Текст книги "Хладнокровное убийство"

Автор книги: Трумен Капоте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Отто закрыл альбом, Перри убрал гитару, и Ковбой, выбрав якорь, запустил двигатель. Пришло время поворачивать. До берега было десять миль, а вода уже начала темнеть.

Перри все уговаривал Дика порыбачить.

– Такого шанса может больше никогда не быть, – сказал он.

– Какого «такого»?

– Поймать крупную рыбу.

– Черт, опять мне паршиво, – пробурчал Дик. – И тошнит. – У Дика часто случались головные боли, сильные, как при мигрени, – это и называлось «мне паршиво». Он считал их последствием той аварии. – Будь друг, малыш, давай посидим очень, очень тихо.

Мгновением позже Дик забыл о боли. Он вскочил на ноги и заорал от восторга. Отто и Ковбой тоже заорали. Перри подцепил «крупную». Десятифутовая рыба – парусник – билась на крючке, прыгала, выгибалась радугой, ныряла, уходила в глубину, туго натягивая лесу, поднималась, взлетала, падала и снова поднималась. Прошло больше часа, прежде чем промокшие от пота рыболовы втащили парусника в лодку.

В гавани Акапулько вечно околачивается старик с фотоаппаратом в древнем деревянном кожухе, и когда «Звездочка» причалила к берегу, Отто заказал ему шесть фотографий Перри в обнимку с уловом. С точки зрения техники снимки оказались ужасными – коричневые и полосатые. Но все же это были замечательные фотографии, главным образом благодаря выражению лица Перри, взгляду, полному неомраченного удовлетворения, блаженства, словно могучая желтая птица из снов наконец подхватила его и несет к небесам.

В этот декабрьский день Пол Хелм прореживал цветочные дебри, которые оправдывали членство Бонни Клаттер в Клубе садоводов Гарден-Сити. Грустная это была работа, потому что напоминала ему о другом дне, когда он ею занимался. В тот день ему помогал Кеньон, и это был последний раз, когда он видел живым и Кеньона, и Нэнси, и их родителей; Недели, прошедшие с того дня, были тяжелыми для мистера Хелма. Он был «нездоров» (более нездоров, чем думал; ему оставалось жить меньше четырех месяцев), и ему приходилось беспокоиться о многих вещах. В первую очередь о работе. Он сомневался, что долго продержится на этом месте. Никто вроде бы точно не знал, но мистер Хелм понял так, что «девочки», Беверли и Эвиана, собираются продать усадьбу – хотя, как сказал один парнишка в кафе, «никто не станет ее покупать, пока не будет раскрыта эта тайна». Неприятно было думать о том, что здесь поселятся чужаки, что они соберут урожай с «нашей» земли. Мистер Хелм переживал – и переживал он в память о Гербе. Этой ферме, говорил мистер Хелм, «нужны настоящие хозяева». Однажды Герб сказал ему: «Я надеюсь, что здесь всегда будут жить Клаттеры и Хелмы». Это было всего год назад. Боже, куда податься, если ферму продадут? Он чувствовал, что «слишком стар, чтобы привыкать к новому месту».

Однако он должен был работать и хотел работать. Как он сам говорил, он не из тех, кто скинут башмаки и сидят у печки, греются. И все же надо признать, что сейчас ему было не по себе: дом заколочен, лошадь Нэнси одиноко ждет в поле, под яблонями гниют упавшие яблоки, и не слышно привычных звуков – голоса Кеньона, зовущего Нэнси к телефону, посвистывания Герба, его приветливого «Доброе утро, Пол». Они с Гербом отлично ладили – даже не спорили никогда. Почему же тогда шериф и его помощники без конца его допрашивают? Не иначе, думают, будто ему «есть что скрывать»? Наверное, не стоило рассказывать им про мексиканцев. Мистер Хелм сообщил Элу Дьюи, что приблизительно в четыре часа дня в субботу, 14 ноября, в день, когда произошло убийство, на ферму «Речная Долина» приходили двое мексиканцев: один усатый, другой рябой. Мистер Хелм видел, как они постучались в дверь кабинета, видел, как Герб вышел с ними поговорить, и минут десять спустя заметил, как чужаки уходили с «мрачным видом». Мистер Хелм полагал, что они спрашивали, не найдется ли для них работы, и получили отрицательный ответ. К сожалению, хотя его неоднократно вызывали для дачи показаний о событиях того дня, об этом эпизоде он впервые рассказал лишь спустя две недели после преступления, потому что, как он объяснил Дьюи, «совершенно неожиданно об этом вспомнил». Но Дьюи и некоторые другие следователи, казалось, не поверили в эту историю и вели себя так, словно все это он придумал для того, чтобы ввести их в заблуждение. Они предпочитали верить Бобу Джонсону, страховому агенту, который провел в субботу весь день в кабинете мистера Клаттера и был «абсолютно уверен», что с двух до десяти минут седьмого он был единственным посетителем Герба. Мистер Хелм стоял на своем не менее твердо: мексиканцы, усы, оспины, четыре часа. Герб сказал бы им, что он говорит правду, уверил бы их в том, что он, Пол Хелм, человек, который «честно молится и честно зарабатывает на хлеб». Но Герба больше нет.

Он покинул этот мир. И Бонни тоже. Окно ее спальни выходило в сад, и иногда, как правило в те дни, когда у нее начинался очередной приступ, мистер Хелм видел, как она долгие часы простаивает, зачарованно глядя на свой садик. («Когда я была девочкой, – сказала она однажды подруге, – я была твердо уверена, что деревья и цветы такие же живые, как птицы или люди. Что они умеют думать и разговаривают друг с другом. И что если хорошенько постараться, можно услышать, как они разговаривают. Нужно лишь освободить мозг от всех остальных звуков. Дождаться полной тишины и внимательно прислушаться. Иногда я и теперь так думаю. Но никак не могу добиться такой тишины…»)

Вспомнив, как Бонни стояла у окна, мистер Хелм посмотрел вверх, словно ожидая снова ее увидеть – призрак за стеклом. Если бы он увидел ее, это поразило бы его меньше, чем то, что он разглядел на самом деле: руку, придерживающую штору, и глаза. «Но, – как он рассказывал впоследствии, – на эту сторону дома падали лучи солнца». От этого стекло окна сверкнуло, искажая то, что скрывалось за ним, и когда мистер Хелм, защитив глаза ладонью, посмотрел снова, шторы, качнувшись, сомкнулись, а в окне уже никого не было.

– Вижу я плоховато и поэтому сначала засомневался, не обманывают ли меня глаза, – вспоминал он. – Но я был на все сто уверен, что мне не померещилось. И я был на все сто уверен, что это был не призрак. В привидения я не верю. Тогда кто же это мог быть? Кто там шастает? Входить в дом не имел права никто, кроме законников. Да и как этот кто-то умудрился туда проникнуть? Ведь все двери и окна были так глухо заперты, словно по радио объявили торнадо. Вот над всем этим я и ломал голову. Но мне не полагалось самому выяснять, что там такое. Так что я бросил работу и полями дунул в Холкомб. А уж там я позвонил шерифу Робинсону и объяснил, что в доме Клаттеров кто-то ходит. Ну, они сразу же и приехали. Полиция штата. Шериф со своими молодчиками. Ребята из Канзасского бюро расследований. Эл Дьюи. Как только они начали окружать дом и готовиться к действию, открылась передняя дверь. Из нее вышел человек, которого никто из присутствовавших прежде никогда не видел, – мужчина лет тридцати пяти со скучными глазами, встрепанный, с кобурой на бедре, из которой торчал пистолет тридцать восьмого калибра.

Я думаю, нас всех в тот момент поразила одна и та же мысль: это он, тот, кто их убил, – продолжал мистер Хелм. – Он не шевелился. Стоял смирно. Помаргивал. У него забрали оружие, а потом начали задавать вопросы.

Мужчину звали Адриан – Джонатан Дэниел Адриан. Он направлялся в Нью-Мексико и в настоящее время не имел никакого постоянного адреса. С какой целью он влез в дом Клаттеров, и как, кстати, это ему удалось? Он показал как. (Поднял крышку водопроводного колодца и прополз по трубам в подвал.) Что касается того, зачем он это сделал, – прочел в газете об этом деле, и ему стало любопытно, просто захотелось посмотреть, где все это произошло.

– А потом, – вспоминает мистер Хелм, – кто-то спросил его, не автостопом ли он приехал? Не автостопом ли он добирается до Нью-Мексико? Нет, сказал он, у него своя машина, она стоит на подъездной дорожке. Все пошли смотреть машину. Когда они увидели то, что было в машине, кто-то – возможно, это был Эл Дьюи – сказал ему, сказал этому Джонатану Дэниелу Адриану: «Что ж, мистер, похоже, нам с вами нужно кое-что обсудить». Потому что внутри машины они нашли дробовик 12-го калибра. И охотничий нож.

Гостиничный номер в Мехико. В номере стоит уродливое современное бюро с зеркалом голубоватого стекла, и за угол зеркала засунуто напечатанное типографским способом предупреждение администрации:

Su dia termina las 2 p. m.

Ваш день заканчивается в 2 часа пополудни.

Иными словами, гости должны освободить комнату к заявленному часу или внести плату за следующий день – роскошь, о которой нынешние постояльцы даже не помышляли. Они думали только о том, как им расплатиться с теми, кому они уже задолжали. Ибо все произошло именно так, как Перри и предсказывал: Дик продал машину, и уже через три дня от денег, чуть менее двухсот долларов, остались какие-то гроши. На четвертый день Дик отправился на поиски честного заработка, а вечером объявил Перри:

– Дурдом! Знаешь, сколько они платят? Какую ставку? Механику, специалисту? Два доллара в день. В гробу я видал эту Мексику! Нет, дружок, пора отсюда линять. Назад в Штаты. Больше я тебя слушать не намерен. Алмазы, потонувшие клады. Проснись, мой мальчик. Нет никаких сундуков с золотом. Никаких затонувших кораблей. А даже если и есть – черт, да ты ведь даже плавать не можешь.

И на следующий день, заняв денег у той своей невесты, что побогаче, – вдовы банкира, – Дик купил билеты на автобус, который должен был отвезти их через Сан-Диего до самой Калифорнии, в город Барстоу. «А оттуда, – сказал он, – двинем пешком».

Конечно, Перри мог настоять на своем, остаться в Мексике, и пусть Дик катится, куда его проклятой душе угодно. А что? Разве не был он всегда одиночкой, у которого нет настоящих друзей (кроме седовласого, сероглазого и «непревзойденного» Вилли-Сороки)? Но он боялся оставлять Дика одного; при мысли об этом он чувствовал, что его подташнивает, словно он пытается убедить себя «спрыгнуть с поезда, идущего со скоростью девяносто девять миль в час». В основе этих страхов была – по крайней мере, сам он считал именно так – недавно выросшая суеверная убежденность в том, что «то, что должно случиться, не случится» до тех пор, пока они с Диком «держатся вместе». Опять же суровость этого «проснись», воинственность, с которой Дик высказал свое до той поры скрываемое мнение о мечтах и чаяниях Перри, – все это и злоба, сквозившая за всем этим, больно ранили и потрясли Перри, но они же и околдовали его, почти восстановив в нем прежнюю веру в крутого, прагматичного Дика, который, как «настоящий мужчина», всегда берет принятие решений на себя и которому Перри когда-то позволил собой командовать. Итак, с самого восхода солнца холодным декабрьским утром Перри бродил по нетопленому гостиничному номеру и укладывал свои пожитки – тихонько, чтобы не разбудить пару, спящую в одной из двух одинаковых кроватей: Дика и ту его нареченную, что помоложе, – Инес.

Об одной вещи ему больше не нужно было беспокоиться. В последний вечер их пребывания в Акапулько неизвестный вор украл гибсоновскую гитару – похитил в прибрежном кафе, где Перри, Отто, Дик и Ковбой прощались, чествуя друг друга обильными возлияниями. И Перри испытывал горечь утраты. Он чувствовал себя, сказал он позже, «скверно и гадко», и пояснил: «Если гитара живет у тебя долго, как моя, и ты ее полируешь до блеска воском, приноравливаешь к ней голос, холишь ее, словно девушку, с которой собираешься связать свою судьбу, – можно сказать, что она становится для тебя святыней». Но как раз с похищенной гитарой не возникало никаких трудностей, а вот о его уцелевшей собственности этого никак нельзя было сказать. Поскольку теперь им с Диком предстояло путешествовать пешком или голосовать на шоссе, они определенно не могли взять с собой больше нескольких рубашек и нескольких пар носков. Остальную одежду придется отправлять почтой – и Перри уже собрал картонную коробку (в которую, помимо грязного белья, попали две пары сапог: одни, оставляющие отпечатки кошачьей лапки, другие с ромбическим рисунком на подошвах) и адресовал ее себе самому в Лас-Вегас, штат Невада, до востребования.

Но ему не давал покоя вопрос, что делать с такими дорогими ему памятными вещами – двумя огромными коробками с книгами, картами, пожелтевшими письмами, текстами песен, стихами и необычными сувенирами (подтяжки и ремень из кожи невадской гремучки, которую он собственноручно убил; эротические нэцкэ, купленные им в Киото; раскидистое карликовое деревце в горшке, тоже из Японии; медвежья лапа с Аляски). Наверное, лучше всего – по крайней мере, лучшее из того, что мог придумать Перри, – было бы оставить все это добро у «Иисуса». Под «Иисусом» подразумевался Хесус, бармен из кафе через дорогу от гостиницы, которого Перри считал «muy simpatico» и стоящим доверия. Ему можно было оставить коробки, не боясь, что он не вернет их по первому требованию. (Перри собирался послать за ними, как только обзаведется постоянным адресом.)

Однако оставались еще некоторые гораздо более ценные вещи, рисковать которыми он не мог, и поэтому, пока любовники дремали, а время потихоньку подбиралось к двум пополудни, Перри просмотрел старые письма, фотографии, вырезки из газет и выбрал из них те, которые ему хотелось взять с собой. Среди них было плохо напечатанное сочинение, озаглавленное «История жизни моего мальчика». Автором этой рукописи был отец Перри, который, стремясь помочь сыну получить условное освобождение из исправительной колонии, написал ее в прошлом декабре и отправил в канзасскую комиссию по условному освобождению. Этот документ Перри читал по меньшей мере раз сто, и он никогда не оставлял его равнодушным:

«ДЕТСТВО. Рад сообщить вам все хорошее и плохое, как я это себе представляю. Да, Перри родился нормальным. Да, он родился вполне здоровым. Да, я заботился о нем как полагается, пока моя жена не превратилась в отвратительную алкоголичку, когда дети достигли школьного возраста. Хороший ли у него характер? – и да и нет, никогда не забывает, если его заденешь. Я всегда держал слово и требовал от него того же. Моя жена другая. Мы жили в деревне. Мы все рабочие люди. Я своих детей учил Золотому Правилу: живи и давай жить другим. Мои дети обычно указывали друг другу на неправильные поступки, и тот, кто провинился, всегда признавал вину и сам шел, чтобы его отшлепали. И обещал впредь хорошо себя вести. Они всегда справлялись с работой быстро и охотно, так что у них оставалось время для игр. По утрам первым делом – умыться, надеть чистую одежду, на этот счет я был всегда очень строг, и насчет того, чтобы плохо поступать с другими, а если чужие дети с моими плохо поступали, я своим запрещал с ними играть. Наши дети не доставляли нам хлопот, пока мы были вместе. Все началось, когда моя жена захотела податься в город и зажить вольной жизнью и с этой целью сбежала. Я ее отпустил, сказал ей „пока“, когда она взяла машину и оставила меня (это было во времена Депрессии). Мои дети ревели во весь голос. Она только ругалась на них и говорила, что они все равно потом сбегут от нее ко мне. Она была сумасшедшая и сказала, что научит детей меня ненавидеть, и научила всех, кроме Перри. Ради любви к моим детям я через несколько месяцев отправился их искать и разыскал в Сан-Франциско, тайком от жены. Я старался видеться с ними в школе. Моя жена велела учителю не позволять мне видеться с ними. Но я все равно сумел к ним пробраться на школьный двор и был поражен, когда они сказали мне: „Мама нам не велела с тобой разговаривать". Все, кроме Перри. Он был другой. Он меня обнял и хотел прямо тогда же со мной убежать. Я сказал ему „нет", но сразу после уроков он побежал к моему адвокату, мистеру Ринсо Турко. Я отвел моего мальчика назад к матери и уехал из города. Потом Перри говорил мне, что мать сказала ему, чтобы он искал себе другой дом. Пока мои дети были с ней, они бегали без присмотра где им вздумается, и я понимал, что Перри живется несладко. Я хотел, чтобы жена подала на развод, что она и сделала через год или около того. Она пила и изменяла мне, живя с молодым мужчиной. Я оспорил условия развода и выиграл полную опеку над детьми. Перри я забрал к себе, а остальных детей отдал в семьи, потому что я не мог всех взять к себе, и поскольку они наполовину индейцы, о них хорошо заботилась служба социального обеспечения.

Это было во время Депрессии. Я работал на Управление общественных работ. Платили мне очень мало. В то время у меня был кой-какой участок и маленький домик. Мы с Перри жили в согласии. Но мое сердце было разбито, потому что я любил и других своих детей. Поэтому я отправился в странствия, чтобы обо всем забыть. Я зарабатывал нам двоим на жизнь. Я продал свою собственность, и мы стали жить в „доме на колесах". Перри посещал школу, когда это было возможно. Он не очень любил ходить в школу. Обучался он быстро и никогда не обижал других детей. Только когда к нему приставал Хулиган. Перри был маленького роста, и поскольку он был новенький, его пытались дразнить. Но он показал, что готов за себя постоять. Я воспитывал это в своих детях. Я всегда говорил им: никогда первыми не лезьте в драку, узнаю – поколочу. Но если другие дети начинают драку, покажи все, на что ты способен. Один раз мальчик в два раза старше Перри подбежал к нему и стукнул, и к его удивлению Перри повалил его и задал ему хорошую трепку. Я дал своему парню несколько советов, как драться. Потому что я когда-то занимался боксом и борьбой. Начальница школы и все дети наблюдали за их дракой. Начальнице нравился большой мальчик. Она не могла видеть, что мой маленький Перри его лупит. После этого Перри для всех в школе стал Королем. Если какой-нибудь большой мальчик пытался обидеть малыша, Перри сразу приходил на выручку. Даже Большой Хулиган боялся Перри и вел себя тихо. Но начальницу школы это огорчало, и она пришла ко мне жаловаться, что Перри дерется в школе. Я сказал ей, что я все знаю и что я не собираюсь позволять моему сыну получать взбучку от старших мальчиков. Я также спросил ее, почему она позволяет этому Хулигану бить других детей. Я сказал ей, что Перри имел право защищать себя, Перри никогда не начинал первый и что я сам в этом деле разберусь. Я сказал ей, что моего сына очень любят все соседи и их дети. Я также сказал ей, что собираюсь скоро забрать Перри из ее школы и уехать в другой штат. Что я и сделал. Перри далеко не ангел, он шкодил не меньше, чем другие дети. Но что правильно, то правильно, а что неправильно, то неправильно. Я не покрываю его дурных поступков. Он должен сполна искупить свою вину, когда он поступает дурно, закон превыше всего, и он это знает.

ЮНОСТЬ. Перри служил в торговом флоте во время Второй мировой. Я перебрался на Аляску, и когда он пришел из армии, то приехал ко мне туда. Я бил пушных зверей, а Перри первую зиму работал в Аляскинской дорожной комиссии, потом он ненадолго получил работу на железной дороге. Он не мог найти работу по вкусу. Да – он иногда давал мне деньги, когда они у него были. Он также посылал мне 30 долларов в месяц, пока воевал в Корее – он был там с начала до конца и демобилизовался в Сиэтле. С честью, насколько я знаю. У него есть техническая жилка. Ему всегда нравились бульдозеры, землечерпалки, экскаваторы, тяжелые грузовики. Он в них разбирается, потому что приобрел хороший опыт. Он немного рисковый и любит быстрые мотоциклы и автомобили. Но после того, как он почувствовал на себе, к чему приводит езда на большой скорости, сломал обе ноги и повредил бедро, я уверен, что он стал осмотрительней.

ОТДЫХ – ИНТЕРЕСЫ. Да, у него было несколько подруг, но если только ему казалось, что девушка его не уважает, он с ней расставался. Он никогда не был женат, насколько я знаю. Мои разногласия с его матерью научили его бояться брака. Я – трезвенник, и, насколько мне известно, Перри тоже никогда не был пьяницей. Он вообще многим похож на меня. Он любит хорошую компанию – простых людей, любит меня, любит быть один и любит работать на самого себя. Так же, как я. Я – мастер на все руки, если можно так выразиться, умелец каких мало, и Перри тоже. Я научил его, как заработать на жизнь ремеслом охотника, старателя, плотника, лесоруба, лошадника и т.д. Я умею готовить еду и его научил, пусть не профессионально, а просто стряпать для себя. Печь хлеб и т.д. Охотиться, ловить рыбу, ставить силки и многому другому. Как я уже сказал, Перри любит быть сам себе хозяином, и если ему дать работу, которая ему по нраву, и сказать, что нужно сделать, его можно оставить одного, и он будет гордиться тем, что ему доверили дело. Если он видит, что босс его работой доволен, он ради него из кожи вылезет. Но с ним нельзя обращаться жестко. Ему надо ласково объяснить, чего вам от него нужно. Он очень чувствительный, его легко задеть, и меня тоже. Я переменил несколько работ, и Перри тоже, и все по вине начальства. Перри мало довелось учиться, и мне тоже, я окончил всего два класса. Но вы не должны думать, что мы какие-то темные. Я самоучка, Перри тоже. Бумажная работа не для нас. Но рабочие профессии мы знаем все, а если чего не знаем, так покажите мне или ему, как что делать, и мы за пару дней станем в этом деле доками. Книги нам ни к чему. Мы перенимаем опыт на месте, если нам надо чему научиться. Прежде всего работа должна нравиться. Но теперь он калека и уже не молод. Перри знает, что его не возьмет на работу ни один подрядчик, калек не берут работать на станках, разве что попадется знакомый подрядчик. Он начинает это понимать, он начинает искать более легкий путь в жизни, чем у меня. Я в этом просто уверен. Я также думаю, что скорость его больше не привлекает. Я это вижу по его письмам. Он пишет: «Будь осторожней, папа. Не надо ехать, если тебе хочется спать, лучше остановись на обочине и отдохни». Это те же самые слова, которые я ему всегда говорил. Теперь он говорит их мне. Он усвоил урок.

Как мне кажется, Перри получил еще один урок, которого никогда не забудет. Свобода для него все, и он никогда больше не позволит себе угодить за решетку. Я совершенно в этом уверен. Я заметил, что он стал говорить совсем по-другому. Он глубоко сожалеет о своей ошибке, о чем сам мне сказал. Также я знаю, что ему стыдно встречаться с теми, кто его знал раньше, и что он им не расскажет, что побывал в тюрьме. Он просил, чтобы я не говорил об этом его друзьям. Когда он написал мне, что оказался за решеткой, я сказал ему: это тебе урок. Я рад, что все сложилось именно так, а то ведь могло быть и хуже. Его могли пристрелить. Я также велел ему переносить заключение с улыбкой. Сам виноват. Сам должен был думать. Я тебе не велел воровать, так что не жалуйся, что тебе в тюрьме тяжело. Будь хорошим мальчиком в тюрьме – и он обещал, что будет. Я надеюсь, он примерный заключенный. Я уверен, что больше его никто не подговорит украсть. Закон главнее всего, он это знает. Он свою свободу любит.

Мне хорошо известно, каким Перри бывает добрым, если с ним правильно обращаться. А если обращаться с ним дурно, он превращается в настоящую бензопилу. Если вы его друг, можете доверить ему сколько угодно $. Он сделает, как вы ему скажете, и не украдет у своего друга ни цента и ничего другого. Раньше такое случалось. Я искренне надеюсь, что остальную часть своей жизни он проживет честным человеком. Когда он был маленьким, он воровал в компании с другими мальчишками. Спросите Перри, хорошим ли я был ему отцом, спросите его, хорошо ли с ним обращалась его мать во Фриско. Перри знает, что для него лучше. Вы его отлупили на всю жизнь. Он это чувствует. Он не остолоп. Он знает, что жизнь слишком скупа на радости, чтобы провести ее за решеткой.

РОДСТВЕННИКИ. У Перри есть одна сестра, Бобо. Она замужем. Бобо и я, его отец, – вот и вся его родня. Бобо и ее муж живут самостоятельно. У них собственный дом, и я тоже способен сам о себе позаботиться, пока здоров. Я продал свой домик на Аляске два года назад. В следующем году я собираюсь купить себе другой участок. Я нашел несколько месторождений и надеюсь получить с них кое-какую прибыль. Кроме того, я продолжаю искать новые. Также меня просят написать книгу о художественной резьбе по дереву и про знаменитую Хижину Зверолова, которую я построил на Аляске, потому что мою ферму знают все туристы, которые едут в Анкоридж на машинах, и, наверное, я напишу. Всем, что у меня есть, я поделюсь с Перри. У меня будет пища, значит, и у него будет пища. Пока я жив. А когда я умру, ему отдадут мою страховку, чтобы он мог начать ЖИЗНЬ заново, когда выйдет на волю. Если я до того времени не доживу».

Эта биография всегда вызывала в Перри шквал эмоций – прежде всего жалость к себе, любовь и ненависть, которые возникали вначале в равных долях, но в конечном счете последняя стала преобладать. И большинство воспоминаний были неприятными, хотя не все. На самом деле первая часть его жизни была в его глазах бесценна – вся состояла из аплодисментов и славы. Ему было года три, и он сидел со своими сестрами и старшим братом на трибуне открытого родео; на арене стройная индейская девушка скакала на дикой лошади, «норовистом мустанге», и ее распущенные волосы взметались, словно у танцовщиц фламенко. Ее звали Фло Бакскин, и была она профессиональной объездчицей на родео, «чемпионкой по усмирению мустангов». Тем же самым занимался ее муж, Текс Джон Смит; во время турне по западным штатам красивая индианка и симпатичный ирландский ковбой встретились, поженились, а потом и завели тех самых четверых детей, которые сидели на трибуне. (И Перри помнил много других родео – снова видел, как его отец скачет в круге раскручивающегося лассо или как мать, звеня серебряными браслетами с бирюзой, выполняет разные трюки на бешеной скорости, пугая своего младшего сына и заставляя толпы зрителей в городах от Техаса до Орегона вскакивать с места и аплодировать.)

До того как Перри исполнилось пять лет, команда «Текс и Фло» продолжала выступать на арене. И такая жизнь вовсе не была «галлоном мороженого», как однажды сказал Перри:

– Мы вшестером ездили в старом грузовике, в нем же и спали, а жили иногда на одних кашах, шоколадных батончиках и сгущенке. Сгущенка «Хокс Бренд», так это называлось, и из-за нее я посадил почки – сахара там было много, – поэтому вечно писался в постель.

И все же такая жизнь не казалась горькой, особенно маленькому мальчику, гордившемуся родителями, восхищавшемуся их талантом и храбростью, – уж во всяком случае, она была счастливее той жизни, что пришла на смену. Ибо Текс и Фло оба были вынуждены из-за болезни бросить свое ремесло и поселиться в окрестностях Рено, штат Невада. Они стали скандалить, Фло «взялась за виски», а потом, когда Перри было уже шесть, она уехала в Сан-Франциско, забрав с собой детей. Это произошло точно так, как писал старик: «Я ее отпустил, сказал ей „пока", когда она взяла машину и оставила меня (это было во времена Депрессии). Мои дети ревели во весь голос. Она только ругалась на них и говорила, что они все равно потом сбегут от нее ко мне». И, действительно, Перри в течение следующих трех лет несколько раз убегал, чтобы разыскать своего потерянного отца, ибо мать он тоже потерял и теперь учился ее «презирать»; спиртное стерло ее черты, раздуло фигуру некогда стройной, подвижной индейской девушки, «сквасило ее душу», заточило язык до настоящего жала и настолько разъело ее чувство собственного достоинства, что она больше не трудилась спрашивать имена у тех грузчиков и водителей троллейбусов, которые принимали то, что она предлагала, не тратясь на ухаживания (единственное, чего она требовала, – выпить с нею, а потом потанцевать под аккомпанемент потрепанной «Виктролы»).

Поэтому, как вспоминал Перри, «я всегда думал о папе, надеялся, что он приедет и заберет меня, и я помню так, словно все это было секунду назад, тот миг, когда снова его увидел. Он стоял на школьном дворе. Это было как сильный удар битой по мячу. Ди Маджио. Только папа мне не помог. Сказал, чтобы я вел себя хорошо, обнял и ушел. Вскоре после этого мать отдала меня в католический приют. Там меня постоянно мучили Черные Вдовы. Били меня за мокрую постель. Вот за что я теперь ненавижу монахинь. И Бога. И Церковь. Но позже я обнаружил, что есть люди и похуже. Спустя пару месяцев меня из приюта выперли, и она (мать) отдала меня туда, где было еще ужаснее. Детский интернат Армии спасения. Там меня тоже ненавидели. За то, что мочился в кровать. И за то, что я наполовину индеец. Там была одна нянька, которая вечно меня обзывала ниггером и говорила, что нет никакой разницы между черномазыми и индейцами. Черт побери, это была настоящая мегера! Она делала так: нальет ванну ледяной воды, сунет меня туда и держит, пока я не посинею и не начну тонуть. Но потом этой суке досталось. Потому что я схватил воспаление легких. Чуть копыта не откинул. Два месяца в больнице пролежал. И как раз когда я болел, вернулся папа. Когда я поправился, он меня забрал».

Почти год отец с сыном жили вместе в домике около Рено, и Перри ходил в школу.

– Я окончил три класса, – вспоминал Перри. – И тут действительно пришел конец учебе. Больше я в школу не ходил, потому что тем летом папа построил что-то вроде трейлера, который он называл «домом на колесах». В нем было две койки и маленькая кухонька. Плита там была хорошая. Готовить можно было все что угодно, хлеб свой печь. Я заготавливал разные соленья и варенья, мочил яблоки, варил мармелад из дичков. Короче говоря, следующие шесть лет мы колесили по всей стране. Никогда нигде надолго не останавливались. Если мы где-нибудь задерживались подольше, на папу начинали смотреть как на чудака, а я это ненавидел, меня это ранило. Потому что тогда я еще любил папу. Даже при том, что он бывал со мной груб. Только и знал, что командовать. Но я любил тогда папу. Так что я всегда был только рад, когда мы снимались с места и снова переезжали.

Переезжали в Вайоминг, Айдахо, Орегон, иногда на Аляску. На Аляске Текс прививал сыну мечты о золоте, навыки охоты в песчаных руслах ручьев талой воды, и там же Перри научился стрелять из ружья, свежевать медведя, выслеживать волков и оленей.

– Господи, как же нам бывало холодно, – вспоминал Перри. – Мы с отцом спали в обнимку, завернувшись в одеяла и медвежьи шкуры. По утрам я еще до зари вставал, сметал свой завтрак: печенье с патокой и жареное мясо, – а потом мы отправлялись на промысел. Все бы ничего, да только я вырос: чем старше, тем меньше я слушался папу. С одной стороны, он знал все, с другой – не знал ничего. О многих чертах моего характера папа даже не подозревал. Не понимал меня ни на йоту. Например, я умел играть на гармонике с той секунды, как взял ее в руки. И на гитаре тоже. У меня были большие способности к музыке. Папа их не замечал и не хотел замечать. И то, что я люблю читать, тоже. Я целенаправленно пополнял свой словарный запас, писал песни, рисовал. Но мне никогда не помогали – ни он, ни еще кто-нибудь. Ночами я часто лежал без сна – отчасти потому, что пытался справиться со своим пузырем, а отчасти потому, что не мог перестать думать. Всегда, когда было так холодно, что трудно было дышать, я думал о Гавайях. О кино, которое я видел. С Дороти Ламур. Я хотел туда, где солнце. И где на людях из одежды только трава и цветы.