Текст книги "Ее звали О-Эн"

Автор книги: Томиэ Охара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

В одну секунду я поняла, что этот короткий миг стоит всех долгих двадцати лет, миновавших с тех пор, как я впервые узнала о существовании сэнсэя. Один миг встречи значил больше, чем все двадцать лет заточения, в течение которых я так непоколебимо верила, будто сэнсэй принадлежит мне одной. Я впервые постигла в эти минуты, что отношения между женщиной и мужчиной невозможны без общения, без встречи.

Непринужденным жестом отряхнув пыль с таби, сэнсэй поднялся в дом. Я провожала его в комнаты, остро ощущая, что рядом со мной идет мужчина. Задохнувшись от волнения, я некоторое время неподвижно стояла на месте.

Пока сэнсэй здоровался с матушкой, я рассматривала его, стоя сзади. Худощавый, небольшого роста, он выглядел почти пожилым. Мне вдруг вспомнился старший брат в последние годы жизни, и я растерялась.

В то же время я уловила в этом человеке самообладание и спокойную уверенность в себе, лишенные какой бы то ни было позы или рисовки. Вот почему, несмотря на малый рост и тщедушное телосложение, он не казался жалким или ничтожным. На бледном, худом лице выделялись густые брови, и мягкий взгляд чуть прищуренных глаз, затененных этими густыми бровями, ласково устремлялся на меня и на матушку.

Утомленная долгим путешествием, матушка в последнее время почти не вставала с постели, плохо ела и стала удивительно многословной, всем и каждому жалуясь на судьбу. Вот и сейчас она непрерывно изливала сэнсэю свое горе, рассказывая о гибели сыновей, а потом завела разговор о том, что не может вечно жить в чужом доме, причиняя беспокойство хозяевам, что ей хотелось бы иметь свой угол.

С тех пор как матушка заболела, она вела себя словно малый неразумный ребенок, изо дня в день повторяя одно и то же. Она упорно требовала, чтобы я пораскинула мозгами, как обзавестись собственным домом. Между тем я и сама неотступно думала о том же, вынужденная ухаживать за больной матушкой в чужом доме, где по утрам холод пробирал до костей и запах конского и коровьего навоза пропитывал все насквозь. Но я еще слишком плохо разбиралась в этом новом для меня мире и не умела толком сообразить, с чего начать, как подыскать хотя бы участок для будущего жилища.

Согласно кивая в ответ на жалобы матушки, сэнсэй уговаривал ее не тревожиться – дом наверняка скоро будет построен, не надо зря волноваться – и беспечно рассказывал о лишениях, выпавших на его долю в юные годы.

...Род Тани, где должность настоятеля храма переходила от отца к сыну, во времена князей Тёсокабэ был одним из самых знатных аристократических родов. Но с гибелью Тёсокабэ захирел и род Тани, детские годы сэнсэя прошли в горькой нужде, в доме подчас не было даже масла, чтобы заправить светильник, и нередко случались дни, когда нечего было есть. Слабый от рождения, сэнсэй из-за недоедания страдал тяжелой глазной болезнью. Зрение у него и поныне плохое, что причиняет ему немало неприятностей...

Да и потом, уже взрослым, он не мог похвалиться здоровьем. "Желудочные боли, кровохарканье, головокружение, когда темнеет в глазах..." – все так, как писал он в письмах, адресованных нам в темницу... Оказалось, что путешествие в Хата, когда по пути он вздумал навестить нас, было предпринято для того, чтобы продавать вразнос лекарства собственного изготовления. "Ныне, чтобы прокормить себя и семью, мне ничего другого не остается, как встать на путь преступления..." – писал он в ту пору кому-то из своих друзей в Киото. И все же, рассказывая о пережитом, он говорил весело, словно дело шло о совсем постороннем для него человеке, и речь его, полная добродушного юмора, в конце концов, развеселила матушку.

– Даже на похороны отца мне пришлось одолжить у приятеля кимоно и хаори... Богатство и бедность не вечны и приходят на смену друг другу, так что не стоит из-за этого убиваться...

Я смотрела на него и думала, что он преждевременно постарел, наверно, не только из-за болезней и выпавших на его долю лишений, но еще и потому, что мужественно сопротивлялся судьбе.

Вернулась кормилица, приготовила кое-какую закуску, к нам присоединились старый Игути с сыном, все расположились у очага, и в ход пошли чарки с сакэ.

Сэнсэй достал из складок одежды миниатюрную тушечницу и, покусывая кончик кисти, написал и протянул мне следующий шутливый экспромт:

ГОСПОЖЕ НОНАКА, ПО СЛУЧАЮ ВСТРЕЧИ

На Ваш облик смотрю

И в волнении слезы роняю,

Нет, не зря рождено

Дитя в благородной семье.

Красоту Ваших черт

Я Комати 1 самой уподоблю,

Вы в движеньях своих

Весеннему ветру сродни.

Солнце заключено

В очертаньях зеркального диска

Вас низвергла судьба

За железные двери тюрьмы2.

Но старались душой,

И усердью явилась награда,

Прах и тьму одолев,

Засияла свободно луна.

1 Комати – прославленная поэтесса древности, знаменитая еще и своей красотой.

2 В старину в Японии и в Китае зеркала изготовляли из полированной бронзы.

Это был парафраз стихов, присланных некогда мне в темницу, в ответ на китайские стихи, которые я сочинила и послала сэнсэю. Тогда он тоже ответил мне стихами:

ПОСВЯЩАЕТСЯ ГОСПОЖЕ НОНАКА

На Ваш почерк смотрю

И в волнении слезы роняю,

Нет, не зря рождено

Дитя в благородной семье.

Ваш изысканный стиль

Я Комати самой уподоблю,

Вы в познаньях своих

Мудрецам и ученым сродни.

Солнце заключено

В очертаньях зеркального диска,

Вас низвергла судьба

За железные двери тюрьмы.

Но старайтесь душой,

И усердию будет награда,

Прах и тьму одолев,

Ясным светом засветит луна.

Перевод В. Сановича.

Теперь, в шутливой импровизации, он отнес похвалы, обращенные когда-то к моим стихам, к моей внешности и манерам. Я приняла этот экспромт с улыбкой, но в душе почувствовала смятение.

Пусть это только узоры поэзии, всего лишь шутка, но за ней я ощутила пристальный взгляд мужчины. Вероятно, я показалась сэнсэю странной сорокалетняя женщина с несбритыми бровями, с зубами, не покрытыми чернью, в кимоно с длинными рукавами...

В довершение всего Тёдза, захмелев, вдруг принялся громко всхлипывать, повторяя:

– Сердце разрывается, когда я вижу госпожу о-Эн, подумать только, такая красавица, такая моложавая– и не замужем!.. Так жаль ее, так жаль, мочи нет!

Эти речи окончательно повергли меня в смущение. Но я была слишком самолюбива и, чтобы не выдать замешательства, весело рассмеялась.

– Простите его, госпожа! Мой дурень Тёдза за годы ссылки научился распускать нюни!..– оглушительно расхохотался старый Игути.

Стояла поздняя ночь, когда я провожала у порога возвращавшегося в город сэнсэя, и здесь, в полумраке сеней, он схватил мою холодную руку своими разгоряченными от вина руками и крепко стиснул.

Итак, мы свиделись. Казалось бы, я должна быть довольна. Счастлива. А я была угнетена и подавлена. Безотчетная грусть томила душу.

Несколько дней спустя к нам явился Дансити Окамото. "Я слыхал, сэнсэй навестил вас. Поздравляю!" – сказал он, и при этих словах у меня вдруг мелькнула смутная догадка об истинной причине моей печали.

Эта печаль и та едва уловимая растерянность, которую я ощутила, впервые увидев Дансити, – звенья одной цепи. Да, именно так!.. Внешне юный Дансити был схож с тем обликом сэнсэя, что рисовался моему воображению в темнице... Образ человека, которого я ни разу в жизни не видела, но о котором думала с того дня, как мы получили его первое письмо.

Уж не потому ли я так растерялась, увидев сэнсэя, что была обманута собственным воображением? Но разве могла я представить себе сэнсэя, который был двумя годами моложе меня, таким невзрачным, пожилым человеком?

Прожившая в заточении сорок лет, откуда я могла знать, что жизнь состоит из множества ошибок и заблуждений? Первое же испытание повергло меня в растерянность и уныние.

Дансити был сыном бывшего вассала нашей семьи Окамото из Ямада. Вскоре после нашего прибытия в Асакура отец и сын вместе явились к нам с официальным визитом.

Господину Окамото, старому вассалу отца, пришлось опуститься до положения простого крестьянина, но двадцатитрехлетний Дансити, выглядевший старше своих лет, широкоплечий и стройный, с ясным лбом и умными, живыми глазами, ничем не походил на простого деревенского парня.

Он смотрел на меня в упор серьезным и даже как будто сердитым взглядом. Наверно, я вызывала в нем острое любопытство или, может быть, сострадание. Но меня это почему-то не раздражало.

Стыд шевельнулся в моей душе не потому, что Дансити был похож на тот образ сэнсэя, который нарисовала моя фантазия; причина моего смущения крылась скорее в том, что вне всякой связи с сэнсэем я увидела в Дансити тот тип мужчины, который казался мне привлекательным. Облик, созданный воображением и безотчетно слившийся в моем сознании с сэнсэем – единственным мужчиной, о котором мне довелось узнать.

И все же, проснувшись ночью, я тихонько взяла одной рукой другую свою руку и крепко сжала.

В памяти живо воскресло новое ощущение – впервые изведанное прикосновение мужской руки – сильной, грубой, горячей мужской руки...

Потом я узнала, что к этому времени сэнсэй уже принял решение оставить службу. Он сообщил мне об этом в письме, присланном в том же месяце, девятнадцатого ноября.

В это утро, не в силах терпеть разлуку, я отправила ему письмо с нарочным, но, разминувшись с моим посланием, прибыло письмо от сэнсэя; он писал, что уходит со службы и уезжает на родину, в местечко Суэ, в краю Ямада.

Служба в замке, писал он, требует участия в многочисленных церемониях, совершаемых с наступлением очередного сезона, непрерывного утомительного общения со старшими по рангу и с сослуживцами; он слишком невоспитан и груб для такой светской жизни, так что, в конечном счете, и по службе не успевает, да и наукой не может заниматься так, как хотел бы. Вот почему он решил оставить службу, поселиться на родине в своем доме, всецело отдаться науке и писать книги; к счастью, князь внял его дерзкой просьбе и отпустил...

Двадцать лет прошло с тех пор, как мы узнали друг друга, и вот, когда я, всеми помыслами стремясь к нему, очутилась наконец так близко, всего в каком-то ри от него, он покидает меня и уезжает в далекий край – Суэ, или как там называется это место... Преподносил мне такие стихи, а сам уже знал, что скоро уедет... Какая жестокость!

Какой наукой занимается сэнсэй, к какой школе она относится – об этом я все же имела некоторое, пусть не полное, представление,

После обучения догмам "синто" у престарелого ученого Андзай сэнсэй около десяти лет назад стал учеником Сибукава Сюнкай, главного астронома при центральном правительстве в Эдо. Еще со времени изучения "синто" сэнсэй горячо заинтересовался астрономией и много лет переписывался со своим учителем.

Андзай утверждал, что существует связь между движением небесных тел и моральными свойствами человека, его астрономическая теория носила крайне субъективный характер, была весьма примитивна, больше походила на религию, чем на науку. А Сибукава Сюнкай строил свое учение исключительно на наблюдениях и опытах, что позволило ему создать так называемый "календарь Сэйкё". Таких высот достигла его наука. Его учение захватило сэнсэя, он целиком посвятил себя этой новой науке.

Он мечтал вскрыть общность между принципами древнего японского культа "синто" и движением небесных тел и одновременно на основе долгих и непрестанных опытов установить объективные законы вселенной. Астрономия открывала путь к решению обеих этих задач.

Сибукава Сюнкай уделял главное внимание практическому опыту и все свое время отдавал наблюдениям за движением небесных тел и математическим расчетам. Полученные результаты он проверял па практике. Так появился календарь с семидневной неделей. Сюнкай измерил движение солнца, луны, пяти планет, рассчитал время солнечных и лунных затмений, фазы луны, день 29-го февраля, прибавляемый для более точного совпадения с солнечным годом, и многое другое, о чем раньше не имели понятия.

Я понимала увлеченность сэнсэя. Приобщившись к учению. Сюнкай, он готов был ради науки бросить и службу в замке, и занятия с учениками, дававшие ему средства к существованию, и предпочесть всему этому труды и размышления. Подобно тому, как отец некогда пожертвовал всем ради политики, так и сэнсэй все поставил на карту ради науки.

Я понимала волнение его души, биение его сердца, устремленного к истине, далекой и прекрасной, как висящая в небе радуга. Как бесконечно далеки были эти высокие помыслы от моих низменных горестей и душевных терзаний, всецело прикованных к этой грешной земле!.. Получив письмо сэнсэя, я словно окаменела, не решаясь поделиться новостью ни с матушкой, ни со старой кормилицей.

Я ожидала, что жизнь уготовит нам тяжкий труд и неисчислимые заботы. Но чтобы выполнить просьбу матушки, мечтавшей о собственном доме, и не причинять больше хлопот приютившему нас семейству Игути, увы, нужны были деньги. Переломив себя, я в конце концов написала письмо господину Курандо с униженной просьбой оказать нам хотя бы малую помощь.

Дом решено было строить на месте бывшей усадьбы Магосина. Река протекала рядом, это было удобно, однако, по правде сказать, я выбрала этот участок по другой, гораздо более важной причине. Место было уединенное, ни одного дома рядом, и если бы сэнсэй навестил нас, он мог бы не опасаться чужих любопытных глаз. Как же горько было мне, предусмотревшей даже такие детали, получить от него сегодняшнее послание!..

Итак, сэнсэй уехал в Ямада, и письма больше не приходили. Утренние морозы постепенно слабели, уже наступил декабрь. Приближалась весна. Год, полный головокружительных перемен, подходил к концу.

Моя жизнь протекала в заботах и хлопотах. Выбор участка, планировка дома... Каждый день приходилось встречаться с людьми, обсуждать вопросы, связанные с постройкой дома, а в свободное время – готовить лекарство для матушки, вместе с кормилицей растирать в ступке порошки, скатывать пилюли, а потом раздавать бывшим вассалам, чтобы, продав эти снадобья, они выручили для меня хотя бы немного денег. Наши скромные сбережения исчезли в одно мгновение, кормилица продала даже ручной топорик. На эти деньги мы купили рис и приготовили ужин. За едой я подшучивала над кормилицей:

– Няня, оказывается, и топор, если надо, годится в пищу!

– Да еще какой вкусный, объедение! – отвечала в тон мне кормилица.

Я чувствовала, что душа моя постепенно черствеет, покрывается, словно панцирем, крепкой защитной оболочкой. Как кожа младенца, открытая ветрам жизни, постепенно становится способной сопротивляться любым ненастьям, так и моя душа за два с лишним месяца, проведенных на воле, как бы обрела новый защитный слой. Если раньше я во всем полагалась на других, то теперь мало-помалу начала становиться на собственные ноги. Одиночество в этом мире оказалось еще более суровым, чем в заточении, но зато имелась опора – сама жизнь, дающая силу сопротивляться этому жестокому одиночеству. Очевидно, это и значит жить. Вести от сэнсэя не приходили, однако я старалась не обращать на это внимания и с каждой оказией посылала ему письмо. Я поверяла ему все радости или горести, которые уготовила для меня жизнь. Как ребенок радуется и удивляется новой игрушке, так я, широко открыв глаза, изумленно следила за сложным переплетением событий, которые ежедневно преподносила мне бегущая, текущая, бурлящая вокруг меня жизнь. Если случалась оказия, я могла писать ему трижды на день – счастье, совершенно недоступное мне в прошлом, когда я жила в темнице. Я буквально упивалась этой возможностью свободно писать сэнсэю.

Роль нарочного чаще всего исполнял Дансити, каждые три дня приезжавший к нам из Ямада. Он сам вызвался собирать и привозить мне целебные травы для изготовления лекарств – эта работа постепенно стала для меня главным источником средств существования.

Но как-то раз, принимая от меня очередное письмо, он, опустив глаза и внезапно вспыхнув, сказал:

– Сэнсэй сказал мне: "Ты что, нарочно пошел ко мне в ученики, чтобы носить письма госпожи о-Эн?"

В его словах звучала обида, которую он не решался высказать напрямик. Вплоть до этого дня мне ни разу не приходило в голову, что пишу я, пожалуй, чересчур часто. Я вообще не задумывалась, позволительно ля подобное своеволие.

Смущение Дансити, румянец, выступивший на его щеках, мгновенно передались мне – я покраснела, больше того, меня бросило в жар.

– Он так сказал?.. – с трудом пролепетала я, наконец, чувствуя жгучий стыд перед Дансити. – Сэнсэю неприятно, что я так часто пишу, да? – замирая от робости, проговорила я.

– Он пошутил... – все так же, не поднимая глаз, ответил Дансити и залился краской еще сильнее. Даже веки у него покраснели. Они казались слегка припухшими, эти веки, и все лицо Дансити выражало какое-то упрямство и протест, как у обиженного ребенка.

Неуловимое и в то же время опасное чувство вдруг шевельнулось в моей душе. Я поняла, что нечто сходное с этим чувством испытывает и Дансити, – это подсказал мне наш неожиданный разговор. Потом я размышляла, в чем же заключалась тогда моя ошибка?

Да, конечно, жизнь состоит из вереницы заблуждений и промахов. Но все же невероятно, чтобы юноша, моложе меня двадцатью годами, заставил трепетать мое сердце. И уж подавно немыслимо и предположить, чтобы ко мне – ко мне, старой женщине, – этот мальчик испытывал... Нет, это невозможно! – твердила я себе, как будто пытаясь убедить себя, что ошиблась.

С тех пор я почему-то стала стесняться передавать письма сэнсэю через Дансити. И уже полностью отдавала себе отчет, что поступаю так не из жалости к Дансити, а из-за тайной симпатии к нему.

Не приходится сомневаться, что мои чувства без слов передавались Дансити.

– Сегодня письма не будет? – всякий раз спрашивал он.

–Пожалуйста, не придавайте значения тому, что я вам сказал... – Он

говорил, глядя в землю и старательно избегая встречаться со мной взглядом, но веки его дрожали, выдавая смятение сердца этого юноши, крепко-накрепко запретившего себе открыто выражать свои чувства. Теперь я уже понимала все.

В один из таких дней Дансити принес мне письмо сэнсэя и вдруг тихо добавил:

– Супруга сэнсэя на будущий год опять будет с прибылью...

В здешних краях рождение ребенка называется "прибыль".

Эта новость почему-то ошеломила меня.

– Она сама тебе об этом сказала? спросила я. На будущий год? Когда же?

– Зачем говорить, и так понятно... Должно быть, в апреле... – отводя взгляд, ответил Дансити.

А ведь я совсем недавно встретила жену сэнсэя и ничего не заметила. Не заметила того, что бросилось в глаза даже молодому мужчине Дансити...

Какая непростительная рассеянность! Мне захотелось спрятать глаза от Дансити, так остро ощутила я что-то невыразимо мужское, чем повеяло от него в эту минуту. Странный гнев и обида против воли вспыхнули в сердце. Я не могла простить ему, почему он заметил то, что ускользнуло от меня, женщины.

Но самый тяжкий удар нанесло мне письмо сэнсэя, полученное в тот день.

On писал, что сочувствует моей тревоге, вызванной болезнью матушки, понимает, как много мне приходится хлопотать в связи с постройкой нового дома, и потому хотел бы навестить нас, но сплетни о его недавнем видите и без того уже гуляют по городу Коти. "А посему, – гласило письмо, – сейчас я намерен некоторое время воздержаться от посещения Вашего дома..."

– Послушай, Дансити, ты тоже слыхал эти сплетни? – пораженная, спросила я Дансити.

– От злого языка никто и никогда не убережется... – неохотно ответил он под моим испытующим взглядом.

– Но о чем же тут сплетничать? Неужели все это так серьезно, что грозит неприятностями сэнсэю? Дансити молчал.

– Или, может быть, бывшим узникам даже после освобождения нельзя общаться с людьми, как всем прочим? – вырвалось у меня. Во мне заговорила оскорбленная гордость, гордость дочери человека, бывшего когда-то верховным правителем клана. Но Дансити понял мои слова по-своему и окончательно растерялся.

– Нет, что вы, не в том дело, совсем не в том... Все это потому, что госпожа о-Эн такая красавица... – запинаясь, проговорил он с видом человека, у которого пыткой, против воли, вырывают признание.

Мне вдруг вспомнилось, как несколько дней назад к нам явился чиновник из Коти проверить, где и как поселились бывшие узники, и потом болтал везде и повсюду, что госпожа о-Эн выглядит ну прямо как двадцатилетняя девушка... Когда мне передали эти слова, я почувствовала себя оскорбленной. Мне вспомнился липкий взгляд этого ничтожного, грязного человека, взгляд, ползавший но мне, как слизняк, и воспоминание это еще усилило чувство унижения...

– Ты тоже смеешься надо мной, Дансити!..-в сердцах вырвалось у меня.

Да, я сердилась. Но не так, как тогда, на чиновника. В этом гневе было что-то радостное, от чего трепетало сердце, и я смутилась. Но Дансити, снова не сумев разглядеть, что творилось в моей душе, окончательно пришел в замешательство.

– Что вы, как можно... Никогда...-произнес он и залился краской так, что даже шея покраснела.– Простите меня, простите... – опустив голову, пробормотал он.

– Ну, полно, полно... Довольно. Я тоже хороша – рассердилась ни с того ни с сего...

Я вдруг поймала себя на мысли, что успела как-то незаметно увериться в собственной красоте. Красота – самое желанное достояние женщины... Однако в моем положении она всегда была связана с унижением. И все же в общении с людьми, которых я презирала, даже в минуты обиды и унижения мое сердце всегда оставалось спокойным. Когда же дело касалось сэнсэя или Дансити, сердце сжимала непонятная тревога, и это

было еще тягостнее, чем чувствовать себя оскорбленной.

Но как бы то ни было, не встречаться со мной из-за людских пересудов – как не вязался с характером сэнсэя такой поступок! Все мое существо протестовало против его решения.

Думала ли я, когда томилась в темнице, что мне придется услышать из уст этого человека столь малодушные речи! В те годы между нами не существовало преград. А сейчас между мной и сэнсэем встала загадочная, непостижимая преграда, именуемая "людской молвой". И меня огорчило, что такой человек, как сэнсэй, видимо, считает непреодолимой эту преграду и примирился с ней, даже не пытаясь сопротивляться.

Его письмо явилось для меня тяжким ударом еще и потому, что на меня ошеломляюще подействовала услышанная перед тем от Дансити весть о предстоящем в скором времени рождении его ребенка.

Новая жизнь, рожденная любимым человеком от другой женщины, – для меня, навеки лишенной права иметь детей, эта новость прозвучала как гром небесный, обрушилась на меня сокрушительной, грубой силой. Вот когда я в полной мере изведала, что означает ад одиночества, какого не знала даже в темнице.

– Знаешь, Дансити, иногда мне кажется, что я слишком долго прожила в заточении... Или наоборот, мне следовало оставаться там гораздо дольше... Пока я не превратилась бы в шестидесятилетнюю старуху. А так я ни то ни се... Как ты считаешь?

Дансити молчал. Честный и строгий юноша наконец-то уразумел, как бессмысленно со всей откровенностью отвечать па признания такого рода. Наконец-то он решился хоть в чем-то держать себя на равных со мной, всегда подчеркивавшей разницу между дочерью сюзерена и сыном его вассала.

– Разве я не права, скажи? Что для сэнсэя женщина по имени Эн? Ничто! У него есть его наука, исследования, труды, есть жена и дети. Даже службой в замке он пренебрег и добровольно ушел в отставку. Зачем же ему, вопреки собственному желанию, общаться с бывшей узницей Эн, поддерживать отношения, которые общество осуждает, вызывать любопытство, толки и пересуды? И если он говорит, что не хочет со мной встречаться, так ведь, пожалуй, он прав, а, Дансити?

Дансити по-прежнему не отвечал ни слова. Он сидел неподвижно, опустив голову. Лицо у него было страдальческое, словно юношу подвергали пытке. Мне доставляло почти физическое наслаждение видеть, что мои слова причиняют ему страдание. Мне даже захотелось помучить его еще сильнее.

– Наверно, сэнсэй написал так после долгих раздумий...

– Раздумий? Что ты хочешь этим сказать?

– Нет, мне ничего не известно... Откуда я знаю...

(Только несколько лет спустя, когда над сэнсэем разразилась гроза, я поняла, что Дансити не мог сказать тогда ничего, кроме этих слов. Но в то время я видела только, что Даней страдает, слушая мои речи.)

Вечером я одна стояла на веранде в нелепой позе, просунув руки в разрезы кимоно под мышкой, и сжимала свои груди.

Эти груди, не знавшие ни прикосновения мужчины, ни материнства, непорочные, ненужные груди сорокалетней женщины все еще сохраняли девичью полноту и упругость. Жизнь, которой так и не дано было расцвести, и сейчас настойчиво рвалась к свету. В глубине моего существа до сих пор бурлило непонятное волнение, обессиливающее и опасное, – последняя яркая вспышка женской жизни, обреченной на бесплодное увядание. Это волнение все еще не угасло во мне.

Нестерпимо тягостны и мучительны были эти минуты.

В воздухе носился запах каштанов, которые варила кормилица. Этот запах, похожий на запах материнского молока, навевал на меня печаль.

Я прошла в комнату и бесцельно уселась перед зеркалом. Потом завернула рукав кимоно и принялась разглядывать свою обнаженную руку.

Белая кожа, испещренная едва заметными, тонкими, как нити, голубыми прожилками, всегда скрытая от солнца и воздуха, казалось, излучает таинственное благоухание. Меня вдруг охватили досада и раздражение, я готова была поранить чем-нибудь острым эту кожу, напоминавшую влажный шелк.

Откуда она, эта загадочная, проклятая моложавость? Я не могла этого постичь. Нельзя так молодо выглядеть, это приносит только несчастье...

Сорок лет, проведенные в заточении, лишили меня всего, отняли все надежды на счастье, зато сохранили это удивительно моложавое тело и трепещущую, охваченную волнением душу. Да, теперь я сполна узнала, что даже эта необъяснимая моложавость тоже была своею рода наказанием, выпавшим мне на долю.

Эта ненужная свежесть и чистота женщины, не оскверненной прикосновением мужского тела, мужского пота, не знавшей в прошлом ни счастья, ни горя из-за мужчины, эта безупречная кожа, на которой никогда не оставляли ни синяков, ни царапин жестокие мужские объятия, казалась мне не столько красивой, сколько отталкивающей, даже страшной.

И чтобы исцелиться от сознания этой ущербной, неестественной моложавости и напрасной, ненужной красоты, я напрягала все свои душевные силы, стараясь призвать на помощь высокомерие.

– Сэнсэй боится меня. Он меня избегает... Я надеялась, что эта, надменная, нескромная мысль хоть немного утешит меня в страданиях этой минуты, когда я чувствовала себя такой несчастной и жалкой.

Наступил Новый год, и Дансити привез мне поздравительные стихи сэнсэя– по случаю окончания старого и начала нового года.

В эти праздничные дни сэнсэй, вероятно, приезжал в город и замок Коти с традиционными новогодними визитами, но у нас в доме не появлялся.

Я тоже передала ему через Дансити поздравительное стихотворение.

ПО СЛУЧАЮ НОВОГО ГОДА

Бесследно исчезла зима,

Весною объято небо.

Пришел, наконец, Новый год

Обновились природа и люди.

Но весна не всегда теплом

Глушь и город равно наделяет;

Вот и слива моя лишена

Благодати для новой жизни.

Перевод В. Сановича

К стихотворению я приписала: "Итак, мне не придется увидеть Вас. Скорблю об этом! "

В этом году сэнсэю предстояла поездка в Эдо по делам, связанным с его наукой. Исполнялось его давнишнее заветное желание. Скованная людскими пересудами, буквально связанная по рукам и ногам из-за боязни дать новую пищу досужим сплетням, я воспринимала его отъезд как своего рода дуновение свежего ветра, который, может быть, развеет окружавшую меня гнетущую духоту.

Кто знает, может быть, долгая разлука постепенно изменит все к лучшему, надеялась я. Сэнсэй тоже, по-видимому, возлагал на эту поездку те же надежды в его письмах, приходивших в последние дни, между строк, между ничего не значащих слов я отчетливо чувствовала любовь и заботу.

Он советовался со мной, среди прочих дел, также и по поводу моей давнишней просьбы – в свое время я передала ему любимый меч отца и зеркало, которое отец в молодости привез из далекого Нагасаки в подарок матушке, чтобы сэнсэй продал их за хорошие деньги людям, знающим толк в таких изделиях. Теперь сэнсэй писал, что в Коти вряд ли найдется настоящий ценитель, и спрашивал – не лучше ли взять с собой эти вещи, чтобы продать их повыгоднее в Киото или в Эдо?

Я мечтала, чтобы он хоть разок, хотя бы украдкой, повидался со мной перед отъездом, и на эту мою просьбу он ответил согласием – обещал, что в скором времени навестит нас.

В эти решающие дни и случилось несчастье, от которого у меня все похолодело в груди, – мое письмо, ответ на последнее послание сэнсэя, пропало в пути.

В тот день Дансити не пришел; Магобэй, которого я обычно посылала к сэнсэю, был болен, и тут, как на грех, подвернулся странствующий торговец, сказавший, что зайдет по пути в Ямада. По легкомыслию я доверила ему свое письмо. Сколько потом ни упрекай себя – беда уже свершилась, как ни раскаивайся – утешиться невозможно...

"...несомненно, он распечатал Ваше письмо в пути. Нет ли там чего-нибудь, чего не следует видеть постороннему взору? Теперь, пожалуй, лучше всего делать вид, что я вообще ничего об этом не знаю..." – писал сэнсэй, и по его письму нетрудно было понять, что он встревожен и огорчен.

Это происшествие послужило поводом для новых досадных толков и разговоров, мы опасались, что власти могут даже отобрать выданное сэнсэю разрешение на путешествие в Эдо, и я, несчастная вдвойне, трепетала от страха.

"...я совершила эту непоправимую ошибку только потому, что Вы уезжаете, и, глубоко сознавая свою вину, смиренно прошу прощения. Но не тревожьтесь, ничего предосудительного, такого, чего нельзя было бы прочесть посторонним, я не писала, будьте совершенно спокойны. Теперь я уже примирилась с мыслью, что увидеть Вас не придется. Я буду думать о Вас каждый день, улетая мечтой вслед за бегущими по небу облаками, – вот единственное, что мне осталось. Прощайте, прощайте..."

Так рухнули мечты о свидании, которого я ждала с таким волнением.

Я надеялась, что при встрече с сэнсэем смогу выяснить у него нечто важное для себя– связь, существующую между мною, сэнсэем и обществом. Мне казалось, что отношения, сложившиеся между нами, каким-то непонятным образом незримо, но тесно переплетены с политикой.

Не боявшийся высказывать независимые, решительные суждения, когда дело шло о науке, смело опровергший даже теории своего учителя Асами Кэйсай, сэнсэй почти робел, когда вопрос касался такого незначительного, с моей точки зрения, понятия, как общество. Это казалось мне странным, необъяснимым. В отношении сэнсэя к обществу мне чудилось нечто сходное с тем смутным страхом, который испытывала я в заточении, когда заходила речь о политике, власти. Или, может быть, это пресловутое общество тоже не что иное, как один из обликов власти?