ногах и легкую испарину после недавней простуды. Впрочем, ему всегда становилось жарко от волнения, когда он отправлялся на поиски трофеев, выброшенных на берег волнами.

Внезапно налетевший восточный шторм сбросил в море часть груза с палубы двух финских пароходов и облагодетельствовал нурингское побережье досками и крепежным лесом, который предназначался для английской шахты.

Оке проверил, лежит ли в кармане мелок. Он мечтал набрать целый воз золотистых еловых досок. Достаточно оттащить их, одну за другой, подальше от воды в дюны и пометить мелком, а еще лучше – ножом. Тех, кто присваивал чужие находки, считали самыми подлыми ворами и обращались с ними соответственно.

Гребни волн светились в сумерках словно гнилушки. Но, кроме них, Оке ничего пока не видел и начал уже расстраиваться. Не иначе рыбаки уже успели подобрать большую часть досок, выйдя в море на своих больших моторных шхунах.

Нет, вон в воде показалась длинная темная полоса… Оке замер в нетерпеливом ожидании. Доска медленно приближалась к берегу, но каждый раз, как он пытался схватить ее, волна относила добычу обратно. Будь он в сапогах, он бы давно с ней справился. В конце концов он все-таки выловил доску, но ледяная вода успела захлестнуть ноги, и ботинки громко чавкали на каждом шагу.

Дома на дворе уже лежал небольшой штабель пропитанного соленой водой леса – как раз столько, сколько разрешалось оставить себе, не заявляя властям о находке. Таможники в Бредвика отлично знали, что нурингцы придерживаются в таких делах своих древних законов, и не вмешивались без нужды.

Оке решил продолжить поиски и поспешил дальше, в сторону Архаммарен. Вдруг кровь громко застучала в висках, и все кругом внезапно потемнело. Дюны сдвинулись с места и ринулись навстречу волнам, но он так и не разобрал – песок ли принял его в свои объятия или вода…

Длинные слизистые водоросли обвили вокруг его тела свои зеленые щупальцы. Тем не менее он непрерывно всплывал наверх сквозь какое-то красное сияние. С невероятным трудом Оке поднял голову и почувствовал, как лицо овевает свежий ветер. Что-то холодное легло ему на лоб.

– У него страшный жар, – сказала бабушка, убирая со лба руку. К губам Оке прижался стакан со смородиновым соком. – Выпей-ка это от жара…

Он лежал дома в своей постели, но не мог вспомнить, как попал туда.

– Ты еле стоял на ногах, пришел домой словно пьяный…

Бабушка принудила его выпить все до дна. Оке стоило большого труда заставить себя глотать; кроме того, он боялся опять погрузиться в волнующуюся красную пучину.

Рубаха и подушка были горячими и липкими от пота. Кожа болела от веса собственного тела, малейшее движение причиняло страшную боль.

– Я переменю белье, – предложила бабушка.

Прохлада от чистых простыней помогла Оке сохранить сознание всю первую половину дня. Потом ему снова будто влили расплавленное железо в сосуды. Белая кладка печи распалась и поднялась пузырьками к потолку. Затем перед глазами выстроились колонны, которые то расширялись, то сужались, в лад с его дыханием. Он пытался заставить эти лихорадочные видения сузиться и совсем исчезнуть. Все его существо сосредоточилось на этом усилии. Тоньше, тоньше! Во что бы то ни стало не дать им разрастись во всю комнату…

– Воды, холодной воды! – умолял он.

Бабушка снова присела на край кровати:

– Воды нельзя. Это опасно.

Вместо этого она дала Оке горячего молока, которое заставило его основательно пропотеть. Светящиеся цветные точки, маленькие голубые огоньки заполнили комнату, словно узор на обоях. Усталый мозг мечтал о сне без видений, но прыгающие точки не исчезали, даже когда он закрывал глаза.

В течение ночи они выросли в скользящие по сетчатке глаз круги, такие же до боли яркие, как если бы он смотрел на пламя автогена. Сутки за сутками повторялось одно и то же. Утро приносило с собой недолгие часы ясного сознания; бред всегда начинался во второй половине дня с того, что печка принималась вести себя удивительным образом. Иногда пузырьки сливались вместе в большой белый шар. Этот шар катался взад и вперед по его голове, пока Оке сам не проникал сквозь его оболочку. Тогда весь дом превращался в неумолимо расширяющуюся сферу.

Под конец шар обнимал собой весь мир и лопался, рассыпаясь обгорелыми хлопьями, точно обожженная яичная скорлупа. Оке падал и падал в черную, как уголь, пустоту. Звезды погасали, земля больше не существовала. Он пытался крикнуть, чтобы прогнать сковывающий все его члены ужас от сознания, что он совершенно одинок в мировом пространстве. Мимо проносились в призрачном зеленом свете скелеты погибших людей. Наконец ему удавалось выдавить из себя крик, но этот крик бесследно поглощался мертвой тишиной. Мрак все сгущался и сгущался, и Оке знал, что будет продолжать падать вечно.

Словно слабое эхо между мирами, донесся до его слуха человеческий голос. Охваченный радостным томлением, он узнал голос бабушки, который приближался к нему, такой живой и теплый.

– Похоже, кризис миновал. Теперь пойдет на поправку.

Оке открыл глаза и увидел над собой дядю Хильдинга и бабушку. У него не было сил говорить, но боль в голове исчезла, во всем теле чувствовалась приятная легкость и прохлада.

Прошло еще много времени, пока Оке смог принимать что-то другое, помимо молока; и, когда бабушка разрешила ему встать, ноги у него подламывались, как у новорожденного теленка. Уже через несколько минут ему пришлось опять лечь.

– Вставать будешь только понемногу. Видно, у тебя было воспаление легких. Если бы температура не спала на девятые сутки, ты бы не выжил, – сообщила бабушка.

Длинный ряд однообразных дней прервался неожиданным приходом дяди Стена.

Он был немногословнее, чем когда-либо, и выглядел мрачным.

– Уж не заболел ли и ты? – всполошилась бабушка. Он вытащил из кармана бумажку, на которой врач прописал ему диету.

– Слишком тяжело поднимал, желудок испортил… Теперь мне разрешается есть только курятину, телячьи котлетки и овощи. Да еще следует подыскать работу полегче… Как хочешь, так и выкручивайся!

– А ты бы вернулся домой жить и был бы сам себе хозяин. За нашу землю только взяться как следует – она куда больше даст.

– Я уже и сам подумывал об этом. Но ведь надо еще с Хильдингом договориться.

Дядя Стен вышел посмотреть на хозяйство. Он покачал головой, увидев заросшую канаву, пощупал землю на поле, выкопал каблуком ямку на лугу. Всюду почва закисла и требовала удобрений.

– Не очень-то хороший земледелец вышел из тебя, – сказал он, встретив дядю Хильдинга.

– А когда мне было научиться этому делу? В семнадцать лет я пошел на каменоломню, а девятнадцати вышел в море. Потом на цементном работал, пока не скопил на билет в Америку. Зато ты начинал батраком, а батрацкая сноровка прочная!

– Вам обязательно надо перессориться из-за земли? – вмешалась бабушка.

– Да я и видеть этот клочок не хочу, только бы меня освободили от него! – воскликнул дядя Хильдинг.

– Ничего, я охотно возьму его на себя, – произнес дядя Стен холодно.

Дядя Хильдинг не унимался:

– А я что же, воздухом жить должен?!

– Хочешь пойти на каменоломню?

– На каменоломню? Да чтобы туда попасть, надо быть в родстве со всеми десятниками либо кандидатом в зятья управляющего!

– Я уже говорил с ним. Ты можешь стать на мое место.

Дядя Хильдинг удивился:

– Ты согласен меняться? Ты только проиграешь на этой сделке. Знаешь, сколько я получил за тонну картофеля осенью? Тридцать пять крон. Ради такой цены не стоило и выкапывать ее.

– У меня выбора нет. Если я останусь на каменоломне, то скоро совсем измотаюсь.

– А рожь и вовсе не удалась, – продолжал дядя Хильдинг. – Нам пришлось всю зиму покупать муку и корм птице.

– И об этом знаю. Да только зачем непременно выращивать все на свете на этих клочках? Я думаю совсем отказаться от зерна – это же самая подходящая земля для корнеплодов!

– Нельзя же прикупать все остальное.

– Теперь как раз такое время наступило, что надо продавать и покупать. Пришел конец девятнадцатому веку и на нашем острове.

* * *

На каминной доске стояла охапка душистой сирени. Темная, закопченная каменная кладка исчезла под молодыми березовыми ветками. По стенам зала висело множество венков, ради которых девочки не поленились обойти все луга и сады. Цветы торчали из каждой щели между досками.

Выпускники ходили окруженные ароматом туалетного мыла и новой одежды. Оке поднял взгляд от протянувшегося перед ним ряда ярких лент и аккуратно подстриженных мальчишеских затылков. Убор из маргариток и ландышей на книжном шкафу был делом его рук. Правда, с вечера цветы выглядели гораздо лучше; теперь они уже поникли головками. Только тюльпаны в вазе на кафедре да несколько огненных пионов сохранили свою свежесть.

Около доски стоял Бенгт и исписывал ее черную поверхность рядами цифр. Со стороны скамей, вытянувшихся вдоль стен, на него устремлялся не один критический взор. Какой дерзкий взгляд у этого верзилы, хотя всем известно, что его семья живет на пособие от призрения!

Оке крепко зажал в кулаке большой палец. Хоть бы Бенгт не ошибся! Учитель тоже взволнованно следил за бегом скрипучего мела – видно, думал о том же. По молчаливому соглашению Бенгт должен был в день экзамена одолеть самые трудные задачи, а Оке – ответить на наиболее заковыристые устные вопросы.

– Правильно!

Бенгт благополучно обошел все ловушки. Уверенными шагами, сурово поблескивая глазами, он прошел к своему месту.

Господин Лаурелль тяжело откинулся на спинку стула и стал задумчиво перебирать брелоки на золотой цепочке часов. Он председательствовал в школьном совете, и его подпись стояла на аттестатах рядом с подписью учителя.

Наконец наступил великий момент. Русен уступил кафедру священнику, и тот принялся вызывать по алфавиту:

– Оке Андерссон, Мурет.

Оке встал в проходе. Священник привычной скороговоркой перечислил предметы и отметки. Каждое слово стучало, словно молотком, в барабанные перепонки Оке. Когда он повернулся к учителю и открыл рот, чтобы поблагодарить, тот неожиданно прервал его:

– Поздравляю тебя: давно уже в нашей школе не было такого хорошего аттестата! Желаю успехов в будущем!

Оке осторожно принял толстый белый лист. Ему стало сразу как-то печально, словно он перевернул последнюю страницу волнующей книги. Не каждая страница была прекрасной, но сейчас школьные обиды и горести казались такими незначительными, совершенно исчезая перед лицом светлых и радостных впечатлений.

Бабушка сидела в дальнем конце зала, зажатая между двумя рослыми женщинами. Она гордо улыбалась и даже приосанилась во время короткой речи учителя. Оке еще не успел сесть на место, как горькая истина пронизала его резкой, ослепительной молнией: только для нее одной его аттестат имел подлинную цену…

Ему предстояло учиться еще несколько месяцев на дополнительных курсах, после чего учебе придет конец.

– Может быть, тебе удастся получить место у Бугрена. Нужна хорошая голова, чтобы вести книги или стоять за прилавком и обслуживать покупателей, – сказала бабушка, когда они протискивались сквозь восторженную толпу ребятишек на школьном дворе.

Оке промолчал, стараясь не думать о неизбежном вопросе: что же, собственно, из него получится? Ему не хотелось расставаться со своими радужными мечтами, хотя он и понимал их нелепость.

…Свет струится сквозь высокие окна в огромном зале. Все стены уставлены до самого потолка книгами. Рядом, в комнате поменьше, наполненной острыми запахами кислот и других химикалий, осторожно передвигаются юноши и девушки в белых халатах, внимательно прислушиваясь к указаниям седого профессора.

Так представлял он себе институты и университеты, где люди учились применять могучее орудие – пытливый разум, стремясь стать в один ряд с теми избранными, которые смело расширяли пределы человеческих познаний.

– У тебя есть еще несколько лет в запасе, – утешала его бабушка. – Сначала пройдешь конфирмацию, а там посмотрим, что будет.

Однако Оке знал, что ему придется решать этот вопрос значительно раньше. Еще в начале года дядя Стен обратился в комитет призрения детей, и ему назначили пособие на Оке – пятнадцать крон в месяц.

– Я вырастила мальчика как своего сына и думала обойтись без помощи муниципалитета те немногие годы, что остались, пока он станет сам зарабатывать, – возражала бабушка.

– Ерунда! Надо же одеть его к экзаменам. Мы и так уже много лет назад могли обратиться за пособием, – ответил дядя Стен.

Хотя председатель комитета призрения подтверждал это, было ясно, что пособие отменят, не дожидаясь, когда Оке исполнится шестнадцать лет. Он ясно представлял себе недовольные речи:

«И что этот здоровенный парень слоняется дома без дела? Пора ему уже поискать себе заработок».

Так будут говорить те, кто больше всего боится, чтобы их собственные дети не вздумали идти в люди… А вот Гюнвор уже нанялась батрачкой к одному крестьянину. Она тоже принадлежит к числу той молодежи, которой бедность не позволяет оставаться дома после конфирмации. Таков удел бедных: работать на чужой земле за низкую плату, такую низкую, что им вообще никогда не будет по карману купить собственный клочок… Владельцы поместий и богатые крестьяне нуждаются не только в молодых работниках: им выгодно, чтобы батраки отдали их земле всю свою жизнь.

Бесконечно серым казалось такое будущее, словно борозда на чужом поле. Но зато Оке знал эту работу, и он, не колеблясь, взялся бы за нее, если бы не боялся, что она будет уводить его все дальше от мира книг. Книги в каморке батрака были такой же редкостью, как вошь на лысой голове; читающий батрак рассматривался как нечто подозрительное. Что, мол, это за барские повадки! Или он собирается разорить своего хозяина, оставляя керосиновую лампу гореть за полночь?

Существовал еще выход – пойти в море, но в Висбю и без того перед конторой по найму выстроилась длинная очередь опытных моряков. Да и бабушка не советовала:

– Янне, мой старик, ходил не в одно дальнее плавание, повидал белый свет. Но он говорил, что молодому парню лучше стать кем угодно, только не моряком!

Спустя несколько дней после выпускного празднества Оке зашел в магазин в Биркегарда. По старому обычаю, вход в магазин был обращен в сторону шоссе, над дверью висела ржавая вывеска, рекламирующая какой-то сорт шоколада.

Внутри его встретил запах селедки и дрожжей, туалетного мыла, зеленого сыра и дешевых конфет. За недавно установленными стеклянными дверцами, защищающими полки от пыли, лежали и продукты, и игрушки, и кипы тканей.

Приказчик, флегматичный, но болтливый мужчина, делал все не спеша, и на скамейках скопилось множество ожидающих. Среди них были такие, что жили на самом дальнем конце мыса и принесли с собой длинные списки поручений от соседей.

Оке терпеливо уселся на свернутой в трубу скрипучей подметочной коже в ожидании своей очереди.

Прямо над ним висели на ввинченном в потолок двойном крюке тяжелые подковы, два мусорных совка и здоровенная кувалда. Из подвала поднялась длинноногая девчонка с банкой патоки. Она заворачивала покупки кое-как и то и дело справлялась у приказчика о ценах. Оке подумал, что сам оказался бы таким же растерянным и неуклюжим, если бы стал за прилавок. Однако, если Бугрен намерен сначала разместить в своих лавках всю родню, то Оке может и не мечтать о работе в магазине. Вот эта девчонка, например, – кажется, племянница жены хозяина.

– Чего изволите? – осведомился приказчик с профессиональной любезностью.

Оке только хотел попросить свешать кило колбасы, как открылась дверь, впуская нового покупателя. Все обернулись посмотреть, кто это. Оке показалось, что ему плюнули прямо в лицо: то, во что он верил так долго, оказалось наглой, бессовестной ложью! Пусть теперь кто-нибудь попробует ему сказать, что для учебы в гимназии необходимо иметь еще кое-что, кроме денег! Вот стоит перед ним в гимназической фуражке Стелла Арениус – единственная из всех выпускников, удостоившаяся этой формы, хотя ей, по справедливости, полагалось иметь двойки по многим предметам. Только снисходительность учителя позволила ей вытянуть на аттестат. Видно, в гимназии не слишком-то требовательны, если Стелла справилась с приемными экзаменами…

Дядя Хильдинг переехал в Бредвика, и дядя Стен с тетей Марией снова поселились в чердачной каморке. Однако бабушка по-прежнему вела хозяйство, и Оке помогал ей в самом тяжелом. Тетя Мария поступила работать в ресторан судомойкой, ее целыми днями не было дома, даже по воскресеньям.

Казалось, все идет по замкнутому кругу; однако, когда Оке принялся учить Лассе и Анночку азбуке, он все же почувствовал, что кое-что изменилось с того дождливого осеннего дня три года назад.

У дяди Стена остался еще со времен батрачества небольшой сундучок с инкрустацией под перламутр на крышке и с ржавыми замками. В нем хранилось несколько книг, которые дядя Стен любил читать, когда уставал работать в поле. Светлый чуб спадал на страницы, между густыми бровями появлялась резкая складка.

– Ты этого не поймешь, – возразил он, когда Оке попросил почитать книги.

Трудно было придумать лучший способ раздразнить пытливость и любопытство Оке. Как-то раз, когда бабушка послала его прибрать в каморке, он не устоял перед соблазном испытать прием, которому его научил странствующий барышник. Один из замков был сломан, а второй легко поддался усилиям Оке.

«Социализация», – прочел он на обложке толстого тома. Язык книги был насыщен незнакомыми терминами и иностранными словами, и Оке никак не мог добраться до смысла. Если бы не несколько ярких фраз, которые удивительным образом перекликались с окружающей жизнью, он сдался бы после первых же страниц.

«Освобождение рабочего класса должно явиться делом рук самих рабочих».

Эти простые гордые слова захватили его больше, чем что-либо, прочитанное до сих пор. Старое несправедливое засилье денег нужно уничтожить и создать новое общество, которое обеспечит всем право жить и работать, но не позволит никому использовать капитал и унаследованные привилегии, чтобы разорять и унижать других людей.

До сих пор все было для него ясно, но дальше он перестал понимать автора. Социал-демократы безжалостно клеймились за свое учение о переходе к новому обществу путем осторожных, скромных реформ. С другой стороны, доставалось рабочим и крестьянам большевистской России, которые сделали как раз наоборот, разом положив конец угнетению народа со стороны прогнившего царизма.

Книга утверждала, что для спасения человечества от кризисов, безработицы и новой страшной мировой бойни необходима победа рабочих во всем мире. Вместе с тем автор обрушивался на революцию и на новое общество в большой стране, где рабочим впервые удалось взять власть в свои руки… А в Италии, где решающее влияние среди рабочих принадлежало синдикалистам,[24]24
  Синдикалисты – последователи мелкобуржуазного течения в рабочем движении.


[Закрыть] дело обернулось для народных масс совсем плохо: чернорубашечники Муссолини искореняли малейшие следы свободы для бедных.

Смятенный и удрученный Оке положил книгу на место и запер сундучок. Вода для мытья пола успела совсем остыть, и ему пришлось идти на кухню за новой.

* * *

Многие крупные знатоки истории культуры и церковной архитектуры, которые в своих исследованиях об острове никак не могли перешагнуть через рубеж ганзейской эпохи, утверждали, что церковь в Нуринге не представляет никакого интереса.

Однако местные рыбаки держались на этот счет иного мнения: белая башня с куполовидной деревянной крышей и высоким шпилем была видна далеко с моря и служила надежным ориентиром.

Бабушка могла немало порассказать о церкви:

– Моя мать говорила, что, когда проповедь читал протоиерей Бюль, люди толпились во всех проходах и на паперти. Вот уж кто действительно не скупился на громы и молнии! Епископ прислал его нарочно, чтобы спасти нурингцев от проклятия и горения в вечном огне, от участи городов Содома и Гоморры.[25]25
  Содом и Гоморра – по библейской легенде, древне-палестинские города, уничтоженные землетрясением за грехи их жителей.


[Закрыть] А до тех пор, говорила мама, прихожане жили отъявленными безбожниками. Дошло до того, что крестьяне по воскресеньям возили сено, вместо того чтобы в церковь ходить…

Новообращенные ловцы тюленей и грабители разбитых кораблей не пожалели ни камня, ни труда, когда сто лет назад решили перестроить старую, средневековую церковку. С тех пор в ней стало достаточно сидячих мест для всего местного населения, включая грудных детей.

Однако, за исключением рождества и дня конфирмации, священникам чаще всего приходилось обращать свою проповедь к пустым скамьям да к херувимам на алтаре, изображавшим веру, надежду, любовь. Голос проповедника лишь с большим трудом добирался до немногочисленных слушателей из-под высоких, гулких сводов. Может быть, именно поэтому церковная усадьба так часто меняла владельца.

Последний духовный пастырь придумал, однако, простой и действенный способ обеспечить себе постоянный контингент слушателей. Он проводил занятия с конфирмантами только по воскресеньям и растягивал их на целые восемь месяцев.

Из-за конфирмации Оке между дядей Стеном и бабушкой разгорелся жаркий спор.

– По-моему, это совершенно ни к чему, – заявил дядя.

Бабушка возмутилась:

– Чтобы мальчик не прошел подготовку к конфирмации? Да где это слыхано!

– Не было слыхано, так будет!

– Да ты только подумай, что станут говорить все!

– Пусть себе говорят. Поговорят да перестанут. Оке решил, что дядя Стен против того, чтобы покупать ему шевиотовый костюм и белую рубашку, и стал упрямо на сторону бабушки.

– Ну, как хочешь! Постарше станешь – сам поймешь, – уступил в конце концов дядя Стен, пожимая плечами.

Оке и в самом деле очень скоро стал задумываться над тем, есть ли смысл каждое воскресенье проделывать длинный путь до церкви. Нудные, бессодержательные речи священника быстро наскучили, и ему не раз случалось вздремнуть в ризнице.

Когда становилось уж очень невтерпеж, кто-нибудь из подростков щипал или щекотал девчонок, вызывая тихое веселье у остальных.

Священник увешевающе вздымал руки и смотрел с упреком на озорника. Аккуратная седая бородка клинышком придавала ему сходство с добродушным домовым.

– Ризница – свято место. Не забывайте об этом!

Потом он вдруг вспоминал, что надо спросить домашнее задание.

– Андерссон, как начинается комментарий Лютера к четвертой заповеди?

Оке считал унизительным, что священник пичкает их с чайной ложечки псалмами и заповедями, которые проходят еще в первых классах школы. Он ожесточился и принялся тараторить наизусть со страшной скоростью.

– Довольно, довольно! – испуганно воскликнул священник.

Какой же вопрос он теперь придумает для других?

Бенгт называл его «травоедом», когда поблизости не было никого, кто бы мог наябедничать.

– Грех умерщвлять невинных животных. Человек живет гораздо дольше на здоровой растительной пище, – провозглашал священник кротко, раздавая маленькие брошюрки, которые призывали вести вегетарианский образ жизни.

В одно воскресенье они получили сочинение совсем иного рода. Оно было написано в отталкивающем, полном ненависти тоне, и Оке был очень удивлен тем, что чувствительный старый священник хочет, чтобы они читали такие вещи.

– «Церковь под знаком креста» – недурная вывеска для фашистской пропаганды! – воскликнул дядя Стен, перелистав тоненькую брошюрку. – Похоже, что этот «вождь», капитан Бергендаль, нашел в наших краях преданного сподвижника.

Серым зимним днем Оке сидел у печки и смазывал свои пьексы. Из котелка на треноге поднимался резкий запах дегтя. Надо было втирать смесь дегтя с бараньим салом, покуда она не перестанет впитываться. Тогда обувь сможет устоять и против сырости и против холода, что имеет немалое значение, когда с северо-востока приходит затяжной шторм с густым мокрым снегом.

– Что-то Мерк давно не показывается. Уж не упал ли он в колодец, или какая другая беда случилась? – затревожилась вдруг бабушка.

– Всякое может случиться. Плохо, что он живет совсем один, – откликнулся дядя Стен.

– У него столько родни, кто-нибудь мог бы и позаботиться.

– Вряд ли он ужился бы с ними… В богадельню тоже переселяться не думает. Видно, не хочется ему от моря уезжать.

Бабушка считала, что Мерк не стремится в богадельню по другим причинам:

– Тогда муниципалитет возьмет на себя попечение о его деньгах, и он не сможет ничего жертвовать миссионерскому обществу; нечем хвастаться будет.

– А вы уверены, что у него есть деньги?

– Да ты что! Об этом все знают.

– Если вы обещаете не говорить никому, я скажу вам, сколько у него на самом деле.

– Будто я когда сплетничала! – обиженно воскликнула бабушка.

– У него триста двадцать крон в банке, а больше четырехсот никогда не было.

– Не может быть! Как ты узнал это?

– Он мне сам показал книжку прошлой весной, когда я попросил у него взаймы пятьдесят крон на посевной материал.

Бабушке как-то трудно было расстаться с привычным представлением, что Мерк ведет образ жизни нищего отшельника исключительно из жадности.

– Мерк дал денег взаймы? Наверно, потом сколько ночей не спал, пока ты ему не вернул долг!

Дядя Стен выглянул в окно:

– А вот и он сам идет, легок на помине…

– Подкинь дров в печку. Похоже, он совсем закоченел сегодня, – сказала бабушка.

Скрюченные пальцы Мёрка дрожали, когда он протянул их к огню, на кончике носа повисла большая капля. Густая щетина на лице казалась такой же грязно-серой, как обтрепанные, покрытые невероятным количеством заплат штаны из домотканого сукна. На ногах у него были примотанные мокрой бечевкой огромные калоши.

– Не могу надеть ботинки – обморозил пятки и пальцы, – объяснил он.

– А я как раз собирался вас проведать, – сообщил дядя Стен.

Лицо Мёрка исказилось от боли:

– Поясница совсем разболелась от этой погоды, не то бы сам как-нибудь управился.

Отдохнув немного, он спросил Оке, не проводит ли он его, чтобы помочь устроить ножную ванну.

– Надо будет еще ногти на ногах постричь и положить мазь на болячки.

Оке нужно было подождать, пока подсохнут пьексы, и Мерк пошел вперед – поставить воду.

– Захвати с собой бинт и перекись водорода, – сказал дядя Стен племяннику.

Это оказалось хорошим советом. Вода, которую согрел Мерк в чугунке для варки картофеля, была далеко не чистой. На ее поверхности плавала пленка жира – такая вода годилась только для того, чтобы отмыть заросший грязью таз.

Оке чувствовал себя совсем скверно в грязной каморке. Выходит, под этим тряпьем отнюдь не скрывается золото, хоть все и были уверены, что Мерк нарочно прибедняется, чтобы сберечь состояние. Лишенный возможности навещать соседей, он оказался в страшном одиночестве. Его единомышленники по миссионерскому обществу нисколько не заботились о нем. Дом Мёрка был слишком холодным и неустроенным, чтобы созывать там собрания, а сделать доброе дело, вооружившись щеткой и половой тряпкой. – это христолюбивым женщинам и в голову не приходило.

Одна стена совсем прогнила. Плесень за кроватью забиралась все выше по обоям. Скоро она доберется до запыленной литографии в деревянной рамке… Первый раз, когда Оке увидел эту картинку, изображавшую мчащихся во весь опор через дворцовый парк всадников, она показалась ему красивой и забавной. Ребра гусаров оказались почему-то сверху красных мундиров![26]26
  Шведские гусары носили красные мундиры с нашитыми сверху белыми полосками.


[Закрыть]

Стенные часы тоже произвели на него тогда большое впечатление. Он следил за качанием маятника, вертя головой, словно любопытный котенок, и приходил в восторг каждый раз, когда латунный диск вспыхивал на солнце. Часы были в доме единственным предметом, не отставшим от времени… Скорее даже наоборот: стрелки успевали отмахать далеко за полдень, когда солнце, касаясь сделанных Мёрком на подоконнике меток, говорило, что двенадцати еще нет.

– Ну что, скоро начнем? – спросил старик нетерпеливо, вытягивая ногу перед очагом.

Оке пришлось немало повозиться, чтобы подвернуть до колена затвердевшую штанину. Икры Мёрка покрылись слоем грязи, в глубокой гноящейся ране на пятке засох клочок серой бумаги.