Текст книги "Шарлотта Исабель Хансен"

Автор книги: Туре Ренберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Так что теперь у меня матери нет, – заявила Хердис и облизала губы. – Этого, вообще-то, можно было ожидать. У меня ее и не было никогда во многих отношениях. У меня было состояние. Но все равно это невероятно обидно.

Ярле кивнул.

– И ты понимаешь, Ярле, – сказала Хердис, – ты ведь понимаешь, что я люблю его?

Ярле дернулся.

Солнце светило ему прямо в лицо.

Что?

– Ты ведь это понял уже некоторое время тому назад, – сказала она мягко, – правда ведь? Понял?

– Ярле сглотнул.

Он, прищурившись, смотрел прямо перед собой.

– Что?

– Ну ты ведь понял это, разве нет?

Он кивнул, с трудом сдерживая слезы.

– Да. Я рассказала Роберту про тебя. Да, я ему вчера все рассказала. – Хердис потерла кончики пальцев. – Он, естественно, рассердился. И он в полном праве сердиться. Но даже если бы он вышвырнул меня вон и не велел к себе приближаться, я знаю, что он на самом деле так не думает. Он же меня любит. Ну ты ведь видел это, разве нет?

Шарлотта Исабель помахала рукой от ограды вольера с пингвинами, и Хердис помахала в ответ, Ярле же попытался поднять руку, но у него не получилось.

– Ты такой славный, Ярле, – сказала она спокойно.

Славный?

– Ты был все время таким невероятно славным.

Славным?

Хердис изобразила сочувственную улыбку:

– Ты так всему с головой отдаешься, совсем как мальчишка.

Как мальчишка?

Она по-дружески кивнула ему:

– Ты так многого хочешь. Оставайся всегда таким.

Оставаться всегда таким?

Хердис погладила его по щеке:

– Роберту ты тоже очень нравишься – да-да, я ему все объяснила, он это переживет, он знает, что между нами была только физическая близость. Все образуется, не волнуйся, только дай мне с ним поговорить. Не думай об этом. Он ведь профессионал, ты же понимаешь.

Шарлотта Исабель оторвалась от ограды и двинулась к ним. Ярле несколько раз сглотнул.

– Все хорошо, правда же, Ярле? Мы доставили друг другу массу приятных минут, правда. Я никогда не забуду властелина радости. – И она подмигнула ему. – Ты же не думал, что женишься на старушке Хердис? – Она засмеялась. – Нет, не может быть. Вон смотри. Посмотри на свою дочь. Смотри. Вот она идет. Щечки такие румяные. У нее твоя, такая детская наивность, Ярле.

Его детская наивность?

Он почувствовал, как ее ладони легли ему на плечи.

– Посмотри на нее. Какая она чудесная! – Хердис убрала руки и кивнула в подтверждение своих слов. – О’кей, Ярле. Вот это я и хотела тебе сказать. И спасибо, что пустил меня вчера к себе. Спасибо за все. И спасибо за кофе.

Она посмотрела на Ярле ласково. Приобняла его.

– У вас что, любовь, что ли? – перед ними стояла Шарлотта Исабель. Она склонила голову набок и уперла руки в боки.

Ярле дышал носом. Он разглядывал одного из пингвинов. Тот стоял, опустив к земле низко свисающие крылья – крылья, летать на которых он не мог. Его темный взгляд был обращен к Ярле, такой темный, что невозможно было разглядеть зрачки, и вдруг он, шатаясь, проковылял несколько шагов своими ножками, похожими на ножки грифа, потом остановился и задрал голову кверху. Он распростер крылья, то ли в ужасе, то ли в восторге, белые снизу, черные сверху крылья, открыл клюв и испустил блеющий, ослиный крик.

Ярле повернулся к Хердис.

– Ты шлюха, Хердис Снартему, – прошептал он так тихо, как только мог. – Феминистка ты гребаная, Хердис Снартему, и иди теперь вон от меня и моей дочери, и не подходи к нам больше.

Ярле взял Шарлотту Исабель за руку и сказал сдержанно и спокойно, что теперь они могут пойти посидеть где-нибудь в помещении и хлебнуть чего-нибудь горяченького, может быть, выпить по чашечке какао, и посмотреть рыбок в маленьких аквариумах. Уходя, девочка помахала Хердис Снартему и спросила:

– А что значит «феминистка гребаная», папа?

– А вот как раз такая, как она, – сказал Ярле и убежденно добавил: – Твоя мать, которая каждый день трудится на совесть в своем универсаме, куда более достойная женщина.

Это было большой-большой ошибкой, Ярле

– Грета, я знаю, это, может быть, покажется странным, да, чуть ли не безответственным, но – а? Нет, это Ярле, да, Клепп, сосед, извините, да ничего, но, поверьте, тут нет ничего странного или безответственного, во всяком случае пока все идет нормально. Что? Не-ет, да нет, я потом объясню. Ну, во всяком случае, я вас хотел вот о чем попросить: вы не могли бы присмотреть за моей дочкой пару часов? А? Да-да. Это правда. У меня есть дочь. Дочка. Да, есть. Девочка, да. Здесь ли она? Здесь – это вы о чем? Здесь, в Бергене? Да, она здесь, в Бергене. Она, вообще-то, вот тут, рядом со мной. Где она до этого была? А-а-а, ну, я объясню, когда приду. Да. Угу. Скоро будет семь. А? Да, скоро семь, да. Скоро будет семь лет. Да правда, правда. Почему раньше не… нет, ну как-то так вышло. Как бы то ни было, скоро ей исполнится семь лет, да, примерно такая же, как Даниэль, и она очень развитая и милая, и с ней совсем не трудно. А если у вас нет сырков, я принесу. А? Нет-нет, не надо ничего. Сырки. И батон. Вот это она требует обязательно. Обязательно нужен сырок. Да нет, я объясню, когда приду. Они с Даниэлем наверняка прекрасно поладят. Да, конечно. Ну вы же знаете, дети – они такие. А, что? Да, понимаю, вы не знали. Что у меня есть дочь. Нет. Нет-нет. Я этого и сам не знал, честно, я это за сегодняшний день второй раз говорю. А? Да нет, ничего. Это я тоже объясню потом, когда приду. Нет, она из Восточной Норвегии. Точнее, из Шеена. Угу. Мать? Мать? Нда, да уж, ее зовут Анетта. Черт, минуточку… только еще монеток кину… черт… алло! Так… алло! Ну вот, ладно, я о чем говорил? Анетта, да. Ее зовут Анетта. Да-да, приличная, солидная женщина, я же с ней поговорил, конечно! И это тоже могу объяснить, когда мы… Ну, так как, ничего, а? Чтобы она у вас побыла несколько часиков сегодня вечером. Да? Что? Да нет, всего несколько часиков. Да конечно, понимаю, вам же на работу завтра с утра. Разрешения на строительство выдаете, так вроде бы? А, вот как, в архитектурном надзоре? Да, теперь вспомнил, точно, вы работаете в архитектурном надзоре. Да нет, не поздно. Нет-нет, само собой разумеется.

Я бы никогда, вот честное слово, никогда бы не посмел к вам обратиться, если бы я не был… Что? Вам кажется, это несколько неожиданно? Ну да. Наверное. Для меня тоже. Хочет ли она сама? Кто она – моя дочь?

Да-да, хочет, хочет. Я ей рассказал про Даниэля и сказал, что вас зовут тетя Грета и что вы классная, так что все в полном… Что? Тетя Грета? Да нет, я просто подумал, что мы могли бы вас так называть, разве не здорово, нет? Ее как зовут? Мою дочь? Ее зовут Шарлотта Исабель Хансен.

Ярле поблагодарил ее, провел влажным указательным пальцем по вспотевшей верхней губе, договорился, что они придут в половине седьмого, и повесил трубку.

Он обернулся к Шарлотте Исабель, которая стояла, повернув ступню боком, на ребро, и покачивала ею, и не успела она и рта раскрыть, как он сказал, что теперь они пойдут ужинать.

– Ты любишь китайскую еду?

Лотта захлопала в ладоши и воскликнула, что больше всего на свете любит ходить в кафе и рестораны и что больше всего на свете она любит китайскую еду.

– Отлично, – сказал Ярле с облегчением оттого, что раз уж у него теперь есть дочь, то она хотя бы не эдакая избалованная штучка: «Не люблю того да не люблю этого». – А потом сходим в кино, идет?

Лотта снова захлопала в ладоши и заявила, что и это она любит больше всего на свете.

– Отлично, – сказал Ярле и уже собирался было съязвить, что, мол, придется ей решить, что же она любит больше всего на свете – ходить в кафе или ходить в кино, но сдержался и промолчал. – Отлично, – повторил он. – Просто замечательно. Да, а еще ты можешь сходить вечером к тете Грете и Даниэлю, как мы с тобой договаривались, помнишь?

Лотта опустила глаза. Поставив ногу на всю ступню, девочка сунула руки в карманы лиловой куртки.

– Как мы с тобой договаривались, не забыла?

Лотта поскребла носком туфли по тротуару, точно как тогда, когда он встречал ее в аэропорту.

– Ну, так как? – Ярле постарался улыбнуться со всей теплотой, на какую был способен. – Как мы договаривались с тобой? После того, как поедим китайской еды и сходим в кино?

Лотта засмеялась и показала просвет между передними зубами:

– Китайкино! Кинокитай!

– Ух ты, ну ты и молодчина!

– Но я же их не знаю, – сказала Лотта, когда запыхавшийся и раздраженный Ярле уже устремился вперед.

– Не знаешь, – вынужден был согласиться он, – вот у вас и будет возможность познакомиться, так ведь?

– Но, папа! – проговорила Лотта, запыхавшись.

Она бежала вприпрыжку вслед за отцом, огибавшим угол здания кинотеатра по пути туда, где, как ему помнилось, был китайский ресторанчик. – Папа!

Ярле остановился. Раздраженно огляделся. Был же здесь китайский ресторан! Здесь же всегда был китайский ресторан.

– Папа!

– Да, – отрезал он. – Да, Лотта. Что еще?

– Но, папа, а пока я буду у тети Греты, а ты что будешь делать?

«А, вон он. Вон он где», – подумал Ярле и снова двинулся вперед в темпе, ожидая, что Лотта побежит за ним.

– Но, папа, а ты-то что будешь делать, пока я буду у тети Греты?

– Гм! Я? – Ярле на несколько секунд задержал дыхание. Посмотрел на нее. Потом вдохнул. – Мне… нужно на собрание.

– На собрание? Я знаю, что такое собрание. А где у тебя будет собрание?

– Ну, мне нужно будет на собрание с… дядей Хассе и дядей Ариллем.

– А это кто?

– Это… ну кто-кто, это дядя Хассе и дядя Арилль, вот кто.

– Они мои дяди? У меня здесь есть дяди? Вау!

А мне про них ничего не рассказывали. А у них есть дети, с которыми я могла бы поиграть?

– Э-э-э… нет, вроде бы нет… – Ярле вздохнул. – Можем об этом позже поговорить. А сейчас пошли поедим. Как насчет риса? Ты любишь рис?

Она кивнула.

– А соевый соус, ты любишь соевый соус?

Она кивнула.

– Отлично, – сказал он, открывая дверь. – Это нам обеспечено, ведь это все обязательно бывает в китайском ресторане.

Когда они сели за столик, Шарлотта Исабель очень обрадовалась тому, что на их столе стоит бескрылый золотой дракон. Ярле засомневался, что это настоящее золото, но дочь отказывалась в это поверить, потому что если это золото, сказала она и показала на дракона, то это оно и есть, как же это тогда может быть не золото? Еще Шарлотте Исабель понравилась красная скатерть с красивыми узорами, и ей понравился аквариум с фонариками, и рыбками, и камешками, и лилиями внутри, и ей понравился, очень-очень, красивый красный ковер. Но вот зато ей жалко было, что Хердис не могла с ними пойти ни в ресторан, ни в кино, потому что ей очень понравилась Хердис. Ярле раздраженно вырвал меню из рук дочери и сказал, что об этом она может забыть. Тетю Хердис она больше не увидит, потому что она собралась уехать далеко-далеко на много лет, и если у Лотты вдруг сложилось впечатление, что ее папа печатный станок и делает деньги, только потому, что папа сводил ее и в Аквариум, и в китайский ресторан, и в кино, то пусть она подумает хорошенько и поймет, что ошибается.

Тоненькая, как гвоздик, девушка-азиатка с фосфоресцирующе-зелеными тенями на веках и слоем ярких румян на щеках, одетая в лиловое шелковое кимоно с серебряными узорами, подошла к их столу, чтобы принять заказ. Ярле попросил ее немного подождать, потому что они еще не успели выбрать. Девушка привычно кивнула и заскользила по полу дальше, с той грацией, как Ярле часто замечал, с какой умеют парить над землей восточные женщины, на что женщины Скандинавии, к сожалению, не способны.

– Да нет, папа, – сказала Лотта тихонько. – Я это знаю. Мне же мама про это рассказала, что ты бедный студент и что мне не нужно ожидать слишком многого.

– Вот как… – буркнул Ярле.

И он на мгновение поднял глаза от меню и глянул на эту маленькую, но весьма умненькую девочку, которая сейчас сидела с вилкой в одной руке и ножом в другой и колотила ими по столешнице.

– Рис, рис, рис! – выкрикнула она восторженно. – Соевый соус, соевый соус, соевый соус! – крикнула она так же восторженно.

Ярле закрыл глаза и тяжко вдохнул и выдохнул.

Шарлотта Исабель совсем недавно посмотрела «Парк юрского периода – 2», но не имела ничего против того, чтобы посмотреть фильм во второй раз. «Динозавры такие классные», – сказала она. И еще она очень обрадовалась, когда Ярле признался, что он-то этого фильма не видел, потому что здорово будет, что он его посмотрит, но еще ему будет немножко страшно – пусть будет к этому готов.

В темноте кинотеатра Ярле откинулся назад и закрыл глаза. Рядом с ним на краешке сиденья расположилась Лотта с кульком конфет на коленях. Он попытался дышать спокойнее. «О’кей, – прошептал про себя. – О’кей. Как-то многовато всего сразу случилось. Ну ладно, пусть Хердис меня бросила. Она разорвала отношения, которые, строго говоря, не были отношениями. Но для меня-то, – пришлось ему добавить, – это были отношения, и вот я сижу здесь, в кинозале, и смотрю «Парк юрского периода – 2» в окружении оравы малышей, и надо признаться, что сил моих нет это вынести».

Выбежать из зала, помчаться к Хердис, броситься к ее ногам и сказать, что он жить без нее не может? Рассказать все так, как он вот сейчас это чувствовал, что он как раз без пяти двенадцать осознал, как сильно он ее любит, что на него незаметно и неожиданно снизошло чувство любви, что то, что должно было оставаться прелестной и невинной физической связью, развилось в настоящие и вечные чувства, что то, что он тогда сказал по пьянке: «Может быть, Хердис, Бог и сотворил мир, но ты сотворила радость!» – было правдой, что он желал возделывать ее, как растение, ежедневно, ежечасно, еженощно и что это ни в коей мере не имело отношения к ее деньгам, уж в это она должна была поверить, он не охотился за ее состоянием, тем более что – она все равно его потеряла, да, он мог так сказать совершенно честно, что независимо от того, была ли она сказочно богата или бедна, но это была любовь в чистом виде, – так побежать ему к ней, рассказать ей это?

Нет, это неправильная стратегия.

Она такого не любит.

Или наоборот?

Не поступил ли именно так Роберт Гётеборг, этот шведский греховодник? Именно так и поступил Роберт Гётеборг: подкатился к Хердис с любовью и пафосными речами, тогда как сам он подкатился к ней с жизнерадостным сексом. Не так ли обстояло дело: пока Ярле наполнял Хердис Снартему ликующими сперматозоидами, Роберт Гётеборг наполнял ее любовными чувствами?

Он заерзал в кресле. Черт! Вот бы черт побрал!

На экране один динозавр вскачь гнался за другим. «Какая трагедия! – подумал он. – Что за патетическая – и поэтическая – трагедия! Ну и идиот же я! Неужели я действительно мог поверить, что бывают исключительно физические отношения? Да. Я в это верил. И вот к чему это привело».

– Смотри скорей, папа, смотри скорей, вон динозавр опять сюда идет! – Лотта показала рукой, и он взглянул на экран.

И на них взаправду опять шел динозавр.

– Я в туалет хочу, папа, – прошептала она.

«Нда, – подумал он и поднялся, привычно, как любой другой папаша, и не волнуясь о том, смотрят ли на него. – Китайской еды ты переела, вот что, – думал он, – пробираясь между рядами и ведя ее за собой. – Вот та цена, которую тебе придется заплатить за два больших стакана спрайта и соломинку», – подумал он, открывая дверь в фойе.

После того как Шарлотта Исабель сделала свои дела в мужском туалете, которым по настоянию Ярле она была вынуждена воспользоваться, раз уж она пришла в кино с ним, он попросил ее вернуться в зал одну, потому что ему нужно найти телефонную будку и позвонить дяде Хассе и дяде Ариллю. Она ведь сумеет без него найти свое место, да? Ну да, сказала она, она с этим справится. Она спросила, а как маленькие мальчики достают до таких раковин, в которые писают большие дяди, но Ярле сказал, что маленькие мальчики в них не писают и что многим взрослым мужчинам это тоже не очень-то нравится, добавил он. А это почему? – удивилась Шарлотта Исабель. Ну, это имеет отношение к чувству собственного достоинства, сказал Ярле и решил, что пора уже эту тему прикрыть. Так справится она с тем, чтобы самостоятельно вернуться в кинозал? Она ведь умеет считать или нет еще? Ну конечно, сказала она, умеет. Четырнадцатый ряд, сказал он. Четырнадцатый. А когда он с ними поговорит, он вернется, ладно? Папа скоро придет, ладно? Ну да, сказала она, но пусть он лучше заведет себе мобильный телефон, раз уж он так много разговаривает по телефону, с мобильным телефоном это гораздо проще, считала она, у ее отца есть такой.

– Да-да, – сказал Ярле, слегка надувшись, – некоторым из нас приходится мириться с альтернативным ходом вещей.

– Чего?

– Да нет, ничего, Лотта.

Ярле открыл дверь в зал, там все пространство занял огромный динозавр. Ярле подтолкнул ее вперед:

– Ну что, найдешь, да? Место свое найдешь? Ряд четырнадцатый, запомнила?

Она кивнула и легко побежала в темноту кинозала.

Ярле остался в фойе, он накидал в автомат монеток по одной кроне и, кивая сам себе, набрал номер Хассе. «Мобильный телефон, – думал он, прислушиваясь к гудкам, – мобильный телефон. Курам на смех. Что за преувеличенное внимание ко всяческим техническим устройствам и что за последовательная, систематическая недооценка духовности. Будто бы проклятый телефон может сделать мир настолько уж проще или лучше, – думал он, – и, кроме того, как бы это сказалось на моем мыслительном процессе, если бы я постоянно таскал в кармане телефон и только и следил, не придет ли кому-нибудь в голову позвонить мне?

Но не пора ли уже Хассе снять трубку?»

У преподавательского сынка Хассе Огнатюна, как и у Ярле, родившегося в 1972 году и выросшего в той же самой, овеянной всеми ветрами части страны, была масса знакомых, но вот друзей – раз-два и обчелся.

Если как-нибудь майским днем пройтись с Хассе по центральной рыночной площади Торг-алменнинген, то он за какие-нибудь несколько минут перекинулся бы парой слов – по собственной инициативе – с десятком-двумя людей, с которыми он был знаком или полагал, что знаком с ними. Если пойти с Хассе в бар, то он называл по имени всех там работающих. Он обладал своеобразной способностью к общению, абсолютно без каких-либо сдерживающих барьеров, что сводило его с людьми, с которыми другим людям и в голову бы не пришло вступать в контакт: с теми, кто сидел в окошечке на почте, с теми, кто мыл коридоры перед читальным залом. И при первом знакомстве было легко прийти в восторг от Хассе – он ошеломлял народ неожиданными вопросами и нетривиальными рассуждениями. Но умопомрачительное отсутствие такта и социального чутья приводили к тому, что от общения с ним столь же легко можно было утомиться и отупеть; вот так и получилось, что у Хассе оказалась тьма знакомых и совсем немного друзей. Многие предпочитали дать задний ход. Они покряхтывали; когда он подходил, они отворачивались. Его беспардонно вперенные в людей глаза пугали, иногда в них светился чуть ли не противоестественный пыл. И зачем ему надо было всегда и все раздувать до невероятных размеров? Хассе таскал в карманах сборники стихов – и своих собственных, и чужих. Что он о себе воображал? Он, надо сказать, не мог и секунды усидеть спокойно: он тарабанил пальцами по ляжкам, он постукивал ими по кружке с пивом, и он никогда никого не мог оставить в покое. За девушками, в которых он влюблялся, он бегал до тех пор, пока они не останавливались перед ним и не начинали орать, что не желают иметь с ним никакого дела, что заставляло Хассе еще настойчивее жаждать их заполучить, настолько, что он мог поздно ночью припереться под двери их квартиры и начать читать стихи – и свои собственные, и Пауля Целана.

Хердис Снартему была не в восторге от Хассе. Ей не нравилось, что в любых ситуациях общения он ухитрялся занять так много места, он ей представлялся каким-то кровососущим насекомым, и, если бы не его выдающиеся академические и литературные способности, Хассе никогда бы не вошел в узкий литературоведческий круг посвященных. Это она неоднократно растолковывала Ярле, который не мог объяснить Хердис, почему ему, несмотря на это, все-таки нравился Хассе. «Если бы он, этот тип, не был таким сенсационно талантливым, – сказала Хердис, – если бы он, этот назойливый тип, не был столь блестящим исследователем, никто из нас не смог бы вынести его общества».

Но именно таким он и был.

Хассе блистал. Он был почти метр девяносто ростом, у него была гладкая кожа, лишенная растительности, он налево и направо выдавал заумные теории, в студенческой газете он публиковал длинные загадочные стихи, и просто не верилось, что человек может обладать способностью концентрироваться до такой степени, но вот он обладал ею и демонстрировал ее, работая над своим университетским дипломом. Стоило ему склонить голову над книгами и принять решение отключиться от внешнего мира, как его рот закрывался накрепко с той же непреложностью, с какой он в остальное время молол не переставая, и отвлечь его от книг было невозможно. Выпученные, рыбьи глаза, как два сияющих яйца, не отрывались от книжных страниц, оставляя мир за пределами обзора. Средний балл у Хассе был такой, что большинство, услышав о нем, начинали заикаться. О написанной им курсовой работе, посвященной сноскам и отступлениям во французской прозе девятнадцатого века, ходили легенды по всему университету. Каждый день столовая жужжала слухами о грандиозности его замысла. Он совершил несколько открытий умопомрачительного масштаба. Сам курсовик был написан почти как роман. Его собирались издать отдельной книгой. Злые языки утверждали, что за потоком слухов стоял сам Хассе, но это было легко опровергнуть, потому что кто угодно мог попросить у него почитать что-нибудь – и отказа никому не было. У Хассе не было никаких тайн, как он сам говорил, всегда добавляя: «За исключением этой проклятой спины».

Хердис, которая постоянно злословила по поводу приятеля Ярле, считала Хассе шарлатаном, выдающим себя за юношу, испытывающего тягу к знаниям. «У него такая же больная спина, как у меня малокровие, – говорила она. – Враки все это. Ты же видишь… – говорила она и еще капельку приподнимала от природы выпяченную верхнюю губу, так что становилась видна гладкая плоть десны, которая обычно скрывается в темноте рта, – ты же видишь, как он корячится и ахает все время? Это же просто для того, чтобы на него обратили внимание, нигде у него не болит, понимаешь ты? У него диагноз есть какой-нибудь есть? Нету. Врачи находят что-нибудь? Нет. Нет у него никаких болей! Он просто придумывает их, потому что без них ему никуда».

Ярле, слушая выпады Хердис против Хассе, обычно просто пожимал плечами. Что он мог сказать? Ему не хотелось говорить о Хассе плохо. Ему, как ни странно, нравились и его прилипчивость, и его идеи – и если хронические боли в спине и были выдумкой Хассе, то ведь и это было здорово придумано!

«Господи, – сказала тогда Хердис. – Господи, Ярле. Ну пошевели сам-то своими извилинами».

«Да-да, – думал он, а телефон тем временем все звонил. – Пора мне, черт возьми, начать шевелить извилинами, да, – подумал он, – и первое, что я сделаю, буду держаться от тебя подальше».

Хассе, очевидно, не было дома. Ярле повесил трубку и подумал, а не стоит ли ему сбегать в кинозал и проверить, сидит ли его дочь, как положено, в четырнадцатом ряду, но он отбросил эту мысль: разумеется, она там сидит. Нельзя же контролировать каждый ее шаг. Он причмокнул губами. Ни в коем случае нельзя недооценивать детей. Как сказала Хердис, она не… да как же это она сказала? Что Шарлотте Исабель давали… познавать мир самой? Что ей никто не препятствовал? Что-то в этом роде. И уж он тоже не будет этого делать. Бегать за ней повсюду, как если бы ей было три годика.

Он набрал номер Арилля.

Арилль Бёмлу снял трубку.

– Нда, – сказал он на выдохе; такая уж у него – была привычка говорить, будто он вздыхает.

– Это Ярле звонит.

– Нда-а, – сказал Арилль.

И в трубке стало тихо, как часто бывало, когда разговаривали с Ариллем. Этот уроженец местечка Бёмлу, с огромными кулачищами и скептическими, никогда не моргающими глазами, практически никогда не задавал вопросов. Казалось, что для него разговаривать – тяжелый труд, и создавалось впечатление, что его воротит от окружающего мира. Нередко у менее уверенных в себе людей, чем Ярле и Хассе, стоило им поговорить с ним, возникало чувство, что он снисходит до них. Он только смотрел на них. Он только вздыхал. Он только покашливал. Он только ждал. Ярле не раз удивлялся тому, что общается с Ариллем, которого нельзя было назвать дружелюбным человеком, и он уже даже и не помнил, как началась их дружба. Самодостаточность? Бескомпромиссность? Может, это ощущение несгибаемой самодостаточности делало его интересным? У Хассе на этот счет были вполне определенные теории. «Это, конечно, странности, – говорил он, – с тем же успехом можно находиться в обществе пня или разделочной доски. И конечно, есть что-то такое, как бы это сказать, нечеловеческое, да, какой-то изъян во всем баснословно асоциальном существе Арилля – кто знает, какие мысли этот тип вынашивает? Ты же знаешь, Ярле, что при такой монструозной молчаливости, с какой мы имеем дело в случае Арилля, не может быть и речи о таких простых вещах, как стеснительность или отсутствие навыков общения. Нет. В такой молчаливости, Ярле, таятся штормы и ураганы. Кто знает, что этому типу довелось пережить? В тот день, когда он решит об этом рассказать, надо нам будет держать ушки на макушке и наматывать все себе на ус, – говаривал Хассе. – Но знаешь что, Ярле, – добавлял он обычно, подходя поближе к приятелю, как Хассе имел обыкновение делать – подходить вплотную к людям, когда он сам полагал, что вот сейчас сообщит нечто потрясающее, – придется нам признать, что рядом с нами ходит великий человек. Так что ты уж знай: в тот день, когда этот тип действительно решится заговорить, надо будет всем сидеть тихохонько и наматывать себе на ус, потому что тогда горы сдвинутся с места, тогда разверзнутся океаны и в недрах земли раздастся треск.

Вот посмотри на него, посмотри, – шептал Хассе, бывало. – У мужика рост под два метра. Он двигается как тихоокеанское цунами. Он никогда не задаст ни единого вопроса. Он же, к черту, вообще ничего не говорит! Он притягивает к себе людей всем тем, чего он не делает,понимаешь ты? И когда ты это поймешь, то вот тогда-то ты можешь действительно начать задумываться о том, а что же такое он делает,собственно, так или не так? Ты мою мысль понял, Ярле? Вот посмотри же на него, попробуй разглядеть, что же он делает, когда он ничего не делает.Может, он ходит по воде? Может, он парит в воздухе перед нами, а мы этого не замечаем? Собственно говоря!» – Так же как Ярле и Хассе, Арилль был принят в кружок посвященных литературоведов при Роберте Гётеборге. В то время как слухи о работе Ярле о Прусте были овеяны безграничными ожиданиями и в то время как слухи о работе Хассе о ссылках и отступлениях были овеяны восхищенным изумлением, то слухи о работе Арилля о Бланшо были овеяны глубоким и весомым уважением. Никто никогда не читал ничего из того, что он написал. Никто не знал, о чем именно идет речь в его работе о Бланшо.Но что это был великий труд, понимали все. Что это была просто блестящая работа, это само собой разумелось.

– Послушай, Арилль, – торопливо проговорил Ярле, – у меня тут денег надолго не хватит, но вот попозже ты будешь дома?

– Воскресенье, – услышал он Арилля. – Киноклуб. Бергман. «Тишина».

– Так Послушай, а ты не мог бы пропустить «Тишину» сегодня, как ты думаешь?

– Пропустить «Тишину», – сказал Арилль.

– Пропустить «Тишину», да.

– Пропустить «Тишину», – повторил Арилль.

– Да. Взять и пропустить. Я знаю, что я многого прошу. Не каждый день показывают «Тишину».

– Да, не каждый, – сказал Арилль.

– Послушай, я все потом объясню. Я к тебе зайду около часу. Попробуй Хассе тоже найти, о’кей?

Ярле повесил трубку и поспешил через фойе в кинозал. На экране люди вопили и кричали в страхе перед динозаврами. Дети сидели, разинув рты, их руки автоматически передвигались от кулька с конфетами ко рту и обратно, и Ярле вспомнилось, как он сам так сидел в кино вместе с папой что-нибудь двадцать лет тому назад, в Народном театре в Ставангере, смотрел «Книгу джунглей» и чувствовал, как раздвигаются границы мира.

Он быстро пробирался вдоль четырнадцатого ряда, бормоча извинения людям, убиравшим под себя ноги.

У него все внутри опустилось и в нем все поднялось, когда он увидел, что на ее месте никто не сидит. Ужас разлился по телу, перед его мысленным взором вставали картины детей, выбегающих на дорогу и попадающих под машины, картины похищения маленьких девочек людьми с дьявольскими намерениями. Он стоял между рядами кресел и, сглатывая, отчаянно озирался вокруг, пытаясь разглядеть ее в этом большеглазом море поедающих конфеты одинозавренных детей.

Где же она? Ярле выбрался из своего ряда, и на этот раз он не извинялся, с бешено колотящимся сердцем он пер напролом. Шарлотта Исабель!

Шарлотта Исабель!

Господи!

В кончиках пальцев закололо. «Один день со мной, один несчастный денечек со мной, и она исчезает, – подумал он. – Что же я за недоумок такой?»

Ярле пометался туда-сюда перед экраном, прикрывая рукой глаза, чтобы не мешало мельтешение кадров, и люди начали возмущаться, кто-то потребовал, чтобы он отошел в сторону.

– Эй! Извините! Эй! – крикнул он в зал и замахал руками над головой. – Никто не видел… моей дочери? Маленькая такая… со светлыми волосами, она… Никто не видел? Она сидела в четырнадцатом ряду, она… Пожалуйста!

Люди качали головой, пожилая дама, сидевшая в первом ряду вместе с внуком, сказала:

– Ой, ужас какой, бедный!

И тут он услышал голос:

– Папа!

Он сглотнул, взглянул в ту сторону, откуда послышался звук.

– Я здесь!

– Шарлотта Исабель?!

– Да! Я здесь!

– Где?

– Здесь!

– Да где здесь?!

– Здесь!

На них зашикали: Ярле приложил ладонь ко лбу, чтобы лучше видеть в лучах светящего в глаза проектора, и тут-то он разглядел Лотту. Она стояла в самом конце зала, за последним рядом кресел, и махала ему.

Он пригнулся и преодолел зал в несколько прыжков, мгновенно проскочив все ряды:

Ты что это вытворяешь?!

Ярле жестко схватил Лотту за руку ниже плеча и поволок за собой к выходу.

– Но, папа! Я хочу досмотреть «Парк юрского периода – два»!

Шарлотта Исабель упиралась, но он тащил ее вон из зала. Оказавшись за дверью, он опустился на колени, схватил ее за плечи и тряхнул как следует:

– Ты что это вытворяешь?!

– Я…

– Лотта! Тебе нельзя… это… Да слушай же меня! Если мы договариваемся, что мне нужно выйти позвонить, а ты должна пойти и сесть в четырнадцатом ряду, то нельзя – слышишь ты – тебе нельзя… – Он снова ее тряхнул. – Да слышишь ты? – И он опять ее тряхнул. Лотта! Отвечай сию минуту! Ты слышишь меня?