Текст книги "Сокровенное желание"

Автор книги: Тосио Удо

Соавторы: Фуми Яхиро,Ёсио Мори,Сэйдзи Симота,Тёрё Гэнка,Сёго Хирасаго,Сэй Кубота,Тосиюки Фую,Нацуко Ёсикаи,Киёси Одзава,Кадзуо Оикава
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

VIII

Работы на службе прибавилось. В результате депрессии фирмы одна за другой терпят банкротство. Поэтому надо принимать срочные меры по обеспечению выдачи зарплаты и выходного пособия, наложению ареста на имущество фирмы, продаже имущества владельца фирмы.

– Если и дальше будет столько работы, – говорит Мацусита, – я попаду в сумасшедший дом.

– Я раньше вас туда попаду, – замечает одна из женщин.

Оцуки продолжает молча писать на машинке исковое заявление в суд.

– Послушайте-ка, Оцуки-сан, – обращается к нему Мацусита, – кажется, жара на вас сегодня не действует.

Оцуки пропускает его слова мимо ушей и говорит:

– Тряпки, которыми вытирают на атомной электростанции загрязненные радиоактивными веществами места, некуда девать, поэтому ими набивают железные бочки, а бочки хранят на складе.

– Нудный народ эти старики, – произносит Мацусита, усаживаясь за соседнюю пишущую машинку.

Они бы и человека, пострадавшего от облучения, засунули в железную бочку, если бы это было возможно. Но разве не были Хиросима и Нагасаки такими же железными бочками, в которых очутились сотни тысяч людей? Огромными железными бочками? И разве не распространяют те из людей, кто чудом уцелел, радиоактивное загрязнение способом, именуемым наследственностью?

Оцуки с силой нажимает на ключ пишущей машинки. Ему совсем немного остается допечатать. Звучит мелодия, призывающая служащих к обеду. Вдруг входит с мрачным видом Камия.

– Дело дрянь, – говорит он. – Они сошлись на пяти миллионах иен.

Какие ласковые у этого человека глаза, вспоминает Оцуки. Случилось то, чего он больше всего боялся. Неожиданно в голову приходит нелепая мысль: это из-за того, что он не успел допечатать иск.

– Электрокомпания готова на любые расходы, только бы прекратить дело. Ей это выгодно. А жаль. Ведь этот человек не единственный. Таких много… Для меня как юриста это настоящий удар.

Камия швыряет на стол портфель и садится. С задумчивым видом закуривает.

Оцуки смотрит на уже отпечатанное исковое заявление. Теперь оно никому не нужно. Иллюзия! Оказывается, за пять миллионов можно продать здоровье свое и дочери?! Продать жизнь?!

– Нужда делает человека слабым. – Камия говорит это уже более спокойным тоном. – Особенно когда он один. Поэтому и необходимо движение в защиту таких вот слабых. Ведь поначалу, этот рабочий очень серьезно подошел к делу… Так за него обидно! Да, беднякам не выбраться из нужды.

Оцуки считал себя опытным адвокатом и был уверен, что способен определить, польстится ли тот или иной клиент на деньги. Профессиональное чутье подсказывало Оцуки, что этот рабочий не польстится. Почему же он…

– Надо же человеку на что-то жить, – как бы размышляя вслух, говорит Камия. – Жить каждый день. Допустим, в будущем он получил бы денежную компенсацию, а пока… Вероятно, ему отказали в пособии по нетрудоспособности, сочли симулянтом.

«Камия прав. Этот человек не мог поступить иначе. И прежде чем согласиться на это, наверняка мучился, особенно из-за дочери, ради нее-то он и хотел подавать в суд. Но он ни в ком не нашел поддержки. Быть может, и мать заслуживает прощения за то, что не пришла к умирающему отцу», – думает Оцуки, наливая себе чай.

– Оцуки-сан, вас к телефону.

Оцуки берет трубку. Звонят из типографии. К вечеру «Сборник воспоминаний» будет готов, спрашивают, куда его доставить. Оцуки просит привезти сборник в юридическую контору. Хочется поскорее взять его в руки.

Там можно прочесть о различных случаях смерти и, как сказал Савамура, узнать цену жизни. Быть может, прочтя этот сборник, люди начнут помогать друг другу, будут бороться со всем, что давит на человека. Оцуки вдруг со всей остротой ощутил, как важно дорожить самыми незначительными на первый взгляд вещами. Быть может, в «Сборнике» есть те самые слова, которые смерть помешала произнести его отцу и всем тем, чьи останки находятся на южных островах, тем, кто умер навязанной им смертью? Пусть же они возродятся и скажут свое слово, пусть все узнают, как они погибали.

Бывает, что преждевременная смерть наступает от болезни, появившейся в результате атомной бомбежки, и тут ничем не поможешь. Но разве не боролась Юриэ до последней минуты за жизнь? Думать о смерти – значило бы лишить всякого смысла смерть отца и смерть японских солдат, павших на южных островах. Жизнь имеет предел, но жить надо так, будто жизнь беспредельна, никогда не теряя ни бодрости, ни оптимизма. К этому призывают из мира безмолвия отец, павшие на южных островах солдаты, другие, подобные им…

Усталости как не бывало. Оцуки ощущает прилив бодрости, садится за машинку и заканчивает писать исковое заявление в суд.

Тёрё Гэнка
Два флага над островом

I

В коридоре здания суда послышался топот ног, засверкали вспышки фотокамер и в сопровождении охранников появился Джордж Доусон.

Такэси весь напрягся и невольно положил руку на плечо сидящему рядом деду Киёсигэ. Старик тоже насторожился и не отрываясь глядел на вход в зал суда, ожидая появления Доусона.

Когда в дверях показался Доусон, Такэси привстал с жесткой деревянной скамьи в первом ряду. На тщедушной фигуре болталась форма цвета хаки. Волосы всклокочены, вид измученный. Его лицо с ввалившимися глазами казалось удивительно детским и совсем не походило на лицо взрослого мужчины. «Неужели это он, человек с лицом ребенка, убил Сатико?»

Такэси во все глаза смотрел на него. Он наконец увидел человека, зверски убившего его старшую сестру. У матери были только он да Сатико, и Такэси ощутил прилив безграничной ненависти.

Доусон, словно не замечая устремленных на него взглядов, прошел мимо Такэси и сел на скамью подсудимых спиной к зрительному залу. На его худощавом и невыразительном лице сквозила наглость, будто он не сделал ничего дурного. И снова ненависть захлестнула Такэси. Сидящий рядом дед Киёсигэ также враждебно смотрел на убийцу своими старческими глазами. Киёсигэ приходился старшим братом родному деду Такэси. В семье Такэси больше не было взрослых мужчин: кроме теперь уже покойной сестры – только бабка, мать, страдавшая болезнью сердца, и племянник Акира, которому едва-едва исполнился годик; поэтому на суд пришел Киёсигэ. В тесном, но заполненном лишь наполовину зале сидели и репортеры.

Тринадцатое марта 1973 года, десять часов пять минут утра. На втором этаже в четвертом зале суда города Наха начался судебный процесс по делу об убийстве Сатико Якаби (21 год), совершенном солдатом второго разряда Джорджем Доусоном первого декабря 1972 года в турецких банях на улице Гоя. Заседание началось с опозданием на пять минут.

– Имя?

– Джордж Доусон.

– Гражданство?

– Соединенные Штаты Америки.

– Род войск?

– Морской пехотинец. Приписан к штабу батальона базы Котони. Солдат второго разряда.

После допроса обвиняемого, проведенного председателем суда с помощью переводчика, прокурор начал зачитывать обвинительный акт.

«Обвиняемый, солдат второго разряда Доусон, в промежутке между девятью часами вечера 30 ноября прошлого года и первым часом первого декабря приблизительно в ноль часов десять минут вместе с солдатом второго разряда… в состоянии алкогольного опьянения отправился в «Международную общественную сауну», расположенную на улице Гоя. Находясь в бане, обвиняемый, заподозрив Сатико Якэби в намерении украсть его кошелек на том основании, что она взяла его одежду, в крайнем возбуждении нанес ей кулаком сильный удар по лицу, после чего пострадавшая потеряла сознание. Обвиняемый стал одеваться, но, увидев на полу пострадавшую, поддался низменному желанию, сорвал одежду с девушки и надругался над ней. Опасаясь, что пострадавшая придет в сознание и закричит, обвиняемый решил убить ее. Он разорвал ее одежду, скрутил веревку и задушил пострадавшую. Обвиняемый…»

Прокурор читал обвинительный акт спокойным, бесстрастным голосом.

Такэси слушал, не шелохнувшись. Его взгляд был устремлен в спину Доусона, но он ничего не видел. Слушая прокурора, он вспоминал сестру. В ту ночь никто не смог опознать труп, и только на другой день Такэси, с недобрым предчувствием примчавшийся в больницу, узнал в убитой свою сестру. Ужас, овладевший Такэси, когда он увидел в морге изуродованную до неузнаваемости Сатико, сейчас ожил в нем с новой силой.

После того как прокурор закончил читать обвинительный акт, переводчик перевел его на английский язык. Обвиняемый, солдат второго разряда Доусон, слушал его, как и прежде, с наглым спокойствием.

II

Сатико стояла в людской толпе у автобусной остановки на улице Гоя. Наконец-то ей удалось выбраться на рынок, и теперь она возвращалась домой. Но она чуть-чуть не успела на свой автобус, только что отошедший от остановки.

Был конец ноября, но солнце еще излучало тепло. Растущая на тротуаре шелковица мягко шелестела листвой, точно напоминая, что это юг. Перед Сатико, глядевшей на дорогу, откуда должен был появиться автобус, прошли, тесно обнявшись, американский солдат и окинавская девушка. Ее высокую, ладно скроенную фигуру обтягивали брюки с ярким цветным рисунком; стройная девушка была под стать рослому американскому парню. Тот, обвив рукой девичью талию, сказал что-то, и она рассмеялась. Автобуса долго не было, все нервничали в молчаливом ожидании, и только эта парочка пребывала в благодушном настроении.

Подобные сцены нередки в городе, где есть военные базы, но в удалявшейся фигуре девушки Сатико вдруг увидела прежнюю себя и отвернулась. И тут лицо ее озарилось улыбкой. Уж не Кацуко ли это? Кацуко шла, держа в руке корзину с покупками, слегка переваливаясь из-за огромного живота, лицо ее выражало полную умиротворенность.

– Эй, Каттян! – радостно окликнула ее Сатико.

Наконец Кацуко заметила ее.

– Ой, Сатико! Давненько не виделись.

Улыбаясь во весь свой крупный рот, она подошла поближе. Сатико заметила, что из-за беременности лицо ее слегка отекло.

– И правда давненько! Наверное, года два не встречались. С тех пор как тебя уволили.

Сатико захлестнула теплая волна нежности к подруге. Она бросила взгляд на округлившийся живот Кацуко.

– Счастливая ты. Скоро роды?

– Да. Я уже на седьмом. Это второй. Вот ведь женская доля! Стоит выйти замуж, как становишься вот такой. Противно. Стыдно ходить с таким животом.

Кацуко смущенно улыбалась, но в улыбке ее чувствовалось удовлетворение. Ей, должно быть, сейчас года двадцать два…

– Значит, Каттян, у тебя будет второй ребенок? Ты, наверно, уже не работаешь.

– Да. Когда родилась Саяко, я еще некоторое время работала в ресторане Мороми, но домой приходила поздно, а заработок маленький… По дороге на работу надо отвести Саяко к матери, а после работы и обед сварить, и пеленки постирать, много всяких дел переделать. Просто ужас как уставала. Поэтому решила – хватит. А тут еще опять это. – И Кацуко жестом показала на живот.

Глядя на ее живот, Сатико вдруг вспомнила один эпизод, происшедший незадолго до увольнения Кацуко, – о крупной ссоре подруги, которая, как и сейчас, тогда ходила с большим животом, с метрдотелем Такарой. Однажды Такара разругал Кацуко за то, что из-за ее нерасторопности клиенты получают остывший суп.

Такара был смуглолицый сухощавый человек лет тридцати, и заботился он исключительно о собственной выгоде. По происхождению окина-вец, сделавшись метрдотелем, он стал высокомерно относиться к своим соотечественникам. Когда Такара накричал на Кацуко, она, нервозная из-за беременности и раздраженная предстоящим через месяц увольнением, вспылила и накинулась на Такару:

– О чем ты говоришь? Да я задержалась всего на минуту, а ты набрасываешься с руганью! Я работаю, стараюсь, а меня собираются вышвырнуть вон. Раз так, то с завтрашнего же дня ноги моей здесь не будет. Перед американцами спину гнешь, угодничаешь, а нас, окинавцев, унижаешь? Мерзавец!

Получив отпор, Такара не сказал больше ни слова. Сатико тогда находилась в несколько ином положении, чем Кацуко, но и у нее все пылало в груди, когда она слушала гневные слова подруги.

В то время они служили в офицерском клубе на военной базе Кадэна. Кацуко всего на год старше Сатико, но работала здесь уже давно, поступила в клуб сразу же после школы, Сатико же пришла туда после коммерческого училища на место кассира.

Кацуко[54]54
  В имя Кацуко входит иероглиф «побеждать».


[Закрыть] – недаром она носила это имя – была натурой деятельной и общительной, подруги любили ее, Сатико тоже легко сходилась с людьми. Познакомившись, они сразу же сблизились и частенько болтали о своей жизни. Разделявшая их перегородка кассы ничуть не мешала им. В клубе слышались мелодичные девичьи голоса, звон посуды; это создавало атмосферу какого-то праздничного оживления. И для Кацуко, и для Сатико работа была единственным средством к жизни. Но когда Дзэн-гунро – Всеяпонский профсоюз служащих военных предприятий – проводил забастовку, Кацуко с подругами, членами профсоюза, приходилось несладко, между ними и такими, как Такара, начиналась вражда, на работе воцарялась тягостная атмосфера, но девушки не сдавались. Командование американской армии объявило о массовом сокращении служащих, и на военных базах Окинавы пронеслась буря массовых увольнений. Сотни окинавцев лишились работы.

В начале 70-х годов США, истратив миллионы на войну во Вьетнаме, переживали «долларовый кризис» и, чтобы уменьшить расходы по содержанию военных баз на Окинаве, начали сокращать штаты. Способ был чисто американский: как говорится, одним камнем убить двух птиц – разгромить профсоюз, после победы в забастовке 1968 года обретший реальную силу, и одновременно сэкономить средства. Профсоюз служащих военных предприятий при поддержке других профсоюзов и демократических общественных организаций провел забастовку протеста. Однако американское командование не отказалось от своих планов. Этот жестокий ураган увольнений захватил и Кацуко. Она лишилась работы в мае 1971 года, а Сатико уволили в марте 1972 года в преддверии «возвращения» Окинавы Японии. Из трехсот служащих в клубе осталось не более сотни, были наняты на неполный рабочий день американки, ввели самообслуживание.

– Счастливая ты, Каттян, заполучила такого прекрасного мужа. Не страшно потерять работу – обеспечит. А мне приходится туго, ведь я одна кормлю всю семью. – В голосе Сатико появились жалобные нотки: стоявшая перед ней Кацуко была по-женски счастлива. Сатико, полюбив американского солдата, осталась ни с чем. А Кацуко вышла замуж за молодого окинавца, работавшего на военной базе Кадэна. Муж у нее был человеком серьезным, работал и учился в вечернем институте – в общем, был по нынешним временам на редкость трудолюбивым человеком.

– Сатико, а как твой друг? Ведь у тебя был такой очаровательный лейтенант. Разве вы не поженились?

Кацуко, видимо, не знала, чем закончилась любовь Сатико к Джони. Сатико криво усмехнулась:

– Никакой женитьбы не было. Сделал меня своей любовницей, поиграл и бросил. Отчалил в Америку. На этом все и кончилось. Как сейчас вспомню, какая же я была дура! – Сатико рассмеялась на удивление себе. Но тут же нахлынули горькие мысли. Всякий раз, вспоминая Джони, она испытывала отчаянную тоску и досаду…

III

Сатико исполнилось двадцать лет, когда она встретила старшего лейтенанта авиации Джони Глэндеса. Они познакомились в офицерском клубе; лейтенант был там частым гостем. Джони служил на аэродроме, проверял грузы на самолетах. Он был мексиканец, с такими же, как и у Сатико, иссиня-черными волосами и черными глазами. Он носил усы и держался довольно самоуверенно, но галантно. Когда Джони начал приглашать Сатико то в кино, то покататься на машине, она почувствовала к нему неодолимое влечение. А когда тот стал с серьезным видом нашептывать ей о любви, Сатико не устояла.

Еще со средней школы Сатико неплохо говорила по-английски, поэтому, когда дело дошло до объяснений в любви, трудностей не возникло. У Сатико была смуглая кожа южанки – в ней текла кровь филиппинца-отца, – и полюбила она со свойственной южанке страстью. Она ни на секунду не задумывалась над тем, что Джони – американец, военнослужащий. Любовь заслонила все. Они встречались в комнате на окраине города, которую специально снял Джони. Здесь Сатико стала его любовницей.

Когда Сатико шла с ним под руку, она никого не видела вокруг себя: люди казались ей камнями на обочине дороги. Неоновые огни улицы, сверкая, озаряли семицветной радугой их любовь. Однако любовь Сатико не продлилась и года. Словно в разгоревшееся пламя опрокинули ведро воды – таков был ее конец.

Это произошло в один из дней в самом разгаре лета, в начале августа. В квартире на окраине города Сатико провела ночь с Джони, не догадываясь о том, что это была последняя ночь.

В тот день с утра небо хмурилось, собирался дождь; после захода солнца ветер совсем стих, ночь была жаркой и душной. Кондиционер с непрерывным гулом выбрасывал из комнаты влажный теплый воздух.

Обычно, как только они оставались в комнате наедине, Джони начинал торопливо стаскивать с Сатико одежду, но в эту ночь он даже не прикоснулся к ней. После долгого молчания наконец объявил, что они расстаются.

– Сатико, прости, все это слишком неожиданно, но сегодня – наша последняя ночь. Завтра я уезжаю на родину. Я оставил службу. Мне хотелось бы вернуться домой вместе с тобой, но это невозможно.

Тогда Сатико уже носила в себе ребенка Джони. И в страшном сне ей не могло привидеться, что Джони уедет, бросив ее. Она даже не сразу поверила его словам. Когда же наконец до нее дошло, что он говорит правду, ей показалось, что сейчас у нее остановится сердце.

– Лучше умереть, чем потерять тебя! – крикнула она со слезами. – Это жестоко – вот так вдруг сказать об этом! Что же теперь со мной будет?! Возьми меня с собой, Джони! Я люблю тебя! Я так люблю тебя! Во мне растет твой ребенок. Если ты уезжаешь, поедем вместе.

Джони потупился, его лицо, наполовину скрытое в тени, страдальчески исказилось.

– Сатико, я тоже люблю тебя. И не нахожу себе оправдания. Поверь, мне очень больно. Однако обстоятельства не позволяют мне взять тебя с собой.

Он положил руку на плечо Сатико и тихо добавил:

– По правде говоря, я уезжаю не потому, что кончился срок службы, меня отсылают домой из-за допущенной мною ошибки.

– Не хочу! Не хочу с тобой расставаться! Я люблю тебя! Возьми меня с собой. Я всюду буду с тобой, куда бы ты ни поехал. Возьми меня с собой!

По ее лицу, с мольбой обращенному к Джони, катились крупные прозрачные слезы. Однако он страдальчески морщился и отрицательно качал головой.

– Я никогда не забуду эти чудесные дни, что я провел с тобой здесь, на Окинаве.

Слушая эти прощальные речи, Сатико ощущала в сердце страшную пустоту.

Уже. после его отъезда до Сатико дошли слухи, что его отправили домой за мошенничество: он сбывал налево какие-то военные товары.

Через несколько месяцев Сатико родила мальчика. Сына назвала Акира; сейчас ему уже было девять месяцев.

– Сатико, тебя тоже уволили?

Кацуко решила сменить тему, заметив, что разговор о Джони больно задел Сатико.

– Да, в марте этого года. После твоего ухода они уволили из клуба еще сто человек. Американцы ужас что творят. Как только что не так, сразу гонят с работы. Лучше бы эти американцы убирались с Окинавы. Просто зло берет, – с жаром выпалила Сатико.

– Выходит, меня вовремя выгнали. Ведь я тогда была на восьмом месяце. Все равно ночная работа – только для здоровья вред, – уклончиво сказала Кацуко. Она сделала вид, будто ее не интересует этот вопрос – пребывание американской армии на Окинаве. – Сатико, а ты работаешь?

– Конечно, у меня ведь нет мужа, который бы меня кормил. Как перестала получать пособие по безработице, так и пошла работать. Ты не слышала, нет ли где хорошего местечка?

Сатико промолчала о том, где она теперь служит, а между тем то заведение хорошо было видно оттуда, где они стояли. Неделю назад Сатико поступила на работу в турецкие бани, на главной улице, почти рядом с автобусной остановкой. Она давно не виделась с Кацуко, но даже ей, близкой подруге, она не могла сказать правды.

Темы для разговора иссякли, и Сатико посмотрела туда, откуда должен был подойти автобус. На счастье, он как раз подруливал к остановке.

– Ну, я поехала. Береги себя. Пусть у тебя родится крепкий малыш. – Попрощавшись с Кацуко, Сатико побежала к автобусу.

IV

На обеденном столе ужин на троих – рис с бульоном, капуста, приправа из соевого творога. Еще нет и шести вечера, но из-за Сатико, которая торопится на работу, все ужинают раньше обычного.

За столом – бабушка Набэ, мать и Сатико. Если прибавить сынишку Сатико, который лежит на животе возле матери и играет только что купленным игрушечным медвежонком, то здесь все четыре поколения. Младший брат Сатико – Такэси – работает в авторемонтных мастерских Одзины, приходит домой поздно и в последнее время почти не встречается с Сатико за ужином.

Дед умер перед войной. Он был крепкого телосложения, и во время «маньчжурского инцидента» его забрали в армию и отправили в Маньчжурию, а за год до окончания военных действий на Окинаве он скоропостижно скончался от столбняка. Кроме дочери Хидэ, у них был еще сын, но он умер во время войны от истощения. И у Набэ осталась одна Хидэ.

В 1950 году Хидэ вышла замуж за рабочего-филиппинца, приехавшего, как и многие его соотечественники, обслуживать американскую армию; родила Сатико и Такэси. Но через несколько лет волна вольнонаемников схлынула, словно отлив, и муж со своими земляками уплыл на родину, вернулся на Филиппины, бросив жену и детей: А теперь Сатико, влюбившись в американца, родила сына, но отец уехал в Америку еще до его рождения.

Три поколения женщин с несчастной судьбой…

– Сатико – молодуха, на этой работе должна держать ухо востро. – Набэ едва за шестьдесят, но жизнь никогда не баловала ее – она и выглядит и говорит совсем как старуха. – Зашла я тут как-то в гостиницу, что на улице Гоя. Вот ужас-то! Одни американцы. Страшное место.

С тех пор как Сатико стала ходить по вечерам на работу, Набэ только и твердит об этом – словно сам дьявол собирается похитить Сатико.

Сидевшая рядом Хидэ молча слушала эти речи. Ей сорок три – в ее возрасте люди обычно работают, – однако три года назад Хидэ слегла: сдало сердце, она совсем ослабела и работать уже не может. Хидэ не очень-то верила россказням Сатико о том, что она якобы работает ночной дежурной в гостинице, и подозревала худшее, однако ей не оставалось ничего другого, кроме как заглушить тревогу и во всем положиться на Сатико.

– Бабушке у нас нечего делать, вот она и беспокоится. Все в порядке. Там даже в полночь светло как днем. К тому же я совсем не боюсь этих американцев.

Сатико, как всегда, нашлась что ответить. Посадив мальчика на колени, она принялась ворковать над ним:

– Если и ты будешь, как бабушка, все время за всех беспокоиться, скоро состаришься. Аки-тян, хочешь есть? Сейчас мама даст тебе молочка.

Сатико взяла бутылочку и весело рассмеялась, видя, как Акира, словно отвечая ей, замахал ручонками, радостно загукал и заулыбался. Глазенки у него были совсем как у Сатико – черные-пречерные, а носик и рот как у Джони. В малыше текла кровь японки, филиппинца и американца.

Накормив сына, Сатико посадила его на руки Хидэ и начала собираться.

– Ну, я пошла. Бабушка, я хожу туда из-за денег. Акира, до свидания, малыш!

Сатико помахала сыну, тихо сидевшему на руках у Хидэ, и ушла.

Днем было тепло как весной, но стояла пора предзимья, поэтому смеркалось рано, и на улице было уже темно. Завтра – первый декабрьский день. По правой стороне улицы дома тесно прижимались друг к другу, и только один-единственный особняк стоял среди шелковичных деревьев, и из сада дул легкий прохладный ветерок.

Всего неделю Сатико работала в турецкой бане. После того как ее уволили, целых полгода они кое-как перебивались на пособие по безработице.

Брат Такэси, закончив в прошлом году школу, успел сменить не одно место работы; теперь работал в авторемонтной мастерской, но платили мало, к тому же он, заняв денег, купил машину, поэтому в семью приносил гроши. Так что роль главы семьи приходилось играть Сатико. Но она никак не решалась признаться родным, что устроилась в турецких банях, и продолжала обманывать их. «Я должна кормить бабушку, больную мать и крошку Акира. Конечно, это дурно – работать банщицей. Но что поделаешь, ради близких приходится заниматься и этим», – внушала, она себе. И страх постепенно отступал; тогда она вновь чувствовала в себе решительность и силу.

Сатико шагала быстро, ее упругое тело, словно летящий снаряд, стремилось вперед. По асфальтовой дорожке стучали каблучки. Главная улица, где расположились турецкие бани, была совсем близко.