Текст книги "Домой"

Автор книги: Тони Моррисон

Тони Моррисон
Домой

Слейду

 
Чей это дом?
Чья ночь не пускает свет
В него?
Скажи, кто в нем хозяин?
Не я.
Мне снился другой, веселее, светлее,
С видом на озеро в черточках крашеных
лодок,
На поля, раскинувшиеся, как руки для
объятия.
Этот дом чужой.
Его тени лгут.
Так почему его замок подходит к моему
ключу?
 

1

Они вставали, как люди. Мы их видели. Как люди, стояли.

Нам нельзя было ходить к этому месту. Там, как и на всех угодьях под Лотусом, Джорджия, страшные предупреждающие надписи. Они висят на сетчатых заборах, а сетка натянута между деревянными столбами, метрах в пятнадцати один от другого. Но мы увидели подкоп, проделанный каким-то животным – койотом или собакой, – и не могли удержаться. Трава ей по плечо, мне – до пояса, и мы проползли, хоть и опасались змей. Все об зеленились об траву, и мошкара лезла в глаза, но награда стоила этих неприятностей: прямо перед нами, метрах в пятнадцати, они стояли, они стояли, как люди. С белыми бешеными глазами они били поднятыми копытами, мотали гривами. Они кусали друг друга, как собаки, но они стояли, они встали на дыбы, передними ногами обхватывали холки друг друга, и у нас дух занялся от изумления. Один был бурый, другой вороной, и оба блестели от пота. Ржание их не так пугало, как тишина после удара задним копытом в оскаленные зубы противника. А поблизости кобылы и жеребята щипали траву и безразлично смотрели в другую сторону. Потом это прекратилось. Бурый опустил голову и копытил землю, а победитель размашисто убежал по дуге, подталкивая носом кобыл.

Мы поползли в траве назад к подкопу, держась подальше от цепочки стоящих пикапов, и заблудились. Забор не показывался целую вечность, но мы не паниковали, пока не услышали голоса, настойчивые, но тихие. Я схватил ее за руку и приложил палец к губам. Не поднимая головы, а только глядя сквозь траву, мы увидели, как они стащили тело с тачки и сбросили в вырытую яму. Одна ступня торчала над краем и дрожала, как будто нога могла высунуться обратно, как будто с небольшим усилием она могла выбраться из-под земли, которую сваливали туда лопатами. Лиц хоронивших мы не видели, только их брюки; но увидели, как лезвие лопаты затолкнуло дрожащую ступню ко всему остальному. Когда она увидела, как черную ступню с грязной розоватой подошвой запихнули в могилу, она затряслась всем телом. Я крепко обхватил ее за дрожащие плечи и хотел вдавить всю в себя – я был ее братом и на четыре года старше, поэтому думал, что справлюсь. Люди давно ушли, луна уже выкатилась, как дынька, и только тогда мы осмелились шевельнуть хоть одну травинку и поползли на животах искать лаз под забором. Мы ожидали, что дома нас отлупят или выругают за то, что поздно пришли, но взрослые нас не заметили. У них были какие-то свои неприятности.

Раз ты взялась написать мою историю, что бы ты ни думала и что бы ни написала, я знаю одно: я совсем забыл те похороны. Я запомнил только коней. Они были такие красивые. Такие звери. И стояли, как люди.

2

Дышать. Как дышать, чтобы никто не догадался, что он не спит. Мерно и басовито храпеть, отвесить нижнюю губу. Главное, чтобы не двигались веки, сердце билось ровно и руки были расслаблены. В два часа ночи, когда проверяют, нужно ли сделать ему еще один усыпляющий укол, они увидят, что пациент на втором этаже в 17-й палате крепко спит под морфием. Убедившись в этом, они могут пропустить укол и ослабить наручники, чтобы восстановилось кровообращение в руках. Чтобы изобразить мертвецкий сон или мертвеца, лежащего ничком в грязи на поле боя, надо сосредоточиться на какой-нибудь одной нейтральной вещи. Такой, чтобы задушила малейшие проявления жизни. Лед, подумал он, кубик льда, сосулька, застывший пруд, морозный пейзаж. Нет, слишком сильное чувство от заснеженных холмов. Тогда – огонь. Нет-нет. Слишком бурно. Нужно, чтобы не вызывало чувств, не пробуждало воспоминаний, ни приятных, ни стыдных. Все, что мог вспомнить, отзывалось болью. Вообразил чистый лист бумаги – и сразу вспомнилось полученное письмо, комом вставшее в горле: «Приезжай скорей. Она умрет, если опоздаешь». В конце концов, он сосредоточился на стуле в углу палаты. Дерево. Дуб. Лакированный или мореный. Сколько реек в спинке? Сиденье плоское или выгнуто под зад? Ручной работы или фабричное, кто был столяр и где взял материал? Безнадежно. Стул вызывает вопросы, а не равнодушную скуку. Может, океан в пасмурный день, когда смотришь с палубы транспорта – и не видать горизонта, и надежды нет увидать? Нет. Нельзя, потому что среди тел в холодном трюме могут быть его земляки. Надо сосредоточиться на чем-то другом – на ночном беззвездном небе или лучше на железнодорожных путях. Никакой природы, ни поездов, только бесконечные, бесконечные рельсы.

Рубашку и ботинки со шнурками у него отобрали, но штаны и армейская куртка (неподходящие орудия для самоубийства) висят в шкафчике. Ему надо только добраться по коридору до входной двери – ее не запирают с тех пор, как случился пожар на этаже и погибла сестра и два пациента. Это рассказал ему Крейн, болтун санитар, который быстро жует жвачку, когда моет пациентам подмышки. Но, наверное, это было отговоркой, просто персонал устраивал там перекуры. Первый план побега начинался с того, чтобы оглушить Крейна, когда придет выносить судно. Для этого надо ослабить путы на руках, а дело слишком рискованное; поэтому он избрал другую стратегию.

Два дня назад, когда его везли в наручниках на заднем сиденье полицейской машины, он беспрерывно вертел головой, чтобы понять, где они и куда едут. В этом районе он не бывал. Он обретался в Сентрал-Сити. Никаких особенных ориентиров, кроме буйного неона на закусочной да громадной вывески перед двором церквушки АМЕ[1]1
  Африканская методистская епископальная церковь. (Здесь и далее – прим. перев.).


[Закрыть] Сион. Если удастся улизнуть через пожарный выход, туда он и направится – в Сион. Однако перед побегом надо где-то добыть туфли. Идти зимой босиком – наверняка арестуют, вернут в лечебницу, а потом посадят за бродяжничество. Интересный закон: бродяжничество – это когда стоишь на улице или идешь без определенной цели. Книжка в руке помогла бы, но если босой, значит «цели» нет, а если просто стоишь, могут обвинить в «подозрительном поведении».

Он лучше многих знал, что для законной или незаконной кары вовсе не обязательно находиться на улице. Можно быть дома, годами жить в собственном доме, и все равно, люди с бляхами или без блях, но непременно с оружием, могут заставить тебя собрать манатки и убраться – в туфлях или без туфель. Двадцать лет назад у него, четырехгодовалого, была пара туфель, правда, подметка у одной хлопала при каждом шаге. Обитателям пятнадцати домов приказали покинуть их слободку на краю города. В двадцать четыре часа, им сказали, иначе… «Иначе» означало смерть. Предупреждение было сделано рано утром, и день сложился из растерянности, гнева и сборов. Вечером большинство отбыло – на колесах, у кого были, а у кого не было – пешком. Но, несмотря на угрозы людей в балахонах и без и уговоры соседей, старик Кроуфорд сидел на ступеньке веранды и отказывался уйти. Уперев локти в колени, сцепив пальцы, он жевал табак и ждал всю ночь. На заре, через двадцать четыре часа, его забили до смерти трубами и прикладами и привязали к самой старой магнолии в округе – к той, что росла у него же во дворе. Может, и заупрямился он из любви к этому дереву – он, бывало, хвастался, что посажено оно еще его прабабкой. Ночью кое-кто из сбежавших соседей вернулись, отвязали его и похоронили под любимой магнолией. Один могильщик рассказывал каждому, кто соглашался слушать, что Кроуфорду еще и вырезали глаза.

Для побега необходима была обувь, но у пациента ее не было. В четыре часа, перед рассветом, он сумел ослабить и развязать матерчатые наручники и стащил с себя больничную пижаму. Надел армейские брюки и куртку и босиком прокрался по коридору. Не считая плача в палате рядом с пожарным выходом, все было тихо – ни постукивания санитарских туфель, ни приглушенных смешков, ни запаха табачного дыма. Когда он открыл дверь, петли заскрипели, и холод обрушился на него, как кувалда.

От ледяного железа пожарной лестницы ногам было так больно, что он перескочил через перила – поскорее встать в более теплый снег. Безумный свет луны, работавшей и за себя, и за невидимые звезды, вторил его исступлению; он освещал его сгорбленные плечи и следы на снегу. В кармане лежал боевой значок пехотинца, но никакой мелочи, так что у него даже не было в мыслях поискать телефонную будку и позвонить Лили. Да и в любом случае не позвонил бы: не только из-за их холодного расставания, но и потому, что стыдно было бы обратиться к ней сейчас – босому беглецу из сумасшедшего дома. Прихватив поднятый воротник на горле, не по расчищенному тротуару, а по снежной обочине он пробежал шесть кварталов до дома священника настолько быстро, насколько позволял остаток больничного наркотика. Домик был двухэтажный, обшитый досками, ступеньки на веранду чисто подметены, но в окнах свет не горел. Он постучал, громко, как ему казалось, притом что застывшие руки онемели, но в этом стуке не было угрозы – не так барабанит в дверь шайка горожан или полиция. Настойчивость дала результаты: зажегся свет, дверь приотворилась, открылась шире, и появился седой человек во фланелевом халате; придерживая очки, он недовольно смотрел на беспардонного ночного визитера.

А тот хотел сказать «здравствуйте» или «извините», но его трясло, как будто на него напала пляска святого Витта, зубы стучали неудержимо, и он не мог издать ни звука. Человек в дверях рассмотрел дрожащего гостя и отступил, освобождая дорогу. Он жестом пригласил его войти, но перед этим крикнул в сторону лестницы:

– Джин! Джин!.. Боже мой, – пробормотал он, закрывая дверь, – в каком же ты виде.

Тот хотел улыбнуться и не смог.

– Я Джон Локк. Священник. А ты?

– Фрэнк, сэр. Фрэнк Мани.

– Ты откуда? Из больницы?

Фрэнк кивнул, топая на месте и растирая пальцы рук.

Локк закряхтел.

– Присаживайся, – сказал он и добавил, качая головой: – Тебе повезло, мистер Мани. Там, из больницы, продают много тел.

– Тел? – Фрэнк опустился на диван, не особенно вдумываясь в слова хозяина.

– Ну да. Медицинскому факультету.

– Продают мертвые тела? Зачем?

– Понимаешь, докторам надо работать над телами мертвых бедняков, чтобы помогать живым богачам.

– Перестань, Джон. – Джин Локк спустилась по лестнице, завязывая пояс на халате. – Глупости это все.

– Это моя жена, – сказал Локк. – Она очень милая женщина, но часто бывает неправа.

– Здравствуйте. Извините, что я так… – Фрэнк встал, все еще дрожа.

Она перебила его:

– Это лишнее. Сиди, пожалуйста, – сказала и скрылась на кухне.

Фрэнк подчинился. Тут разве что ветер не дул, а так в доме было не намного теплее, чем на улице, и туго натянутый полиэтиленовый чехол на диване не сильно помогал согреться.

– Извини, что у нас так холодно. – Локк заметил, что у Фрэнка дрожат губы. – Мы тут к дождям привыкли, а не к снегу. А сам ты из каких краев?

– Сентрал-Сити.

Локк закряхтел, как будто этим все объяснялось.

– Туда направляешься?

– Нет, сэр. Я на юг еду.

– И как же ты очутился в больнице вместо тюрьмы? Босые и полураздетые чаще туда попадают.

– Из-за крови, наверное. По лицу текла.

– Откуда она взялась?

– Не знаю.

– Ты не помнишь?

– Нет. Только шум. Очень громкий. – Фрэнк потер лоб. – Может быть, драка была? – Он произнес это вопросительно, словно священник мог знать, почему его двое суток держали связанным и на уколах.

Священник смотрел на него встревоженно. Не испуганно, а только озабоченно.

– Наверное, решили, что ты опасен. Если бы просто больной, ни за что бы не положили. Куда именно ты направлялся, брат? – Он стоял, по-прежнему сцепив руки за спиной.

– В Джорджию, сэр. Если сумею добраться.

– Да уж. Путь неблизкий. А монеты у мистера Мани есть? – Локк улыбнулся собственной шутке.

– Были, когда меня забрали, – ответил Фрэнк. Теперь в кармане брюк была только медаль. И он не мог вспомнить, сколько дала ему Лили. Помнил только опущенные углы губ и непрощающий взгляд.

– А теперь их нет, так? – Локк прищурился. – Полиция тебя ищет?

– Нет. Нет, сэр. Они просто забрали меня и отвезли в отделение для сумасшедших. – Он сложил ладони лодочкой перед ртом и подышал на них. – Вряд ли меня в чем-то обвиняли.

– А если и обвинили, ты бы этого не знал.

Джин Локк вернулась с тазом холодной воды.

– Сынок, опусти сюда ноги. Она холодная, но быстро согревать их тебе не надо.

Фрэнк со вздохом погрузил ноги в воду.

– Спасибо.

– За что они его забрали? Полиция-то. – Джин адресовала вопрос мужу; он пожал плечами.

За что, действительно. Кроме рева бомбардировщика В-29, что именно с ним происходило, не понравившееся полиции, стерлось полностью. Он себе не мог этого объяснить, не то что добрым хозяевам, пустившим его в дом. Дрался? Писал на тротуар? Обругал прохожих или школьников? Бился головой о стену или прятался в кустах на чужом дворе?

– Что-то я, наверное, натворил, – сказал он. – Что-нибудь такое. – Он совсем не помнил. Бросился на землю из-за громкого выхлопа. Или затеял драку с незнакомым, или заплакал перед деревьями, прося прощения за то, чего не совершал? Помнил он только, как Лили захлопнула за ним дверь, и тогда, несмотря на важность его поездки, тревога сделалась нестерпимой. Он выпил несколько рюмок, чтобы подкрепиться перед дальней дорогой. Когда вышел из бара, тревога его покинула, но и ясное сознание тоже. Вернулась беспричинная ярость и отвращение к себе, в котором виноват был кто-то другой. И воспоминания, созревшие в Форт-Лоутоне, откуда сразу после увольнения началось его бродяжничество. Сойдя на берег, он хотел послать домой телеграмму, поскольку ни у кого в Лотусе телефонов не было. Но заодно с телефонистками забастовали и телеграфисты. На двухцентовой открытке он написал: «Я вернулся целый. Скоро увидимся». «Скоро» так и не наступило, потому что он не хотел возвращаться без земляков. Чересчур живой – как он покажется родне Майка или Стаффа? Его свободно дышащее, неповрежденное тело будет для них оскорблением. И что бы ни наплел им про геройскую смерть друзей, они будут негодовать – и правильно. Кроме того, он ненавидел Лотус. Его суровое население, его тесный мирок и особенно его безразличие к будущему можно было терпеть, только когда с ним там были друзья.

– Давно ты вернулся? – Священник все еще стоял. Лицо у него смягчилось.

Фрэнк поднял голову.

– С год назад.

Локк почесал подбородок и хотел заговорить, но вернулась Джин с тарелкой крекеров и чашкой.

– Тут горячая вода с солью, – сказала она. – Выпей, только потихоньку. Я принесу тебе одеяло.

Фрэнк сделал два глоточка, а потом залпом выпил остальное. Джин принесла еще и сказала:

– Ты макай крекеры в воду, сынок. Легче пройдут.

– Джин, – сказал Локк, – пойди посмотри, что у нас есть в бедном ящике.

– Ему ведь и туфли нужны, Джон.

Лишних не нашлось, и ему положили рядом с диваном четыре пары носков и драные галоши.

– Поспи, брат. У тебя тяжелая дорога впереди, и я имею в виду не только Джорджию.

Фрэнк уснул на полиэтиленовом чехле под шерстяным одеялом, и сон его был усыпан частями тел. Проснулся он под воинственным солнечным светом, в запахе поджаренного хлеба. Долго, дольше положенного, он соображал, где находится. Остаток от двухдневных больничных уколов уходил, но медленно. Неважно где, он был благодарен ослепительному солнцу за то, что не причиняло боли голове. Он сел, увидел носки, аккуратно лежавшие на ковре, как отломанные ноги. Потом услышал тихие голоса в другой комнате. Он глядел на носки, и память возвращала недавнее прошлое: побег из больницы, снег под ногами и, наконец, священник Локк и его жена. Так что, когда Локк вошел и спросил, приятно ли было три часика поспать, он был уже в реальном мире.

– Хорошо. Прекрасно себя чувствую.

Локк проводил его в ванную комнату и положил на край умывальника бритвенные принадлежности и щетку для волос. Побрившись и умывшись, он обыскал карманы брюк, проверить, не забыто ли там чего санитарами – может, четверть доллара или десять центов, – но оставили они только его боевой значок пехотинца. Деньги, которые дала Лили, конечно, исчезли. Фрэнк сел за эмалированный стол и позавтракал овсяной кашей и тостом с маслом. Посередине стола лежали восемь долларовых бумажек и горстка монет. Как банк в покере, но добытые гораздо большим трудом: десятицентовые из маленьких кошелечков, пятицентовые, неохотно отданные детьми, имевшими на них другие сладкие планы; доллар представлял щедрость целой семьи.

– Семнадцать долларов, – сказал Локк. – Этого с излишком хватит на автобусный билет до Портленда, а потом до одного места около Чикаго. До Джорджии на них, понятно, не доедешь, но в Портленде тебе вот что надо сделать.

Он велел Фрэнку пойти к его преподобию Джесси Мейнарду, пастору баптистской церкви, а тот позвонит дальше и скажет, как найти другого.

– Другого?

– Ты ведь далеко не первый. Интегрированная[2]2
  В 1948 г. президент Трумэн своим указом отменил сегрегацию в вооруженных силах. Практически десегрегация была осуществлена через три года, во время войны в Корее.


[Закрыть] армия – это интегрированное несчастье. Вы вместе идете на войну, а приходите с войны, и с вами обращаются, как с собаками. Поправлюсь. С собаками лучше обращаются.

Фрэнк смотрел на него и молчал. В армии с ним обращались не так плохо. Не их вина, что время от времени срывался с цепи. Наоборот, врачи, когда его увольняли, были внимательны и добры, говорили, что сумасшествие сойдет с него со временем. Они всё про это знали и уверяли его, что пройдет. Только воздерживайся от алкоголя, сказали они. Он не воздерживался. Не мог, пока не повстречал Лили.

Локк оторвал от конверта клапан с адресом Мейнарда и сказал, что у Мейнарда большой приход и он может щедрее помочь, чем здешняя малочисленная паства.

Джин сложила ему в магазинный пакет шесть сэндвичей – какие с сыром, какие с копченой колбасой – и три апельсина. Дала ему пакет и вязаную шапку. Фрэнк поблагодарил ее, надел шапку, заглянул в пакет и спросил:

– Сколько времени туда ехать?

– Неважно, – сказал Локк. – Будешь рад каждому кусочку, потому что тебя не посадят за столик ни на одной остановке. Слушай меня: ты из Джорджии, ты служил в десегрегированной армии и, может, думаешь, что на Севере не так, как у вас на Юге. Не думай так и на это не рассчитывай. Обычай так же реален, как закон, и, может быть, так же опасен. Ну, пошли. Я тебя отвезу.

Фрэнк остановился в дверях, священник надел пальто и взял ключи от машины.

– До свидания, миссис Локк. Большое вам спасибо.

– Счастливого пути, сынок, – ответила она и потрепала его по плечу.

В окошке кассы Локк поменял монеты на купюры и купил Фрэнку билет. Перед тем как встать в очередь к автобусу, Фрэнк заметил проезжавшую мимо полицейскую машину. Он нагнулся, будто бы поправлял галоши. Когда опасность миновала, он выпрямился, повернулся к священнику и протянул ему руку. Они смотрели друг другу в глаза, ничего не говоря и будто говорили: «С Богом».

Пассажиров было мало, но Фрэнк послушно сел на заднее сиденье, стараясь, чтобы метр девяносто сантиметров его тела занимали как можно меньше места, и держа пакет с сэндвичами близко к себе. Когда солнце успешно осветило застывшие деревья, не способные говорить без листвы, пейзаж в снежном меху за окном стал еще грустнее. Одинокие дома придавали форму снегу, на детских тележках там и сям возвышались сугробики. Только грузовички на дорожках перед домами выглядели живыми. Он думал о том, какая может идти жизнь в этих домах, и не мог вообразить ничего. И, как часто бывало, когда он оставался один и трезвый, все равно в каких обстоятельствах, ему виделся мальчик, запихивающий в себя свои внутренности – мальчик держал их в ладонях, как хрустальный шар гадалки, лопнувший от дурных вестей; или слышал мальчика, у которого только нижняя часть лица была цела и рот звал маму. И он перешагивал через них, обходил их, чтобы остаться живым, чтобы его собственное лицо не развалилось, чтобы его цветные кишки остались под тонким, ох, каким тонким покровом плоти. На черно-белом фоне зимнего ландшафта взбухало кроваво-красное. Они никогда не уходили, эти картины. Гасли только, когда он был с Лили. Он не хотел признавать эту поездку разрывом. Перерывом, он надеялся. Но трудно было забыть, во что превратилось их житье: голос ее был зашнурован усталой жестокостью, молчание жужжало разочарованностью. Иногда лицо Лили преображалось в передок джипа: свирепо сверкающие, неотступные глаза-фары и улыбка, как решетка радиатора. Странно, до чего она изменилась. Когда Фрэнк вспоминал, что он любил в ней – маленький животик, кожу под коленями, ошеломительно красивое лицо, – казалось, что ее перерисовали в виде карикатуры. Ведь не он только в этом виноват, правда? Покурить разве не выходил из квартиры? Не клал половину зарплаты ей на туалетный стол, чтобы тратила, как хотела? Вежливо не поднимал сиденье туалета – а она считала это за оскорбление? И хотя его удивляли и забавляли ее женские принадлежности – висевшие на двери, теснившиеся в шкафчиках, на умывальнике и везде, где только можно было: спринцовки, насадки для клизмы, флаконы с раствором для спринцевания, женский тоник, прокладки, депиляторий, кремы для лица, грязевые маски, бигуди, лосьоны, дезодоранты, – он никогда их не трогал и не подвергал сомнению. Да, случалось, он часами сидел в оцепенении и не хотел разговаривать. Да, его все время выгоняли со случайных работ, какие ему удавалось найти. И хотя, находясь рядом с ней, иногда было трудно дышать, он совсем не был уверен, что сможет жить без нее. Дело было не только в постели, не в том, что он называл царством у нее между ног. Когда он лежал, и на груди у него покоилась девичья тяжесть ее руки, кошмары рассеивались, и он мог уснуть. Когда просыпался с ней, первым желанием не был обжигающий глоток виски. Самое главное, его не тянуло к другим женщинам – все равно, заигрывали они откровенно или только красовались перед ним для собственного удовольствия. Он не сравнивал их с Лили: он видел в них просто людей. Только при ней картины гасли, прятались за завесой в его мозгу, бледнели, но ждали своего часа и обвиняли. Почему ты не поспешил? Если бы подошел раньше, то мог бы спасти его. Мог утащить его за холм, как Майка. А сколько поубивал потом? Женщин – они бежали и тащили детей. И одноногого старика на костылях – он ковылял по обочине, чтобы не задерживать задних, более быстрых. Ты прострелил ему голову, потому что думал отплатить за замерзшую мочу на брюках Майка, за губы, звавшие маму. Отплатил? Получилось? И девочка. Чем она заслужила то, что с ней сделали? Незаданные вопросы размножались, как плесень в тенях фотографий, которые он видел. До Лили. До того как увидел ее, когда она встала на стул и потянулась к верхней полке буфета за банкой пекарного порошка для его обеда. В тот первый раз. Ему надо было встать и снять банку с полки. Но он не встал. Он не мог отвести взгляд от ее подколенных ямок. Когда она потянулась за банкой, мягкая цветастая ткань ее бумажного платья приподнялась, открыв эту редко замечаемую, нежную – ох, какую нежную полоску плоти. И почему-то заплакал, сам не мог понять почему. Любовь, самая простая и обыкновенная, – налетела и смяла его.

От Джесси Мейнарда в Портленде любви не было. Помощь – да. Но ледяное презрение. Его преподобие, видимо, сострадал бедствующим, если они были пристойно одеты, – но не молодым, здоровым двухметровым солдатам. Он пустил Фрэнка на заднюю веранду перед дорожкой, где отдыхал «олдсмобиль Рокет 98», и с многозначительной улыбкой в качестве извинения объяснил: «У меня дочери в доме». Это был оскорбительный налог на пальто, свитер и две десятидолларовые бумажки просителю. Достаточно на дорогу до Чикаго и, может быть, даже на полдороги до Джорджии. Хоть и враждебно, Мейнард снабдил его полезной информацией на прощание. Из путеводителя он выписал кое-какие адреса и названия гостиниц и пансионов, откуда Фрэнка не прогонят.

Фрэнк положил список в карман пальто, выданного Мейнардом, а деньги незаметно для него засунул в носки. Пока он шел к вокзалу, боязнь учинить что-нибудь дикое, подозрительное, разрушительное и противозаконное понемногу ослабевала. Кроме того, иногда он мог предугадать приступ. Впервые это произошло, когда он сел в автобус около Форт-Лоутона со всеми увольнительными документами. Он спокойно сидел рядом с ярко одетой женщиной. На ней была цветастая юбка, собравшая все краски радуги, и огненно-красная блузка. На глазах у Фрэнка цветы на подоле стали чернеть, а блузка бледнела, пока не сделалась белой, как молоко. А потом все люди и всё вокруг. За окном – деревья, небо, мальчик на самокате, трава, заборы. Все цвета исчезли, и мир превратился в черно-белый киноэкран. Он не закричал тогда – решил, что-то случилось со зрением. Плохое, но поправимое. Еще подумал: не так ли видят мир собаки, кошки и волки. Или на него напала цветовая слепота? На следующей остановке он вышел из автобуса и пошел к заправочной станции «Шеврон». Над «В» в середине названия вздымалось черное пламя. Он хотел зайти в туалет по малой нужде и посмотреть в зеркале, не воспалены ли у него глаза, но надпись на двери остановила его. Он облегчился в кустах позади станции, раздосадованный и немного испуганный бесцветным ландшафтом. Автобус уже готов был тронуться, но подождал его. Он вышел на последней остановке – на автобусной станции того самого города, где сошел с корабля навстречу школьницам, встречавшим песнями утомленных войной солдат. На улице перед автобусной станцией солнце ударило его по глазам. Злой свет погнал его искать тени, и там, под дубом, трава стала зеленой. Он понял, что не закричит, ничего не разобьет, не набросится на людей. Это пришло позже, независимо от палитры мира, – взрывом стыда и ярости. Теперь, когда исчезновение цвета предупреждало его, у него было время убежать и спрятаться. И теперь всякий раз, когда краски начинали бледнеть, он уже не пугался и знал, что цветовой слепоты у него нет и жуткие картины тоже могут растаять. Уверенность вернулась, и он мог выдержать полтора суток в чикагском поезде без инцидентов.

По знаку проводника он вошел в пассажирский вагон, отодвинул зеленую разделительную занавеску и сел у окна. Покачивание вагона и гудение рельсов убаюкали его, и он заснул на редкость крепко, так что проспал начало скандала и застал только конец. Проснулся он под плач молодой женщины, которую утешали официанты в белых пиджаках. Один подложил ей подушку под голову, другой дал стопку полотняных салфеток, вытирать слезы и кровь из носа. Рядом с ней, глядя в сторону, сидел безмолвный возмущенный муж – маска стыда и его неразлучника, оцепенелого гнева.

Когда официант проходил мимо, Фрэнк тронул его за руку и спросил:

– Что случилось? – Он показал на мужа и жену.

– А ты не видел?

– Нет. Что?

– Тот вот – муж. Он вышел в Элко, купить кофе или еще чего-то. – Официант показал большим пальцем за спину. – Хозяин или посетители выставили его. Ногой под зад. Повалили, попинали еще, а когда жена пришла на помощь, ей засветили камнем в лицо. Мы увели их в вагон, но те продолжали орать, пока мы не отъехали. Смотри, – сказал он. – Видишь? – Он показал на яичные желтки, уже не стекавшие по окну, а прилипшие, как мокрота.

– Кто-нибудь сообщил проводнику? – спросил Фрэнк.

– Ты спятил?

– Наверное. Слушай, ты знаешь в Чикаго, где можно поесть и переночевать? У меня тут список. Что-нибудь знаешь про эти места?

Официант снял очки, снова надел и пробежал список священника Мейнарда. Поджал губы.

– Кушать иди в закусочную Букера. Она рядом с вокзалом. А заночевать всегда лучше в АМХ[3]3
  Ассоциация молодых христиан.


[Закрыть]. Это на Уобаш-стрит. А в гостиницах и этих домах туристов тебе дорого встанет, да могут и не пустить в драных галошах.

– Спасибо, – сказал Фрэнк. – Приятно слышать, что они такие разборчивые.

Официант засмеялся.

– Выпить хочешь? У меня там есть «Джонни Уокер». – На карточке у официанта было написано: «К. ТЕЙЛОР».

– Да. Ох, да.

При упоминании виски вкусовые бугорки Фрэнка, безразличные к сэндвичам с сыром и апельсинам, оживились. Один глоточек. Только упорядочить и смягчить мир. Не больше.

Ожидание показалось долгим, и Фрэнк уже решил, что Тейлор забыл о нем, но тут он появился с кофейной чашкой, блюдцем и салфеткой. На дне толстой белой чашки призывно подрагивало виски.

– Угощайся, – сказал Тейлор и ушел, покачиваясь вместе с вагоном.

Побитая чета перешептывалась, женщина – тихо, умоляюще, он – настойчиво. Дома он ее поколотит, думал Фрэнк. А как иначе? Одно дело, когда тебя прилюдно унизили. Мужчина может это пережить. Невыносимо, когда это было при женщине, при твоей жене, и она это не только видела, но и бросилась на выручку – его выручать! Сам он не мог защититься и ее не смог защитить, чему доказательством – камень в лицо. Она поплатится за свой сломанный нос. И не раз поплатится.

После виски он задремал, прислонясь затылком к оконной раме, и проснулся оттого, что кто-то сел рядом. В вагоне были еще свободные места. Он повернулся и скорее весело, чем удивленно оглядел соседа – маленького мужчину в широкополой шляпе. Тот был в голубом костюме: длинный пиджак и широкие, суженные внизу брюки. На ногах – белые туфли с неестественно узкими мысками. Человек смотрел прямо перед собой и не обращал на него внимания. Фрэнк прислонился к окну, чтобы спать дальше. Стиляга сразу же встал и исчез в проходе. На кожаном сиденье от него даже вмятины не осталось.

За окном проплывал холодный, плохо отмытый пейзаж; Фрэнк пробовал украсить его, мысленно набрасывая гигантские фиолетовые мазки и золотые кресты на холмах, поливая желтым и зеленью голые пашни. Он часами раскрашивал пейзаж Запада, иногда безуспешно, и это возбуждало его, но, выйдя из вагона, был уже более или менее спокоен. Однако вокзальный шум так бил по нервам, что он потянулся за пистолетом. Пистолета, конечно, не было, поэтому он прислонился к стальной опоре и подождал, когда утихнет паника.

Часом позже он подгребал тушеную фасоль и намазывал маслом кукурузный хлеб. Тейлор, официант, не обманул. У Букера не только еда оказалась хорошей и дешевой, но и общество – обедавшие, прислуга за стойкой, официантки и громогласный спорщик повар – было приветливо и весело. Рабочие и бездельники, матери и уличные женщины, все ели и пили непринужденно, по-семейному, словно у себя на кухне. Атмосфера открытости и дружелюбия позволила Фрэнку свободно разговориться с человеком на соседнем табурете. Тот первым назвался.

– Уотсон. Билли Уотсон. – Он протянул руку.

– Фрэнк Мани.

– Ты из каких краев, Фрэнк?

– A-а, брат. Корея, Кентукки, Сан-Диего, Сиэтл, Джорджия. Что ни назови – я оттуда.