Текст книги "Белый мыс"

Автор книги: Тюрэ Эрикссон

* * *

На следующее утро Иосифа уже не было в лавке. После него остался только лист восковки с надписью «Спасибо за все». Хольм смял бумагу и сердито выбросил в корзину.

– Я пожалел беднягу и приютил его, когда он торговал шнурками и не имел жилья, а он взял и удрал! Не мог подождать, пока ты освоишься с работой.

Внезапно Хольм подскочил к прилавку, выдвинул ящик и открыл небольшой металлический ларец.

– Хоть мелочь оставил – удивительное благородство!

Оке онемел. Неужели Иосиф вор? Неужели он бежал, ограбив кассу? Не так уж много денег там было, а если полиция станет разыскивать Иосифа, то у него нет почти никаких надежд спастись.

– Ты думаешь сообщить в полицию? – спросил Оке, запинаясь.

Хольм нервно забарабанил суставами по прилавку, взвешивая обстоятельства дела:

– Я бы это непременно сделал, да ему еще причиталось кое-что под расчет. А если бы этот идиот уволился как человек, он получил бы все сполна.

Оке был неприятно поражен резкими словами Хольма. Хоть Иосиф и производил странное впечатление, он все-таки был хорошим товарищем.

Оке ощутил отсутствие Иосифа в тот же день. Когда настал час ленча, Хольм вызвал Оке из книгохранилища:

– Ну что ж, придется тебе заняться тут делами, пока я схожу поем. Если будет что-нибудь особенное и ты не справишься, то скажи, что я скоро приду.

Оке неуверенно занял место за прилавком, слишком отчетливо сознавая, что он и в самом деле еще «не освоился с работой».

Поток пешеходов за окном сразу приобрел новый смысл. Вот к одной из витрин вплотную приблизилось узкое женское лицо и на секунду задержалось. Послышался стук каблуков около двери. Каблуки проследовали мимо.

Оке облегченно вздохнул и смог даже оценить весь юмор положения: будущий продавец-букинист стоит и мечтает, как избежать встречи со своим первым покупателем! Медленно, очень медленно тянулись минуты; полчаса прошло без происшествий. Но вот проем входной двери заполнило светло-серое демисезонное пальто. Пожилой строгий господин приподнял шляпу:

– У вас есть «Троймерай»?

Оке еле удержался от того, чтобы сразу же ответить: «Нет, к сожалению, как раз сейчас нет ни одного экземпляра».

Вместо этого он постарался принять возможно более независимый вид:

– Минуточку…

Он сделал несколько шагов по направлению к ближайшей полке, но покупатель остановил его ехидным вопросом:

– Может быть, лучше будет поискать среди нот?

Оке почувствовал, как краснеет до самых корней волос, и пробормотал извиняющимся тонем:

– Простите, так вам надо «Троймерай»?

Он поспешил схватить кипу нот с непонятными названиями. Что это за «Троймерай» и как оно пишется?

– Здесь у вас, похоже, одни французские песенки! – Покупатель взял у него ноты и стал сам просматривать их.

– Где господин Хольм? – спросил он нетерпеливо.

– Он ушел завтракать.

– Что ж, тогда мне, очевидно, придется обратиться в другую лавку.

Светло-серый господин безнадежно пожал плечами.

Оке снова остался в одиночестве, но не успел еще как следует обдумать свой провал в области коммерции, как дверь опять открылась. Вошли два гимназиста и небрежно разложили на прилавке пять учебников:

– Сколько вы дадите за эти?

Оке окинул товар критическим взором и потихоньку заглянул туда, где стояла первоначальная цена. Кажется, есть возможность совершить выгодную сделку и укрепить пошатнувшуюся веру в свои способности! Однако после того как Иосиф забрал большую часть того, что ему причиталось, в железном ларчике оставалось всего около полутора крон мелочью…

– Видите ли, у нас их скопилось так много, что я не знаю…

– Но вы же раньше всегда принимали учебники, – настаивал один из юнцов.

– Ну что ж, эта немецкая грамматика хорошо сохранилась. Мы можем дать за нее семьдесят пять эре, – сказал Оке, думая про себя, что совершает подлинный грабеж.

– Только-то?

Гимназисты изобразили разочарование, но согласились. Они как раз собрали остальные книги и двинулись к выходу, когда вернулся Хольм.

– А эти что тут делали?

– Предлагали подержанные учебники. Я взял вот этот за семьдесят пять эре.

Хольм бегло взглянул на книгу.

– Это устарелое издание, его никто не купит. На будущее предоставьте мне совершать закупки! – произнес он язвительно.

Оке проглотил выговор и побрел в конторку. Там стояла пишущая машинка, напоминая, что ему не хватает еще одного таланта в сравнении с Иосифом. Хольм вошел следом и начал обстоятельно и велеречиво разъяснять, как следует обращаться с теми, кто покупает и продает книги.

– Прежде всего ты должен хорошо ориентироваться, что у нас есть и чего нет. Книги расставлены по алфавиту, по авторам. Начинай изучение отсюда, потом переходи в коридор.

Оке пошел за лестницей, чтобы начать с самых верхних полок. Когда он наконец взобрался на нее, Хольм вдруг обратил внимание на печальное состояние его измятого и запыленного костюма.

– Ты должен выглядеть более представительно. Сходи купи себе пару спортивных брюк. Это практично и производит аккуратное впечатление.

Оке был очень доволен тем, что его коммерческая практика переносится в другую область, однако не испытал никакой чрезмерной благодарности: Хольм вручил ему примерно такую же сумму, какую Оке затратил на проезд из дома, а между ними было условлено еще заранее, что Хольм оплатит дорогу.

III

Холодный дождь стекал по водосточным трубам, смывал с тротуаров грязь и старые автобусные билеты, барабанил по стеклам витрин.

– Получите, пожалуйста, без сдачи!

Хольм протянул с поклоном завернутую книгу – первую, проданную после ленча. Мелочь упала в железный ларчик с тем же печальным звоном, какой производили дождевые капли, разбиваясь о крыши. Дневная выручка неизменно оказывалась угрожающе скудной, хотя книжный сезон был в разгаре.

Оке сидел в комнатушке в глубине магазина и подбрасывал топливо в камин. Уголь кончился, а тонкие доски от ящиков горели, как солома. Наличного запаса было явно недостаточно, чтобы прогнать сырость из помещения.

Тяжелые тучи накрыли задний двор серой крышкой. Где-то высоко на кирпичном карнизе дребезжал ржавый флюгер. Оке почувствовал себя загнанным в безысходный тупик. В чем состоит вся его нынешняя жизнь? Тупое ожидание конца рабочего дня, назойливое, сосущее чувство голода и возрастающее сомнение, что из него может что-нибудь выйти…

Внизу у стены приютился небольшой склад. Двери его были обиты длинными, выкованными вручную полосами, которые появились на свет еще тогда, когда Стокгольм не успел превратиться из купеческо-ремесленного в индустриальный город. В той части склада, которой располагал Хольм, хранились ящики, рулоны упаковочной бума-ги и кипы старых газет. На полу среди щепок и стружек лежал топор с зазубренным лезвием, насаженный на топорище, которое забраковал Зы самый невзыскательный дровосек. Вместо чурбана для колки дров служил порог.

В порыве внезапного ожесточения Оке с такой силой рубанул по дощечке, что топор засел глубоко в полу. И все-то тут не как следует!

– Какой молодец!

Из своего дровяного сарая вышла Хильда и с интересом стала наблюдать за его работой.

Голос Хильды звучал вкрадчиво, совсем, как у ее обожаемых проповедниц с рынка, и Оке взглянул на нее с удивлением.

– Какой молодец! – повторила она, но на этот раз уже с явным ехидством. – Давай руби весь дом, раз уж начал! Смотришь, домохозяину не придется тратиться на снос. Вот небось обрадуется, если я расскажу ему!

Оке выдернул топор. Его так и подмывало вырвать у Хильды трость и изрубить ее на мелкие кусочки. Тогда у старухи, во всяком случае, будет действительное основание жаловаться и не придется так настойчиво искать, к чему придраться. Однако мстительные планы остались неосуществленными; вместо этого он повернул топор и разбил дощечку обухом.

Когда Оке вернулся в магазин, Хольм по-прежнему стоял за прилавком и смотрел в раздумье на улицу. Чем-то заняты его мысли? Унылым ожиданием банкротства или мечтами о большом, шикарном магазине с неоновой рекламой в строящемся напротив здании?

С улицы доносился звонкий голос:

– Ап-пельсины, сладкие, сочные ап-пельсины!

Разносчик с лотком приютился под самыми лесами. Грязь от стройки размокла вокруг него, словно проселочная дорога, и прохожие бежали мимо под проливным дождем, не останавливаясь. Оке стал механически разглядывать внешность продавца. Из-под помятого козырька старой кепки свисал сальный чуб, пальто лоснилось от длительной носки, но молодое исхудалое лицо и вся фигура парня выражали гордый вызов.

Может быть, стоило выйти на улицу и кричать с еще большим вызовом: «Покупайте книги! Дешевые книги в прекрасном переплете!»

Апельсины или книги, бюстгальтеры или вакса – какая разница? Главное, что это все товар – товар, который нужно рекламировать самым настойчивым образом, чтобы только сбыть.

В отношении Оке к книгам произошла большая перемена, которая сильно печалила его самого, а главное, еще более подрывала уверенность в себе. Раньше они были для него чем-то труднодоступным и прекрасным, тая в себе волнующий аромат неизведанного и радость познания. Теперь же он обращался с ними, как с кирпичами; но хуже всего было то, что он скоро уже будет не в состоянии прочесть серьезную книгу. Он оказался в том же положении, что изголодавшийся человек перед уставленным яствами столом.

Возможность неограниченного выбора привела к тому, что он в конце концов уже не выбирал, а просто хватал, что попадется под руку. Классические произведения очень скоро перестали его привлекать. Зато он буквально глотал множество авантюрных и детективных романов с неправдоподобными приключениями и загадочными убийствами.

После таких книг он ощущал опустошенность и разочарование, сознавая, что только крал у самого себя дорогое время подобным бездумным бегством от действительности.

Производя опись в книгохранилище, Оке наткнулся и на порнографию. Хольм никогда не позволял себе иметь дело с так называемыми «пикантными» фото уличных женщин, которые определенные издательства в Клара распространяли среди мальчиков-рассыльных и учащихся. Он предпочитал поставлять пожилым, полнеюшим господам «занимательные» бытоописания с «изысканными» иллюстрациями, напечатанные на отборной бумаге, которая своей гладкой белизной напоминала девичью кожу.

Такого рода издания вызывали у Оке когда сильное возбуждение, когда глубокое отвращение.

Течение его мыслей никак не могло войти в определенные берега. То он был неотесанный деревенский парень, который с радостной пытливостью наблюдает шумную жизнь города. То все его чувства сосредоточивались на мрачном изучении собственного я. Книги изменяли ему, когда он пытался найти выход из лабиринта мыслей и настроений. Или, может быть, он сам изменил книгам? Порой ему начинало казаться, что прочитанные страницы – всего только расплющенная, безжизненная древесина, а его уставленная книгами комната – сплошное нагромождение мертвых слов.

Нет, в этом большом городе ему нужны были не вымышленные судьбы и образы, а обычные живые люди.

Дождь затянулся до позднего вечера, но Оке не мог усидеть в четырех стенах. Его влекла улица с ее шумами и толкучкой.

Тротуар был забит людьми; одни выходили из кино после только что окончившегося сеанса, другие ждали начала следующего. При желании Оке тоже мог бы зайти в какую-нибудь дешевую киношку – в этот день он получил целую крону сверх обычного на кофе. Перед входом в знакомый кинотеатр все так же протягивал вперед свои мощные когти орел. Вытянутая мокрая шея, как у ящера, голова и клюв напоминали сегодня крикливого попугая… Оке нерешительно посмотрел на рекламу очередной комедии. Нет, только на время приглушишь чувство тоски и одиночества, а после будет еще хуже.

Он пошел дальше, в сторону Кунгсгатан. Мокрый асфальт отражал карминно-красное, ядовито-зеленое и синее сияние газовых реклам; временами по нему пробегали лучи автомобильных фар, спотыкаясь о неровности мостовой. Истертые до предела подметки начали пропускать влагу. Правая подметка, очевидно, совсем отстала – с правильными, как у мигающей рекламы, промежутками ботинок всасывал и снова выжимал холодную воду. Никогда еще Оке не чувствовал себя таким продрогшим и жалким, как сегодня; однако возвращаться в книгохранилище ему не хотелось.

Из недавно открытого ресторана на улицу доносились говор и музыка. Навес над входом был сделан в виде балдахина, натянутого на каркасе из желто-зеленых неоновых трубок. Сквозь этот призрачный свет скользил бесконечный ряд чужих лиц, искаженных, как в кривом зеркале. Даже молодые девушки казались грубыми и отталкивающими, и ни в одном взгляде нельзя было заметить интереса к нему или к кому-нибудь другому.

Ему расхотелось идти дальше, к Стюреплан, и он возвратился на Дроттнинггатан. Но и здесь глаза встречных смотрели холодно и равнодушно. Значит, дело не в неприятном зеленом освещении у ресторана… Независимо от того, прокладывали ли прохожие себе путь в толпе локтями или с механической вежливостью уступали дорогу. – на всех лицах было написано, что их обладатели витают в своем собственном, закрытом для посторонних мире.

Единственным исключением оказались две молодые женщины, которые с возгласом восхищения остановились перед витриной большого обувного магазина. Художник, действительно, оформил ее с большим вкусом. Окно представляло картину в золотой раме; лучшие модели сезона медленно парили в воздухе на кирпично-красных кленовых листьях. Тоненькие проволочки были почти незаметны, а искусно подобранное освещение создавало полное впечатление пронизывающего прозрачный воздух мягкого осеннего солнечного света.

Заглядевшись, Оке нечаянно ступил в водосток, и его эстетическое чувство разом захлебнулось в грязной воде. Теперь он видел только неутешительные надписи на ценниках мужских ботинок в соседней витрине.

Он побрел дальше, свернув в слабо освещенный переулок с двумя рядами черных деревьев. Дождь прекратился, но на площадке перед серым школьным зданием гулял пронзительный холодный ветер. Торчащие ветви роняли целый град крупных капель, и Оке стал искать укрытие, чтобы немного переждать. Как раз напротив, в центре длинного фасада, на высоких колоннах покоились своды трех арок. Удивленный тем, что никогда не замечал раньше этого своеобразного здания, расположенного к тому же совсем рядом от Норра Банторгет, он пересек мостовую.

В небольшой нише сбоку можно было различить когда-то белые буквы: «Торговля с рук в подъезде воспрещается». Тут же рядом висели под стеклом фотографии легко одетых танцовщиц, демонстрирующих свои стройные ножки в очередном ревю. Внимание Оке привлекла надпись: «Театр Народного дома». Ах, вот оно что! Он очутился в подъезде Народного дома, столичного штаба рабочего движения.

Но ведь именно здесь надо искать сочувствия и товарищества! Темные двойные двери были не заперты. Глубоко взволнованный, Оке поспешил войти… и услышал лишь эхо собственных шагов в большом, почти совершенно пустом зале.

Около скульптуры Менье[36]36
  Менье, Константин (1831–1905) – выдающийся бельгийский скульптор, живописец и график.


[Закрыть] «Угольщик» сидел, прислонившись спиной к металлической ограде, старый рабочий – седые волосы, заросшие густой щетиной щеки, посеревший воротник заношенного пиджака. Рядом пристроился молодой мужчина, засунув руки в карманы грязного плаща и свесив голову набок.

Казалось, в скульптуре больше жизни, чем в дремлющих согнувшихся фигурах на скамье. «Угольщик» тоже слегка пригнулся, но его поза напоминала о стянутом тетивой луке. В усталых чертах бронзового лица можно было прочесть вызов.

Оке осмотрел бледно-желтые стены, пересчитал галереи и заметил не без гордости, что в доме, принадлежащем самим рабочим, головокружительно высокие потолки. На досках объявлений у ведущих наверх лестниц можно было прочесть, что собрание профсоюза чернорабочих состоится в зале «В», а парикмахеры собираются в зале «С». Следовательно, туда ему незачем идти. Оставалось поискать уголок, где можно выпить чашку кофе.

В конце концов Оке очутился в «Красной комнате» – прокуренном ночном кафе, где собирались обычно водители такси. На стене висел портрет Стриндберга[37]37
  Стриндберг, Аугуст (1849–1912) – выдающийся шведский писатель. Кафе «Красная комната» названо так в честь одноименного романа Стриндберга


[Закрыть] – густые волосы, нервные, тонкие черты вдохновенного лица. Столики стояли почти вплотную друг к другу, и говор посетителей и звон посуды сливались в сплошной несмолкаемый гул. Оке сразу стало веселее на душе, и он решил поискать что-нибудь для чтения, чтобы задержаться подольше в этой теплой атмосфере. На одном из стульев он нашел «Хандельсарбетарен», оставленный кем-то из посетителей.

Еще одно удачное совпадение! «Работник торговли» – ведь он сам готовился стать одним из них. Оке с жаром углубился в статью о молодых служащих. Статья была написана мягче, чем он ожидал. Автор обходил наиболее жгучие вопросы осторожными оборотами, однако в конце Оке натолкнулся на слова, которые заставили его глаза загореться. «Молодые парни и девушки выполняют сложную, тяжелую работу, получая 12–15 крон в неделю. В целом ряде случаев было обнаружено, что работодатели пользуются наличием большого числа ищущих работу и принимают молодежь с испытательным сроком в один или несколько месяцев, в течение которого вообще ничего не платят. По окончании «испытательного срока» хозяин заявляет с театральным жестом, что, к сожалению, не может включить вас в штат. Парню или девушке приходится уходить – и все начинается сначала».

Оке перечитал этот абзац и вперил взор в сгустившийся табачный дым, словно надеясь почерпнуть оттуда ясность в отношении своего собственного положения. Ведь он сам тоже проходил как раз испытательный срок. А чему он научился? Колоть дрова, растапливать камин, подметать пол, так как уборщица появлялась слишком редко, – это он умел делать и раньше, и с этим трудно было надеяться на что-нибудь, если он в один прекрасный день будет выставлен на улицу…

Неужели Хольм сознательно растягивает срок ученичества, во время которого не обязан платить? Трудно было заставить себя поверить в это. Однако, раз зародившись, подозрение уже не исчезало. А что, если придется искать другую работу? Оке глянул на соседа по столу, державшего в руках зачитанный до дыр экземпляр «Дагенс нюхетер». Страницы объявлений пестрели заголовками: «Сдается комната…», «Ищу работу…». Несколько магазинов предлагали место мальчика-рассыльного, однако предпочитали «юношу из хорошей семьи».

Как же это понимать? Выходит, если у тебя скончались родители или если хозяин не пожелает признать твою семью достаточно «хорошей», значит тебе нельзя доверить доставку на дом покупок на велосипеде?!

Он прочел еще одно объявление:

«16 – 17-летний юноша может получить место с большими перспективами. Предпочтение будет оказано тем. кто живет у родителей в городе».

Да, неутешительно все это выглядело… Ну хорошо, можно согласиться с тем, что молодежи, родившейся в самом городе, следует предоставлять работу в первую очередь, но ведь Оке не навязывал себя Стокгольму! А уж если его сюда заманили, то он добровольно не отступит!

IV

В один из первых дней зимы, когда с свинцово-серого неба падал мокрый снег, к дому подъехал грузовик и остановился перед теми самыми воротами, которые Хильда была обязана запирать каждый вечер в девять часов. Несколько парней погрузили на машину ее жалкий скарб; саму старушку посадили в кабину рядом с шофером.

Оке наблюдал за ее отъездом с чувством облегчения. Последнее время она обращалась с ним, как какой-нибудь желчный фельдфебель с новобранцами.

Однако очень скоро ему начало казаться, что дни стали еще однообразнее с тех пор, как на дворе перестал раздаваться ее ворчливый голос. Она хоть интересовалась им настолько, что удостаивала своего гнева. Хольм – тот просто молчал.

В те долгие часы, когда в магазин не заглядывал ни один покупатель, тишина становилась нестерпимой, и Оке с томительным чувством ожидал взрыва.

– Так я никогда ничему не научусь! – сказал он как-то вечером. Пусть хозяин знает, что он не так уж дорожит этим местом.

Хольм состроил кислую физиономию и развел руками:

– Все зависит от тебя самого! Надо быть поинициативнее, проявить побольше напористости.

Это верно, ему следовало проявить побольше напористости, но на что направить ее, эту напористость, когда на дворе слишком холодно, чтобы идти выколачивать книги? У него совсем не было верхней одежды; стоило ему побыть немного на улице, и он замерзал, как мокрый пес.

У Оке не было никого, перед кем он мог бы излить свою душу. Дома, на острове, радовались тому, что он нашел себе работу, и он не хотел прибавлять забот бабушке. «В газете написано, что безработных уже почти не стало, – сообщала она в своем последнем письме. – Но это касается, видно, только материка. А у нас здесь хуже, чем когда-либо; в каменоломне работу трудно получить, а кроме нее – куда пойдешь? Стен и Хильдинг добиваются от муниципалитета, чтобы были организованы чрезвычайные работы, но, кажется, из этого ничего не выйдет. Одно верно – многим придется жить эту зиму впроголодь. Нам, слава богу, хоть повезло осенью с рыбой…»

Всегда-то бабушка найдет что-нибудь утешительное… Но он угадывал между строк, что она сильно обеспокоена тем, как им прокормиться.

Он должен найти себе такую работу, где бы ему платили наличными – другого выхода нет. Помощи из дому он не мог просить. Однако солидный счет от конторы, изготовившей каталог книг по заказу магазина, натолкнул Хольма на мысль, которая нарушила все расчеты Оке.

– Пожалуй, я пошлю тебя на вечерние курсы машинописи, – объявил он однажды. – За шестьдесят часов ты сможешь выучиться прекрасно писать на машинке, если днем тоже будешь упражняться.

Неожиданный энтузиазм Хольма заразил и Оке. Раз Хольм решил учить его на свой счет, то придется остаться, чтобы как-то оправдать его затраты с помощью приобретенных знаний.

Курсы находились на Хамнгатсбаккен; там размещалась маленькая канцелярия и вместительное учебное помещение, где трещали, словно пулеметы, около пятидесяти машинок. Узкий коридор был завешан женскими пальто, а около стенного зеркала держался устойчивый запах духов и пудры.

Оке получил именную папку, программу и кипу писчей бумаги, затем его провели через все поле боя к свободному столику.

Преподавательница была молода и хороша собой, не вела занятия по-деловому сухо.

– Будете обучаться по слепому методу, – сказала она и прикрепила к машинке черную дощечку, заслонившую от глаз клавиши.

С помощью небольшой схемы Оке стал искать нужные буквы; только теперь он начал понимать, что значит потерять зрение.

«Ля, ля, ля, ля…»

«Ляю, ляю, ляю, ляю…»

Левый мизинец, совершенно непривычный к работе, окоченел первым. Когда Оке через два часа встал из-за машинки, все тело ломило. Ныли сухожилия, болели мускулы рук, спина и шея не гнулись.

В ряду девичьих спин перед собой он заметил темно-синий пиджак, белый крахмальный воротничок и напомаженную голову. Этот ученик быстро стучал по клавишам тонкими пальцами пианиста. Оке глянул на свои собственные руки: широкие ногти – наследство от многочисленных поколений тружеников. Тяжелая работа с ранних лет сделала эти руки сильными, но, пожалуй, слишком деревянными, чтобы он мог рассчитывать на серьезный успех в подобного рода упражнениях.

«Ля, ля, ля, ля…»

На улице сыпалась с неба горстями белая крупа, тротуары обледенели. Придется всю дорогу домой бежать, чтобы не замерзнуть.

– Сила удара неровная. Далее, господин Андерссон не следит за интервалом, – заметила учительница, проверяя его труды. – На следующем уроке напишете еще две страницы «ля» и «ляю». Это должно помочь.

Постепенно пальцы стали привыкать, но Оке считал, что успехи на новом поприще заставляют себя ждать слишком долго. Однако его нетерпение привело лишь к тому, что он оказался предметом нелестного внимания со стороны преподавательницы. Тихо и мягко двигаясь среди машинок, она появлялась около него, когда он меньше всего этого ожидал.

– Господин Андерссон, следите за посадкой!

– Равномернее, соблюдайте темп!

– Выше кисти, господин Андерссон.

– Господин Андерссон, вам следует держать спину прямее и ноги вместе, когда вы пишете.

Это бесконечное «господин Андерссон» звучало просто по-дурацки, и ему казалось, что девушки, легко осваивавшиеся с ролью образцовых, вышколенных конторщиц, каждый раз прыскали за его спиной.

На самом деле все сидели сосредоточенно, целиком уйдя в свои задания. Курсы можно было сравнить с трамвайным вагоном, куда входят и откуда выходят, не обращая никакого внимания на других пассажиров.

После того как Оке прошел половину программы, Хольм лично устроил ему экзамен:

– Ну что ж! Основы ты уже усвоил. А дальше, пожалуй, и сам справишься? – Хольм подумал еще и добавил: – Все равно я не смогу внести плату за оставшуюся часть курса.

Оке оставалось только согласиться, хотя он и испытывал горькое разочарование. Новая неудача… Если бы Хольм считал, что Оке есть смысл продолжать обучение, он, конечно, смог бы уплатить такой пустяк.

Однажды ранней весной, когда с крыш падали подтаявшие звонкие сосульки и школьники уже начали играть в камешки на подсушенных солнцем тротуарах, случилось нечто неожиданное.

Оке сидел как раз в закутке и выгребал золу из камина, но сразу узнал мягкий девичий голосок.

– У вас есть какие-нибудь учебники по английской коммерческой переписке? – спрашивала девушка Хольма.

Карин! Оке вовремя удержался от того, чтобы выскочить в магазин: нужно было сначала хоть отряхнуться от золы.

– Минуточку, я посмотрю… Может быть, найду экземпляр почище в книгохранилище, – ответил Хольм.

Она осталась одна, и в этот момент вошел Оке, стараясь говорить самым обыденным тоном:

– Привет, Карин!

Длинные ресницы подскочили, открыв удивленные глаза.

– Оке! Ты… ты?…

– …стал букинистом? Нет, еще не успел.

Карин засмеялась, отчего у нее появились знакомые детские ямочки на щеках, хотя она уже превратилась в молодую даму с маникюром и подрисованными бровями.

– Станешь, если захочешь. Я всегда была уверена, что ты сам сделаешь себе карьеру. – Она добавила: – А я учусь в Высшей торговой школе. Папа хочет, чтобы я имела специальность. А то ведь сейчас такие ненадежные времена…

Оке подумал про себя, что уж кто-кто, а адвокат Бергман всегда выйдет сухим из любой переделки, и не удержался от ехидного вопроса:

– И ты предусмотрительно покупаешь подержанные учебники?

– Нуда. Понимаешь, я учусь бережливо относиться к деньгам! Папа вбил себе в голову, что я избалована, и стал прижимистым. Но он не знает, что я сняла комнату и кухню пополам с подругой и у меня остается половина тех денег, которые он дает на квартиру.

– Вот этот, кажется, выглядит получше. Может быть, вам нужно еще что-нибудь? – спросил вернувшийся Хольм с заискивающей вежливостью.

– Пожалуй… – Карин усиленно изучала полки с художественной литературой и делала одну находку за другой. – Вы не могли бы доставить мне эти книги на дом?

– Конечно, конечно, мы это организуем немедленно.

– Боюсь, что я буду дома только к вечеру, – произнесла Карин неуверенно.

– Наш рассыльный доставит вам книги, когда вам это будет удобно, – заверил Хольм, провожая ее к выходу.

– Вы разговаривали совсем как знакомые, – сказал он, когда Карин вышла.

– Она из Висбю, но у ее отца есть дача у нас в Нуринге, – объяснил Оке неохотно.

Он чувствовал себя так, словно его разбудило яркое, волнующее весеннее солнце. Увидел вдруг незамеченные Раньше пятна на своей одежде, обтрепанные манжеты рукавов. Пришлось полдня затратить на то, чтобы подновить костюм с помощью иголки с черной ниткой, холодного кофе и жесткой щетки. Перед самым закрытием он отправился в путь с книгами.

Следуя по указанному адресу, он пришел к новому дому в самом конце Норр Меларстранд.

По всему фасаду висели ящики балконов. Сквозь большие угловые окна можно было увидеть шикарные хрустальные люстры. Карин жила во дворе, но здешние дворы были покрыты зеленой травой, а не бетоном и булыжником; их освещало солнце и овевал ветерок с залива Риддарфьерден.

Оке осторожно позвонил и стал нетерпеливо ожидать звука шагов в коридоре.

– Может быть, ты войдешь, если есть время? Ведь не каждый день встречаешь знакомых из родных мест, – сказала Карин, открыв дверь.

Она предложила ему присесть на оттоманке с красивыми подушками. По ту сторону залива, над темной полосой Лонгхольмена, еще горела яркая полоса вечерней зари, но в комнате уже царили сумерки. Одна только шкала радиоприемника светилась в углу около книжной полки.

– Айни собралась сегодня в кино. А я тут сидела одна и слушала танцевальную музыку. – Карин зажгла стоячую лампу с приятным абажуром.

Оке вдруг растерял все слова. Он сидел молча, погружаясь в атмосферу уюта и мечтательное настроение, навеваемое музыкой.

– Ты спешишь?

– Нет, мы уже кончили на сегодня.

– Тогда можно предложить тебе чашку чая?

Пока Карин возилась на кухне, Оке изучал обстановку. На письменном столе стояла фотография какого-то артиста. Мраморно-белое лицо резко выделялось рядом с черным бархатным костюмом, строгие черты казались вытесанными античным скульптором, но жар глаз говорил о кипучей внутренней жизни. Оке встал и подошел к столу.

– Правда, Ёста Экман бесподобен? – сказала, входя, Карин. – Я видела его во многих ролях… Вот только в Гамлете, к сожалению, не пришлось.

Оке ответил уклончиво. Он ни разу не был в театре. Правда, в букинистической лавке он познакомился с произведениями Шекспира. Один отрывок запомнился ему наизусть.

 
…Ни мрачность
Плаща на мне, ни платья чернота,
Ни хриплая прерывистость дыханья.
Ни слезы в три ручья, ни худоба,
Ни прочие свидетельства страданья
Не в силах выразить моей души.
Вот способы казаться, ибо это
Лишь действия, и их легко сыграть,
Моя же скорбь чуждается прикрас
И их не выставляет напоказ.[38]38
  Дается в переводе Б. Пастернака.


[Закрыть]
 

Карин слушала со смущенной улыбкой.

– Помнишь, как мы стояли у калитки и рассуждали о жизни? Что мы тогда понимали…

Оке вдруг стало даже жарко – что это на него нашло? Стать в позу посреди комнаты и декламировать! Захотелось произвести впечатление, показать, что читал Шекспира, – а она небось сразу разгадала его хвастовство.

– Это было как раз перед тем, как ты поехала на лето за границу, а я переехал в Стокгольм, – пробормотал он.

– О, я должна показать тебе фото, которые мы с папой сделали, когда ехали на машине через Францию! – воскликнула Карин и поспешила к полке за толстым альбомом.

Когда они вспомнили о чае, он уже остыл. Оба увлеклись разговором, обрадованные случаю посидеть рядышком на оттоманке.

Вот Карин на железной террасе Эйфелевой башни, и у ее ног простирается затянутый мглой город; а вот вся семья Бергман около своего автомобиля. В руках у них тяжелые, налитые солнцем гроздья винограда.

– Посмотри, что можно купить в порту в Марселе! Карин перевернула последнюю страницу и указала на снятый крупным планом ящик, наполненный какой-то сероватой блестящей массой.