Текст книги "Любовь"
Автор книги: Тони Моррисон
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Это глупо, да и опасно ведь, думала она, выбираясь из ванны. Так делать больше нельзя.
Уже с полотенцем на голове, сидя в мужнином красном парикмахерском кресле, она решила попросить – нет, приказать Джуниор, чтоб та отныне помогала ей залезать и вылезать из ванны. Пусть это неприятно, пусть не хочется, но придется. Тут дело не в утрате независимости и не в неловкости от испытующих взглядов упругой молодой девчонки на ее бедную дряблую наготу. Что Гиду мучило и заставляло колебаться, так это – вдруг она утратит память тела, вдруг потеряет когда-то впитанное кожей чувство удовольствия. От ее первой брачной ночи, например, проведенной в его объятиях среди волн. Сбежав украдкой от занудливых гостей, они скользнули через черный ход во тьму и бросились – он в смокинге, она в спадающем с плеч свадебном платье – по шуршащей береговой траве на шелковый песок. Разделись. Нет, никаких дефлораций. Никакой крови. Никаких вскриков – ни боли, ни дискомфорта. Этот мужчина просто гладит, нянчит, купает ее. Она этак выгнулась. А он был сзади и, положив ладони ей под коленки, раскрыл ее навстречу набегающей волне. Кожа может забыть все это в обществе дерзкой девчонки, чья плоть сплошь в собственных сексуальных воспоминаниях, как в татуировках. Причем из самых свежих, несомненно, те, что связаны с Роуменом. Интересно, где именно он у нее отпечатался? И в каком виде? У Джуниор, скорей всего, их было столько, что и клейма, поди, уже негде ставить. И эти клейма, пробы и всякие прочие отпечатки кружевной сеткой покрывают все ее тело, так что один узор от другого неотличим, как неотличимы один от другого ее мальчишки.
А вот происшедшее с Гидой написано красками, к которым первоначальная свежесть только и возвращается что в воде с пузырьками. Придется все-таки что-то придумать; нельзя, чтобы присутствие Джуниор стерло, сгубило то, что ее плоть впервые познала в морской пене.
Однажды некая маленькая девочка забрела далековато – туда, где широкая синь за мысом, и дальше, вдоль косо набегающих волн прибоя, и вот уже под ногами не грязь, а чистенький песочек Надетая на ней мужская нижняя рубаха насквозь промокла от океанских брызг. А вот на красном одеяльце другая маленькая девочка с белыми бантиками в волосах – сидит, ест мороженое. Вода в море синяя-синяя. Поодаль группа смеющихся людей.
– Привет! Хочешь мороженого? – спросила девочка, протягивая ложку.
Они ели мороженое, в котором попадались кусочки персиков, но вот подошла улыбающаяся женщина и говорит.
– Ну все. Теперь уходи. Это частный пляж.
Потом, когда ее ноги уже месили грязь, она услышала, как девочка с мороженым кричит.
– Нет! Стой! Останься!
И вот огромная сверкающая кухня; полно взрослых людей, они готовят, болтают, гремят кастрюлями. Та, что сказала «теперь уходи», улыбается еще шире, а девочка с мороженым теперь и вовсе ее подружка.
Гида надела чистую ночную рубашку и старомодный шелковый халат. Села к туалетному столику, оглядела свое лицо в зеркале.
– Уходить? – спросила она свое отражение. – Или остаться?
Как могла она сделать и то и другое? Они пытались выгнать ее, согнать с песка в грязь, остановить, спрятав свадебное платье, но та, что кричала «стой!», вдруг исчезла, а сказавшую «уходи» держали в сторонке. Избалованные до потери разума богатством щедрого мужчины, они ничему не научились или научились чересчур поздно. Даже теперь – ведь что могут о ней подумать? Что ее жизнь – маета глупой обленившейся старухи, целыми днями напролет листающей газеты, слушающей радио и принимающей ванну три раза в день. Они не могут понять, что для победы требуется больше чем одно лишь терпение, – тут надобно голову иметь. И в этой голове не укладывалось, что есть женщина, к которой твой муж бежит, едва только она его поманит. Женщина, чье имя он не выдавал даже во сне. О, моя деточка. Милая деточка. Да пусть себе стонет; пусть отправляется «на рыбалку» без наживки и без снастей. Против этого имелись противоядия. Но теперь-то у нее нет тех запасов времени.
Кристина это поняла и подхватилась, вдруг поехала – куда? Консультироваться с адвокатом. С одной из так называемых «новых черных», хитрюгой, проучившейся двадцать лет, чтобы, как надеется Кристина, обвести вокруг пальца старуху, в свое время взявшую верх над целым городом, – а что, ведь невестку свою победила, Кристину сбежать вынудила и вознеслась превыше. Уж всяко выше всех этих родственничков, попрошаек и предателей, которые, что бы она ни сделала, все равно за ее спиной блюют. Никуда не денешься, сколько Гида себя помнит, она всегда подозревала, что в ее присутствии многих начинает тошнить. По правде говоря, Папа был единственным, кто такого подозрения у нее не вызывал. С ним она ощущала себя в безопасности независимо от того, что он там бормотал во сне. И вопроса о том, что он хочет оставить ей после смерти, просто не существовало. Было завещание, не было – никто не поверит, чтобы он Кристину, которую с тысяча девятьсот сорок седьмого года в глаза не видел, предпочел собственной жене. Никто, кроме разве что черных девок-законниц, невесть что о себе возомнивших и презирающих женщин поколения Гиды, у которой, между прочим, в зубных пломбах больше деловой интуиции, чем эти образованные дурищи смогут когда-нибудь заиметь.
Поскольку ничего другого не было, накорябанные на меню наметки завещания, которые нашла Л., имели и имеют законную силу – при условии, если не будет найдено других, позднейших и противоречащих им записей. При условии. При условии. А предположим, что наоборот: будут найдены позднейшие записи, подтверждающие и уточняющие те, что были найдены ранее. Не то чтобы настоящее, нотариально заверенное завещание – такого не было, а если и было, то полоумная Мэй его припрятала, как зарыла когда-то в песке документы на недвижимость, – а какое-нибудь пусть хоть опять-таки меню, но чтобы относилось оно ко времени после тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года и чтобы там черным по белому милая сердцу покойного «деточка Коузи» называлась по имени: Гида Коузи. Если, набросав свои пожелания в пятьдесят восьмом, Папа подтвердит их на каком-нибудь более позднем меню, которое найдет Гида, никакой судья не удовлетворит иск Кристины.
Новизны эта мысль не содержала. Гида мечтала о таком чуде очень давно, еще с тысяча девятьсот семьдесят пятого года, когда Кристина, сверкая бриллиантами, вломилась в дом и стала качать права. Новизну – и даже с примесью практичного совета – содержала вспышка, что прошлым летом вдруг озарила память Гиды. Намазывая руки лосьоном, пытаясь сгибать пальцы, разводить их в стороны, рассматривая знакомый шрам на тыльной стороне ладони, Гида словно вновь была на месте происшествия. Душная кухня, разделочный стол заставлен коробками. В них электронож, миксер «Санбим», тостер от «Дженерал электрик», причем все новое. Л., ничего не объясняя, отказывалась эти картонки даже открывать, не говоря уже о том, чтобы использовать содержащееся в них оборудование. Когда это было – в шестьдесят четвертом? Шестьдесят пятом? Гида спорит с Л. В кухню заходит Мэй, на ней эта ее дурацкая армейская каска, в руках еще одна картонная коробка – большая, вроде тех, в которых зубную пасту или шампунь развозят по магазинам. При этом Мэй сама не своя от беспокойства, думает, что и отель, и все его обитатели в смертельной опасности. Будто бы городские негры, уже захватившие бухту Дальнюю, идут сюда, несут жидкость для зажигалок, спички, бутылки с «коктейлем Молотова»; кричат, науськивают местных, призывая сжечь дотла отель и все, относящееся к курорту Коузи, чтобы проклятые дяди томы, шерифовы прихвостни, предатели расы и враги своего народа лишились бизнеса. Папа в ответ говорил, что все эти крикуны представления не имеют, что такое настоящее предательство; а еще говорил, что Мэй было бы впору замуж за его отца, а не за его сына. Оснований у нее не было ни малейших, поскольку не было никаких попыток нападения, ни намека на угрозу, даже на неуважение, однако в мозгах у Мэй завелась гнильца, и ничего доказать ей было невозможно, вот взяла да и назначила себя единственным защитником всего курорта.
Когда-то она была просто одной из многих яростных поборниц того, чтобы чернокожие шли в бизнес, ратовала за отдельные школы для черных, за больницы с черными сестрами и врачами, за то, чтобы в собственности у цветных появились банки, чтобы они сами, овладев престижными профессиями, служили своей расе. Затем она обнаружила, что ее воззрения перестали, как встарь, считаться плодотворными и возвышающими расу, а стали сепаратистскими и «националистическими». Мягкий Букер Т. в ее лице словно превратился в радикального Малколма Икса [24]24
Букер Талавер Вашингтон (1856 – 1915) – реформатор системы образования, идеолог негритянской буржуазии. Борьбу за гражданские права черных считал преждевременной. Малколм Икс (1925 – 1965), настоящее имя Малколм Литл – активист движения «Черные мусульмане», в 1964 г. основал собственную мусульманскую секту. Проповедовал идеологию «черного национализма».
[Закрыть]. Она запуталась, стала нервничать, заикаться и сама себе противоречить. Тех, кто исповедовал более-менее похожие взгляды, она склоняла к согласию чуть не силой и без конца спорила с теми, кто не совсем понимал, какие могут быть танцы до упаду на морском курорте, когда взрывают детей в воскресных школах, а также при чем тут собственность и законы, когда целые районы горят в огне. После того как черное движение разрослось и в новостях косяком пошли похороны, марши протеста и всякого рода бесчинства, Мэй вконец зарапортовалась: предрекала массовые репрессии и совсем оторвалась от нормальных людей. Даже те гости, что соглашались с ней, начали сторониться и уже не слушали ее мрачные пророчества. Мятеж ей чудился в официантах, оружие – в руках у дворников. Первым публично пристыдил ее один басист: «Аи, женщина. Заткнулась бы ты к чертовой матери!» Это было сказано не в лицо, а как бы за спиной, но достаточно громко, чтобы она услышала. Другие гости тоже стали проявлять неуважение, а то и просто вставали и уходили, когда она пыталась присоединиться к их обществу.
Постепенно Мэй успокоилась, но убеждений не переменила. Бродила повсюду, убирая и пряча горючие предметы, – потому что со дня на день тут ожидается пожар, керосин и не поймешь что. Если из гранатомета да в окно – это знаете что будет? А еще и в песке кругом мины закопаны. Ее охват был широк, прицел точен. Ходила дозором по пляжу и ставила растяжки у двери своей спальни. Прятала документы и булавки. Еще в пятьдесят пятом году, когда тело погибшего от побоев подростка наглядно показало, насколько распоясались белые [25]25
Скорее всего, имеется в виду убийство в 1955 г. Эмметта Тилла, негритянского подростка 14 лет, который свистнул вслед белой женщине, и за это двое белых его забили до смерти. Дело Эмметта Тилла послужило одним из мощных толчков, повернувших общественное мнение в пользу движения за гражданские права.
[Закрыть], а слухи о бойкоте в Алабаме [26]26
1 декабря 1955 года в г. Монтгомери (Алабама) черная активистка движения за гражданские права Роза Парке была арестована за отказ уступить место белому пассажиру в автобусе. В ответ афроамериканцы организовали комитет и добились бойкота общественного транспорта. Это событие стало началом массового движения за десегрегацию, в результате которого на политическую арену вышел такой известный деятель, как Мартин Лютер Кинг (1929 – 1968).
[Закрыть]вызвали первое предощущение сдвига пластов, Мэй поняла, что есть только одна крепость – их гостиница, – и закопала ее поглубже в песок. Десятью годами позже невоспитанная и горластая публика, которая посещала теперь отель, уже ни в грош ее не ставила; смотрела как на корявый пень. А когда волны черного террора по тихим окраинам покатились не хуже, чем по каменным каньонам промышленных центров, Мэй решила взять под свое крыло и дом на Монарх-стрит. Ни тут ни там она ни на что не влияла, ушла в подполье, замкнулась, стала делать запасы на черный день. Деньги и столовое серебро распихивала по мешкам с рисом «Анкл Бенс»; среди дорогих скатертей припрятывала туалетную бумагу и зубную пасту; в дуплах деревьев устроила пожарный запас нижнего белья; фотографии, сувениры, безделушки и всякий хлам она пихала в сумки и коробки и растаскивала по беличьим заначкам.
Пыхтя и сгибаясь под тяжестью трофеев, она входит в гостиничную кухню, где Гида выговаривает Л.: почему, дескать, не хотите открыть коробки, использовать механизацию и с ее помощью готовить больше блюд за меньшее время. Л. не подымает глаз, молча продолжает валять в муке куски курятины, обмазанные яичной болтушкой. Раскаленный жир брызгает со сковороды и – шлеп! – прямо на руку Гиде.
До недавнего времени все, что она помнила о том событии, – ожог. Тридцать лет спустя, умащивая руки лосьоном, она вспомнила еще кое-что. Как раз перед огненным плевком жира. Она остановила Мэй, проверила, что в коробке, увидела ненужные пакеты с оставшимися с прошлого Нового года салфетками для стаканов с коктейлями, пачки палочек для помешивания в стаканах, бумажные шляпы и стопку меню. Услышала слова Мэй: «Куда-то все это надо деть». В тот же вечер новые механизмы исчезли, чтобы много позже обнаружиться на чердаке – то был хотя и молчаливый, но окончательный вердикт Л. Да ведь ясно же: тот короб с хламом, что притащила Мэй, до сих пор там, на чердаке. Штук пятьдесят этих меню в нем. Меню продумывались еженедельно, ежедневно – или раз в месяц; все зависело от каприза Л., и каждое меню снабжалось датой, свидетельствующей о свежести еды, о том, что она настоящая – домашняя, с пылу с жару. Если жир брызнул ей на руку в шестьдесят четвертом или шестьдесят пятом… – ну конечно, ведь Мэй тогда, в ужасе от событий то ли в Миссисипи, то ли в Уотсе [27]27
Уотс – юго-западная окраина Лос-Анджелеса, где в августе 1965 г. произошли расовые волнения. Тысячи негров взбунтовались, жгли магазины, мародерствовали. Прежде чем порядок был восстановлен, погибли 34 человека, больше тысячи пострадали.
[Закрыть], совсем спятила, за ней надо было по пятам ходить, следить, чтобы не растаскивала нужные вещи… Тогда, значит, эти меню, что у нее были в коробе, написаны через семь лет после того самого, от тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года, которое признано единственным законным завещанием Билла Коузи. Выходит, в том коробе просто залежи подлинных и нетронутых меню. А нужно-то всего одно. Одно меню, одна преступная душонка и одна молодая, твердая рука, умеющая бегло писать.
Ах, Мэй, Мэй! Годы коварства и интриг плюс десятилетия безумия в сумме дали нечаянный подарок, который и впрямь ведь может спасти положение. Если бы она была жива, это бы ее наверняка убило. Задолго до своей реальной смерти Мэй уже сделалась привидением из балаганного шоу, плавала по комнатам и словно бы даже колыхалась, мрела полупрозрачно; хоронясь за дверями, выжидала момент, чтобы спрятать очередной артефакт из той жизни, которой норовила лишить ее Великая Черная Революция. Впрочем, нынче она может покоиться в мире, потому что в семьдесят шестом году, то есть в тот год, когда она умерла, милая ее сердцу смертная казнь уже опять была в моде, так что Революцию она пережила. Хотя может-то может, но не покоится, поскольку и поныне ее призрак – нет-нет, не Революции, а этой дуры в каске и при кобуре – еще как жив и набирает силу.
Апельсиновый запах – вот с чем Кристина ожидала встретиться по дороге в Гавань, потому что с этой дороги трижды начинались ее попытки бегства и все три раза пахло апельсинами. Первый раз шла пешком, второй ехала на автобусе, и в обоих случаях посаженные вдоль дороги апельсиновые деревья осеняли ее побег легким цитрусовым ароматом. До боли знакомая, эта дорога служила даже стержневым мотивом сновидений. От самого глупого до страшного, пугающего, сюжет каждого запечатленного памятью сна разворачивался на этой дороге или где-то около, и шоссе № 12 если и не впрямую возникало перед глазами, то маячило, проступало фоном, готовое служить основой для кошмара или обеспечить вещественное обрамление бессвязной радости сна приятного. Теперь она в спешке давит на педаль газа, ощущая тревогу, явно отзывающую кошмаром, как, бывает, бежишь во сне, задыхаешься, и ни с места! – да и с ароматом неладно: мороз убил апельсиновые завязи вместе с их ароматом, и Кристина остро ощущает его отсутствие. Она опустила боковое стекло; подняла и снова опустила.
В представление Роумена о помывке машины явно не входило открывание дверей, и в результате снаружи «олдсмобиль» сверкает, а внутри пахнет карцером. Когда-то она за один только запах взяла да и ухайдакала автомобиль, который был классом куда выше этого. Пыталась уничтожить и его, и все, что он собою воплощал, но главным образом убить того белофиалочника, из-за которого все внутренности саднило и, как чужой, не слушался язык. Владелец, доктор Рио, так и не ознакомился с повреждениями, потому что его новая девушка от машины спешно избавилась, чтобы ее вид не разбил ему сердце. В общем – шарах наотмашь молотком по лобовому стеклу! вжик-вжик бритвой пухлую кожу сидений! а потом еще и обрывками скотча (в том числе и праздничного, эл-гриновского, с повторяющейся надписью «Веселитесь и Развлекайтесь!») обклеила приборную доску и руль, но он об этом только слышал, воочию не видал, нет. И от этого было так же больно, как от того, что он ее бросил. Уничтожить «кадиллак» вообще нелегко, но если ты его раздолбала среди бела дня, да еще и будучи в бешенстве от запаха одеколона другой женщины, тогда это достижение, достойное того, чтобы виновник торжества увидел и оценил. А доктор Рио не испил уготованную ему чашу, новая пассия помешала (во всяком случае, так сказала Кристине квартирная хозяйка). «Это она напрасно, – сказала тогда Манила. – Новой девке не надо было оберегать его – пусть бы узнал, что может сделать брошенная любовница. Дала бы посмотреть, что бывает, когда избавишься от надоевшей женщины, глядишь, это помогло бы ей самой – свой собственный прокат в его объятиях превратить в долгосрочный лизинг».
В сполохах воспоминаний о докторе Рио сожаления о наперекосяк пошедшей жизни несколько померкли, как померкла и неловкость от того, что она наделала с его любимым «кадиллаком». Несмотря на постыдный конец их романа, три года, проведенные с ним – ну, не совсем с ним, скорее поблизости: развести его с женой оказалось совершенно невозможно, – о, эти три года были чудесны! Из кинофильмов она знала о горькой участи содержанок – как они в конце концов умирают или бывают наказаны появлением незаконных детей, которые тоже умирают. Подчас таких женщин тяжко гнетет вина, и они рыдают в подол обманутой жене. Но даже через двадцать лет после того, как она получила отставку у любителя свежатинки белофиалочника Рио, Кристина все равно чувствовала– и настаивала на этом, да, настаивала: годы, когда она была содержанкой, были лучшими в жизни! Когда она встретила доктора Рио, ей был сорок один, а ему шестьдесят, и это делало ее «молодой возлюбленной», а его – «мужчиной в возрасте». Теперь, когда ей под семьдесят, эти слова не значат ничего. Он наверняка уже в могиле – а нет, так лежит, обложенный подушками, в постели с зажатой в кулаке сотней баксов, а какая-нибудь сидящая на вэлфере [28]28
Вэлфер – программа социальной помощи малоимущим, не обеспеченным социальным страхованием.
[Закрыть]малолетняя мамочка за эти деньги щекочет ему пятки, пока дневная сестра манипулирует кислородной подушкой. Чтобы придумать эту сцену, Кристине пришлось изрядно напрячь воображение, потому что в последний раз, когда она его видела, он был столь же обворожителен, как и в первый. Элегантно одетый, богатый и победительный джи-пи [29]29
От General Practitioner (англ.) –врач общего профиля, как правило, семейный доктор.
[Закрыть], веселый и темпераментный. Ее последний шанс устроить свою жизнь, отнятый вторым в мире по древности врагом – другой женщиной. Девушки из пансиона Манилы ей донесли потом, что доктор Рио каждой новой любовнице дарит одеколон – тот самый, один и тот же. А Кристина-то думала, ей одной – интимный дар внимательного поклонника. Ему нравится этот аромат? – хорошо, значит, и ей понравится! Если бы она осталась у Манилы чуть подольше или навещала время от времени ее проституток, она бы мигом поняла, как просты затасканные приёмчики доктора Рио: разыгрывает из себя по уши влюбленного, соблазняет, предлагает дорогую квартиру на Трилейн-авеню и присылает очередной пассии на новоселье белые фиалки и драцену в горшке. В отличие от роз и других цветов, которые дарят срезанными, драцена должна означать законность и постоянство. А белые фиалки что? – а черт его знает. Может, он где-то про них вычитал – в каком-нибудь мужском журнале, все содержание которого сводится к тому, чтобы объяснять мужикам разницу между шампунем и кондиционером. В каком-нибудь мелованно-глянцевом, прилизанно-пошлом издании для переростков, замаскированных под мужчин, где учат технике соблазнения, будто нужна какая-то еще техника, если женщина для себя с мужчиной определилась. Да он мог бы послать ей хоть бутылку хлорки или засохшую новогоднюю елку – все равно бы она делала все, что он захочет, за те возможности, что с ним открывались. Полная свобода, забота и уход, беспечный секс, щедрые подарки. Путешествия (правда, короткие и тайные, а то как бы жена не пронюхала), вечеринки и пирушки, острые ощущения и вполне пристойное место в негласной иерархии некоторого слоя более-менее обеспеченных цветных, где доросли уже и до обмена партнерами, если у тех есть диплом хотя бы колледжа и все в порядке с финансами.
Шоссе № 12 было пусто, и от тревожной безотлагательности миссии Кристину отвлекали лишь разрозненные картинки прошлого. Какой был резкий переход от романтических круизов в каютах первого класса к проблемам с полицией, когда в машину вталкивают, нажав пятерней на темя; то она пирует на банкете Национальной ассоциации предпринимателей, то сидит, качается, изо всех сил обхватив себя руками, на проституточьем матрасике, который надо каждый день проветривать, избавляясь от вони предыдущего клиента. Переезжая обратно к Маниле, чтобы всецело положиться на ее безотказную, хотя и недолговечную щедрость, Кристина спустила остатки белых фиалок – уже своих, на свои деньги купленных – в сортир, взяла полиэтиленовый пакет и запихала туда туфли, собственную спесь, кофточку с голой спиной и пузом, лифчик и бриджи до колен. Все, кроме бриллиантов и детской серебряной ложечки. Ценности спрятала под «молнией» в косметичке вместе с одолженными Манилой пятьюдесятью долларами. Девушки, обитавшие у Манилы, в большинстве случаев ее понимали; хотя, впрочем, не всегда. Зато всегда гордились собственной добротой – «Ой, ну девчонки, сердца-то у нас, а? – из чистого золота!» (из того, видимо, золота, которое им удавалось незаметно извлекать из чужих бумажников или вытягивать посредством мягкого шантажа) – и всегда оптимизм в них бил через край. Плюнь, советовали они Кристине, не тревожься: рано или поздно он дождется – ему еще оторвут кое-что лишнее; кроме того, ты по-прежнему конфетка хоть куда, а богатые сластены кругом так и ходят, так что где наша не пропадала. Оптимизм она одобряла, но утешения он не давал. Нуда, неделю за неделей она тянула резину, отказывалась мирно освободить квартиру, но зачем же так грубо вышвыривать? Подумать только, ей не дали взять с собой меха, замшевый плащ, кожаные штаны, льняные костюмы, туфли от Сен-Лорана… даже колпачок противозачаточный и то… Наше или не наше, но пропало многое, причем бесповоротно. В четырех шикарных чемоданах, с которыми она ушла из дома в сорок седьмом, было все, что, по ее мнению, может когда-либо понадобиться в жизни. В семьдесят пятом уол-мартовский полиэтиленовый пакет содержал все, что у нее в этой жизни было. Принимая во внимание тот опыт, которым она всякий раз обогащалась, даже странно, что ее побеги из Силка с каждым разом становились все менее результативными. Первый, в тринадцать лет, был результатом вспышки на почве скандальности характера, но изжил себя за восемь часов; второй произошел в шестнадцать, то было настоящее, отчаянное бегство, которое, впрочем, окончилось столь же плачевно. В основе обеих эскапад лежала злость и желание нагадить, зато в тысяча девятьсот семьдесят первом году, в третий и последний раз, уход диктовался достаточно разумным стремлением избежать убийства, мысль о котором так и сверлила мозг. Ей приходилось покидать многие места, прежде казавшиеся манящими, – Харбор, Джексон, Графенвёр, Тампу, Уэйкросс, Бостон, Чаттанугу, – и переселения давались легко, пока доктор Рио не шуганул ее чуть не буквально под зад коленом, причем никаких веских причин для этого она, как ни доискивалась, не находила, кроме разве что желания приобрести свежий цветок драцены да впихнуть куклу помоложе в меха, которые, видимо, передаются у него по наследству от одной любовницы к другой. За сим последовал период глубокой задумчивости в пансионе Манилы (так названной в честь героических подвигов отца [30]30
Вероятно, имеется в виду его участие в битве за Манилу во время Второй мировой войны.
[Закрыть]). Там-то Кристина и выдумала способ, как превратить возвращение в Силк на взятые в долг деньги из постыдной капитуляции, во-первых, в акт исполнения дочернего долга (должна же она заботиться о больной матери!), а во-вторых, в благородный поход за справедливостью, сиречь за ее законной долей в наследстве Коузи.
Автобус, дорога домой – это запомнилось отрывочно; она то просыпалась, то мирно задремывала; морская соль и во сне продолжала щекотать ноздри. Но одно пробуждение было исключительно бурным: когда взгляду впервые за двадцать восемь лет открылся Силк, ярость взорвалась и ослепила ее. Аккуратные домики выстроились вдоль улиц, названных в честь то исторических персонажей, то пород деревьев, которые вырубили, чтобы сделать материалом стен и стропил. Заведение Масейо стояло на прежнем месте, через дорогу от церкви Агнца Божьего – не сдаваясь, мужественно держалось против новой котлетной закусочной «У Пэтти» на улице Принца Артура. И вот родной дом: вроде такой знакомый, но ты уезжаешь, а он продолжает меняться у тебя за спиной. Щедрые мазки маслом на холсте, который ты носила в голове, превращаются в потеки краски на стенах. Яркие, волшебно-живые соседи становятся туманными, контурными подобиями самих себя. Тот дом, что был гвоздем пришпилен к декорациям твоих мечтаний и кошмаров, вдруг от них отстегивается, и вот уже он не роскошный, а довольно потертый, но от этого становится еще более желанным, ибо то же, что случилось с ним, случилось и с тобой. Дом не съежился, это съежилась ты. Окна не перекосило – перекосило тебя. Значит, он стал еще более твоим, чем когда-либо.
Взгляд Гиды, долгий и холодный, мог значить что угодно, только не приглашение, поэтому Кристина силком прорвалась мимо нее в дверь. После весьма кратких переговоров они пришли к некоему подобию соглашения, потому что Мэй была безнадежна, в доме грязь, у Гиды из-за артрита переставали действовать руки и никто во всем городе их обеих терпеть не мог. В результате окончившая частную школу хлопотала по дому, а не осилившая толком грамоту им правила. Проданная одним мужчиной билась с продавшейся другому. Какой же безумный накал отчаяния ей понадобился, чтобы вернуться, впереться и закрепиться в доме, владелица которого готова была сжечь его, лишь бы ее в нем не было! Однажды она и в самом деле подожгла кровать Кристины, причем именно с этой целью. Так что на этот раз для безопасности Кристина устроилась в маленькой квартирке рядом с кухней. Ее дыхание становилось чуть спокойнее, лишь когда она видела бесполезные руки Гиды, но, зная, на что эта женщина способна, сдержать свое сердце, которое в присутствии Гиды начинало биться рвано и неровно, не могла. Нет никого хитрее и коварней; и мстительнее никого тоже нет. Так что дверь из кухни в свое жилище Кристина снабдила крепким замком, а ключ от него прятала.
Дорогу переползала черепаха, Кристина затормозила, но, взяв правее, чтобы объехать ее, наехала на другую, которая ползла следом за первой. Кристина остановила машину и посмотрела в зеркало заднего вида – левое, правое, внутрисалонное, – как она там, жива или нет? Беспомощно шевелит задранными кверху лапами или на дороге неподвижный треснувший панцирь? Руки дрожали. Ничего не увидев, Кристина вышла из машины и побежала по дороге назад. Мостовая пуста, апельсиновые деревья не шелохнутся. Нигде никакой черепахи. Она ей что, привиделась – эта вторая черепаха? Та, которую обогнали, мисс Претендентка на серебро, раздавленная колесом, съехавшим на обочину, чтобы спаслась ее более удачливая сестрица. Озирая дорогу, Кристина не задавалась вопросом, зачем ей это; не спрашивала себя, отчего она схватилась за сердце из-за какой-то черепахи, ползущей по шоссе № 12. Но тут на южной стороне дороги, куда направлялась первая черепаха, наметилось какое-то шевеление. Кристина медленно приблизилась и с облегчением обнаружила два поблескивающих зеленоватых купола, сдвигающихся в сторону деревьев. Колеса не задели мисс Серебряную, и пока водительница за рулем переживала и дергалась, та догнала свою шуструю подругу. Не в силах двинуться с места, Кристина следила за парочкой, пока черепахи не исчезли, и вернулась к автомобилю, только когда к нему сзади стала подползать еще одна. Когда она выползла с обочины на мостовую, автомобилистка улыбнулась: «У вас что там, в доме сортира нет?»
– Давай-ка разворачивайся, ты, засранка!
Она показала черепахе толстый воздетый палец и отъехала.
Нет, ну, адвокатесса, конечно, удивится – они с Кристиной на сегодня не договаривались, – но никуда не денется, примет. Сколько раз уже Кристина внаглую заявлялась в офис, однако не прогнали ни разу.
Ее смещение из положения балованной девчонки к позорной бездомности не было ни медленным, ни незаметным. Все всё знали. Ясно было, что возвращение домой в элегантном авто, за рулем которого богатый муж, ей не светит. Не вернется она и с дипломом, окруженная счастливыми детьми. Не будет никаких пленительных историй о том, как тяжело вести собственный бизнес да как мало остается времени на себя – все пристают, всем от тебя постоянно что-то надо: властям, клиентам, пациентам, агентам или, в крайнем случае, тренерам. Короче, никакого обхода старых знакомых со скрыто-снисходительными речами, полными намеков на удовлетворенность и самореализацию личности. Она в полном дерьме. А как ославлена! Но она все-таки Коузи, а в Гавани эта фамилия на людей по-прежнему действует, заставляет широко раскрывать глаза. Уильям Коузи владел когда-то множеством домов, курортным отелем, двумя яхтами и умопомрачительным, мифическим количеством денег в банке; на него смотрели как на чудо, но из-за него же весь город вздрогнул, когда узнали, что он не оставил завещания. Лишь каракули на одном из меню тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года давали какие-то намеки, как-то выражали его вдохновленную парами виски волю. Которая состояла в следующем: 1) «Джулия-2» – доктору Ральфу, 2) запасы «Монтенегро коронас» [31]31
«Монтенегро коронас» – сорт сигар.
[Закрыть]– шерифу Силку, 3) отель – жене малыша Билли, 4) дом на Монарх-стрит и «что там останется бренчать в кармане» – «моей милой деточке Коузи», 5) машину (ту, что с убирающимся верхом) – Л., 6) запонки и галстучные булавки – Милдэди… и так далее и тому подобное вплоть до коллекции грамзаписей, которые должны были отойти Немому Томми, «лучшему блюзовому гитаристу на этой грешной земле». В настроении, наверняка приподнятом рюмкой неразбавленной «Дикой индейки», вечерком в компании подвыпивших приятелей он сидел и корябал промеж распоряжений о гарнирах и фирменных блюдах, о закусках – горячих и холодных – и прочих всяких десертах, как и что из его достояния распределить между теми, кто больше других ему потрафил. Через три года после его смерти кое-кого из тех выпивох нашли, и они подтвердили как само событие, так и подлинность почерка, не говоря уже о здравости ума, в котором мысли на эту тему, похоже, с тех пор больше ни разу не возникали. Вопросы дыбились, как гремучие змеи перед броском. Почему доктору Ральфу он отдает лучшую, самую новую яхту? Что делать с этими «коронас»? Шериф Бадди уже не первый год в могиле, значит, их что – его сыну отдать? Так этот нынешний Босс Силк не курит, и потом – кто такой Милдэди? Лидер-вокал из «Перпл Тоунз», сказала Гида. Нет, бывший уполномоченный муниципалитета по Пятой улице Страттерз, не согласилась Мэй, но он в тюрьме, а заключенным можно ли вступать в наследство? Так это же просто пластинки, дура, и по имени он тебя не назвал, что делать будешь? а тебя вообще не упомянул! и зачем отдавать машину, хоть с верхом, хоть без верха, той, что не умеет водить да чтобы продать не надо ничего водить уметь да это вообще разве завещание это чистый анекдот! В результате все сосредоточились на булавках и запонках, сигарах и нынешней цене старых облигаций, ни разу не задав главного вопроса – кто такая эта «моя милая деточка Коузи»? Позиция Гиды была очень сильной – особенно в свете того, что мужа она называла Папой. Однако, поскольку одна лишь Кристина являлась в биологическом смысле его отпрыском – деткой или «деточкой», ее притязания на основании кровного родства не уступали таковым со стороны Гиды как вдовы. По крайней мере так думала она, и так же считала Мэй. Но многие годы отсутствия плюс то, что Кристина никогда в отеле не работала (разве что как-то летом на подхвате), ослабляли ее позиции. С некоторым недоумением суд изучил засаленное меню, лишь чуть, быть может, задержавшись на салате из капусты с ананасом и «Злом Чили, Грозе Толстяков», выслушал троих адвокатов и в предварительном порядке (до представления более веских доказательств) присудил возникший в пьяном бреду титул «Милой Деточки Коузи» Гиде.