Текст книги "Браконьеры"
Автор книги: Трифон Иосифов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
V
Дяко услышал шум лодочного мотора и вышел встречать меня на террасу. Из столовой доносился звон стаканов, чей-то громкий смех, пьяный голос требовал:
– Налей ему, что ты с ним церемонишься!
– Что – гуляют?
– Гуляют, что им… А как там? – Голос у Дяко глухой и усталый больше, чем всегда.
– Я принес тебе подарок от любезных хозяев дачи «Очарование»! Это американские…
Даю ему сигареты и в двух словах рассказываю обо всем – кроме встречи с Надей. Потом снова спрашиваю, чем занята компания Генчева.
– Чем заняты? Надрызгались, как свиньи. Позвонили сюда, что автобусы придут только утром, ну, тут наши герои и распустились. Те застряли в Козарице. Из города им вышлют снегорасчистку.
– К чертовой бабушке их всех!
Вынимаю из кармана куртки «Куин Энн». Пьем по очереди по глоточку.
– И этот гостинец оттуда? Неплохо там тебя встретили! – В глазах старого лесничего грустная ирония.
– Ты знаешь, что я видел там, на даче?
Я делаю длинную паузу и медленно, четко произношу:
– Я видел голову и рога рыжего муфлона, которого застрелили весной!
– Да ты что?! Неужели?
– Не может быть никаких сомнений!
– А кому принадлежит эта дача?
Я назвал ему фамилию хозяина дачи, и у Дяко просто глаза на лоб полезли.
В столовой кто-то из женщин заверещал дурным голосом «Градил Илия килия»[6]6
«Строил Илья келью» – болгарская народная песня.
[Закрыть], так что у меня схватило под ложечкой.
– Что ж нам теперь делать? Ведь тут может такое завертеться…
– Мы, конечно, схватим их с поличным, но прежде надо выяснить, кому принадлежит карабин и не замешан ли во всей этой истории наш Митьо, не он ли посредник между браконьерами и этими типами, которые украшают свои дачи рогами муфлонов!
– Это не так-то легко, – задумчиво произнес Дяко. – Ты же знаешь, что хозяин дачи большая шишка…
– Ну и что? Из-за того, что он шишка на ровном месте, мы должны все это замять?
– Ты расскажешь все Генчеву?
– Ни в коем случае! По крайней мере сейчас он ничего не должен знать.
В столовой по-прежнему вопили, от этих звуков у меня заболели зубы…
– Ну и дела пошли! – Дяко покачал седой головой. – Сначала Марина подбросила тебе про тайник в Чистило и ты нашел там карабин, потом кто-то звонит из школы, в тебя стреляют, и под конец ты видишь на даче рога. И все – в один день…
– А если прибавить одичавших собак и этих крикунов в столовой – картина будет полной!
– Не совсем. Я вот все время думаю, какая связь может быть между тайником, звонком из школы и выстрелом в тебя…
– Но ведь никто не может доказать, что стреляли в меня!
– Может – не может, но ведь это так! – злится старик.
– То, что я нашел вчера узел, знают только два человека – ты и Марина.
Из столовой раздавался уже целый хор орущих пьяниц: «Отнизу ииде Ииринаа… отниизу ииде Иириннаа…»
– Меня можешь не считать, – отмахнулся Дяко. – Остается Марина. Почему не прижмешь ее как следует? Может, она чего и сболтнула Митьо или Василу…
– Попытаюсь. Ты приготовил список?
– Да, чуть не забыл. Вот он, – и Дяко сует мне в руки исписанный лист бумаги. – Никого из наших не было в группе, которая шла от Большой поймы к водохранилищу.
– Однако любой из них мог поручить кому-то из Дубравца: так и так, дескать, спустись с Поймы, войди в школу, позвони на базу, потом спрячься у дороги и подкарауль Борова. Не обязательно убивать его, можешь просто напугать, пусть знает, что мы не лыком шиты!..
Скоро одиннадцать, и если мы сможем хоть немного отдохнуть, то для этого уже пора разгонять веселую компанию. Входим в столовую. В воздухе повис тяжелый запах жареного мяса, алкоголя и табачного дыма. Никто на нас даже внимания не обращает. Только Генчев вопросительно глядит на меня – «ну как?». Я делаю ему знак, что все в порядке, и он посылает мне воздушный поцелуй… Ладно, пусть старик не волнуется – пока. Завтра или послезавтра ему будет ох как трудно, когда он узнает, у кого мы нашли рога…
Пьяные гости продолжают тянуть заунывную песню про Илью – келью. В их разнобой вдруг ввинчивается писк «активистки» – «Уплываешь ты в Египет пароходом „Мажестик“!» Бобев не сводит глаз с Марины, отбивая такт вилками, шеф помогает ему, тряся спичечным коробком, получается что-то вроде «ансамбля»… Мамин птенчик, уронив голову меж тарелок с объедками, похрапывает, Васила нигде не видно, а директор школы, совершенно бухой, повернувшись красной шеей к журналистке, стучит кулаком по столу и ожесточенно выкрикивает:
– Никакой реформы в образовании провести не дадим! Запомни мои слова!..
Наконец меня видит журналистка, сладко улыбается и приглашает сесть рядом. Как бы не так, только этого мне недоставало! Приветственно машу ей рукой – дескать, погоди, милая, – вызываю Марину, и мы выходим из столовой. Бобев недовольно поднимает правую бровь и продолжает орудовать вилками, правда с меньшим энтузиазмом.
– Марина, кто где будет спать?
– Бобев ляжет у тебя, Генчев и этот, из общества охотников, – в первой проходной комнате для гостей, а обе женщины – во внутренней комнате. Тебе остается канцелярия.
– А Дяко и другие?
– Дяко вместе с кметом и учителем вернутся в Дубравец. Он и так тревожится за бабушку Элену. Двое, которых ты оставил помогать Василу, уже ушли в домик у водохранилища. Тут будет ночевать только уборщица. Мы уберем здесь весь этот свинарник, и потом я как-нибудь устрою ее в складе.
Компания в столовой уже хором орет третью песню: «Лёх, лёх, лелилёх… Поцелуи и любовь! К ним всегда везде готов!» Раздался топот, затрясся весь дом – это, видно, гости ударились в хоро[7]7
Хороводный танец-игра.
[Закрыть]. Я поднял руку и осторожно взял Марину за плечо.
– Хочу спросить тебя кое о чем… Ты знаешь, что в меня сегодня стреляли?
– Стреляли?! Кто?! – В ее напряженных глазах мелькнул страх.
– Не знаю. Стреляли, когда я шел к школе. Ты говорила кому-нибудь, что я нашел тайник в Чистило?
– Нет, нет… – Она слегка отпрянула назад.
– Я последний раз спрашиваю: ты говорила кому-нибудь?
– Утром… Митьо… но это невозможно!
– Зачем ты сказала ему?
– Затем, что… – она растерянно улыбнулась, – затем, что надеялась… между нами может быть что-то очень хорошее… Дура…
– Почему же ты решила, что этого не будет?
– Ты меня вечером так обидел! – Она запнулась и вдруг выпалила: – Я хотела отомстить тебе!
Значит, месть… Я не знал, что сказать, как отреагировать на ее слова, и тут меня снова начало трясти, зубы еще не стучали, но челюсти сводило, и я почти не мог двигать ими.
– Ты знаешь, кто ты? Ты просто маленькая дуреха!
– Знаю, но почему маленькая?..
Марина едва сдерживалась, чтобы не расплакаться.
Двери столовой с треском растворились, в коридор, шатаясь, вышел экономист. Он сделал вид, что не ожидал увидеть нас здесь, выпучил глаза и поднял свою дрессированную бровь:
– О-о… воркуете? Или так, по делу?
– Договариваемся о том, кто где будет спать. – Марина повернулась и сделала попытку пройти мимо него, но он довольно грубо схватил ее за руку.
– Спать? А где ваш уважаемый супруг?
– Лег уже, он устал…
– А, это хорошо, это очень хорошо… А не покажет ли наша любезная хозяйка, где буду спать я?
– Пойдемте.
Марина пошла вверх по лестнице, он за ней, чуть не утыкаясь носом в ее задницу. На середине лестницы он обернулся и грязно подмигнул мне. Я плюнул ему вслед, закурил сигарету, и в этот момент на меня как ястреб налетела журналистка:
– Ах, как много вы пропустили! Где вы пропадали? Так весело было, так весело! Ах, какие чудесные вы люди!
– Рад, что вам здесь понравилось.
– Вы расскажете мне, что происходило в дачной зоне? Много собак убили?
Она подскакивала на одной ноге, как маленькая девочка (при этом ее увесистое тело тяжело сотрясалось), восторженно била в ладоши и едва не кидалась мне на шею.
– Если, пока вы здесь, не случится ничего более интересного, расскажу.
В столовой продолжают топать и орать. С потолка уже сыплется штукатурка.
Я смотрю вверх и, несмотря на невообразимый шум, улавливаю чей-то крик и звуки борьбы на втором этаже. Бросив журналистку, в несколько прыжков одолеваю лестницу.
– Пустите меня! – кричит Марина, и что-то тяжелое бьет во внутренние двери моей комнаты. Вхожу – ага, все понятно. Этот тип затолкал Марину в угол и пытается стянуть с нее блузку. Я крепко хватаю его за шиворот и вмиг отшвыриваю в другой конец комнаты. Он злобно рычит на меня:
– Что это значит?!
– И я хотел бы спросить – что это значит? – И вдруг на меня нападает смех, я начинаю хохотать, ну просто до колик. – Все вы… все вы грязные браконьеры! Подлецы, негодяи!..
Марина рванулась к двери, глаза ее полны слез.
– Как вы смеете?! – Экономист пытается увязаться за ней.
– Вот так – смею! – Я снова хватаю его за ворот и швыряю на постель. – Спи здесь, а завтра разберемся – если захочешь!
– Да ты знаешь, что я тебя!.. – орет он не своим голосом, и мне стоит огромных усилий не двинуть кулаком в его поганую задранную бровь…
– Знаю-знаю, но я плевал на твои угрозы! Сиди здесь и не смей вылезать из комнаты! Понял?!
Выхожу, с треском захлопываю дверь – и сразу же налетаю на Дяко.
– Что тут делается? – с тревогой спрашивает он. – Что-нибудь с Мариной?
– Товарищ Бобев решил поиграть с ней! Разминку устроил! Пошли вниз, разгоним эту кодлу. Вот где у меня все это сидит! – и я провожу ладонью по шее.
Минут через десять база постепенно успокаивается. Гости поднимаются на второй этаж и расходятся по комнатам, машина кмета увозит дубравцев домой. Хорошо сейчас подышать чистым воздухом… Выхожу наружу, пока Марина и уборщица наводят порядок в столовой. Вдруг на первый этаж быстро – насколько позволяет ее полнота – спускается журналистка и с ходу кричит:
– Где Боров? Где он?!
Она бегает по всему этажу, суется в канцелярию, в кухню, даже в туалет, потом высовывает нос на террасу. Хорошо, что я стою в тени от дома и она меня не видит… Бедная толстая Жанна возвращается в столовую и, чуть не плача, спрашивает у женщин, куда я исчез.
– Не знаю, может, подался со всеми в Дубравец, – без зазрения совести врет Марина и продолжает мести пол.
– Но это невозможно! Это непорядок! – стонет журналистка.
– А что случилось?
– Эти двое легли в спальне, а я что должна делать? Спать с Генчевым?
– Как это – легли?
– А вот так! Вошли в спальню и тут же закрылись на ключ…
Марина бросила мести и задумалась.
– Не волнуйтесь, сейчас что-нибудь придумаем… Пойдемте со мной!
Я сообразил, что она придумала – поместить журналистку в складе, там есть раскладушка и электрическая плитка, чтобы согреться. Как-нибудь перебьется. Через несколько минут уборщица выносит из склада толстый матрац и тащит его в кухню. Так, значит, и с ней вопрос решен. Осторожно пробираюсь в канцелярию, запираю дверь изнутри и, как есть, в одежде, сняв только куртку, плюхаюсь на старый диван. Теперь натянуть на себя одеяло – и спать, спать… День кончен. Надо бы уснуть немедля, но стоило прикоснуться к подушке, как в голове бешено завертелся хаос мыслей, образов, обрывков чьих-то фраз, среди которых навязчиво повторяется только одно имя: Надя… Надя… Надя…
Я уже почти заснул и в полусне услышал чьи-то осторожные шаги. Кто-то тихо подошел к двери, медленно нажал ручку и, убедившись, что дверь закрыта, отпустил. Потом – едва слышный стук и шепот:
– Боров, открой на минутку, мне надо спросить у тебя кое-что…
Фигушки, моя дорогая! Нет меня, я испарился, умер, улетел на небо, и придется тебе отложить свои вопросы до завтра…
Поворачиваюсь на правый бок и теперь уже действительно засыпаю.
Мне снится ужасный сон.
…Сквозь густую заснеженную чащу леса за мной гонятся обезумевшие от голода брошенные собаки. На бегу я поворачиваюсь, нажимаю на спуск двустволки, но выстрела нет, и я снова бегу в глубь непроходимого леса, задыхаюсь, плачу от усталости и бессилия, и снова продолжается этот нескончаемый и безнадежный бег, а собаки, их зубастые свирепые морды, уже почти настигают меня. Вдруг я вижу перед собой тропинку, на ней сидит желтый малыш и смотрит на меня заплаканными женскими глазами. Я спрашиваю, почему он плачет, а он показывает мне свою простреленную голову. Мне до ужаса жаль малыша, я хватаю его на руки и снова бегу в лес. И вот уже нет леса, кругом большие и маленькие дома, пустые улицы и никаких звуков, только бешеный лай собак и стук моих подошв. Какой-то внутренний голос говорит мне о том, что это дачная зона, здесь опасно, вокруг полно предупредительных и запрещающих знаков, грязно, воняет перегорелым бензином, тяжелым маслом и табачным дымом. Я врываюсь в какое-то высоченное – до небес – здание, захлопываю сзади дверь. Спиной ко мне стоят полураздетые мужчина и женщина. Я вздрагиваю от ужаса и кричу: «Надя!..» Они оборачиваются, и я вижу заносчивого хозяина «Очарования». Я еле сдерживаюсь, чтобы не заплакать, и протягиваю им несчастного малыша. Надя с холодным безразличием поднимает руку и показывает мне плакат, на котором написано, что раненых собак следует относить вниз, в подземелье. Я хочу попросить Надю о чем-то, я готов упасть перед ней на колени, но язык мой одеревенел, я не могу произнести ни слова, бегу куда-то и попадаю в огромный холл, откуда-то доносятся приглушенные голоса, по лестнице, которую я не вижу, медленно и ритмично шагают сотни ног, женский голос настойчиво спрашивает, куда делось оцинкованное ведро, гудят пылесосы, на верхнем этаже группа мужчин, подбадривая себя криками, тащит что-то тяжелое. Я оглядываюсь вокруг и вижу, что из холла можно выйти только в лифт. Вызываю его, вхожу и вижу надпись: «Лифтом имеют право пользоваться только члены комиссии по дачной зоне». Поздно, железные двери смыкаются, лифт быстро поднимается вверх (а я твердо помню, что мне с малышом надо вниз), мелькают цифры этажей, и вот последний, лифт гулко гудит и резко останавливается. Я выхожу в полутемный коридор с косым потолком, пол выкрашен темной краской, в воздухе – раздражающий запах заплесневелой бумаги и пыли. Мне нужно обратно, я поворачиваюсь, но не успеваю – лифт уплывает вниз, придется спускаться по лестнице. Она очень короткая и кончается глухой, окруженной стенами площадкой. Никого, ни звука, даже лестница исчезла. Зато вдруг я обнаруживаю двери, решительно нажимаю на ручку и вхожу в небольшое помещение, кругом стенные шкафы и полки, сломанные гардеробы, письменные столы и стулья, части пишущих машинок, ведра с прогнившими донышками, палки от метел, рваные дорожки, грязные куски материи… Жуткий запах, которого и описать нельзя, и на одном из кривых шкафов покрытая грязью надпись: «Заповедник для одичавших собак». Я кладу малыша под надпись и бегу обратно. Клетка лифта. Жду. Ни одного звука. Мотор молчит, кабины не видно. Я со злостью дергаю железную дверь, но где же лестница? Куда она исчезла? Передо мной коридор с тысячью дверей, за ними слышно, как кто-то чавкает, скребется, шелестит, стонет. И снова стена, наверху оконце, сквозь грязное стекло видно облачное небо и сотни черных крыш. Мне хочется крикнуть, позвать на помощь, но горло мое сдавлено, и я не могу произнести ни звука. Неподвижность ужасна, мне наконец удается преодолеть ее, и я бегу сломя голову по коридору, это длится час, день, век, я все бегу и открываю на ходу тысячи дверей, и за каждой те же канцелярии, столы, шкафы, полки – и ни одного человека, я оглядываюсь в напрасной надежде найти выход из этого капкана, зажигаю все лампы и слышу телефонный звонок. Мне стоит огромных трудов понять, что телефон – это связь с миром, он звонит и звонит не переставая, но я не вижу его и снова бегу по всем канцеляриям и умоляю провидение продлить этот звон как можно дольше, пока я не найду аппарат. Наконец я добегаю до какой-то скрипучей лестницы, внизу – вонючий чулан, я плечом вышибаю дверь, и в уши бьет невероятно громкий и радостный звонок телефона. Я бросаюсь к нему, лихорадочно разрываю кучу старых газет и тряпья, хватаю дрожащую, будто она живая, трубку, и кричу что есть мочи. В трубке в ответ – молчание, проходит несколько секунд, и мелодичный голос Нади предупреждает меня: если я не заговорю, она повесит трубку. Я пытаюсь произнести ее имя, но вместо этого из горла вырывается крик. Надя снова и снова повторяет, что надо все-таки сказать, где я нахожусь, что мне от нее нужно, почему я не отвечаю, я напрягаюсь так, что болит грудь, голова, руки, болит каждая мышца, каждый нерв, но по-прежнему вместо слов раздается одно лишь мычание. В трубке что-то щелкает, связь прервана – теперь уже навсегда. В бессильной ярости я мечусь по чулану, ударяюсь о шкафы и стены, все это срывается с места и с треском валится на меня, и перед глазами снова возникает желтый малыш с пробитой головой. На этот раз его глаза мечут молнии, он тихо и угрожающе шепчет что-то, и вдруг со всех сторон появляются черепа муфлонов с рогами, раздается душераздирающий вой одичавших собак, лезущих на меня своими ощерившимися слюнявыми мордами, и откуда-то взявшаяся двустволка выплевывает прямо мне в голову обжигающий ком огня…
…С криком просыпаюсь и слышу, как во дворе урчат моторы. Кто-то громко стучит в дверь канцелярии, а телефон звонит-разрывается. Хочу подняться и не могу, тело ватное, страшно болят виски, суставы горят, даже до волос больно дотронуться. Бьет крупная дрожь, зубы начинают стучать так, что унять их невозможно. В общем, ясно: я болен, у меня, наверно, высокая температура. Я собираю всю волю и силы, встаю – и тут же заваливаюсь обратно на диван. Однако надо хоть до телефона дотянуться – в гудящей голове только эта мысль. Мне удается взять трубку и, что труднее, удержать ее.
– Алло, – хрипло произношу я не своим голосом и начинаю надсадно кашлять.
– Почему, черт возьми, не отвечаете?! Вымерли вы, что ли, на этой базе?! – свирепо кричит кто-то мне незнакомый.
– Почти умираем… – (Господи, оказывается, есть еще силы юморить.)
– Кто у телефона?
– Боров.
– Боров[8]8
Бор – сосна (болг.).
[Закрыть] или Буков, отвечайте – прибыли автобусы с охотниками или нет?
Смотрю на часы – уже больше пяти. Скоро рассвет. Вся база ходуном ходит от топота ног, криков, хлопанья дверей.
– Прибыли. Я слышу.
– Не слышать надо, а принять их и устроить!
– Ладно.
– Поди спроси, как они добрались, и немедленно сообщи!
– Минутку, сейчас вернусь…
Сажусь к столу, с трудом поддерживаю голову ладонями. Она как чугунная. Минуту-две сижу, блуждая в каком-то странном полусне.
– Алло… Они только что вошли на базу.
– У них все в порядке?
– Да.
– Накормите людей, дайте им отдохнуть до семи и только после этого опять посылайте на мороз. Панайотов пусть держит меня в курсе, ясно?
– Ясно, а кто это звонит?
Но тот уже повесил трубку. С трудом дохожу до двери – какие-то кретины так стучат в нее, что она вот-вот сорвется с петель. Едва успеваю повернуть ключ, как в канцелярию врываются злые и мокрые «гости». У них такой вид, будто я должен им миллион и не отдаю.
– Сколько еще мы будем ждать?! Сколько?! – наседает на меня двухметровый гигант с модными начальничьими усами. – Целую ночь мы, как идиоты, мотаемся по ухабам и сугробам, в метель и мороз, а вы тут спите, черт возьми! Лентяи проклятые!
– Оставьте его, товарищ Панайотов, разве вы не видите – он же надрался! – Какой-то подлиза угоднически вылезает из-за плеча гиганта. А я на ногах не стою, перед глазами все вертится, и если бы не держался за притолоку двери – непременно упал бы.
– Кто тут старший на этой базе? Люди должны поесть, обсушиться, отдохнуть!
– Я знаю…
– А если знаешь, почему не действуешь, почему стоишь на месте как истукан?!
И я отправляюсь действовать. На ватных ногах с трудом прокладываю путь среди злобных взглядов, насмешек, оскорбительных замечаний. Едва дохожу до комнаты Васила, как на пороге появляется Марина.
– Что с тобой, Боян? Тебе плохо?
– Нет, нет, ничего… Надо кому-то заняться этими…
Ее холодная ладонь ложится мне на лоб, я испытываю невыразимое блаженство и облегчение. Закрываю глаза.
– Боже мой, да ты весь горишь!
– Ладно, надо встретить людей… Разбуди Васила и других, а я позвоню в Дубравец…
Марина куда-то исчезает и тут же возвращается, в руках у нее чашка с водой и несколько таблеток. Почти силой она заставляет меня проглотить их и запить водой. Глотать мне очень больно, но от холодной воды в голове становится чуть яснее.
– Когда они прибыли?
– Минут пять назад. Видишь, я еще даже не успела одеться.
– Чего же они скандалят! Сделай им чай, а Дяко принесет еду максимум через час…
Снова возвращаюсь в канцелярию, сажусь на диван, прячу лицо в ладони. Голова раскалывается, все тело то и дело обливают горячие и холодные волны, и ужасно клонит в сон. У меня нет сил даже пальцем пошевелить, не то что реагировать на крики, вопросы, гам вокруг. Да так-то лучше, иначе я бы завыл от ярости, как… ну, как одичавшая собака… Пусть делают, что хотят. База ихняя, пусть сожгут ее, изрубят, на куски изрежут. Могут даже выбить дичь своими ружьями, могут взорвать Старцев и стену водохранилища – меня нет! Я далеко отсюда, очень далеко, в каком-то огненном болоте, которое тянет меня вглубь, в кипящую лаву… Где-то рядом есть покой, тишина и забвение, и я, уже совершенно не владея своим телом, которое сплошная боль, заваливаюсь назад, на спинку дивана, пробиваю ее и падаю все ниже и ниже, в серую колышущуюся бездну…
– Эй, парень! Что с тобой?
Две руки осторожно ощупывают меня, причиняя боль – особенно болит голова. Ответить я не в силах и все-таки пытаюсь что-то сказать, даже открыть глаза, но нависающие надо мной лица такие уродливо кривые и страшные, что я не могу смотреть на них и снова крепко зажмуриваю глаза. Потом вроде я прошу вынести меня на снег, потому что я сейчас сгорю, потом кто-то кричит мне что-то в ухо так, что лопаются барабанные перепонки, и чьи-то сильные руки поднимают меня как пушинку, несут, и от этого мне становится дико обидно и стыдно, я силюсь встать на ноги и все время внушаю себе: «Ну-ка, Боян Боров, возьми себя в руки, что с тобой стряслось, дружище, – тебя несут, как тряпку…» Когда-то меня так носили, но когда и где – никак не могу вспомнить… Да, носили, но не так. А как? Да-да… Это было мучительно и страшно – толстые веревки, обмотанные грязным бинтом, потное злое лицо, рука в тяжелой рукавице, которая неумолимо стремится попасть мне в подбородок, рука быстро вытягивается, рукавица почти у подбородка – я не хочу, откидываюсь назад, но она настигает меня – вспыхивает яркая молния, и я лечу, лечу в пропасть…
…В комнате нестерпимо светло. Нет, это не лампа горит – свет идет от окна. Белый, снежный… Значит, уже день. Интересно, который теперь час? Поворачиваю голову и вижу над собой чье-то молодое лицо с маленькой темной бородкой. Человек одет в белое, в комнате пахнет лекарствами – как в больнице. Неужто меня сунули в больницу? Резко приподнимаюсь, человек в белом делает напрасную попытку уложить меня обратно, я оглядываюсь. Нет, это не больница, а моя комната. Рядом потрескивает моя печка, у противоположной стены мой гардероб. Это хорошо…
– Ну как? Получше чувствуешь себя?
У молодого человека в белом очень мягкий, добрый голос.
– Который час?
– Ровно два. Тебе нужно лежать. Температура уже падает, ты поспал.
– Сколько было?
– Я же говорю – два. – Человек улыбается.
– Я не про время, а про температуру…
– А-а, температура была приличная – около сорока. Здорово ты простыл, дорогой, но в легких чисто.
– А это хорошо?
– Еще бы не хорошо!
– А вы как попали сюда?
– С охотниками приехал. Это тебе повезло! С тебя магарыч.
– Там в шкафчике есть виски… или водка, возьмите, пожалуйста.
– Да ты что! – доктор от души рассмеялся. – Я пошутил!
– Я быстро выздоровею?
– Температура спадет через день-два. Думаю, что никаких осложнений не будет, но неделю тебе придется обязательно полежать в постели. Я оставлю тебе лекарства, а в пять часов еще успею сделать серию уколов.
Значит, он делал мне уколы, а я и не почувствовал…
– А что делают охотники?
– Еще не вернулись, но с собаками как будто покончено.
От неожиданности я почти сползаю с кровати и смотрю на него во все глаза.
– А… а что – они и вправду были здесь?
– Вправду. Хлынули сюда в заповедник около девяти часов, наши их окружили – в Змеином овраге это было, – и, как говорится, каюк собачкам… Страшная канонада была – как на войне. Даже тут слышно было.
– Значит, все-таки хлынули сюда…
Я все еще не могу поверить, что это правда и я ошибся в своих прогнозах.
– Хочешь есть?
– Может быть… Да.
– Хорошо, сейчас попрошу, чтобы тебе принесли что-нибудь полегче.
Доктор махнул мне рукой и скрылся.
Пробую рукой лоб. Не могу понять – есть температура или нет, но голова кружится, слабость ужасная… Однако сознание в полном порядке. Значит, их согнали в Змеиный овраг, окружили там и уничтожили. Люди наступали цепью, двести стволов против мятущихся от ужаса животных – сколько их там было? Я хорошо знаю, что такое Змеиный овраг, из него нельзя выбраться – вокруг нависают крутые, заледенелые и скользкие, как стекло, скалы. Выстрел – один пес убит, остальные, как безумные, царапают лед, ломая и кровавя лапы, воют… А люди стреляют, стреляют, и собачьи тела сваливаются на дно страшного оврага…
Кто-то тихо отворил двери. Марина. На цыпочках подходит ко мне, в руках – поднос с глубокой глиняной миской, от которой подымается густой ароматный пар, и большая чашка.
– Не надо. Не хочется есть.
– Боян, но доктор сказал…
– Не могу. Дай мне лучше чего-нибудь попить.
Марина ставит миску с супом на стол и дает мне чашку с горячим чаем. Вот, это то, что мне нужно – горячий липовый чай, мы сами его сушим. Наконец-то изо рта уходит вкус олова.
– Марина, а где Генчев, Дяко, остальные?
– Все там, – и она кивает на дверь. – Тебе еще что-нибудь нужно?
– Да. Термометр.
Марина дает мне термометр, на нем ртутный столбик остановился на 39,8°. Вот это да… Сбиваю свои прежние показатели и сую под мышку холодное стеклышко.
– Сейчас можешь идти. Спасибо.
Надо бы, конечно, потеплее и полюбезнее с женщиной, но, надеюсь, она простит. Стоило ей выйти, и я пытаюсь встать. Хорошо бы глотнуть хоть наперсток «Плиски». Однако как голова кружится… А что температура? Ха, нет и 38°, я почти здоров!.. Одеваюсь с трудом и спускаюсь вниз. Пошатываюсь – но держусь. Все в порядке! Правда, бородатый доктор другого мнения – увидев меня, он сердито кричит, чтобы я немедленно возвращался в постель и не устраивал здесь спектакля! Я твердо обещаю, что лягу немедленно, как только позвоню по телефону, и иду в канцелярию.
Очень трудно связаться с «Очарованием» – заказ идет через Дубравец и Козарицу. Наконец отвечает мужской голос – наверняка хозяин дачи. Я прошу Надю, он говорит, что два часа назад она уехала в город. А кто ее спрашивает? Я отвечаю – ее коллега из театра, он извиняется за то, что не может мне помочь, я – за то, что побеспокоил его…
Через пятнадцать минут двор базы полон народу. Акция по уничтожению одичавших собак завершена. В окно канцелярии вижу два грузовика, наполненных окоченевшими, аккуратно сложенными трупами собак. Отсюда их отвезут в город на бойню. Сверху на одном из грузовиков (или мне только кажется?) – желтый малыш с разбитой головой, смотрит в мое окно и скалится…
Возле грузовиков стоит толпа охотников, все веселые, передают друг другу бутылки – надо ж выпить за успешное окончание операции! Потом все набиваются в канцелярию, хохочут, считают: столько-то трупов по пять левов каждый, много денег! «Ну что – будем делить их? Или отдадим в фонд защиты окружающей среды? А может, просто пропьем на банкете?»
Мне не так плохо, как было на рассвете, но лучше поскорее убраться в свою комнату. Скоро в столовой начнется обед, а я и думать не могу о еде. Не хочу никого видеть, хотя и знаю, что на базе никакая изоляция невозможна. И факт – не успеваю плюхнуться в постель, как во главе с доктором в комнату вторгаются Генчев, Дяко, журналистка Жанна и этот огромный усатый амбал. Генчев и усатый хлопают меня по плечам, трясут за руки, а журналистка сует в банку с водой три сосновых веточки. Ну, умереть можно от умиления! Все спрашивают, как самочувствие, я отвечаю – лучше не бывает! Со своей стороны интересуюсь, как закончилась акция. Оказывается, собак-то было не тысяча и даже не двести, а так – штук пятьдесят. Некоторые из них все-таки сумели прорвать блокаду и перемахнуть через Предел. Молодцы!
После аудиенции поворачиваюсь на другой бок и засыпаю. Наверно, температура у меня снова поднялась, потому что остаток дня и весь вечер сплю. Проснулся я только один раз, когда доктор пришел делать укол. На прощанье он прочитал мне краткую лекцию о том, как вести себя, и оставил целую кучу лекарств. По его мнению, когда я все их выпью – буду здоров.
Два дня спустя я узнал, что Марина несколько раз за это время приходила ко мне и давала лекарство. А я ничего не помню.
