Текст книги "Ее звали О-Эн"

Автор книги: Томиэ Охара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Я узнала, что отъезд сэнсэя назначен на десятое февраля. Разрешение было дано, сборы закончены, но из-за легкого недомогания пришлось отложить поездку. Я поспешно приготовила целебный настой и вместе с письмом вручила Дансити.

"... Как Ваше самочувствие? Мне сказали, Что Вы больны. Желаю Вам скорейшего выздоровления и благополучного отплытия при ясной погоде. Да сопутствует Вам удача, с почтением..."

Двенадцатого февраля сэнсэй отбыл в Эдо морским путем из гавани Урато. Разумеется, я не провожала его. Зато мне приснился сон.

...Огромный корабль под парусами. Я стою на палубе в дорожной одежде, в широкополой шляпе. Брови у меня сбриты, зубы покрыты чернью. Приподняв поля шляпы, я говорю: "Я всегда мечтала хоть одним глазком повидать Эдо. Какое счастье поехать туда вместе с сэнсэем!"

Проснувшись, я почувствовала себя несчастной. Не потому, что у той, второй "я" во сне были сбритые брови и зачерненные зубы, а оттого, что во сне я беззаботно смеялась и о чем-то весело, оживленно болтала, исполненная радости и горячего, как огонь, счастья,

Мне стало и больно за себя, и горько, что даже пустой, призрачный сон способен дарить мне эту иллюзию счастья, и я заплакала в ночной тишине на своем одиноком ложе. Горько было сознавать, что, понимая всю тщетность пустых сновидений, я в тайных помыслах готова все время возвращаться к ним, лелея память хотя бы об этих снах...

Вот почему, получив княжеские грамоты, я почувствовала себя уязвленной до глубины души – слишком уж невыносимо было бы мне, еще живущей призрачными мечтами, пойти наперекор самой себе.

"Эн, дочери покойного Дэнэмона Нонака, назначается жалованье – восемь коку риса", – гласила первая грамота. В другой содержался совет князя: он рекомендовал мне выйти замуж.

Наследник человека, отнявшего у меня все, заключившего меня, четырехлетнюю девочку, в темницу на сорок лет, теперь жалует мне содержание размером со слезинку воробья! Какое оскорбление! Лучше ходить в тряпье, просить подаяние, умереть с голоду, но такой милости мне на надо.

Я не хотела даже отвечать князю. Обращу все в шутку, скажу, что служить при дворе князя не собираюсь, значит, и жалованье получать не за что... Но старый Игути чуть ли не со слезами уговаривал меня согласиться.

Князь – отпрыск боковой ветви, он прибыл к нам из Эдо, из семейства Симбаси, но, несмотря на это, стал главой княжества Тоса. Это поистине выдающийся человек... Совсем еще молод, ему едва исполнилось тридцать, – но необычайно мудр и великодушен. Он весьма уважает сэнсэя Синдзан, назначил его советником при правительстве клана, оказывает ему содействие в занятиях наукой. По его приказу свыше шестидесяти юношей города Коти слушают в большом Северном зале замка лекции сэнсэя по "Анналам Японии" ("Анналы Японии"– одна из самых древних японских книг (VIII в.), в которой собраны древние мифы, легенды в исторические хроники).

Поверьте мне, старику, – сэнсэй Синдзан смог по-настоящему заниматься наукой только после того, как в Тоса стал править этот князь... И содержание это пожаловано не столько вам, госпожа о-Эн, сколько вашей престарелой матушке и старухе кормилице.

Так я впервые услыхала о молодом, болезненном властителе клана Тоса. Выйдя на волю, я твердо решила остаток моей жизни прожить полностью вне политики. Но теперь я поняла – кем бы ты ни был, узником, выпущенным на волю, или самой жалкой маленькой мошкой, все равно, пока ты жив, оградить себя от политики невозможно.

Вот почему, в конце концов, я приняла это крохотное жалованье в восемь коку. Не потому, что поняла, как бессмысленно сопротивляться воле молодого князя, о котором все твердили, будто он глубоко почитает науку; просто я убедилась, что жить вне политики но удастся. Главная же причина заключалась в том, что с больной матерью и старухой кормилицей на руках я была так бедна, что мне не хватало буквально на пропитание. Я согласилась, хотя все мое существо яростно протестовало против этой подачки.

Каким бы милосердным и мудрым ни был молодой князь, он жил в замке, в том самом замке с белыми стенами, окруженном рвом. Смягчить жестокость замка было не в его власти. К тому времени, как он стал князем Тоса, мы находились в темнице уже тридцать семь лет. Если бы он сразу освободил нас, младший брат, попавший в заточение грудным младенцем, смог бы хоть немного, пусть всего лишь два года, пожить

на воле...

Но нас не щадили... Наша судьба решалась не по воле милосердного, кроткого сердцем князя, а по велению замка, высоко вознесшего над землей свои белые стены. Этого я не могу простить. И никогда не прощу.

А совет князя выйти замуж за кого-нибудь из бывших вассалов – уж вовсе непрошеное благодеяние. Я ведь больше не пленница!

Будь сэнсэй Синдзан дома, я села бы в паланкин, отправилась к нему и, упав перед ним ничком, выплакала бы свою обиду, думала я.

И еще мне хотелось – конечно, если бы удалось благополучно миновать стражу у ворот замка – бросить прямо в лицо этому молодому и, по слухам, столь великодушному князю мой отказ, бесповоротный и резкий.

Очевидно, он не догадывается, что, когда живешь в замке, милосердие бессмысленно, больше того – иногда оно вредоносно. Он не замечает, что его участие выглядит подчас даже комично. А его советы попросту смехотворны!

Итак, князь советует мне выйти замуж-он печалится, что исчезнет род моего отца, талантливого, одаренного человека...

– Если вы сейчас вступите в брак, у вас обязательно будут дети. Это священный долг госпожи, неужели вы со мной не согласны? Если вы не захотите внять княжескому совету, мне, старику, не будет оправдания ни перед князем, ни перед господином правителем... – с жаром убеждал меня старый Игути.

– Что же ты станешь делать, если я не послушаюсь? – с улыбкой ответила я, вставая.

Не столько душа, сколько тело мое содрогнулось при этих словах. Родить ребенка? Я никогда и не помышляла, что моему бедному телу придется испытать нечто подобное.

В то же время я подумала, что физически я все еще женщина в полном смысле этого слова. Доказательства тому повторялись из месяца в месяц, точь-в-точь, как и в первые годы моей печальной девичьей жизни; они и сейчас еще бесконечной чередой продолжали терзать мне душу, безжалостно напоминая о бесплодно уходящей жизни...

Любить мужчину, родить ребенка, жить полной жизнью – да, я еще была на это способна. Если бы я согласилась, быть может, и мне достались бы крохи того, что считается женским счастьем, – это неожиданное открытие не столько удивило меня, сколько напугало, повергло в смятение.

В дни заточения, твердо уверенная, что мне суждено окончить жизнь в темнице, я позволяла себе в мечтах отдаваться сэнсэю. Но встреча с сэнсэем в жизни развеяла это наваждение дьявола.

Облик сэнсэя, с детских лет истерзанного бедностью и болезнями, иссушенного напряженной работой мысли, внушал совсем иные чувства. Видеть в нем мужчину было бы почти святотатством.

Нет, не такого мужчину я рисовала в своих мечтах. Женщина, жившая во мне, создала свой идеал мужчины, гордого, сильного. Этот идеал она боготворила, о нем мечтала долгие годы, хотела сберечь его до конца дней и ни за что не согласилась бы с ним расстаться.

Как человек богатого интеллекта, как человек сильного духа и большого сердца, сэнсэй, несомненно, мог считаться настоящим мужчиной, но женщина, жившая во мне, никогда не примирилась бы с несовершенством его физического облика. Идеалом мужчины казался мне молодой Дансити. Сэнсэй, вернее сказать, не сэнсэй, а тот мужчина, которому я принадлежала в своих безумных мечтах, в жизни оказался похожим не на ученого Синдзана, а на юного Дансити.

И вот теперь, по непрошеной прихоти молодого сердобольного господина, этой женщине приказывают, не рассуждая, связать себя с каким-нибудь бывшим вассалом и родить ребенка от человека, бесконечно далекого и духом и телом!..

Я поняла, что мое тело способно предать меня, и содрогнулась при этой мысли.

Нет, мой путь в жизни будет иным, если только достанет сил.

Возможно, я еще могла бы стать женой и матерью, то есть выбрать то, о чем все женщины, сколько их есть на свете, с юных лет мечтают с необъяснимым трепетом и восторгом. Но раз я помилована, значит, теперь я вправе сама решать, как жить дальше.

Когда-то в прошлом меня покарали за то, что в моих жилах течет отцовская кровь. Теперь во имя той же отцовской крови мне приказывают – выходи замуж! Приказывают мужчины, те самые мужчины, которые всегда, во все времена, стоят у кормила власти, – так неужели я могу обрести свое женское счастье по их велению?

Будь мне дозволено, я сказала бы, что во искупление сорокалетних страданий в темнице мне нужны и твердый дух сэнсэя, и молодое, могучее тело Дансити. Я хочу их обоих.

Как мужчины имеют одновременно много жен и наложниц, так и я, подобно принцессе Сэн (Принцесса Сэн– аристократка, жившая в XVI в. легенда приписывает ей двоемужество.), хочу одновременно иметь двух любовников... Конечно, будь это в моей власти...

Однако какие бы сумасбродные мысли ни приходили мне в голову, в жизни я всего лишь слабая, нищая женщина, вчерашняя узница. Всего-навсего пожилая женщина, которой уже за сорок...

В эти минуты во мне созрело твердое, отчетливое решение: я собственными руками задушу в себе женщину, чтобы, задохнувшись, она умолкла навеки.

Восемьсот моммэ серебром (Один м о м м э – около 4 граммов серебра.) – дар господина Курандо, содействие бывших наших вассалов, и в первую очередь господина Окамото, отца Дансити, наконец, распродажа всего, что можно было превратить в деньги, принесли свои результаты – к концу февраля наш скромный маленький домик был если и не совсем готов, то, во всяком случае, уже пригоден для жилья.

Дом стоял у холма, откуда открывался вид на храм Ки-но-Мару, за домом зеленела красивая бамбуковая роща, переходившая в смешанный лес, одевавший горы.

Со скалы стекал чистый горный источник, огибал сад и бежал к проходившей внизу дороге.

Дансити устроил бамбуковый желоб и провел воду в сад. Вода стекала в большой каменный водоем – было что-то торжественно-праздничное в этой огромной каменной чаше, – переливалась через край, наполняла маленький пруд в саду и струилась дальше, пробираясь сквозь травы, чтобы соединиться с прежним потоком.

Никто не нарушал нашего уединения. Лишь изредка в дверь стучался больной или прохожий, чтобы купить лекарство. Стояла весна, и одинокое жилище в тени деревьев дышало тишиной и покоем.

Нынче март на исходе:

в разгаре весна в Асакура,

Горы зелень покрыла,

цветы пламенеют на нивах.

Но шалаш травяной мой

не знает весны и цветенья,

Заслонила мне солнце

калитка из сучьев корявых.

Сумрак в доме моем,

сумрак и доме моем – непроглядный.

И сквозь слезы вновь вижу я

братьев своих незабвенных,

И родителей вижу я

в сердце своем безутешном...

Гордость предков сановных,

по мне, лишь тщеславье пустое;

Обрету утешенье,

мотыльками в полете любуясь!

Перевод А. Голембы.

Каждый день мы с кормилицей варили целебные настои, изготовляли пилюли. Лекарства мы раздавали нашим бывшим вассалам, а те продавали их вразнос.

Случалось, приходил больной за советом, оставлял немного риса и овощей или деньги. Так мало-помалу создавалась возможность заработать на скромное пропитание.

Сэнсэй возвратился на родину второго июня, когда лето было уже в разгаре.

Разумеется, я не встречала его и не поехала с приветственным визитом. Разлука длилась долго, больше четырех месяцев, но я не могла бы сказать с уверенностью, как отразится она на наших отношениях, какие перемены принесет в наш маленький, только нам двоим принадлежащий мир.

Дансити сообщил мне, что ученики, с нетерпением ждавшие сэнсэя, решили собраться в доме Окамото, чтобы послушать его первую лекцию, а потом устроить в его честь маленький пир, и я, после недолгого колебания, ответила, что приеду. Проехав около трех ри в паланкине, я впервые посетила дом Дансити.

Носильщики бежали вдоль канала Фунаири, проложенного отцом. Полноводный поток бесстрастно струился среди необозримых зеленых полей. Летний день, клонившийся к вечеру, дышал безмятежным покоем.

Было уже темно, когда я подъехала к дому Окамото. Парадные комнаты были ярко освещены и переполнены людьми. Лекция уже началась. Никем не замеченная, я проскользнула в задние ряды и, примостившись возле веранды, стала впервые в жизни слушать лекцию сэнсэя о "Великом учении" ("Великое учение" – одна из четырех канонических конфуцианских книг.).

Загорелый до черноты, сэнсэй показался мне здоровее и крепче, чем был прежде. Глаза у него сверкали, он выглядел совсем другим человеком, не таким, каким я увидела его при первом нашем свидании.

С одного взгляда я поняла, как много дали сэнсэю эти четыре месяца, проведенные вдали от родины. Чем больше я его слушала, тем явственней мне казалось, что он, хрупкий, по-прежнему худощавый, постепенно растет; нечто властное и великое переполняло все его существо, передавалось слушателям, покоряя и подчиняя их своей неодолимой, могучей силе.

Что-то новое почудилось мне в сэнсэе, что-то незнакомое появилось и зрело в нем, и эта перемена могла не приблизить, а, напротив, отдалить его от меня. Так оно и случилось – я узнала об этом позже, но в те минуты я всецело подпала под чары нового, ослепившего меня чувства.

Окружающие исчезли, я была здесь одна, наедине с ним, только вдвоем...

Вот он, тот человек, которого я любила долгие двадцать лет! Вот оно, счастье, к которому так стремилась душой... Говорят, что любовь между мужчиной и женщиной всегда неповторима и складывается по-разному, на десять тысяч ладов, значит, и мой союз с сэнсэем так же тесен, как и любой другой, и наша любовь ни в чем не уступит любви всех остальных людей... Так буду же беречь этот союз, дорожить этим счастьем, украдкой думала я в эти минуты.

Когда лекция закончилась, в зале начался скромный ужин.

Мать Дансити любезно предложила мне отдохнуть и провела в глубину дома. Я прилегла на веранде, прислушиваясь к веселым молодым голосам, долетавшим из зала. Оживление все нарастало, голоса звучали задорнее. Эти минуты одиночества дарили мне отраду.

– Вы здесь, госпожа о-Эн? – В комнату внезапно вошел сэнсэй. Завернув рукава кимоно, он присел на веранде и устремил взгляд в темневший впереди сад. – Я хотел непременно поговорить с вами... – И он повел речь о письме князя, которое я получила в его отсутствие.

– По правде говоря, это я посоветовал его светлости написать вам... Но я слыхал, что госпожа о-Эн очень разгневалась, получив это письмо, и потому пришел просить прощения... – тихо, отрывисто произнес он.

Ошеломленная, я молчала.

– Раз вы сердитесь, мне не остается ничего другого, как только просить прощения. Но мне и сейчас по-прежнему жаль, что род вашего отца исчезнет с лица земли... – опять произнес сэнсэй, все так же устремив глаза в темноту.

– Пусть бы так говорили другие... Но я не ожидала, что мне придется услышать такое из ваших уст... Мне это больно... – сказала я, слегка придвинувшись к сэнсэю.

Но сэнсэй, ничего не отвечая, продолжал смотреть в темный сад. В его застывшей в неподвижности фигуре я вдруг остро ощутила мужчину. Совсем иного, чем юный Дансити, более сурового, более прозорливого и сильного. Я смутно уловила сложные переживания, владевшие в эту минуту его душой, где сплелись в одно неразрывное целое мужская суровость, способность провидеть далеко вперед, знание жизни во всей ее неприглядной наготе и бесстрашное умение смотреть в лицо этой жизни, бросая ей смелый вызов.

Он может казаться внешне боязливым и робким – я действительности, напротив, он умеет подчинять себе жизнь и брать от нее все. Притворяясь, будто ему жаль, если исчезнет род отца, сэнсэй на самом деле любит женщину, которая все еще живет во мне, жалеет огонек, готовый вот-вот угаснуть... Я сидела неподвижно, борясь с желанием припасть к его коленям и зарыдать. Слышно было, как молодые люди в зале зовут и ищут сэнсэя.

В тот час мне хотелось верить, что сэнсэй меня любит. Что есть любовь, не смеющая проявить себя иначе, чем в такой форме...

Не знающая жизни, настороженная, приходящая в смятение от малейшего затруднения, я в этот короткий миг в муках освободилась еще от одной иллюзии.

Как бабочке нужно сбросить кокон, чтобы свободно летать, так и я мучительным усилием сбросила узы, сковывавшие мне душу.

В эту осень скончалась матушка. Сэнсэй вместе с Дансити приехал разделить со мной обряд ночного бдения возле покойницы. Мы скоротали ночь за беседой.

После поездки в Эдо сэнсэй стал еще больше занят, чем прежде. Он часто выступал с лекциями, переписывался с учеными Сибукава Сюнкай, Кайбара Эккэн, с астрономом Ангэ, так что возможности повидаться с ним не было.

У меня же после смерти матушки стало больше досуга. Я навещала больных бедняков, щедро раздавала лекарства. Кормилица, всегда приветливая, неизменно ласковая, была со мной, и я могла, сколько хотела, зачитываться любимыми книгами.

Из дома я выходила только ночью.

В хакама (Хакама – широкие брюки, заложенные у пояса в глубокие складки.) для верховой езды, оставшихся от старшего брата, с отцовским кинжалом за поясом, прикрыв лицо высоким лиловым капюшоном, я выходила за ворота.

В полях громко звенели осенние цикады. Мои тихие шаги не нарушали их неумолчного пения. Они спешили жить, не считаясь с опасностью, торопливо доживали свой век, и печаль их наполняла поля.

Великая грусть таилась в этом бурном стремлении к жизни, и мне, бредущей в мужской одежде через ночное поле, была по сердцу эта пронзительная тоска.

Она как нельзя лучше гармонировала с моим собственным настроением.

Об этих моих ночных прогулках, о моей непочтительности, выражавшейся в том, что в разговоре я не прибавляла почетных титулов к именам влиятельных персон клана, а также о частых посещениях нашего дома юным Дансити люди сплетничали на все лады. Вскоре после Нового года я получила за это выговор от сэнсэя.

"...Вы вправе бранить меня, если видите в моих поступках только дурное, ответила я на его письмо. – Я понимаю это и со смирением принимаю Ваши слова. Но ведь сам Чжу-си учил, что добродетель женщины– в любви, вот я и старалась, как умела, соблюдать эту заповедь. Беда лишь в том, что от природы я неспособна и глупа, оттого и рождаются все эти слухи, вызывающие Ваше негодование..."

Сэнсэй был вправе бранить меня, однако я и впредь не собиралась почтительно именовать знатных особ клана. А также не думала прекратить свои ночные прогулки, и уж тем более – частые визиты юного Дансити.

Но упреки сэнсэя наполнили душу каким-то теплым и сладким чувством. Мне казалось, что я вновь убедилась в его любви, так неожиданно открывшейся мне а ту ночь, когда он читал лекцию в доме Окамото, только на этот раз его любовь ко мне выразилась в новой, своеобразной форме.

Впрочем, все это уже не могло изменить мои образ жизни. Пусть я всего лишь жалкая мошка, пусть погрязну в жизненной скверне, но у меня все же достанет сил продержаться на собственных слабых крыльях.

Я боялась лишь одного – как бы эти сплетни не дошли до ушей Дансити или его отца и не заставили ею прекратить свои посещения.

Раз уж до сэнсэя докатилась эта молва, не может быть, чтобы ни Дансити, ни его отец ничего не слыхали. В поведении Дансити не было заметно никаких перемен, однако мне не верилось, что он ничего не знает.

– Госпожа о-Эн, какие бы небылицы вам ни пришлось услышать, не обращайте внимания и не сердитесь... – с решительным видом сказал мне однажды Дансити.

У меня даже перехватило дыхание, так твердо прозвучали эти слова.

– Зачем же мне сердиться из-за каких-то нелепых слухов... Боюсь только, как бы тебе не причинить неприятностей...– спокойно сказала я.

Дансити вспыхнул до корней волос.

– Что вы, как можно! Дансити – простой крестьянин, какие тут могут быть неприятности!.. Я хотел бы всю жизнь служить госпоже, если только позволите... – И Дансити посмотрел на меня долгим, пристальным взглядом.

В этом взгляде светилась такая сила, что я невольно опустила глаза. Искреннее, чистое чувство сияло во взоре Дансити, но в ту минуту этот мальчик внушал мне страх.

Да, я боялась страсти этого юноши, простого крестьянина, молодого и сильного, пышущего здоровьем, похожего на резвое, молодое животное, привольно живущее среди лугов и полей.

Наверно, мой страх передался Дансити, потому что он, чуть изменившись в лице, внезапно отвел глаза.

– Я сказал дерзость... Разрешите мне удалиться... – проговорил он и встал.

Через четыре дня, снова навестив пас, Дансити держался так же почтительно, как всегда, был, как обычно, скромен и прост, как будто ничего не произошло. Без всяких указаний он отыскивал для себя работу и усердно трудился. Очевидно, за эти дни он окончательно уяснил, какое может занимать место подле меня.

Так постепенно менялась и я, приобретала житейский опыт, становилась человеком.

ГЛАВА V

ПОГРЕБАЛЬНАЯ ПЕСНЯ

"...С радостью получила Ваше послание от двенадцатого декабря, с нетерпением распечатала конверт и вся ушла в чтение, ведь я давно не имела от Вас известий. Да, Вы правы, в этом году исполняется ровно пятьдесят лет со дня смерти отца, и мысли мои все время обращены к далекому прошлому, которого мне не дано было знать. Вспоминаю я также покойных братьев, и сон бежит от моего изголовья. Думаю, Вам хорошо понятны эти чувства.

Вам, разумеется, ясно, что из-за судьбы, постигшей отца, я не могу пригласить на поминки ни единого человека из нашего клана. Поэтому я решила позвать только бывших наших вассалов, долгие годы терпевших нужду и всяческие невзгоды, и поблагодарить их от всей души, устроив в их честь чайную церемонию.

Жизнь моя проходит уединенно, если кто и посещает наш дом, то лишь совсем чужие, незнакомые люди, приходящие за лекарством. В последние годы я нигде не бываю, в город тоже не езжу. Время бежит, а видеть Вас, увы, по-прежнему невозможно. Но мысленно я всегда с Вами, вот все, что мне остается. Так и живу.

26-го декабря".

С почтением...

Скоро уже шесть лет, как исчезла всякая возможность видеть сэнсэя. Вести от него приходили редко, я же писать стеснялась.

Но сегодня, во 2-м году эры Сётоку (1712 г.), вскоре после окончания скромных обрядов, которыми я отметила пятидесятилетнюю годовщину смерти отца, впервые за долгое время я получила дорогое сердцу послание.

...Мне казалось, что гроза над головой сэнсэя разразилась совсем внезапно, но теперь я вижу, что ошиблась. Несомненно, сэнсэй давно уже знал, что рано или поздно буря неминуемо грянет.

Теперь мне ясно, что по-другому он и не мог бы жить в этом мире...

Шесть лет назад в марте сэнсэй закончил наконец свою рукопись "Учение "синто" школы Тоса". В апреле он отправился в Киото представить свой труд на суд ученого-астронома Есида.

Князь Тоёфуса, один из немногих доброжелателей сэнсэя, к тому времени был окончательно прикован к постели. С нетерпением, в сердечной тоске ожидал он возвращения сэнсэя. Семнадцатого мая он приветствовал его в замке и радостно пожимал его руку, а шестого июня скончался в расцвете сил, на тридцать пятом году жизни.

Болезненный, мечтательный, он оставил после себя большой глобус с изображением созвездий, которым пользовался, наблюдая но ночам небесные светила, но не оставил, увы, ни одного наследника-сына.

Замку требовался хозяин. Значит, неизбежна была борьба и распри. Как и во все времена, повсюду...

У прежнего князя тоже не было наследника; князь Тоёфуса, отпрыск боковой ветви Симбаси, как уже говорилось, прибыл в Тоса по приказу из Эдо.

Князья Симбаси были потомками Сюриноскэ, младшего брата князя Кадзутоё Ямаути, первого властителя Тоса. Один из сыновей Сюриноскэ – самый младший служил центральному правительству, за что и получил земли в области Мусаси. Здесь, в местечке Симбаси, он построил себе усадьбу, от названия которой пошло имя нового рода.

Однако на родине, в Тоса, тоже имелись претенденты на княжеский престол. Глава знатного самурайского рода Вакаса Фукао был внуком старшего сына Сюриноскэ. Когда князь Тоёфуса стал властителем Тоса, Вакаса был недоволен он считал, что имеет больше прав на княжеский престол, как потомок старшего из сыновей Сюриноскэ. Однако до поры до времени скрывал свое недовольство.

Но теперь, когда со смертью князя Тоёфуса снова встал вопрос о наследнике и опять, по приказу из Эдо, властелином Тоса был назначен брат покойного князь Тоётак из того же рода Симбаси, Вакаса Фукао вне себя от гнева обратился к сэнсэю Синдзан за советом: какой порядок наследования можно считать справедливым, по семейной линии или по старшинству в роде? И сэнсэй, руководствуясь законами конфуцианской науки, ответил, что справедливо наследовать власть по старшинству в роде.

Вакаса и его сын ревностно почитали учение конфуцианства; они пригласили сэнсэя к себе в усадьбу и назначили день для открытой лекции. Вопрос о новом наследнике обсуждался во всем клане Тоса, о назначении князя Тоётака открыто говорили как о нарушении заповедей науки. К партии недовольных принадлежал также другой ученик сэнсэя, старший самурай Идаю Сэнгоку, один из самых преданных его почитателей.

Однако семейство Ямаути и другая знатная родня в Эдо, при поддержке некоторых членов Государственного совета, утверждали, что такова была воля покойного, и ссылались на его письменное завещание. Их стремление постепенно свести на нет дом Симбаси и отобрать принадлежавшие этому дому земли совпадало с намерениями центральной власти.

Почему родичи князей Ямаути были заинтересованы в уничтожении дома Симбаси – этого я, конечно, знать не могу. Ясно только, что эти планы вынашивались давно, еще с тех пор, как они отправили в Тоса молодого, болезненного князя Тоёфуса. Возможно, он отлично понимал сокровенные намерения своей родни и только притворялся, будто ни о чем не подозревает, думала я, представляя себе тайную тоску покойного

князя и его философскую отрешенность от мирских дел...

Седьмого августа новый князь Тоётака прибыл в Тоса, и тотчас же начались гонения против тех, кто выражал недовольство его назначением.

Первым был осужден старший самурай Идаю Сэнгоку – его приговорили к затворничеству. Затем последовал приказ дому Фукао – главе семейства Вакаса было ведено удалиться в затворничество, старшинство в доме передать сыну; в случае неповиновения всему дому грозила гибель. Некоторые вассалы Вакаса, возмущенные приказом, советовали своему господину вовсе покинуть Тоса, но мудрый Вакаса, трезво оценив обстановку, предпочел покориться.

За всеми этими событиями я наблюдала со стороны холодным и равнодушным взором. Все казалось мне пустой суетой; пусть делают, что хотят... Судьба, некогда постигшая моего деда, обернулась теперь против Вакаса Фукао, правнука Сюриноскэ, торжествовавшего в ту пору победу. Так же, как его дед Сигэаки, когда-то преследовавший отца, повинный в его опале и заключивший нас в темницу на сорок лет, Вакаса гордился своей ролью "опекуна" княжеской семьи Ямаути; зато теперь знатные люди клана не замедлили воспользоваться удобным моментом, чтобы лишить род Фукао могущества и влияния.

Как и в былые времена, мужчины враждовали, оттесняя друг друга в борьбе за власть, и колесо ненависти, вращаясь, по-прежнему творило историю...

Как же мог сэнсэй прожить свою жизнь вне этой борьбы, даже будучи не политиком, а всего-навсего скромным ученым? Наивно было бы ожидать, что сэнсэй Синдзан, наставник и советчик Вакаса, не будет втянут в этот водоворот страстей, если даже четырехлетняя девочка, какой была я когда-то, оказалась достойным объектом ненависти.

Потом я узнала, что ненависть к сэнсэю вспыхнула не только из-за этих событий. Она зрела исподволь уже очень давно,

Центральное правительство поручило своим мацукэ (Мэцукэ-в буквальном переводе "присматривающие", "следящие" – так называли чиновников центрального феодального правительства, осуществлявших явный в тайный надзор за представителями власти на местах) Хаяси и Имаэда следить за каждым движением сэнсэя и доносить все властям. Содержание этих доносов мне рассказал господин Курандо.

"...Тани Синдзан еще при жизни покойного князя состоял в близких, дружеских отношениях с господином Идаю Сэнгоку, а также с господином Вакаса Фукао и постоянно общался с ними. На днях он снова тайно посетил вышеупомянутого Фукао в его усадьбе в Сакава; у господина Идаю Сэнгоку бывает он всякий раз, как приезжает в город Коти.

Стало известно, что в Сакава он тайно совещался с господином Фукао. Беседа касалась предстоящего прибытия в Тоса его светлости князя Тоётака, с чем оба выражали резкое несогласие, договорившись написать о том бумагу. Буде же сия бумага останется без ответа, порешили до конца стоять на своем и нового князя не принимать, даже если поступок сей привел бы к гибели все семейство..."

Это сообщалось в феврале. В марте последовало новое донесение. "Господин Идаю Сэнгоку, по-видимому, избегает общения с ним, однако Тани часто к нему приходит и тайно с ним беседует. Вышеупомянутый Тани, как сообщают, имеет широкие связи в обществе и пользуется известностью. И хотя одарен он, как говорят, недюжинными способностями, однако и поныне образ мыслей имеет злонамеренный".

В апреле новый донос:

"...Относительно Тани докладываем, что с давних пор известен он умом злокозненным и коварным, с каковым мнением и мы согласны. Он обладает искусством завлекать людей, а посему все его ученики и многие простодушные люди почитают его за мудреца. Из числа своих приспешников сколотил он шайку единомышленников и верховодит в ней, всеми распоряжаясь по своей воле. Сей Тани – субъект искусный и хитроумный, умеющий ловко втираться в доверие к влиятельным лицам. Сообщают также, что, будучи сведущ в астрономии, умеет он заранее предсказывать различные явления природы, о чем широко оповещает народ. Как ученый – талантлив, однако душа у него порочная, а посему многие говорят, что он может причинить немалый вред государству".

Все предали сэнсэя – и простые и знатные. "Подумать только, каким зловредным, всемогущим и хитрым выглядит сэнсэй в этих доносах!"– горько усмехнулась я, обращаясь к Дансити и кормилице. Все поступки сэнсэя – от научных споров до астрономических наблюдений – внушали страх не меньший, чем черная магия христианских падэрэн

(Падэрэн – искаженное испанское слово padre-святой отец, священник).

А ведь сам сэнсэй всегда относился к обществу с такой робостью, почти с боязнью! Или, может быть, так оно и бывает – когда все пути для взаимопонимания отрезаны, людям остается только одно: либо бояться, либо ненавидеть друг друга...

"Однако и поныне образ мыслей имеет злонамеренный..." Что означали эти слова?