Текст книги "Домой"

Автор книги: Тони Моррисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Ленора вздыхала и старалась не сравнивать Салема с первым мужем. Ох, какой же милый был человек, думала она. Не только заботливый, энергичный и хороший христианин, но и деньги умел зарабатывать. У него была заправочная станция на развилке, где от главной дороги ответвлялся проселок, – самое подходящее место, чтобы заправить машину. Милый человек. Ужасно, ужасно – застрелили его. Кто-то завидовал или хотел заполучить его заправочную станцию. Записку оставили у него на груди: «Убирайтесь к черту. Немедленно». Это случилось в разгар Депрессии, и у шерифа были заботы поважнее, чем разыскивать какого-то обыкновенного убийцу. Он взял записку и сказал, что займется расследованием. Если и занялся, то о результатах ничего не сказал. К счастью, у мужа были сбережения, страховка и в Лотусе, Джорджия, пустующий дом его двоюродного брата. Она боялась, что те, кто убил ее мужа, явятся и к ней, поэтому продала свой дом, погрузила в машину все, что могло влезть, и переехала из Хартвилла, Алабама, в Лотус. Страх постепенно отступил, но не настолько, чтобы чувствовать себя спокойно, живя в одиночестве. Так что замужество со здешним вдовцом, Салемом Мани, эту проблему решило – на время, во всяком случае. Ленора стала подыскивать человека, чтобы отремонтировал дом, и поговорила с пастором церкви Конгрегации Божией. Пастор назвал несколько имен, но намекнул, что у Салема Мани найдется для этого и время и хватит умения. Это было верно, а поскольку Салем был одним из немногих неженатых мужчин в окрестности, ничто не мешало им объединить силы. Ленора села за руль, и они поехали в Маунт-Хейвен за брачным свидетельством, но чиновница отказалась его выдать, потому что у них не было свидетельств о рождении. Так она, по крайней мере, объяснила. Этот чиновный произвол их, однако, не остановил. Они обвенчались в Конгрегации Божией.

Едва она обосновалась здесь и почувствовала себя в безопасности после Алабамы, как нагрянула ватага родственников Салема – обтрепанных и выгнанных из дому: его сын Лютер с женой Идой, другой сын Фрэнк, внук, тоже Фрэнк, и горластая новорожденная девочка.

Это было невыносимо. Все их с Салемом старания привести в порядок дом пошли прахом. Побыть одной невозможно – она уже подумывала перебраться в домик во дворе. Проснувшись пораньше, чтобы не спеша позавтракать по своему обыкновению, она вынуждена была переступать через спящие, кормящие грудью, храпящие тела, разлегшиеся по всему ее дому. Она приспособилась: завтракала, когда уйдут мужчины и Ида заберет с собой младенца в поле. Но больше всего бесил ее детский крик по ночам. Когда Ида спросила, не присмотрит ли она за девочкой, потому что уже не может за ней уследить в поле, Ленора думала, что сойдет с ума. Отказаться она не могла и согласилась, главным образом потому, что настоящей матерью малыша явно был ее четырехлетний брат.

Эти три года дались тяжело, хотя бездомная семья была благодарна, исполняла все, чего она хотела, и никогда не жаловалась. Из их заработков она ничего не брала – пусть накопят денег, арендуют дом и съедут. Теснота, неудобства, лишняя работа, равнодушие мужа – ее тихая пристань была разрушена. Так обманула жизнь. Туча ее недовольства нашла, куда плыть: она повисла над головами мальчика и девочки. Расплачивались они, хотя Ленора считала себя всего лишь строгой приемной бабушкой, а не злой.

Девочка была безнадежна, поправлять ее приходилось каждую минуту. Обстоятельства ее рождения не предвещали ничего хорошего. Было, наверное, какое-то медицинское название для ее неуклюжести и короткой памяти, такой короткой, что, стегай ее не стегай, все равно забывает закрывать курятник на ночь и каждый день роняет еду на платье. «У тебя два платья. Два! Я что, должна стирать их после каждой еды?» Только ненависть в глазах ее брата мешала Леноре закатить девчонке оплеуху. Он все время защищал ее, утешал, словно любимого котенка.

Наконец, семья перебралась в свой дом. Воцарился покой и порядок. Шли годы, дети выросли и уехали, родители поболели и умерли, урожаи падали, ураганы ломали дома и церкви, но Лотус держался. Ленора – тоже, пока не участились головокружения. Тогда она и уговорила мать Джеки, чтобы девочка помогла ей кое в чем по хозяйству. Смущала только собака девочки, ее верная нянька. Черный с коричневым доберман не оставлял ее ни на минуту. Даже когда девочка спала или находилась в чьем-то доме, собака ложилась у дверей и клала морду на лапы. Не страшно, думала Ленора, лишь бы собака оставалась на дворе или на веранде. Кто-то должен был делать такие работы по дому, когда надо долго стоять на ногах. Кроме того, она могла выпытать у Джеки кое-какие новости о жизни поселка.

Ленора узнала, что городской парень, с которым сбежала Си, украл автомобиль и меньше чем через месяц бросил девушку. Что от стыда она не может показаться дома. Понятно, думала Ленора. Все, как она и предполагала. Даже законно выйти замуж не сумела. Надо было настоять Леноре хоть на какой-нибудь официальности, какой-нибудь записи. А так – какое-то непонятное «совместное проживание». Никаких обязательств: один может свободно украсть «форд», с другой – взятки гладки.

Джеки рассказала и о двух семьях, потерявших сыновей в Корее. Один был Майкл – у Даремов. Ленора помнила его как противного огольца и дружка Фрэнка. А другой, Абрахам, сын Мейлин и Хауарда Стоунов, его звали Стаффом, тоже погиб. Из троицы уцелел один Фрэнк. По слухам, он не собирался вернуться в Лотус. Даремы и Стоуны, понятно, переживали гибель сыновей, но можно подумать, им домой должны прислать тела святых. Не знают или не помнят, что ли, как эти ребята набивались на приглашение в дом парикмахерши? Разговоры о распущенности. Разговоры о позоре. Ее звали миссис К. Сказать наглая – мало. Когда пастор Олсоп пошел к ней предупредить, чтобы не привечала подростков, она выплеснула чашку кофе ему на рубашку. Поговорить с ней пастора упросили бабушки; отцов же ее услуги не интересовали, и матерей – тоже. Подросткам надо где-то поучиться, и если вдове их мужья не нужны, то от нее больше пользы, чем греха. Да и дочерям их так спокойней. Миссис К. никого не заманивала и платы не брала. По-видимому, она ублажала себя (и ребят) время от времени, когда у нее разыгрывался аппетит. Кроме того, никто не делал прическу лучше ее. Ленора и не подумала бы перейти дорогу, чтобы сказать ей: «Доброе утро», – а тем более посидеть на ее гадостной кухне.

Все это она выложила девочке, и, хотя глаза у девочки затуманились, та не возражала и не спорила, как Салем.

Ленора была глубоко несчастной женщиной. Она вышла замуж, чтобы не быть одной, но из-за презрения к окружающим чувствовала себя здесь чужой, а то и совсем одинокой. Утешали ее довольно солидный счет в банке, собственный дом и машина, а вернее, две из немногих, имевшихся в округе. Джеки была ее компаньонкой в той мере, в какой ей хотелось. Хорошая слушательница и замечательный работник, девочка вдобавок стоила гораздо больше четверти доллара, которую ей платила за день Ленора.

А потом это кончилось.

Мистер Хейвуд сказал, что прямо у него на глазах кто-то выбросил двух щенков из кузова грузовика. Он затормозил, подобрал одну – сучку, у которой не была сломана шея, – и привез в Лотус детям, заодно с комиксами и конфетами. Некоторые были рады и ухаживали за щенком, но другие его дразнили. А Джеки обожала собаку, кормила, защищала и обучала фокусам. Не удивительно, что собака привязалась к девочке, которая любила ее больше всех. И дала ей имя Бобби.

Обычно Бобби не ела кур. Она предпочитала голубей – у них косточки слаще. И за пищей не гонялась, ела, что дают или что попадется. Так что молодая курочка, клевавшая червей перед крыльцом Леноры, сама просилась в зубы. А палка, которой Ленора отгоняла Бобби от куриной тушки, была та же самая, на которую Ленора опиралась при ходьбе.

Джеки услышала визг и, оставив утюг отпечатывать свой коричневый след на наволочке, кинулась наружу выручать Бобби. Ни она, ни собака к дому Леноры больше не вернулись. Без прислуги и без поддержки мужа Ленора снова осталась одна, как после смерти первого супруга и до замужества с Салемом. Поздно было искать дружбы с соседками, которым она ясно показала, кто она и кто такие они. Просьбы к матери девочки были и унизительны, и тщетны, ибо ответ был один: «Извините». Теперь ей пришлось довольствоваться обществом человека, которого она ценила выше всех, – себя самой. Возможно, это тесное общение Леноры с Ленорой и стало причиной легкого удара, случившегося жаркой июльской ночью. Салем нашел ее на коленях возле кровати и побежал к мистеру Хейвуду. Он отвез ее в больницу в Маунт-Хейвен. Там после долгого опасного ожидания в коридоре ею занялись врачи – и предотвратили дальнейшее ухудшение. Речь осталась неразборчивой, но ходить она научилась, пусть и осторожно. Салем обеспечивал ее основные потребности, но с облегчением убедился, что не может понять ни единого ее слова. Так он утверждал, во всяком случае.

Свидетельством доброй воли набожных и богобоязненных соседок было то, что они носили ей тарелки с едой, подметали полы, стирали ее белье и купали бы ее, если бы не препятствовала тому ее гордость и их чувствительность. Они знали, что женщина, которой они помогают, презирает их всех, а потому даже не трудились высказать вслух понятную им истину: что Господь Творит Чудеса Неисповедимыми Путями.

9

Корея.

Ты этого вообразить не можешь, потому что не была там. Не можешь описать унылый пейзаж, потому что его не видела. Сперва скажу тебе о холоде. Каков он. Ты не просто мерзнешь. Корейский холод мучит, липнет к тебе, как клей, ты не можешь отодрать его от себя.

Бой страшен, но он живой. Приказы, брюхо подводит, прикрываешь товарищей, убиваешь – все ясно, сильно задумываться некогда. Самое плохое – ждать. Проходят часы и часы, и ты продираешься, как умеешь, сквозь холодные, долгие дни. А еще хуже – стоять одному в карауле. Сколько раз можно снимать перчатки, чтобы посмотреть, не чернеют ли ногти, или проверить винтовку? Глаза и уши настороже, чтобы заметить или услышать движение. Это не монголы там? Они хуже северокорейцев. Монголы никогда не унимаются. Ты думаешь, он мертвый, а он поворачивается и стреляет тебе в пах. Даже если ты ошибся и он мертвый, как позавчерашняя рыбина, все равно стоит истратить патрон для верности.

Вот я стоял, час за часом, прислоняясь к временной стенке. Ничего не видать, кроме тихой деревни далеко внизу; ее соломенные крыши подражают горам вдалеке; слева от меня торчала из снега заросль промерзшего бамбука. Туда мы выбрасывали мусор. Я стараюсь быть начеку, прислушиваюсь, смотрю, не покажется ли там пара сливовых глаз или зимняя шапка. Обычно там ничто не шевелилось. Но однажды днем среди бамбука что-то тихо хрустнуло. Кто-то там двигался, один. Я знал, что это не враг: они никогда не появлялись поодиночке; я подумал, что тигр. Говорили, что они бродят в горах, но никто их ни разу не видел. Потом бамбук раздвинулся, у самой земли. Собака? Нет. Это была детская рука, она высунулась и шарила по земле. Я вспомнил и улыбнулся. Вспомнил, как мы с Си воровали с земли персики под деревом миссис Робинсон – подкрадывались ползком, старались не шуметь, чтобы она не видела нас и не схватила ремень. В тот первый раз я не захотел прогонять девочку, поэтому она стала приходить чуть не каждый день, пролезала сквозь бамбук и рылась в наших отбросах. Ее лицо показалось только раз. А обычно я видел только, как ее рука шарит между стеблями и ощупывает мусор. Каждое ее появление меня радовало: будто наблюдаешь за тем, как птица кормит своих птенцов или курица разгребает землю, уверенная, что там сидит червяк.

Иногда ей везло сразу, и она мигом хватала какой-то объедок. А другой раз пальцы ее напрасно тянулись, шарили по земле в поисках чего-нибудь, чего угодно съедобного. Как маленькая морская звезда – и тоже левша, как я. Я видел, как еноты роются в мусорных баках – они были разборчивее. Для нее все было пищей – лишь бы не из металла, стекла или бумаги. Искала она пропитание не глазами, а кончиками пальцев. Остатки полевого пайка, крошки из любовно посланных мамой пакетов с печеньем, шоколадным кексом, объедки фруктов. Апельсин, гнилой, мягкий, почернелый – ее рука до него не достает. Она тянется к нему. Приходит мой сменщик – часовой, видит ее руку и качает головой, улыбается. Когда он подходит к ней, она встает и торопливо, как будто заученно, произносит что-то по-корейски. Звучит похоже на «ням-ням».

Она улыбается, тянет руку к ширинке солдата, трогает ее. Ням-ням? Как только я перевожу взгляд с ее руки на лицо и вижу два недостающих зуба, черную челку над ждущими глазами, он разносит это лицо из винтовки. А рука остается в мусоре – вцепившись в свое сокровище, пятнистый гнилой апельсин.

Каждый гражданский, кого я встречал в этой стране, готов был умереть (и умирал), защищая своих детей. Люди заслоняли их собой, не раздумывая. Однако знал я и несколько таких растленных, которым мало было продавать, как обычно, девушек – они торговали детьми.

Сейчас, думая об этом, я думаю, что часовой чувствовал не только отвращение. Он испытывал соблазн – вот что он хотел уничтожить.

Ням-ням.

10

«Джорджиан» подавал завтрак по-деревенски: ветчину с красным соусом. Фрэнк пришел на вокзал заранее, чтобы купить сидячее место в вагоне. Он дал барышне двадцатидолларовую бумажку, и она дала ему сдачи три цента. В половине четвертого он вошел в вагон и сел в удобное кресло. В полчаса, остававшиеся до отправления, Фрэнк дал волю навязчивым картинам, готовым в любую минуту вспыхнуть перед глазами.

Майк у него на руках корчится и бьется, и Фрэнк кричит ему: «Не уходи, брат. Стой. Не уходи. – Потом шепотом: – Пожалуйста, пожалуйста». Майк открыл рот, чтобы заговорить, Фрэнк опустил к нему голову и услышал: «Банкир, Банкир. Не говори маме». После, когда Стафф спросил его, что сказал Майк, Фрэнк соврал: «Он сказал: убей гадов». К тому времени, когда подоспели санитары, моча замерзла на штанах у Майка, а Фрэнку приходилось отгонять от его тела черных птиц, атаковавших парами, как бомбардировщики. То, что умерло у него на руках, вернуло причудливую жизнь его детству. Они познакомились раньше, чем научились ходить в уборную, вместе росли в Лотусе и вместе бежали из Техаса, не веря в невероятную зловредность чужих людей. Детьми они гонялись за отбившимися коровами, устроили себе бейсбольную площадку в лесу, делились сигаретами, хихикая, неуклюже приобщались к сексу. Подростками получили доступ к парикмахерше миссис К., и она под настроение совершенствовала их навыки. Они спорили, дрались, смеялись, дразнили друг друга – и любили, но об этом им незачем было говорить.

Фрэнк до этого не был храбрым. Он просто делал то, что приказано, и то, что необходимо. Даже нервничал, убив человека. А теперь стал отчаянным, сумасшедшим – стрелял, лавировал между оторванными частями тел. Вой, мольбы о помощи почти не слышал, пока F-51 не сбросил бомбы на вражеский пост. В тишине после взрыва эти мольбы разносились как звук дешевой виолончели, как мычание скота, почуявшего на бойне свое кровавое будущее. Теперь, когда Майк погиб, Фрэнк стал храбрым, как это слово ни толкуй. Сколько бы ни убивали корейцев и китайцев, ему все было мало. От медного запаха крови его больше не мутило – запах разжигал в нем аппетит. Через несколько недель разнесло Рыжего, а у Стаффа полилась кровь оттуда, где оторвало руку. Фрэнк помог Стаффу найти оторванную руку в семи метрах – она торчала из снега. Эти двое, Стафф и Рыжий, особенно сдружились. Рыжий, деревенский мужик, не любил северян больше, чем их, и предпочитал водить компанию с тремя парнями из Джорджии – больше всего со Стаффом. Теперь они были мясом.

Фрэнк ждал, не слыша, как затихает стрельба, пока не ушли медики и не пришла похоронная команда. От Рыжего осталось слишком мало, поэтому он разделил место на носилках с чьими-то еще останками. Стаффорду носилки достались одному, и он, держа оторванную руку в уцелевшей, лежал на носилках и умер, раньше чем боль дошла до мозга.

После, месяцами, Фрэнк не переставал думать: «Но я их знаю. Я их знаю, и они знают меня». Если слышал анекдот, который понравился бы Майку, то поворачивал голову, чтобы рассказать ему… потом после микросекундного замешательства соображал, что его тут нет. И никогда он больше не услышит его громкого смеха, не увидит, как он развлекает всю казарму солеными шутками или изображает кинозвезд. И долго после увольнения он видел иногда профиль Стаффа в машине, стоящей перед светофором, и только сердце, екнув от горя, объявляло об ошибке. От внезапных самовольных воспоминаний застилало влагой глаза. Многие месяцы только алкоголь рассеивал его лучших друзей, витающих мертвецов, которых он больше не может услышать, ни поговорить с ними, ни посмеяться.

Но до этого, до смерти земляков, он видел другую смерть. Девочки-мусорщицы, которая подобрала апельсин и успела улыбнуться и сказать «Ням-ням» до того, как часовой разнес ей голову.

Сидя в поезде, по дороге к Атланте, Фрэнк вдруг понял, что эти воспоминания, при всей их тяжести, больше не раздавливают его, не погружают в парализующее отчаяние. Он мог вспомнить каждую подробность, каждую беду, но не нуждался в алкоголе, чтобы успокоиться. Может быть, это плоды воздержания?

На заре, перед Чаттанугой, поезд замедлил ход и по неизвестной причине остановился. Вскоре стало понятно, что понадобился какой-то ремонт, и на это может уйти час, а то и больше. Кто-то из пассажиров заворчал, другие воспользовались случаем и, вопреки предупреждениям кондуктора, вышли наружу, чтобы размяться. Пассажиры в спальном вагоне проснулись и потребовали кофе. В вагоне с буфетом заказывали завтрак и напитки. Тот участок путей, где остановился поезд, лежал возле арахисовой фермы. Отсюда видна была вывеска фуражного магазина в двухстах-трехстах метрах. Фрэнк не досадовал на задержку, но на месте ему не сиделось, и он пошел к фуражному магазину. Магазин еще не работал, но рядом была открыта лавка, где местные покупали хлеб, газированную воду, табак и прочее. Из приемника с помехами доносилось «Оставь меня на воле» с Бингом Кросби. Женщина за прилавком сидела в инвалидном кресле, но, проворная, как колибри, мигом подкатила к холодильнику и достала Фрэнку банку «Доктора Пеппера». Он расплатился, подмигнул ей, получил в ответ гневный взгляд и вышел пить на улицу. Утреннее солнце пекло, а тени было мало: только эта лавка, фуражный магазин да дом-развалюха по ту сторону дороги. Перед домом стоял новенький «кадиллак», позолоченный солнцем. Фрэнк перешел дорогу, полюбоваться на машину. Хвостовые фонари у нее были вделаны в плавники вроде акульих. Ветровое стекло изгибалось над широким капотом. Подойдя ближе, Фрэнк услышал голоса – женские голоса, – они рычали и ругались за домом. Он пошел на вопли вдоль боковой стены, ожидая увидеть напавшего на них мужчину. Но там дрались на земле две женщины. Они катались, колотили друг дружку, вскидывали ноги, возили друг дружку в грязи. Волосы и одежда растрепаны. К его удивлению, рядом стоял мужчина и, ковыряя в зубах, наблюдал за ними. Когда Фрэнк подошел, он повернулся. Мужчина был крупный, со скучающими, равнодушными глазами.

– Какого хера уставился? – Он даже не вынул зубочистку изо рта.

Фрэнк застыл. Большой подошел к нему и пихнул в грудь. Два раза. Фрэнк бросил банку с «Доктором Пеппером» и ударил его наотмашь. Тот, как и многие очень крупные люди, был не слишком подвижен и сразу упал. Фрэнк бросился на лежачего и стал бить по лицу с желанием вбить зубочистку ему в горло. Каждый удар доставлял ему острое и такое знакомое удовольствие. Фрэнк не мог и не хотел остановиться. Он продолжал молотить, хотя большой уже потерял сознание. Женщины расцепились и оттягивали его за ворот.

– Перестань! – кричали они. – Ты его убьешь. Отстань от него, сволочь.

Фрэнк остановился и посмотрел на спасительниц. Одна нагнулась и поддерживала голову лежачего. Другая вытирала у себя кровь из носа и звала его: «Сони. Сони. Ох, бедный». Потом опустилась на колени и пыталась оживить своего сутенера. Блузка у нее на спине была разорвана. Она была светло-желтая.

Фрэнк встал и, потирая костяшки, быстро, почти бегом пошел к поезду. Ремонтники то ли не заметили его, то ли не обратили на него внимания. В двери вагона проводник взглянул на его окровавленные руки и пыльную одежду, но ничего не сказал. К счастью, туалет был около входа, так что Фрэнк мог отдышаться и помыться прежде, чем идти по вагону. Потом он сидел и удивлялся своему дикому радостному возбуждению от драки. Оно было не таким, как ярость, с которой он убивал в Корее. Там эти приступы свирепости были бездумными, безадресными. Здесь же он с радостью истреблял конкретного человека. Хорошо, подумал он. Это может пригодиться, когда буду выручать сестру.

11

Ее взгляд. Ровный, всегда ожидающий. Не терпеливый, не безнадежный, но приостановившийся. Си. Исидра. Моя сестра. Теперь – вся моя семья. Когда ты это пишешь, знай: она была тенью почти всю мою жизнь, вечным присутствием своим отмечавшая ее отсутствие или, может быть, мое. Кто я без нее, без этой недокормленной девочки с печальными, ждущими глазами? Как она дрожала, когда мы прятались от копателей. Я закрыл ей лицо, глаза, чтобы она не увидела ноги, торчащей из могилы.

В письме говорилось: «Она умрет». Я оттащил Майка в укрытие и отгонял птиц, но он все равно умер. Я час держал его, говорил с ним, но он все равно умер. Я останавливал кровь, вытекавшую из того места, где у Стаффа была рука. Я нашел ее метрах в семи и дал ему, на случай, если попробуют пришить. Он все равно умер. Больше никого я не спасал. Больше не смотрел, как умирают рядом со мной люди. Больше никогда.

И как сестра умирает, не буду. Ни за что.

Ош была первым человеком, за которого я был в ответе. Где-то в глубине ее жил тайный образ меня самого – хорошего и сильного меня, – связанный с теми конями и похоронами неизвестного человека. Охранял ее, нашел в густой траве дорогу оттуда, ничего не боялся – ни змей, ни бешеных стариков. Думаю: то, что мне это удалось тогда, не стало ли зерном всего дальнейшего? В моей мальчишеской душе я чувствовал себя героем и знал, что, если они нас найдут или тронут ее, – убью.

12

Фрэнк шел по Оберн-стрит от вокзала на Уолнат. Парикмахер, повар в баре, женщина по имени Тельма – в конце концов, он выяснил марку автомобиля и имя таксиста без лицензии, который мог довезти его до пригорода, где работала Си. Приехал он поздно из-за стоянки под Чаттанугой и целый день ходил по Оберн-стрит, собирая информацию. А теперь было уже поздно. Шофер появится на своем месте только завтра ранним утром. Фрэнк решил где-нибудь поесть, походить еще немного, а потом поискать ночлег.

Он бродил до сумерек, и, когда направлялся к гостинице «Роял», на него напали молодые начинающие гангстеры.

Атланта ему нравилась. В отличие от Чикаго, темп жизни здесь был человеческий. В этом городе время было. Время, чтобы не спеша скрутить сигаретку, чтобы разглядывать фрукты глазом ювелира. А старикам – собираться перед магазином и ничего не делать, только смотреть, как проплывают мимо них мечты: роскошные лимузины преступников и женщины с егозливыми задами. Время, чтобы давать друг другу советы, молиться друг за друга, строго наставлять чад в сотнях церквей. Расположившись к городу, довольный, он потерял бдительность. У него было много грустных воспоминаний, но последние двое суток – ни призраков, ни кошмаров, и по утрам требовалась не алкогольная встряска, как прежде, а тянуло на черный кофе. Поэтому ночью в ожидании левого такси он шел по городским улицам к гостинице и глазел по сторонам. Если бы он был настороже, а не предавался мечтаниям, то услышал бы топоток кед и шумное дыхание, почуял бы запах косяка и сивухи – запашок дрожливых мальцов, смелых только в кодле. Не на войне, на игровой площадке. У входа в переулок.

Но он прозевал, и двое из пятерых шпаненков схватили его сзади за руки. Одному он топнул каблуком по ступне и, пока тот падал с воплем, развернулся и локтем сломал другому челюсть. Но тут кто-то из оставшихся трех ударил его трубой по голове. Фрэнк упал и в помутнении от боли почувствовал, как обыскивают его тело, и услышал шаги убегавших – кого-то среди них хромого. Он пополз по улице и сидел у стены, в темноте, пока не прояснилось зрение.

– Помочь? – Перед ним в свете фонаря возник силуэт мужчины.

– Что?

– Держи. – Человек подал руку и помог Фрэнку встать.

Еще не совсем опомнясь, Фрэнк похлопал себя по карманам и выругался.

– Черт. – Бумажника не было. Кривясь, он потер затылок.

– Хочешь, вызову полицейских – или не надо?

– К черту. То есть спасибо, не надо.

– Ну, возьми тогда. – Человек засунул ему в карман пиджака две долларовые бумажки.

– Ой, спасибо. Но мне, правда, не надо…

– Да ладно, брат. Держись на свету.

После, сидя в ночном кафе, Фрэнк вспоминал длинную косичку самаритянина под уличным фонарем. С надеждой выспаться в гостинице он простился. Нервы были натянуты до звона, и он растягивал время за чашкой черного кофе и яичницей. Все получалось неладно. Если бы у него была машина… но Лили и слышать об этом не хотела. У нее были другие планы. Ковыряя яичницу, он задумался, что сейчас делает Лили, чем занята ее голова. Она как будто была довольна, что он уезжает. Да по правде – он и сам был доволен. Теперь он решил, что привязанность к ней у него была медицинской – вроде того как глотать аспирин. Знала она об этом или нет, но Лили вытеснила из его души беспорядок, его гнев и стыд. Он уверился, что с его эмоциональной разрухой покончено. На самом деле, она только затаилась.

Усталый и смущенный, Фрэнк вышел из кафе и бесцельно бродил по улицам, пока не услышал резкий звук трубы. Он доносился из приоткрытой двери полуподвала, куда вела короткая лесенка. Визг трубы сопровождался одобрительными голосами, и если что отвечало его настроению, то как раз такой звук. Фрэнк спустился туда. Он предпочитал бибоп блюзу и задушевным песням о любви. После Хиросимы музыканты не хуже и не позже других поняли, что бомба Трумэна все изменила, а как – могут выразить только скэт и боп. В помещении, маленьком и полном дыма, человек десять или чуть больше напряженно слушали трио: трубу, фортепьяно и ударника. Номер длился и длился; не считая нескольких кивающих голов, никто не шевелился. Плавал дым, минута текла за минутой. Лицо пианиста блестело от пота, у трубача – тоже. А ударник был сухой. Чувствовалось, что завершения у музыки не будет – она прекратится только тогда, когда выдохнутся музыканты. Трубач отнял мундштук от губ, пианист напоследок пробежался по клавишам, но ударник еще не закончил. Он продолжал играть. Через некоторое время товарищи повернулись к нему и увидели то, что, наверное, было им хорошо знакомо. Барабанщик уже не владел собой. Им командовал ритм. Через несколько долгих минут пианист встал, и трубач положил свой инструмент. Вдвоем они подняли ударника со стула и унесли; палочки его отбивали в воздухе затейливый неслышный ритм. Слушатели уважительно и сочувственно захлопали. Вслед за этим на помост вышла женщина в ярком синем платье и другой пианист. Она спела несколько тактов «Жаворонка» и перешла на скэт, взбодрив аудиторию.

Фрэнк ушел последним. Было четыре часа утра – два часа до приезда господина левака. Голова болела меньше; он сел на бордюр ждать. Машина не появилась.

Ни машины, ни такси, ни друзей, ни информации, ни плана – добыть транспорт из города в пригород здесь было тяжелей, чем добраться на передовую. В половине восьмого он вошел в автобус, полный молчаливых поденщиков, домашних работниц, кухарок и взрослых ребят-газонокосильщиков. После деловой части города они покидали автобус один за другим, неохотно, как ныряльщики в приветливую голубизну, в глубине под которой – загрязнение. Там они будут отыскивать мусор, отбросы, подкармливать живность на рифах и уворачиваться от хищников, плавающих среди кружевных водорослей. Будут убираться, стряпать, подавать еду, штопать, стирать, полоть и косить.

Фрэнк ждал, когда покажется нужный дорожный указатель, а в голове у него мысли о насилии сменялись мыслями об осторожности. Он не представлял себе, что сделает, придя туда, где живет Си. Может быть, как барабанщика, его поведет ритм. Может, его тоже выпроводят, а он будет беспомощно махать руками – арестант своих стремлений. А если в доме никого? Тогда вломиться? Нет. Нельзя давать себе волю – это может повредить Си. Предположим… но какой смысл предполагать, если обстоятельства неизвестны? Когда он увидел нужный указатель, дергать шнур было уже поздно. Он прошел назад несколько кварталов и к тому времени, когда увидел вывеску «Доктор медицины» на лужайке Борегарда Скотта, немного успокоился. Перед входом цвел кизил снежно-белыми цветками с фиолетовой середкой. Фрэнк подумал, постучаться в парадную дверь или зайти с черного хода. Осторожность склонила к черному.

– Где она?

Женщина, открывшая кухонную дверь, ни о чем не спросила.

– Внизу, – сказала она.

– Ты Сара?

– Я. Постарайся потише. – Она кивнула на лестницу, которая вела к кабинету доктора и комнате Си.

Подойдя к лестнице, он увидел через открытую дверь маленького седого мужчину за большим письменным столом. Мужчина поднял голову.

– Что такое? Кто вы? – Глаза у доктора расширились, потом оскорблено сузились при виде незваного гостя. – Убирайтесь! Сара! Сара!

Фрэнк двинулся к столу.

– Здесь нечего красть! Сара! – Доктор потянулся к телефону. – Полицию вызову. Сейчас же!

Он вставил палец в диск на цифре ноль, и Фрэнк выбил телефон у него из рук.

Окончательно поняв характер угрозы, доктор выдвинул ящик стола и вынул пистолет.

Ишь ты, пистолет, подумал Фрэнк. Чистенький и легкий. Но рука, державшая его, дрожала.

Доктор поднял пистолет и навел на то, что с испугу должно было привидеться ему раздутыми ноздрями, пеной на губах и налитыми кровью глазами дикаря. Но видел он спокойное, даже невозмутимое лицо человека, с которым шутки плохи.

Он нажал на спуск.

Щелчок в пустом затворе был слабенький и оглушительный. Доктор уронил пистолет и побежал вокруг стола и мимо налетчика к лестнице наверх.

– Сара! – закричал он. – Вызови полицию, слышишь! Это ты его впустила!

Доктор Бо побежал по коридору к столику с другим телефоном. Рядом с ним стояла Сара, твердо положив руку на рычаг. Намерение ее было очевидно.

Тем временем Фрэнк вошел в комнату, где лежала сестра – неподвижная и маленькая в белой форме. Спит? Он пощупал пульс. Слабый или совсем нет? Он нагнулся и послушал, дышит ли. Она была холодная на ощупь – но не остывающим теплом смерти. Фрэнк знал смерть, но это была не она – пока что. Быстро оглядев комнатку, он заметил пару белых туфель, судно и сумочку. Он порылся в сумке, нашел двадцатидолларовую бумажку и засунул себе в карман. Потом стал на колени перед кроватью, просунул руки под плечи и колени сестры, поднял ее и понес по лестнице наверх.