Текст книги "Портартурцы"

Автор книги: Трофим Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава вторая

1

В ноябре 1903 года Подковину предстояло тянуть жребий на выполнение воинской повинности. Он был лобовой. Льготу по семейному положению в его семье получил брат, который был старше Тихона на четырнадцать лет. По закону того времени, старший сын оставался в помощь родителям для прокормления и воспитания малолетних детей. В семье Подковиных их было трое: Тихон, его младший брат и сестра.

Очень часто рекруты по последним номерам жеребьевки оставались не взятыми на военную службу. В том году, когда призывался Подковин, в городе Иркутске подлежало сбору 320 человек, а в воинские части требовалось 260 человек, следовательно, шестьдесят юношей могли рассчитывать остаться. Билетики с малозначными цифрами вытягивали и слабогрудые, и близорукие, и одержимые разными болезнями. При медицинском освидетельствовании дефективные выпадали, а вместо них брали здоровых, хотя бы и имевших на руках дальний жребий, выше двухсотшестидесятого. Кроме того, каждый год были и запаздывающие, и скрывающиеся от воинской повинности.

Тринадцатого ноября новобранцы собрались в большом зале городской думы. При проверке оказалось, что двадцать три человека на жеребьевку не пришли. Потом их отыщут, накажут и отправят служить, соответственно освободив взятых с высокими номерами. Но когда-то это будет, а сегодня настроение молодежи было понижено: мало оставалось счастливых номеров.

С новобранцами пришли их родственники. Они страстно обсуждали всякие возможности освободиться от военной службы.

Раздался звонок. Через минуту в зале наступила тишина. Председатель призывной комиссии, седой человек в пенсне, улыбаясь, пригласил новобранцев подходить к урне и дал знак писарю.

– Архипов! – раздалось в зале.

Все притихли. Из гущи собравшихся вышел белокурый парень. Шаги его звонко прогудели на ступеньках помоста. Он тяжело дышал. Пот крупными каплями выступил у него на лбу. Засучив рукав, парень запустил руку на дно урны и вынул свернутый трубочкой билет. Рука его дрожала.

– Поднимите билет выше и разверните его, – сказал председатель.

Вдруг лицо парня просияло, и он весело, но все же хриплым голосом, крикнул:

– Двести восемьдесят второй!

– Молодец! – шумела публика под дружные аплодисменты.

Подковин волновался. Ему не понравилось поведение Архипова. «Твердым шагом, спокойно, четким голосом», – внушал Тихон себе. Зал снова замолк.

– Скажите ваш номер, – услышал Подковин и взглянул на помост.

Возле урны стоял высокий, кудрявый, в новой поддевке парень. Кисти пояса, которым была опоясана бордовая шерстяная рубаха, болтались у голенища лакированного сапога. Губы рекрута тряслись, и он, захлебываясь от слез, пролепетал:

– Третий-й-й…

– Громче! – кричали присутствующие.

– У него третий номер, – сказал председатель.

– В гвардию молодца!

Парень отошел от помоста.

– Подковин!

«Рыться или не рыться в урне», – думал Тихон, шагая к помосту. Он взял билет с верхнего слоя и быстро развернул его.

– Тринадцатый! – крикнул Подковин.

Раздался громкий, всеобщий смех.

Счастливый номер! Молодец! Не пропадешь! Ей– богу, не пропадешь, – говорили Подковину, когда он спустился с помоста.

2

Вечером, чтобы не слышать причитаний матери, Тихон ушел к Березкиным.

– Ну, что? – в один голос спросили его Варя и ее мать. Подковин остановился у двери и выкрикнул:

– Счастливый!

– Счастливый? – переспросила Варя и, положив работу на стол – она была занята шитьем, – встала.

Тринадцатый, – ответил Тихон.

Брат Вари, Костя, схватившись за бока, громко захохотал.

– Чего разошелся, дурень? – заворчала мать.– Тихон – лобовой, номер у него ближний, не миновать ему солдатчины.

Старуха Березкина отвернулась к плите и подняла угол передника к глазам. Ее сутулая фигура вздрагивала.

– Бедная Евдокия Ильинична… Пойду, к ней.

– И я с тобой, – сказала Варя.

Мать Подковина сидела за столом с заплаканными глазами. Варя подбежала к ней и обняла ее за плечи.

– Ничего плохого не будет. Тихон вернется со службы целехонек.

Ласка девушки успокоила Подковину. Старуха любила Варю больше других подруг Фимы. Все еще всхлипывая, она говорила:

– Бог услышит молитвы матери. Понятно, он вернется… Но сердце человеческое изменчиво. Забыть друг друга недолго…

Варя вздрогнула. Последние слова Евдокии Ильиничны как бы обожгли ее. Ей хотелось крикнуть: «Нет, нет, со мной этого не случится. Я знаю цену любви».

 Глава третья

1

В казарме полумрак. Около серых стен, особенно в углах, висела мгла. Было холодно. Лампа, подвешенная под аркой, светила тускло.

Подковин проснулся от толчка в бок.

– Вставай, сапоги надо чистить, – услышал он голос своего соседа.

Откинув одеяло, он сел на койку и взглянул на соседа. Новобранец тер щеткой сапоги, но нужного блеска не получалось.

– Ты надень сапоги и походи. Как только они согреются, потри щеткой.

Было около шести часов утра. Во второй половине казармы еще спали: там были старые солдаты, и забота о сапогах, по-видимому, уже не беспокоила их.

– Письмо бы мне на родину написать, – сказал сосед Подковину, когда с сапогами было покончено. – В деревне я за других расписывался, коли бумага какая приходила. Могу читать написанное, а вот письма не сложу. Недоучился, – тяжело вздохнул парень.

– Поднимайся! – раздалась команда дежурного. – Выходи на поверку!

Казарма загудела. Воздух еще больше насытился запахом прелого сукна и конского пота. Солдатская одежда пропахла лошадьми. У каждого ездового – по два коня, которых он чистит ежедневно.

Новобранцы вышли на середину казармы и построились вдоль нее в один ряд. Одежда на всех была еще домашняя. Лампа скупо освещала их озабоченные лица. Большие красные руки солдат неуклюже висели вдоль туловищ. Подошли дядьки.

– Мотин, почему сапоги не чистил?

У Мотина голенища сапог отпотели: минуту назад он вернулся из уборной.

– Только сейчас, как встал, почистил, – испуганно ответил Мотин.

– Не разговаривать!.. Пройдись вдоль строя гусиным шагом.

Мотин покраснел и вышел из строя. Он присел на корточки, уперся руками в бока и, не поднимая туловища, двинулся вдоль казармы, выкидывая то одну, то другую ногу. За Мотиным было послано еще десять человек. Наказанные вернулись на свои места с глазами, налитыми кровью. Они тяжело дышали и, наклоняясь, терли колени.

После поверки и молитвы молодых солдат рассадили по койкам для занятий «словесностью».

– Прикшайтис, читай «Отче наш», – услышал Подковин. Прикшайтис – литовец. У него маленькое лицо с острым носом, а глаза – с покрасневшими веками.

– Отче нас, – моргая, проговорил Прикшайтис и остановился. Губы его шевелились, пальцы вытянутых рук судорожно сжимались в кулаки, уши покраснели, но слов не было слышно.

– Дальше! – крикнул дядька.

– Иже веси на небеси, – обрадованно воскликнул новобранец.

– Что-о-о! Опять «веси»? – заорал дядька. – Пятнадцать дней мучаюсь, а ты и пяти слов не выучил как следует!

Лицо Прикшайтиса покрылось белыми пятнами, он сморщился и зажмурил глаза.

– Чего жмуришься?

Но Прикшайтис по-прежнему стоял с закрытыми глазами, он только больше вытянул шею по направлению к своему учителю.

– Так и просится на оплеуху…

Учитель подошел к нему вплотную и наотмашь ударил по щеке. Прикшайтис покачнулся, но устоял. По лицу новобранца потекли слезы.

Тихона душила злоба. Он вскочил, но вспомнив слова из воинского устава, первые страницы которого он бегло пробежал вчера, – «Жалобы на начальника можно приносить единолично и только за себя», – беспомощно опустился на койку и отвернулся от несчастного литовца.

2

В десять часов утра в казарму пришел капитан Али-Ага Мехметинский, старший офицер батареи. На крупном продолговатом лице капитана торчал горбатый нос. Голова у него лысая, густые усы лежали пышно, брови приподняты, карие глаза на этот раз отражали усмешку. Маленькие руки с тонкими белыми пальцами капитан держал за спиной. Поздоровавшись, Мехметинский крикнул:

– Антонов Валентин Павлович.

– Я, – отозвался один из новобранцев.

– Ты малограмотный?

Солдат что-то пролепетал в ответ, и капитан вызвал Морозова.

– Ты также малограмотный. Что же это такое? Из большого города, а малограмотных прислали. Почему вы не учились?

Морозов густо покраснел.

Мехметинский ходил вдоль строя и, ласково улыбаясь, вызывал новобранцев по фамилии, имени и отчеству, хотя в руках у него не было списка.

– А мы-то ждали вас и думали: сибиряки не подведут… Та же неграмотность, что и в прибалтийских губерниях, и в центральной России. Нехорошо. Артиллерист должен быть крепко грамотным…

Лицо капитана стало серьезным. Егощеки несколько обвисли, но глаза по-прежнему блестели. Разговаривая с новобранцами, он прищуривал их.

– Держи голову прямо и приподними правое плечо, – сказал капитан Подковину. – Ты долго работал в судебной палате? Два года? А до этого работал где-нибудь?

– Был приказчиком. А основное мое занятие – рыбак.

– Хороший у тебя почерк?

– Я, ваше высокоблагородие, писарем не хочу.

– Посмотрим. Кого же писарем сделать? Сам видишь. И писаря нужны… Абрамович Моисей Иосифович! Ты мастеровой, слесарь?

«Вот память так память. Прочитал раз список и всех помнит», – подумал Подковин.

– Хорошие слесаря нам нужны. Что же ты можешь делать?

– Швейные машины умею починять, замки новые делал.

– К пушке замок новый сделаешь?

– При инструменте – все можно.

– А новую пушку сделаешь? – желая развеселить солдат, спросил капитан.

– Давайте инструмент и помещение, я вам и пушку сделаю. Только с одной возиться невыгодно.

– Дельно сказано, – рассмеялся капитан. – Мы тебя в арсенал пошлем. Веревкин Матвей Карпович... Извозчиком был? Лошадей знаешь? Таких-то нам и надо. Быть тебе ездовым. Хороших лошадей тебе пару дадим. Малограмотный?.. Если ученье быстро охватишь, то старшим фейерверкером будешь. И верховой конь будет у тебя, и целым взводом будешь командовать… Н-да… Грамота у вас слаба, ребята.

Двадцать новобранцев ушли к своим койкам. Cегодня они освобождены от общей учебы. День был ясный и морозный… Через большие окна, обледеневшие внизу, солнце освещало внутренность казармы. Посредине ее, между чугунных колонн, поддерживающих потолок, – широкий проход вдоль всего помещения. По бокам, у стен, в несколько рядов стояли койки канониров; в углах, где было попросторнее, помещались старшие и младшие фейерверкеры. В проходе группами маршировали молодые солдаты. Слышались топанье и возгласы взводных.

Перед обедом, освободившись от занятий, к Подковину подошел его сосед.

– Напиши мне письмецо-то. В Орловскую губернию…

– Хорошо, напишу. Как твоя фамилия?

– Коневязов.

– Мы с тобой вот так договоримся: ты делай свое дело, а я напишу.

– Как же без меня-то?

– Ладно. Не мешай. Напишу, тогда и поговорим.

Через полчаса Подковин позвал его.

– Вот письмо готово. Прочитай-ка его вслух.

Сначала запинаясь, а потом довольно бойко Коневязов прочел:

«Любезные мои родители! Во первых строках сего письма прошу Вашего благословения, которое будет ненарушимо по гроб моей жизни, и горячо целую вас, а еще с любовию низко кланяюсь. Шлю свой поклон дедушке и бабушке, братцам и сестрицам, и дядьке моему с тетушкой, и дражайшей моей супруге горячий поцелуй, а я ей напишу отдельное письмо. Пусть любит вас всех и будет вам родной дочерью.

Всем я вам сообщаю, что здоровье мое пока, слава богу, хорошее и ученье мое солдатское идет своим порядком. А живу я теперь в городе Нерчинске в казарме, и всего нас, молодых солдат, прислали сюда в батарею только с наших краев восемьдесят человек.

Ехали мы очень долго, двадцать пять дней, и все Сибирью. Вот где просторно! Городов и сел мало, а все больше горы и густой лес. В горах тех золото копают, а по лесам пушного зверя бьют. Житель здешний, видать, в избытке. Дома бревенчатые, под тесовой крышей. Кругом, даже в лесу, изгороди, и домашнего скота много.

Забайкалье, где мы теперь служим, тоже богатая сторона, но уж больно студеная и бесснежная. Выйдешь на двор – и сапоги замерзают, и голенища у них сразу точно деревянные. Больше пятидесяти градусов бывают морозы.

Забайкальские крестьяне (их здесь зовут гуранами, а то есть еще староверы сосланные) занимаются хлебопашеством и скотоводством. Рогатый скот у них мелкий и немолочный. Хлеб едят ржаной и пшеничный.

Хотя мы и ехали от Орловской губернии до Нерчинска долго, но до конца России не добрались. Можно сказать, отсюдова начинается и река Амур, которая больше трех тысяч верст длиною, и в ней пропасть разной рыбы.

Еще раз желаю всем вам доброго здоровья. Напишите мне подробное письмо».

Новобранец кончил и сказал:

– Хорошо.

– Нет, не совсем хорошо, – остановил его Подковин. – Садись и перепиши своей рукой все письмо, да не забудь имена и отчества поставить. Когда будешь переписывать, то больше своих слов вставляй…

3

Через неделю Подковина вызвали в канцелярию батареи и поручили ему переписку ведомостей довольствия. Старший писарь в первый же день сказал ему:

– Прочти уставы воинской службы, и ты будешь знать словесность лучше своего дядьки, да, пожалуй, и фельдфебеля.

Каждое утро, до девяти часов, Подковину все же приходилось быть и на занятиях словесностью. Его коробили ненормальные отношения между учителями и новобранцами. Во всей казарме не было ни одного вдумчивого дядьки, который бы любовно передавал свои незначительные знания по уставу строевой службы. Все они были с грубыми, словно окаменевшими, лицами. Только злоба отражалась в их взглядах. Они говорили или кричали хриплыми голосами.

Дядька того десятка, в котором числился Подковин, имел одну «лычку» на погонах, то есть был бомбардиром. Только этой лычкой он и отличался от остальных.

Вначале дядька круто взялся за Подковина: заставлял делать прыжки, повороты, опрашивал о чинах и именах ближайших начальников. Все его требования, не выходящие из рамок программы обучения молодых солдат, Тихон выполнял быстро и отчетливо. Но по лицу дядьки было видно, что он все-таки недоволен. В его приказаниях сквозило желание выставить Подковина перед всем строем в смешном положении, и Тихон насторожился. Впоследствии оказалось, что дядьки и фейерверкеры не любили грамотных подчиненных, а Подковин для казармы был «белой вороной».

Недоброжелательность дядек к Тихону усилилась после первых дней пребывания его в канцелярии. Они следили за ним, прислушивались к его разговорам с товарищами.

Однажды, по заведенному порядку, все встали рано утром, начистили сапоги и заправили постели. На дворе стоял сорокаградусный мороз. Окна промерзли снизу доверху. Несмотря на все старания новобранцев, сапоги их не получали надлежащего блеска.

Обучение в строю вел младший фейерверкер Осипов – отделенный начальник четвертого взвода.

– Смирно! – скомандовал дядька.

Отделенный, выпятив грудь, подошел к шеренге молодых солдат.

– Здорово, ребята!

– Здравия желаем, господин отделенный!

Младший фейерверкер быстро прошелся вдоль строя.

Новобранцы не спускали с него глаз. От правого фланга он повернул обратно и насупился, устремив взгляд на ноги солдат.

– Почему сапоги плохо вычищены? Лодыри! Рассчитаться на первый-второй!

Прошло полминуты.

– Первые – направо, вторые – налево!..

Солдаты повернулись и очутились лицом к лицу.

– Ударьте друг друга по щекам!

Подковин получил пощечину от солдата, стоявшего напротив, но его бить не стал. Отделенный подскочил к Тихону:

– Бей!

Тихон по-прежнему стоял, вытянувши руки по швам.

– Направо! Два шага вперед!

Подковин вышел из строя.

– Коневязов, иди сюда! Ударь Подковина.

Тот-ударил слегка.

– Бей сильней! – скомандовал фейерверкер.

Коневязов ударил сильнее. Подковин сказал:

– Господин отделенный, доложите взводному о моем избиении в строю.

– А, ты жалуешься?!

– Да, я буду жаловаться и требовать, чтобы вы были наказаны.

– Почему же ты не бил своего соседа, раз я приказываю? – хрипло спросил фейерверкер,

– Я знаю, что ваше приказание незаконно, а следовательно, стал бы отвечать вместе с вами. Зачем мне это?

Наступила тишина. Все вытянули шеи. Отдельный побагровел.

– Что будет мне, если я закачу по уху покрепче?

Приподняв плечи, отделенный подошел к Тихону и поднял правую руку.

– Лишитесь звания и попадете в дисциплинарную роту, – громко ответил Подковин, обрадовавшись вопросу.

Рука фейерверка опустилась, и он отступил шаг назад.

– Доложите подробно! – выкрикнул Тихон.

– Ишь, разошелся! Не беспокойся, доложим о твоем неповиновении…

Ученье началось.

Вечером Тихона вызвали к взводному.

– Чего ты, Подковин, хочешь?

– Хочу, чтобы вы доложили фельдфебелю о моем избиении в строю.

– Но виновен ты, потому что не исполнил приказание начальника.

– Вы, господин взводный, разрешаете бить солдат?

– Виновных.

– Тогда, если не откажетесь от своих слов, отвечать будете и вы.

– Это уж слишком… Ступай!

Повернувшись кругом, Тихон взглянул на близсидящих молодых солдат. Они одобрительно кивали головами. Уже издали Подковин видел, что его сосед Коневязов сидел как на угольях. Он бы вскочил, но боялся выдать свое волнение.

– Так и в уставе сказано? – шепотом спросил он.

– Понятно. Ты никого больше не бей…

– Теперь они сами припухнут. Ты здорово перед строем сказал: как будто только для себя, а польза будет для всех…

Солдаты видели, что в последние три вечера устав не выходил из рук учителей, собиравшихся в кучки. Отделенный Остапов примолк. Занятия словесностью теперь шли без оплеух и гусиных шагов.

Все чаще и чаще на учениях при вопросе: «Кто наш внешний враг?» – проскальзывало слово: Япония. О ней впервые в казарме упомянул поручик Карамышев. Проверяя работу учителей, он задавал молодым солдатам вопросы о «внутренних» и «внешних» врагах и сам же отвечал, что внешним врагом на Дальнем Востоке является Япония, которая усиленно готовится к войне с Россией.

Глава четвертая

1

Модест Владимирович Инов в начале января выехал с семьей из Харбина в Дальний для работы помощником директора в отделении Русско-Китайского банка. Маленький город, оригинально распланированный на берегу моря, вначале понравился Вале. Охваченный с одной стороны холмами и заливами – с другой, он не был похож на холодный Иркутск и пыльный Харбин. В нем было много экзотического, и в первые дни он очаровывал девушку. Больше всего ей нравилась прекрасная гавань, заполненная огромными морскими пароходами. Длинный мол защищал внутренний водоем от морской зыби. По улицам, среди своеобразных зданий из красного кирпича, часто собирались оживленные толпы из русских, немецких, французских, американских и английских моряков. Были здесь и негры, выделявшиеся своими курчавыми волосами и высоким ростом, Около китайских лавочек и магазинов раздавались выкрики и ругань на разных языках.

Японцы держались обособленно. На их желтых лицах были сосредоточены злоба и зависть. Гавань, корабли, новые здания и веселых русских моряков они осматривали исподлобья.

Близ берега моря сооружался вместительный театр. Собор, больница и городское управление были уже построены.

С первых же дней своего прибывания в Дальнем Валя подметила, что в городке живут весело, даже чересчур весело и беспечно.

Иновы занимали прекрасно меблированную квартиру. Вся обстановка квартиры принадлежала банку и передавалась в распоряжение вновь прибывающих сотрудников на время их работы в городе Дальнем.

Через две недели после приезда Модест Владимирович давал полуофициальный вечер, на который были приглашены представители города, воинских частей, а также коммерческие дельцы – основные клиенты банка.

Жена Инова, Серафима Прокопьевна, волновалась. Ей хотелось, чтобы первыми пришли семейные сослуживцы, но слуга ввел Лыкова.

– Старый знакомый. Очень рада.

Лыков, мотнув головой, хотел что-то сказать, но пришла группа гостей, и хозяйка поднялась навстречу им. В первые дни приезда Иновых Лыков зачастил к ним. Валя не стала выходить в гостиную, когда там был Лыков.

Один из гостей, поставщик леса, тучный, с отвисшим подбородком и маленькими глазами, поправив свои длинные усы, опросил:

– Что новенького, господа?

– Японцы шевелятся, – сказал поручик Гладышев.

– А крепость вооружают плохо, включая и Киньчжоу, – проговорил капитан в золотых очках, и голос его показался всем несколько пискливым и раздраженным.

– Немыслимо представить себе, чтобы крепость появилась по щучьему велению, – с усмешкой заметил полковник инженерных войск.

– На игрушечный городишко Дальний вдвое больше миллионов затратили, – еще громче выкрикнул капитан. – Между тем место выбрали несуразное. Во-первых – далеко от крепости, во-вторых – устройство гавани требует колоссальных затрат и, в-третьих – раз далеко от крепости, то необходимо поставить и здесь батареи против нападения неприятеля с моря. Одна атака миноносок – и все коммерческие суда, захваченные в торговом порту, лягут на дно залива. Нам нужна крепость как надежное убежище для морских военных судов, а не финтифлюшка вроде города Дальнего.

– Николай Степанович, вы невозможный человек. Вы смотрите на окружающее со своей колокольни… Главная задача русских – коммерческое освоение края. Мы должны показать англичанам, французам, немцам, ну и японцам, что мы заняты на Квантунском полуострове мирными делами.

– Политика, политика… Соразмеряйте, но не увлекайтесь, не забывайте опасности, – не унимался капитан. – Над головой кулак висит, а у вас декорация с надписью «мирное строительство».

– Не следует преувеличивать опасности.

Вошел Модест Владимирович. Хозяин был изящным и приятным на вид человеком. Его округлое лицо с широким лбом оживляли большие светло-карие глаза.

– Здравствуйте, хозяин. Без вас скучновато, – поднявшись из-за стола, сказал Лыков.

– Извините, сегодня я неожиданно задержался в банке.

Почти вслед за Модестом Владимировичем вошли мать и дочь Ласточкины. Таня Ласточкина удивленными глазами рассматривала гостей.

Лыков, наклонившись к своему соседу поручику, шепнул:

– Вот вам, поручик, и первая ласточка.

– Хорошенькая, но непролазная дура. Я знаком с нею. Палец о палец не хочет ударить, а читает только приложение к журналу «Родина».

Таня ушла в комнату Вали. Капитан все еще продолжал спорить с полковником. Поручик подошел к ним.

Инов знал о беспокойном капитане, суждения которого метко попадали в цель. Его недолюбливали.

«Скорей бы Валюта пришла да сыграла бы», – подумал хозяин.

Серафима Прокопьевна вернулась в гостиную в сопровождении Тани и Вали.

– Господа, прошу по стакану чая.

Из-за портьеры появился слуга-китаец в мягких туфлях на высоких подошвах, а за ним – бой с блюдом, наполненным печеньем и сладостями. На слугу и мальчика, одетых в шелковые национальные костюмы, никто из гостей не обратил внимания. Все смотрели на Валю. Ее крупное, продолговатое лицо было строгим. Она улыбалась глазами и этого было достаточно: гости видели перед собой красивую и спокойную девушку. Валя возмужала. Тонкие морщинки легли на ее лоб у переносья. Гости с низким поклоном жали руку девушке. Последним поздоровался капитан. Задержав ее руку, он попросил:

– Валентина Модестовна, сыграйте для нас что-нибудь. В этом городе мы так редко слышали хорошую музыку.

Валя вспыхнула. Слова капитана показались ей первым приемом ухаживания. Не отнимая руки, она ответила:

Что вы? Я же только учусь.

– Очень прошу. Музыка утешает, а я так соскучился по семье. У меня маленькая, востроглазенькая дочка…

– А-а-а, – ласково протянула Валя и пожала руку капитану. – Мы с вами вместе выберем, что сыграть.

Девушка взяла у боя поднос со сладостями – он ждал ее у портьеры – и обошла всех гостей.

Капитан стоял у окна.

– Я хотел бы послушать Чайковского, – сказал он, когда к нему подошла Валя.

– Сыграю, Николай Степанович, но позднее. Мы не знаем гостей… Что вы скажете против «Бури на Волге?»

Николай Степанович одобрительно закивал головой и подумал: «Какая умница, точь-в-точь, как моя Наташа».

Музыкальная пьеса была прослушана в полной тишине, и когда Валя кончила, к пианино подошел Лыков.

– Божественно! Русские мотивы, наши волжские…

Как ваше здоровье, Валентина Модестовна?

Капитан поморщился и отошел в сторону.

Валя взглянула на Лыкова и улыбнулась.

«Дрова и тавровые балки хорошо изучил, а к людям подхода не освоил», – подумала она.

– Сыграйте еще что-нибудь, – выкрикнул поручик. – Вальс Штрауса.

Пока Валя играла, подошли еще гости: директор банка и доверенный местной крупной торговой фирмы «Чурин и К°» с женами. Модест Владимирович объявил, что сейчас начнутся танцы, и сам сел за пианино. Вечер проходил оживленно. Валя танцевала с Лыковым, поручиком и капитаном, но беседовала исключительно с Николаем Степановичем. Она расспрашивала его о семье, о службе, о крае.

– Мало знаю о Китае и меньше того – о японцах… Краснею от стыда…

В конце ужина мужчины все чаще и чаще стали прикладываться к рюмочке. Лыков раскраснелся и оживился. Поручик мурлыкал напев из «Веселой вдовы». Капитан пил коньяк, но сдержанно. Он остановил поручика, который было направился в гостиную.

– Выпьем… Я откопал мартелевский коньяк высшей марки… Занятная штука с лимоном… Девочки пусть сыграют. Отсюда даже лучше слушать.

Валя играла попурри из русских песен.

– Вот она, Русь святая! – воскликнул Лыков. – Выпьем за великий русский народ, господа! Что вы там наливаете, капитан? За русский народ – и коньяк? Нет, надо по стакану беленькой!

– Согласен, – сказал капитан. – Русской водки так русской водки…

Все выпили и стали закусывать, а капитан стоял с вытянутой рукой.

– Что же, вы, Николай Степанович? – спросил поручик. Все обернулись в сторону капитана.

– И я выпью. Но дозвольте мне, дорогой Лыков, сказать вам, как русскому человеку и купцу, несколько слов… – Капитан с протянутой рукой, в которой держал стакан, подошел к Лыкову:

– Прогоните японку, которая живет с вами.

– Позвольте. Это – мое частное дело.

– Нет! Это сугубо государственное дело! – выкрикнул Николай Степанович. – В вашем доме не прекрасная мадам для вашего удовольствия, а японский агент.

Лыков густо покраснел.

– Не может этого быть! Она приняла русскую веру.

– Знаю. В Японии на русские деньги содержится фабрика японских шпионов. Она прозывается русской православной миссией.

Поручик попытался одернуть капитана.

– Вы забываетесь, поручик! Я понимаю, что говорю. Со знанием русского языка да с молитовкой куда лучше одурачивать… Нет, это безобразие! – снова выкрикнул капитан, отвечая на недоуменные взгляды гостей. – Своими денежками мы оплачиваем шпионов, у своей груди их пригреваем… Прачки, парикмахеры, бои, портные… Вся эта орава в сотни глаз смотрит, что мы здесь делаем и сколько нас на Квантуне. Попробуй скройся от них и сохрани государственную тайну. Все они – веревочная петля, в которой мы стоим обеими ногами. Придет время, они дернут за ее конец, и мы брякнемся… Во весь рост брякнемся.

Лыков опустил голову. Большинство гостей задумалось, а поставщик леса проговорил:

– Надо налить еще по рюмочке и промыть глаза… Прачек и содержанок испугались. Эка, подумаешь, страсть!

– Вы прохвост! – взвизгнул капитан. – Выходите во двор, я вас выдеру за уши. А то здесь, знаете, при дамах неудобно.

– Что? Что? – захлопал глазами поставщик леса.

– Пойдемте на свежий воздух, – испуганно сказал директор банка и вывел толстяка на крыльцо.

– Я извиняюсь, господа. Но прошу хорошенько вдуматься в мои слова. Не сегодня, так завтра– война, а мы обвешаны услужливыми японцами… Боже мой, когда же все поймут эту опасность!

Голос капитан задрожал. Протерев очки и сделав общий поклон, он ушел.

– Какой невозможный человек! – воскликнули гости.

– Вы не знаете Николая Степановича Резанова, – сказал полковник. – В его словах много правды. Япония растет. Авторитетные военные специалисты не отрицают серьезной опасности. Мой коллега, инженерный полковник Величко, который был командирован сюда для составления проекта крепости, в отчете за 1899 год писал: «Чем более порт Дальний будет развиваться в коммерческом отношении и шире снабжаться всеми портовыми средствами – доками, пристанями, углем и проч., тем более он будет годен к услугам противника… И если противник овладеет портом Дальний и придется встретить его сосредоточение в Артуре, то железная дорога, – соединяющая Дальний с Порт-Артуром, принесет ему огромную пользу и дозволит сосредоточить под крепостью значительные осадные средства». Несомненно, торговый порт следовало бы – построить в бухте Голубиной и прилегающих к ней заливчиках. Существовал проект – соединить каналом западный бассейн Артура с Голубиной бухтой. Тогда, несомненно, получилось бы очень устойчиво.

Шум в столовой заставил насторожиться Валю. Она сидела за пианино и ждала капитана, которому обещала – сыграть одну из его любимых музыкальных пьес.

Подошел, покачиваясь, поручик.

– Никак не ожидал, – рассмеялся он. – У Лыкова японка-шпионка живет. – Поручик, узнав об ухаживании Лыкова за Валей, был оскорблен. – Купеческая распущенность! Разгильдяйство! Лыковщина!..

Валя встала и, обернувшись, строго посмотрела на поручика.

– Где Николай Степанович? Ушел домой? А вы, Игорь Сергеевич, хорошо знаете Лыкова? Я не склонна хвалить его, и все же, прошу вас, не теряйте к себе уважения…

Поручик моментально отрезвел и, схватившись за голову, выбежал из гостиной.

– Какая бестактность! Тихон так бы не поступил, – прошептала Валя.

2

Как только Лыков ушел в гости, Саша-сан уселась за письменный стол и принялась старательно выписывать цифры из железнодорожных накладных и пароходных коносаментов.

«Брусья лиственничные —1200 штук, брусья сосновые– 20 000 штук, балки тавровые – 6000 штук, цемент—1500 бочонков».

– Подобные записи Саша-сан делала спокойно и свободно даже в присутствии Лыкова.

После скандала у Иновых Лыков раньше всех ушел домой. Ему стало грустно и досадно. Над выводами капитана он внутренне смеялся, но сомнение закралось.

Саша-сан встретила хозяина с радостной улыбкой и хотела пройти с ним в спальню.

–. Подожди, голубушка. Мне нужно одно письмо прочитать. Оно лежит на письменном столе.

Они вошли в кабинет. Увидев исписанным длинный лист тонкой японской бумаги, Лыков рассмеялся:

– Опять письмо папе и маме? Ты научи меня писать по-японски. Красиво у вас закорючки выходят.

Лыков положил ладонь на письмо и пригляделся к нему.

«Цифры. Зачем в письме цифры?» – подумал он, и кровь ударила в его лицо. Навалившись на стол всей грудью, как бы ища нужную ему бумагу, он просмотрел итоги накладных и коносаментов. В письме были те же цифры.

– Не могу найти. Разве в сейф положил? Ты кончила писать? Кончай. Спать пойдем. Иди готовь постель, а я запру бумаги. Ты у меня, голубушка, замучилась с переводами коносаментов. А я все гуляю. Шабаш! По-серьезному возьмемся за русское дело.

Японка поцеловала Лыкова и направилась в спальню, а он сгреб со стола всю переписку.