Текст книги "Музы слышны. Отчет о гастролях "Порги и Бесс" в Ленинграде"

Автор книги: Трумен Капоте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– Я мадам Нервицкая. Вы, конечно, знаете моего мужа, шансонье, – сказала она, представляя мне джентльмена вдвое старше ее, лет пятидесяти с гаком, когда-то красивого человека, со вздутым животом и обвисшим подбородком. Он был загримирован: пудра, карандаш для бровей, чуть-чуть румян.

Когда выяснилось, что я о нем никогда не слышал, жена его была поражена.

– Не знаете Нервицкого? Знаменитого шансонье?

Изумление ее было оправданно. В Советском Союзе Нервицкий – знаменитость, идеал юных девушек, которые умирают от его исполнения баллад. В двадцатые и тридцатые годы он жил в Париже, где пел в кабаре и имел некоторый успех. Когда с этим начались перебои, поехал в турне по притонам Дальнего Востока. Жена его, хотя и русского происхождения, родилась в Шанхае. Там она познакомилась с Нервицким и вышла за него замуж. В 1943 году они переехали в Москву, где она стала сниматься в кино, но без особого успеха.

– Вообще-то я художница. Но не собираюсь подольщаться к тем, от кого все зависит. А это необходимо, чтобы выставляться. И потом, когда разъезжаешь, очень трудно писать.

Нервицкий практически круглый год разъезжает по России с концертами. В данный момент у него была серия концертов в Ленинграде.

– У Нервицкого аншлаг больше, чем у негров, – сообщила его жена. – Мы идем к неграм на премьеру. – Она добавила, что это наверняка будет “восхитительно”, потому что “негры такие забавные, а здесь забавного мало”. – Работа, работа и все. Мы так устаем, что нам не до забав. Вам не кажется Ленинград абсолютно мертвым? Прекрасным трупом? А Москва! Москва не такая мертвая, зато какое уродство! – Она сморщила носик и содрогнулась. – Вы из Нью-Йорка, мы вам, наверное, кажемся ужасно убогими? Скажите правду. Я очень убого одета?

Мне так отнюдь не казалось. На ней было простое черное платье, на шее золотая цепочка, на плечах – норковое боа. Собственно говоря, это была самая красивая и элегантно одетая женщина, виденная мной в России.

– Ну да, вам неловко сказать. Но я знаю. Гляжу на ваших приятельниц, на этих американок, и чувствую свою убогость. Ничего приятного, ласкающего кожу… дело не в бедности. Деньги у меня есть… – Она запнулась. К нашему столику возвращались мисс Джонсон со скульптором.

– Извините, – сказала она, – мне бы хотелось вам кое-что сказать наедине. Вы танцуете?

Джаз-банд играл обжимательную “Somebody Loves Me”, и толпа танцующих с ошеломленными, преображенными лицами слушала скрежещущий голос Ламара. “…who can it be oh MAY-be ba-by MAY-be it’s you!”

Мадам Нервицкая танцевала прекрасно, но мускулы ее были напряжены, руки холодны как лед.

– J’adore la musique des negres.* Она такая порочная. Такая отвратительная, – сказала она и тут же, не переводя дыхания, зашептала скороговоркой мне в ухо: – Для вас и ваших друзей в России все, должно быть, очень дорого. Послушайте моего совета, не меняйте доллары. Продайте вашу одежду. Только так можно получить рубли. Продайте. У вас любой купит. Если без шума. Я живу здесь, в гостинице, номер пятсот двадцать. Скажите приятельницам, чтобы несли мне туфли, чулки, то, что поближе к коже. Что угодно, – говорила она, впившись ногтями мне в рукав, – скажите им, я куплю что угодно. Все-таки, – вздохнула она уже обычным голосом, поверх вскриков Миньятовой трубы, – все-таки негры – это сплошное очарование.

Немного в стороне от Невского стоит здание с аркадами, напоминающее собор Св. Петра. Это Казанский собор, главный антирелигиозный музей Ленинграда. Внутри, в атмосфере витражного мрака, начальство устроило гран-гиньольный обвинительный акт против церковных догматов. Статуи и зловещие портреты пап чередой следуют по галереям, как процессия колдунов. С бесчисленных карикатур косятся священнослужители, делающие развратные предложения монашеского вида женщинам, упивающиеся оргиями, угнетающие бедняков, и пирующие богачи. Музей демонстрирует свой любимый тезис: Церковь,

в особенности католическая, существует единственно для охраны капитализма. На одной из карикатур, громадной, написанной маслом, Рокфеллер, Крупп, Хетти Грин, Морган и Форд роются руками в горе монет и окровавленных касок.

Казанский собор любят дети. Это и понятно, ибо экспозиция изобилует сценами пыток и зверств из комикса ужасов. Учителя, ежедневно прогоняющие сквозь музей орды школьников, с трудом оттаскивают их от аттракционов вроде Палаты инквизиции. Палата представляет собой реальное помещение, населенное восковыми, в человеческий рост, фигурами четырех инквизиторов, наслаждающихся муками еретика. Обнаженная жертва прикована к столу, и двое истязателей в масках прижигают ее горящими угольями. Уголья зажигаются электричеством. Дети, которых все-таки удалось оттащить, то и дело прокрадываются обратно, взглянуть еще разок.

Снаружи, на колоннах, поддерживающих аркады собора, развернута другая экспозиция. Грубые рисунки мелом, заурядные граффити из мужской уборной. О них и упоминать бы не стоило, просто вначале видеть их здесь странно. Но потом понимаешь, что нет, не странно. В каком-то смысле именно здесь им и место.

Среди экскурсий, запланированных хозяевами для труппы “Порги и Бесс”, антирелигиозные музеи не фигурировали. Наоборот, в воскресенье, в Рождество, они предложили на выбор католическую мессу или баптистскую службу. Одиннадцать членов труппы отправились в ленинградскую баптистскую церковь, насчитывающую две тысячи прихожан. Среди этих одиннадцати была Рода Боггс, играющая в спектакле продавщицу клубники. Днем я случайно наткнулся на мисс Боггс, одиноко сидевшую в асториевском ресторане. Эта кругленькая, веселая женщина с медового цвета кожей всегда очень прибрана, но сейчас ее лучшая воскресная шляпка съехала набекрень, и она все прикладывала и прикладывала к глазам промокший от слез платочек.

– У меня сердце кровью обливается, – сказала она, и грудь ее затряслась от рыданий. – Я вот с таких лет в церковь хожу, но ни разу так не было, что Иисус здесь, рядом – только руку протянуть. Детонька, Он был там, в церкви, это у них было на лице написано. Он пел вместе с ними, и никогда я не слышала такого пения. Там все больше старички и старушки, а старичкам ни в жисть так не спеть, коли Иисус не подтянет. А потом пастор, чудный такой старичок, говорит нам, цветным: мол, сделайте милость, спойте спиричуэл, – так они слушали, слова не проронив, только все глядели, глядели, как будто им говорят, что Христос всюду, что с ним никто не одинок, то есть они и сами это знали, но вроде как рады были услышать. Ну вот, а потом пора было уходить. Расставаться. И что же, ты думаешь, они сделали? Встали все разом, как один человек, вынули белые платки, машут ими и поют “Бог с тобой, коли встретимся”. Поют, а у самих слезы рекой, и у нас тоже. Детонька, меня просто перевернуло. Крошки проглотить не могу.

До премьеры оставалось меньше суток. В тот вечер окна “Астории” долго не гасли. Всю ночь в коридорах слышались торопливые шаги, телефонные звонки и хлопанье дверей, как при приближении катастрофы.

В апартаментах номер 415 посол Болен с супругой принимали помощников и приятелей, только что прибывших вместе с ними поездом из Москвы. Гости, в том числе второй секретарь посольства Рой Лаури, один из двух дипломатов, проводивших в Берлине “инструктаж” для исполнителей, держались тише воды, ниже травы, так как Боленам хотелось, чтобы об их присутствии стало известно как можно позже. Они затаились настолько успешно, что на следующее утро Уорнер Уотсон, полагая, что дипломатический контингент прибывает самолетом, отправился в аэропорт с букетом для миссис Болен.

Прямо под посольскими апартаментами, в номере 315, миссис Брин раскачивалсь на релаксаторе, как на качелях, а муж ее оттачивал речь, которую собирался произнести перед поднятием занавеса. Кто-то посоветовал ему нейтрализовать таящиеся в “Порги и Бесс” возможности для коммунистической пропаганды, подчеркнув, что в ней изображена не сегодняшяя, а давно миновавшая жизнь американских негров, поэтому он добавил фразу: “„Порги и Бесс” повествует о прошлом. К настоящему она имеет такое же отношение, как к жизни в России при царе”.

В номере 223 сидел за машинкой Леонард Лайонс, печатавший черновик заметки о премьере для газеты “Нью-Йорк Пост”.

“На сцене висели флаги обеих стран, СССР и США, – писал он заранее. – Когда американский флаг вывешивали здесь в предыдущий раз, в Америке было всего 45 штатов. Представитель Министерства культуры специально звонил, узнать, сколько штатов соединено теперь. Вчера главная костюмерша нашила на старый флаг еще три звезды”.

Страница кончилась, Лайонс вставил новую, со свежей копиркой, но старую не выбросил, а отнес в уборную и отправил в небытие. По его мнению, уничтожать использованную копирку было вернее, не то советские, а может быть, конкуренты-репортеры выследят ее и выведают, что он написал. Действительно, гостиница кишмя кишела журналистами. Здесь была “Сатердей Ивнинг Пост”, в лице боленовского шурина Чарльза Тейера. Тейер, как и Сульцбергер из “Нью-Йорк Таймс” приехали вместе с Боленами. “Сатердей Ревью” собиралась направить Гораса Саттона, “Тайм” и “Лайф” уже имели на месте команду журналистов и фотографов, а миссис Ричард О’Молли из московского бюро “Ассошиэйтед Пресс” на всех парах катила в Ленинград экспрессом “Красная стрела”, тем самым, на котором днем раньше прибыл корреспондент Си-би-эс Дан Шорр.

На втором этаже, в номере 111, Шорр, массивный тридцатипятилетний холостяк, одновременно правил рукопись, раскуривал трубку и диктовал по телефону стенографистке в Москву.

– О’кей, вот текст. Шапки сами вставите. Поехали. – И он начал читать с машинописных листов. – “Завтра вечером курсив Порги и Бесс запятая первая американская труппа за всю историю России запятая начнет советские гастроли перед избранной аудиторией в две тысячи двести человек повторяю две тысячи двести в ленинградском Дворце культуры запятая но еще до спектакля негритянские актеры и певцы имели бешеный успех точка Уже самым фактом своего существования шестьдесят исполнителей произвели невероятное впечатление на этот запятая второй по величине город Советского Союза…” Верно ведь, второй?

Шорр еще минут двадцать бубнил в телефон факты и слухи. Длиннющие очереди ленинградцев всю ночь простояли в снегу, чтобы за 60 рублей (15 долларов) купить билеты, которые за углом продаются вдвое-втрое дороже.

– Погоди-ка, какой синоним для черного рынка, чтоб цензуру проехало? О’кей, пиши “за углом”.

К концу он говорил:

“Они подарили Ленинграду Рождество запятая какого не было в истории точка До четырех утра шло веселье вокруг елки запятая предоставленной заботливым советским правительством запятая с пением рождественских псалмов и спиричуэлз точка...” Да знаю, знаю, это уже через край. Но я волнуюсь, честное слово, сам видишь. Взаимопроникновение культур, и все такое. А вообще-то, знаешь, здесь кайфово. С этими, из “Порги и Бесс”, не соскучишься. Как в цирке.

В понедельник утром исполнители собрались во Дворце культуры на генеральную репетицию. Вначале советские собирались ставить спектакль в милом Мариинском театре, но спрос на билеты был такой, что они решили удвоить прибыль и перенесли постановку в громадный Дворец культуры. Дворец, нагромождение грязно-оранжевого бетона, был сляпан в 1930-е годы. Снаружи он напоминает распадающийся супермаркет, а внутри – каток, прежде всего температурой. Но Дэви Бей, как и другие дети из труппы, решили, что это “клевое место”, особенно широчайшие кулисы, где были черные ниши для пряток, масса канатов, на которых можно качаться, и суровые рабочие сцены, здоровенные мужчины и еще более здоровенные женщины, которые гладили их по головке, угощали леденцами и называли ласкательным именем “Алышка”.

В машине со мной на репетицию ехали два министерских переводчика: мисс Лидия и высокий, представительный юноша по имени Саша. Мисс Лидия, любящая поесть, была вне себя от возбуждения, как будто предвкушала роскошный обед.

– Мы увидим ее, ведь правда? Наконец-то мы увидим эту “Порги—Бесс”, – приговаривала она, ерзая на сиденье. И тут я сообразил, что, конечно же, только сейчас мисс Лидия и ее коллеги из министерства наконец-то смогут сами оценить “эту Порги—Бесс” – миф, так давно поглощающий их время и энергию. Даже для Савченко это будет впервые.

По дороге мисс Лидия то и дело с восторгом показывала на афиши спектакля. Часто повторявшаяся фамилия “Брин” была набрана крупнее и ярче, чем “Гершвин”, а фамилии отсутствующего ко-продюсера Блевинса не было вовсе. Накануне в разговоре с Уотсоном миссис Гершвин заметила, что в России имя Гершвина “едет в багажном отделении”, на что Уорнер ответил:

– Пойми, Ли, в этот раз главным должен быть Роберт. Он так решил. Ему это просто необходимо.

– Как ты можешь сидеть неподвижно? – осведомилась мисс Лидия у Саши. – Сейчас мы это увидим.

Саша действительно сидел совершенно неподвижно. Вид у него был зеленый, затравленный – и было отчего. Утром Савченко ввел Брина в пике, сообщив, что театральные программки еще в наборе и в ближайшие дни их получить не удастся. Это была настоящая катастрофа: в программках рассказывалось содержание оперы, и Брин боялся, что без них зрители не поймут, что происходит на сцене. Тогда Савченко подсказал решение. Почему бы одному из министерских переводчиков не выходить на сцену перед началом каждого акта и излагать его содержание? Выбор пал на Сашу.

– Куда я дену ноги? – говорил он, уставившись в одну точку, загипнотизированный страхом сцены. – Как мне говорить, когда у меня в горле пересохло?

– Ты только подумай, какая честь! – успокаивала его мисс Лидия. – Там будут важные персоны. Тебя заметят. Если бы ты был моим сыном, Саша, я бы тобой гордилась.

В затемненном зрительном зале Дворца культуры Саша и мисс Лидия нашли места в четвертом ряду. Я сел позади них, между Савченко и “Джо” Адамовым, которые дружно исследовали свои рты с помощью зубочисток. Остальные человек тридцать русских, выцыганивших приглашения на просмотр, взразброс сидели в первых рядах. Среди них были московские журналисты и фотографы, приехавшие освещать премьеру. В яме оркестр, приглашенный из московского Театра Станиславского, легко и уверенно прогонял увертюру. Дирижер, Александр Смолленс, американец русского происхождения, дирижировавший всеми воплощениями “Порги и Бесс” (в том числе и первым, 1935 года), сказал, что оркестр из Театра Станиславского – шестьдесят первый в его жизни и лучший из всех.

– Блестящие музыканты, работать с ними – одно удовольствие. Обожают партитуру, есть темп, есть ритм. Теперь только чуть больше страсти – и все.

На авансцене появился Брин, в берете, куртке и облегающих ковбойских штанах. Он жестом показал исполнителям, что пора выстраивать мизансцену первого явления. Тусклые репетиционные лампы над головой затеняли лица актеров, обесцвечивали декорации и подчеркивали их морщинистую изношенность. Декорации, несложные, чисто функциональные, изображали угол Кэтфиш Роу – домишки с балконами и закрытыми ставнями. И вот, повинуясь сигналу Брина, сопрано, перегнувшись через балконные перила, начала песню, которой открывается опера, “Summertime”. Мисс Лидия эту мелодию узнала. Она покачивала головой в такт и напевала себе под нос, пока Савченко не постучал ее по плечу, пробурчав замечание, от которого она съежилась.

В середине спектакля Адамов ткнул меня локтем и сказал:

– Я нормально говорю по-английски, нет? Так вот, мне не понять, чего они вопят. Диалект этот хренов! Думаю… – но я так и не узнал, что он думает, ибо Савченко обернулся и посмотрел на нас взглядом, удавившим Адамова. Прочие русские хранили молчание, какого и Савченко не мог бы пожелать. Суровые профили, вырисовывавшиеся в свечении, шедшем от сцены, были так же мало обезображены выражением, как профили на монетах.

После того как была пропета последняя ария, все молча проследовали в раздевалку. Савченко с мисс Лидией, Сашей и еще двумя министерскими юношами, Игорем и Генри, вместе ждали пальто в гардеробе. Я подошел к ним и спросил мисс Лидию, что она думает о виденном. Она прикусила губу и бросила взгляд на Савченко, который твердо сказал:

– Интересно. Крайне интересно.

Мисс Лидия кивнула, но ни она, ни Саша, ни Игорь с Генрихом не рискнули употребить какое-нибудь другое определение.

– Да, – говорили они все, – интересно. Крайне интересно.

“Порги и Бесс” продолжается в среднем два с половиной часа, но этот последний прогон, со множеством остановок, длился с десяти утра до двух. Исполнители, раздраженные от голода и мечтавшие поскорее оказаться в гостинице, были очень недовольны, когда после ухода русских зрителей Брин уведомил их, что репетиция еще не закончена. Он собирался перережиссировать выходы на аплодисменты.

На сегодняшний день, притом что в одиночку на вызовы выходили только исполнители двух главных ролей, прощальные выходы занимали уже шесть минут. Немногие спектакли могут надеяться, что зрители будут аплодировать в течение шести минут. Но теперь Брин решил растянуть эти шесть минут до бесконечности, превратив их практически в “отдельный маленький спектакль”.

– Легкая импровизация, – говорил он. – Вроде повтора на бис.

Идея состояла в том, что под барабанный бой по сцене пройдет каждый участник труппы, маша публике, подмигивая и напрашиваясь на аплодисменты. Решено было, что почести от зрителей получат даже бутафор, костюмерша и электрик, не говоря уже о режиссере. Одно из двух: либо Брин рассчитывал на вулканические овации, либо опасался обратного и решил обеспечить продолжительные аплодисменты постановкой этого “стихийного” дополнительного выхода. Естественно, в столь деликатных дипломатических обстоятельствах зрители не станут уходить, пока на сцене еще как бы продолжается спектакль.

Исполнителям главных ролей были предоставлены личные лимузины. Обратно в “Асторию” меня подвозила в своем лимузине Марта Флауэрс, которая играет Бесс в очередь с Этель Айлер и которую поставили выступать нынешним вечером. Я спросил, волнуется ли она перед премеьерой.

– Я-то? Как сказать. Я тут уже два года. Меня одно волнует – небось порчу голос для серьезного дела.

Мисс Флауэрс недавно закончила Джульярдскую музыкальную школу и намеревается выступать с сольными концертами. Она маленькая и самоуверенная. Улыбается она или нет, уголки ее губ всегда опущены, как будто она попробовала недозрелую хурму.

– Устала я, вот это точно. Что это за климат для певицы? Все время надо за горлом следить, – сказала она, растирая горло. – Другая Бесс – ну, знаешь, Этель – вообще заболела. Простудилась. Лежит с темпереатурой и все прочее. Так что мне придется петь завтра днем – и вечером, наверное, тоже. Если так пойдет, недолго вообще загубить голос.

Она рассказала, что будет делать с этой минуты и до поднятия занавеса.

– Надо обязательно поесть. Но сначала приму ванну. В твоей плавать можно? Моя огромная – плавать можно. Потом посплю. Мы собираемся в театре в шесть. Где-то в шесть тридцать, должно быть, буду влезать в костюм и цветок этот пришпиливать. А потом, думаю, как следует насижусь.

В шесть тридцать, в момент, когда мисс Флауэрс, вероятно, сидела у себя в уборной и пришпиливала к волосам бумажную розу, миссис Брин и миссис Гершвин находились в апартаментах Боленов, куда их пригласили выпить перед отъездом во Дворец культуры. У самого Брина было столько дел, что он не смог воспользоваться посольским приглашением и отправился в театр раньше.

Выпивку – виски с водой из-под крана – подавали помощник Болена Рой Лаури и миссис Лаури, пара, гармонично подобранная по скромной, учительски старомодной манере держаться. Была здесь также близкая подруга миссис Болен, Марина Сульцбергер, живая и остроумная жена корреспондента “Нью-Йорк Таймс”, который тоже присутствовал, чтобы оживить хозяевам ведение беседы. Не то чтобы миссис Болен, безмятежно энергичная женщина с внимательными голубыми глазами и цветом лица как у молочницы, не способна была поддержать любой, самый затруднительный разговор. Но, учитывая укоризненное письмо Брина Болену, нынешняя встреча представителей Эвримен-оперы и Госдепартамента обещала быть непростой. Что до посла, то по его любезному виду никто бы не заподозрил, что он получил такое письмо. Болен – профессиональный дипломат, прослуживший более 25 лет, причем бульшую часть в Москве, где поначалу занимал пост второго секретаря, нынешний пост Лаури, а в 1952 году был назначен послом, – до сих пор сохраняет сходство со своей фотографией 1927 года, года выпуска из Гарварда. Жизненный опыт огрубил его красивое лицо спортсмена, просолил волосы и уменьшил, а то и вовсе уничтожил мечтательную naivete* в глазах. Но прямота, простота и закаленность юности его не покинули. Он полулежал в кресле, потягивал виски и беседовал с миссис Брин, как будто они сидели в гостиной загородного дома, с огнем в камине и валяющимися на полу собаками.

Но миссис Брин нипочем не могла расслабиться. Она сидела на краешке стула, как будто пришла наниматься на работу.

– Как дивно, что вы приехали. Как чудно, – говорила она детским голоском, непохожим на ее собственный. – Это так много значит для исполнителей.

– Вы думаете, мы могли такое пропустить? – спросил Болен, а жена его добавила:

– Да ни за что на свете! Это главное событие зимнего сезона. Мы ни о чем другом не говорили, правда ведь, Чип? – обратилась она к мужу, назвав его семейным именем.

Миссис Брин скромно опустила глаза, щеки ее порозовели.

– Это так много значит для исполнителей.

– Это так много значит для нас, – сказала миссис Болен. – Не так здесь весело, чтобы позволить себе такое пропустить. Да что там, мы бы были тут, даже если бы всю дорогу пришлось пешком прошагать. На карачках бы приползли.

Миссис Брин на секунду подняла глаза и остро глянула на супругу посла, как будто заподозрив иронию; но, успокоенная простым и открытым лицом миссис Болен, снова опустила веки.

– Просто дивно с вашей стороны, – пролепетала она. – И конечно, мы все предвкушаем прием в Москве.

– Ах, да… прием, – сказала миссис Болен с ноткой резиньяции в голосе. Болены обещали через две недели дать прием у себя в резиденции по случаю московской премьеры спектакля.

– Мы с Робертом надеемся, что там будет мистер Булганин. Хотим лично его поблагодарить за любезный прием. Министерство культуры оказало Роберту замечательную дань уважения. Семь слонов из слоновой кости.

Речь шла о пластмассовых слониках, которые подарил Брину Савченко.

– Очень мило, – сказала миссис Болен машинально, как будто потеряв нить разговора. – Конечно, кто именно придет, точно сказать нельзя. Мы рассылаем плюс-минус двести приглашений, но русские никогда не отвечают, так что невозможно знать, кто придет и сколько.

– Точно, – подтвердил посол. – На этих ребят нельзя рассчитывать, пока они не войдут в дверь. Ни на одного. А если они сами устраивают прием, то приглашают в последнюю минуту. Когда известно, что в Кремле будет большой сбор, весь дипломатический корпус освобождает вечер, сидит и ждет – вдруг позвонят. Бывает, сел обедать – а тут звонок. Приходится все бросать и бежать. Слава богу, хоть наряжаться не требуется.

Это было возвращение к предыдущей теме, крайне болезненной для миссис Брин. Она глубоко опечалилась, узнав, что Болен не собирается идти на премьеру в смокинге. Вообще-то ее стремление, чтобы все было “гала”, шло еще дальше: она воображала, что посол будет, как ее муж, во фраке. Но…

– Мне и в голову не пришло брать смокинг, – сказал Болен, трогая пуговицу темно-серого костюма, который, по его мнению, вполне подходил к случаю. – Здесь их никто не носит. Даже на премьеру.

В другом углу тему кройки и шитья разрабатывали и углубляли миссис Гершвин и миссис Сульцбергер.

– Ну конечно, ни к чему расфуфыриваться. Я это все время твержу Вильве. Мы тут на балет ходили, так были просто посмешищем. И из-за чего тут огород городить? Из-за какого-то глупого “Порги”?

– Вообще-то, – сказала миссис Сульцбергер, уроженка Греции, и ее умные глаза заискрились средиземноморским лукавством, – вообще-то русским не помешало бы поглядеть на прилично одетых людей. Ходить в таком виде просто непростительно. Когда мы только приехали, я их жалела. – Она объяснила, что они с мужем живут в Советском Союзе уже две недели, гостят

у Боленов. – Думала, они так одеваются – и вообще вся эта серость, потому что они жутко бедные. Но знаете? На самом деле ничего подобного. Они так выглядят, потому что хотят. Нарочно.

– Да, – сказала миссис Гершвин. – Я точно такого же мнения.

– Интересно, – размышляла вслух миссис Сульцбергер, – русские такие ужасные, потому что их всегда били? Или их всегда били, потому что они такие ужасные?

– Да, – сказала миссис Гершвин. – Я точно такого же мнения.

Лаури поймал взгляд посла и со значением посмотрел на часы. У дверей гостиницы мурлыкал лимузин, готовый доставить в театр Болена. Прочие ЗИСы – целая улица светящихся машин – ожидали появления миссис Брин с миссис Гершвин, Савченко с Адамовым и сотрудников Агентства печати, “Тайм-Лайф”, Си-би-эс. Приближалась минута, когда машины поползут по площади, как похоронный кортеж.

Болен допил виски и проводил гостей к дверям.

– Вам не о чем беспокоиться, – говорил он миссис Брин. – Русские – очень музыкальный народ. У вас рубли из ушей полезут.

– Он прелесть. И она очень милая, – говорила миссис Гершвин, когда они с миссис Брин спускались по лестнице.

– Да, он дивный. Но, – и по-детски робкий голосок миссис Брин вдруг повзрослел, – мы с Робертом так хотели, чтобы все было “гала”.

– Солнышко, нельзя же быть “гала”, если на тебя все будут пялиться, – заметила миссис Гершвин, усыпанная брильянтами, которые сверкали так, что казалось, она двигается под светом юпитеров. – Хотя, честно говоря, русским очень не помешало бы поглядеть на нарядных людей. Ходить в таком виде просто непростительно. Когда мы только приехали, мне было их жалко, но теперь…

На другом конце города, у Дворца культуры, припорошенные снегом толпы глядели на прибытие билетовладельцев, а внутри, в зале, уже сидело довольно много людей, истекавших потом в огнях кино– и телесъемки. По сторонам сцены стояли корзины цветов, желтых и белых, а над просцениумом плавали скрещенные флаги – переплетение звезд и полос с серпом и молотом. За кулисами, где щебет флейт и стоны гобоев настраивавшегося оркестра отдавались эхом, как звуки леса, Марта Флауэрс, полностью одетая и, несмотря на отдаленный усиливающийся рокот зала, невозмутимо спокойная, готовилась, как и предсказывала, “насидеться как следует”.

И она оказалась права. Начало было назначено на восемь, но занавес поднялся в девять ноль пять, а опустился в одиннадцать сорок. К полуночи я был дома, в “Астории”, и ждал звонка Генри Шапиро, московского корреспондента “Юнайтед Пресс”, который сказал, что позвонит мне после премьеры, узнать, “как все было. Что было на самом деле”. В таких вещах абсолютной истины не существует, есть только мнения. И пытаясь сформулировать свое мнение, решая, что сказать Шапиро, я растянулся на кровати и выключил свет. Глаза у меня болели от недавнего блеска вспышек, в ушах негромко жужжали телекамеры. Более того, пока я лежал в темноте, в голове у меня как будто прокручивалась пленка, бессвязное буйство кадров: Марта Флауэрс, семенящая к рампе и посылающая зрителям воздушный поцелуй; Савченко, расхаживающий по фойе и слушающий разговоры о спектакле; ужас в глазах у Саши; мисс Райан, закрывающая лицо руками. Осознанным усилием я замедлил пленку и пустил ее прокручиваться с самого начала.

Все началось с публики – армии, стоявшей по стойке “смирно”, пока оркестр играл гимны обеих стран (Савченко любезно настоял на том, чтобы первым исполнялся “Звездно-полосатый флаг”). Затем в кадре появились отдельные лица: посол Болен с женой, Сульцбергеры, Лаури, мисс Райан и Леонард Лайонс, сидевшие все вместе в первом ряду. Около них, на возвышении, отходившем от края сцены, терпеливо ждал окончания гимнов эскадрон фотографов. После этого возвышение стало напоминать осажденную крепость: фотографы палили не переставая, а ассистенты перезаряжали фотоаппараты. Некоторые, вроде Дана Шорра из Си-би-эс, отчаянно метались между аппаратами и магнитофонами, фиксируя предпремьерные церемонии. Но нужды в такой спешке не было. Речи, с переводом, длились ровно час.

Русские особенно не рассусоливали. Молодой щеголеватый балетмейстер ленинградского театра Константин Сергеев пожал Брину руку и сказал в микрофон:

– Дорогие собратья по искусству, добро пожаловать. Мы в СССР всегда со вниманием и уважением относились к искусству Соединенных Штатов. Мы знаем и любим произведения таких художников, как Марк Твен, Уолт Уитмен, Гарриет Бичер Стоу, Джек Лондон и Поль Робсон. Мы ценим талант Джорджа Гершвина, и поэтому нынешняя встреча – громадная радость для нас.

Потом миссис Гершвин говорила:

– Я чуть в обоморок не упала, когда он Гершвина сунул в одну кучу со всеми этими коммунистами.

Брин поклонился Сергееву и приблизился к микрофону, безупречно одетый. В прекрасно сидевшем смокинге и накрахмаленной рубашке.

“Нервы не выдержали”, – так объяснила потом мисс Райан, почему ее босс в последнюю минуту отказался от фрака и белого галстука. Но теперь, судя по реакции Брина на встретившие его аплодисменты, нельзя было поверить, что у него вообще есть нервы. Гладкое лицо его с белокурыми волосами, обесцвеченное резким светом ламп и взрывающимися вспышками, хранило выражение отстраненной, задумчивой сосредоточенности, как будто он столько раз воображал происходящее в мечтах, что для него все это было сном; и когда он заговорил, размеренный похоронный тембр его актерского голоса еще усилил впечатление, что он воображает себя на пустой сцене и обращается к воображаемой публике, в преддверии идеального для его “я” момента, который когда-нибудь станет явью. Воображаемая публика отличается покорностью; но Брин все говорил и говорил, а за ним тащился перевод, и постепенно люди, собравшиеся во Дворце культуры, тоже стали переговариваться между собой. Изящным жестом grand seigneur* Брин представил посла Болена и миссис Болен, которые поднялись с мест и наклоном головы ответили на аплодисменты. Предполагалось, что посол произнесет речь, но, к великому облегчению Болена и неудовольствию Брина, советские, крайне чувствительные к дипломатическому протоколу, потребовали исключить этот пункт из программы, за неимением персоны “соответствующего ранга”, которая могла бы произнести ответную речь. Представлены были также миссис Гершвин и дирижер Александр Смолленс, которому хлопали особенно щедро, поскольку Брин объявил, что он “родился здесь, в Ленинграде”. Продолжая представления, Брин познакомил публику с исполнителями, не занятыми в сегодняшнем спектакле: со второй Бесс, Этель Айлер, которая настолько оправилась от простуды, что вылезла из кровати и влезла в облегающее голубое вечернее платье с губоким декольте; с Лоренцо Фуллером. Фуллер произнес “несколько слов”, в том числе выученную наизусть русскую фразу “Добро пожаловать, друзья”. Публика одобрительно заревела. Но когда стрелки часов полезли к девяти, даже исступленно снимавшие фотографы приостановились и стали поглядывать на часы.