Текст книги "История Ричарда III"

Автор книги: Томас Мор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Мор Томас
История Ричарда III

Томас Мор

История Ричарда III

Перевод с английского и латинского М.Л. Гаспарова и Е.В. Кузнецова

ИСТОРИЯ КОРОЛЯ РИЧАРДА III

(неоконченная),

НАПИСАННАЯ ГОСПОДИНОМ ТОМАСОМ МОРОМ,

ОДНИМ ИЗ ПОМОЩНИКОВ ЛОНДОНСКОГО ШЕРИФА,

ОКОЛО 1513 ГОДА.

СОЧИНЕНИЕ ЭТО БЫЛО НАПЕЧАТАНО РАНЕЕ

В ХРОНИКЕ ХАРДИНГА И В ХРОНИКЕ ХОЛЛА,

НО С БОЛЬШИМИ НЕТОЧНОСТЯМИ ВО МНОГИХ МЕСТАХ

ИНОГДА С УБАВЛЕНИЯМИ, ИНОГДА С ПРИБАВЛЕНИЯМИ,

С ПЕРЕМЕНОЮ СЛОВ И ЦЕЛЫХ ПРЕДЛОЖЕНИЙ,

ЧТО ВЕСЬМА ОТЛИЧАЕТСЯ ОТ ЕГО СОБСТВЕННОРУЧНОЙ КОПИИ,

С КОТОРОЙ НАПЕЧАТАНА ЭТА КНИГА

Король Эдуард IV, жизни которого было 53 года, 7 месяцев и 6 дней {1}, а царствованию 22 года, 1 месяц и 8 дней {2}, скончался в Вестминстере 9 апреля в лето господне 1483-е, оставив весьма многочисленное потомство, а именно: Эдуарда, принца, от роду 13 лет; Ричарда, герцога Йорка, на 2 года моложе {3}; Елизавету {4}, которой впоследствии выпало на долю счастье быть королевою, супругой короля Генриха VII и матерью Генриха VIII {В латинской версии 1565 года (далее будем указывать только 1565) после этого слова добавлено: "королевой, известной своей красотой и талантами".}; Сесиль, не столь счастливую, как прекрасную; Бригитту, которая по достоинству той, чье имя она носила, приняла обет и жила для господа в Дертфорде, в обители монахинь-затворниц; Анну, которая впоследствии с честью вышла замуж за Томаса, лорда Говарда, ставшего позднее графом Серри {5}; и Катерину, которую долгое время судьба то бросала к счастию, то чаще к несчастию и которая наконец (если это конец, ибо она и поныне жива) по милости своего племянника, короля Генриха VIII, обретается ныне в благополучии, соответствующем ее рождению и достоинству. Вышеназванный благородный правитель почил в Вестминстерском дворце {В 1565 добавлено: "который расположен близ бенедиктинского монастыря в одной миле на запад от Лондона".} и с пышными погребальными почестями, средь великого народного горя, был оттуда вынесен и доставлен в Виндзор {6}. И таков был этот государь {7} в своем правлении и поведении в мирные времена (в военное же время сторона стороне поневоле враг), что никогда в этом краю не было другого правителя, с бою захватившего венец и после этого столь сердечно любимого народом; причем при кончине его любовь эта была больше, чем когда-либо при жизни, а после кончины и любовь и приверженность к нему сделались еще того сильнее вследствие жестокости, злодейств и смут последующего бурного времени.

К тому времени, как он скончался, совсем уже утихло и улеглось негодование тех, кто питал к нему ненависть за низложение короля Генриха VI, потому что многие из злобствовавших уже умерли за двадцать с лишним лет его правления, немалый срок любой долгой жизни, а многие другие за это время сами оказались у него в милости, потому что он никогда никому в ней не отказывал. Он был добрым человеком и держался очень царственно, сердцем смел, рассудителен – в совете, никогда не падал духом при несчастии, при успехе скорее бывал радостен, чем горд, во время мира – справедлив и милостив, в годину войн – жесток и беспощаден, на поле брани – отважен и смел, перед опасностями – дерзок, однако же не сверх разума. Кто внимательно рассмотрит его войны, тот не меньше подивится его благоразумию при неудачах, чем доблести в победах. Лицом он был красив, телом складен, крепок и силен, хотя в последние дни своей жизни немного потучнел и обрюзг от неумеренности в еде {В 1565 добавлено: "и снисходительности к телу".} и не менее того от великого смолоду пристрастия к плотской похоти: кто телом здоров и благополучием цветущ, того от такой беды едва ли сохранишь без особой на то милости. Но эта страсть не очень отягчала народ, ибо не может наслаждение одного человека пробудить и вызвать неудовольствие в столь многих; к тому же это совершалось без насилия {В 1565 добавлено: "у него было в обычае либо получать за деньги то, что ему хотелось, либо добиваться этого посредством убедительных просьб".}, а в последние дни эта страсть и вовсе уменьшилась и совершенно оставила его.

К концу его дней королевство пребывало в покое и процветании: ни враг не страшил, ни война не велась и не предвиделась, разве что никем не ожиданная; а народ к государю питал не вынужденный страх, а добровольное и любовное послушание. Общины между собой жили в добром мире, а лордов, чьи раздоры были ему ведомы, он сам помирил на своем смертном одре. Он отказался от всех денежных поборов (а поборы – единственная вещь, которая удаляет сердца англичан от их короля), ибо обложил в свое время данью Францию {8}; и он ни на что не посягал, что бы вновь могло его к этому принудить; а за год до своей кончины он завоевал Бервик {9}. Во все время своего правления был он так милостив, учтив и внимателен к людям, что ни одно из его достоинств не было людям милей; и даже под конец его дней (когда многие государи, закоснев в долговременном всевластии, оставляют прежнее свое любезное поведение и впадают в гордыню) эти качества продолжали в нем удивительным образом расти и усиливаться. Так, в последнее лето, которое ему довелось видеть, его величество, находясь на охоте в Виндзоре, послал за мэром и олдерменами Лондона – не для какого-либо поручения, но лишь для того, чтобы поохотиться и повеселиться с ними, а принял он их здесь не с величавостью, но с таким дружелюбием и радушием, и оленину с той охоты послал в город с такою щедростью, что никакой другой поступок за многие прежние дни не принес ему так много сердечного расположения среди простого люда, который часто дороже ценит и выше ставит малую учтивость, чем большую выгоду.

Так почил (как мною сказано) этот благородный государь в то самое время, когда жизнь его была всего желаннее. И народная к нему любовь и бесконечная преданность явились бы дивной твердыней и надежной броней для его благородных сыновей (в которых столько было королевских доблестей, столько даров природы, столько добрых склонностей, сколько мог вместить их юный возраст), если бы распри и раздоры друзей не оставили их одинокими и безоружными, а проклятая жажда власти не принесла бы им гибель от руки того, кто сам был должен стать их главным защитником {В 1565 добавлено: "должен был бы собственным телом заслонить их от врагов".}, будь в нем хоть немного родственного чувства или доброты. Ибо не кто иной, как Ричард, герцог Глостер, по крови их дядя, по должности их протектор, обязанный их отцу, связанный с ними самими присягой и вассальной зависимостью, порвал все узы, связующие человека с человеком, попрал законы мирские и божеские и решился вопреки естеству лишить их не только сана, но даже жизни. И вот поскольку действия названного герцога и составят истинный предмет этой книги, то нелишним будет, прежде чем– мы пойдем дальше, пояснить вам, каков был этот человек, в сердце своем сумевший зародить столь ужасное злодеяние.

Ричард, герцог Йорк, муж благородный и могущественный, некогда начал не войной, а законным путем добиваться короны, заявив о своем требовании в парламенте. По закону ли, по расположению ли к нему {В 1565 добавлено: "поскольку король был скорее невинен, чем мудр".}, но иск его был так хорошо принят, что отпрыск короля Генриха (хоть был он хорошим принцем) был совершенно отстранен от наследования, корона же властью парламента {В 1565 добавлено: "чья власть в Англии является безусловной и окончательной".} передавалась в вечное владение герцогу Йорку и его мужскому потомству немедленно после смерти короля Генриха {10}. Но герцог не собирался так долго ждать, а вознамерился под предлогом распрей и споров, происходивших в королевстве, предварить события и захватить власть при жизни короля Генриха, однако был со многими дворянами королевства убит при Уэйкфилде, оставив троих сыновей – Эдуарда, Георга и Ричарда. Все трое рождены были в великой знатности и потому обладали великой гордыней, властолюбием и жаждой славы, не терпя никаких соперников. Эдуард, мстя за смерть отца, сверг короля Генриха и присвоил себе корону. Георг, герцог Кларенс, принц добрый и благородный, был бы счастлив во всех отношениях, если бы собственное честолюбие не толкнуло его на борьбу с братом, а козни его врагов не восстановили брата против него {11}. Случилось ли это по вине королевы {12} и лордов ее крови, которые люто ненавидели родственников короля (ибо ведь женщины обычно не по злобе, но по природе своей ненавидят тех, кого любят их мужья), или же вследствие заносчивых посягательств самого герцога, вознамерившегося стать королем, – как бы то ни было, он был обвинен в государственной измене и, виновный или невинный, был в конце концов объявлен виновным в парламенте и осужден на смерть, а затем поспешно утоплен в бочке мальвазийского вина {1565 иначе излагает этот факт: "парламент в полном составе присудил ему суровейшую казнь. Но король смягчил этот приговор и позволил ему умереть самой легкой смертью: его окунули головой в бочку с критским вином, и тогда, не в силах дышать, он испустил дух".}. И хотя король Эдуард сам отдал приказ совершить эту казнь, но когда он узнал о его смерти, то жалостно оплакивал ее и горько раскаивался.

Третий сын, Ричард, о котором сейчас мы поведем речь, был умом и духом равен каждому из них, но в телесной мощи и доблести далеко уступал им обоим: мал ростом, дурно сложен, с горбом на спине, левое плечо намного выше правого, неприятный лицом {13} – весь таков, что иные вельможи обзывали его хищником, а прочие и того хуже. Он был злобен, гневлив, завистлив с самого своего рождения и даже раньше. Сообщают как заведомую истину, что герцогиня, его мать, так мучилась им в родах, что не смогла разрешиться без помощи ножа, и он вышел на свет ногами вперед {В 1565 добавлено: "подобно тому, как был рожден Агриппа".} (тогда как обычно бывает наоборот) и даже будто бы с зубами во рту. Так гласит молва; то ли это люди по злобе своей говорят лишнее, то ли само естество изменило свое течение при рождении того, кто в течение жизни совершил столь многое против естества.

На войне он был весьма недурным военачальником, ибо к ней он был куда более расположен, нежели к миру. Часто он побеждал, иногда терпел поражения, но никогда из-за недостатка личного мужества или рассудительности {В 1565 эта мысль изложена иначе: "даже его соперники не приписывали это неспособности или трусости с его стороны".}. Говорили, что он легко тратит деньги и порой не по возможностям щедр: богатыми дарами он приобретал себе непрочную дружбу, но ради этого был вынужден разбойничать и грабить в других местах, навлекая прочную ненависть. Он был скрытен и замкнут, искусный лицемер {1565 более пространен: "Он никогда не доверял никому своих планов, кроме тех, в ком нуждался для их выполнения; но даже им он не открывался ни раньше, ни больше, чем требовало дело. Любую роль мог он принимать, играть и старательно выдерживать: веселье, суровость, важность, распущенность принимал он на себя и хранил по мере надобности".} , со смирением в лице и высокомерием в сердце: внешне льстивый перед теми, кого внутренне ненавидел, он не упускал случая поцеловать того, кого думал убить; был жесток и безжалостен, не всегда по злой воле, но чаще из-за честолюбия и ради сохранения или умножения своего имущества.

К друзьям и врагам относился он с равным безразличием; если это вело к его выгоде, он не останавливался перед убийством любого человека, чья жизнь стояла на пути к его цели. Люди упорно говорят, что он собственными руками и убил заключенного в Тауэре короля Генриха VI {В 1565 добавлено: "после того, как он был лишен власти", "злобно погрузив кинжал ему под ребро, он пронзил его и зарезал".}, причем даже без приказа и ведома короля, который, несомненно, решившись на такое, поручил бы это палаческое дело кому-либо другому, а не родному брату {В 1565 добавлено: "которого он, быть может, считал выгоднее держать в своих руках живым".}. Некоторые разумные люди полагают также, что без его тайного содействия {15} не приключилась бы и смерть его брата Кларенса {В 1565 подробнее: "Хотя он выступал и возражал против этого открыто, но если вникнуть в дело, то кажется, что протестовал он слабее, чем человек, серьезно взявшийся защищать родного брата".}: хотя он и выступал открыто против нее, однако же (как люди отметили) далеко не так настойчиво, как если бы сердечно о нем заботился. И они, которые это думают, полагают также, что еще при жизни короля Эдуарда он замыслил, что сам будет королем в том случае, если королю, его брату (чья жизнь, он видел, должна укоротиться от недоброго питания), случится умереть, оставив детей малолетними (как это в действительности и произошло). Оттого-то, полагают они, и был он рад смерти своего брата, герцога Кларенса, чья жизнь неизбежно должна была помешать его намерениям в обоих случаях: сохранил бы герцог Кларенс верность своему племяннику, юному королю, или попытался бы сам стать государем. Все же твердой уверенности в этом нет, а кто в своих подозрениях опирается лишь на догадки, тот легко может угадать невпопад, а в перелет или в недолет. Как бы то ни было, я по достоверным сведениям узнал, что в ту самую ночь, когда умер король Эдуард, некий Мистлбрук еще до рассвета прибежал к дому некоего Поттиера {16}, что на Ред-Кросс-Стрит {17} за Крепл-Гэйт, и когда на частый стук его быстро впустили, то он сообщил Поттиеру, что король Эдуард почил {В 1565 добавлено: "Услышав весть, Поттиер едва не подпрыгнул от радости".}. "Клянусь честью, приятель, – сказал на это Поттиер, – теперь мой господин, герцог Глостер, будет королем!" По какой причине он так думал – то ли он по своей близости к герцогу что-то знал о таком его замысле, то ли еще почему-нибудь возымел такое подозрение, – это едва ли возможно решить {В 1565 добавлено: "Я помню, что узнал об этом разговоре от человека, который сам слышал собеседников и сообщил об этом моему отцу еще тогда, когда никаких подозрений об измене Ричарда не возникало".}, так как более он не хотел говорить об этом ни слова.

Вернемся, однако, к ходу нашей истории. Давно ли герцог Глостер предвидел такой исход, впервые ли он возымел теперь такую мысль и надежду, видя, как малы еще принцы, его племянники (ибо ведь скорая возможность и вероятность побуждают человека посягать даже на то, о чем он и помышлять не смел), – заведомо известно лишь то, что он задумал их погубить и захватить королевскую власть. И поскольку он хорошо знал и сам помогал разжигать {В 1565 пространнее: "которую он старательно поддерживал, поскольку это было ему выгодно".} давнюю вражду и пылкую ненависть между родней королевы и семьей короля, завидовавших могуществу друг друга, то теперь он думал, что раздоры их послужат хорошим началом для выполнения его замысла и надежным основанием для всей его постройки (как оно и случилось на самом деле), если только он сперва сумеет под предлогом мести за старые обиды усилить злобу и непримиримость каждой стороны на погибель другой стороне и затем привлечет на свою сторону всех, кого сможет, а кого не сможет привлечь, тех погубит раньше, чем они спохватятся {1565 излагает эту мысль лучше: "затем он мало-помалу в удобное время привлечет на свою сторону тех, кто останется; если же он столкнется с неподатливыми, то сокрушит их посредством обмана раньше, чем они заподозрят дурное".}. Но знал он твердо еще и другое: если его замыслы окажутся раскрытыми, мир между обеими партиями будет быстро установлен ценой его крови.

Пока жив был король Эдуард, эти распри между его друзьями порой досаждали ему, но, находясь в добром здравии, Эдуард мало обращал внимания на них; что бы ни происходило между двумя партиями, он всегда (так он думал) сам сумел бы с ними управиться. Но во время своей последней болезни {18}, когда он почувствовал, что жизненные силы в нем иссякли и надежды на выздоровление нет {В 1565 добавлено: "и когда доктора потеряли всякую надежду на спасение".}, он начал размышлять о юном возрасте своих детей. И хотя ничего подобного тому, что произошло, он не предчувствовал, однако он ясно видел, как много зла может случиться из-за придворных раздоров, если дети его по молодости лет и сами будут неосмотрительны, и доброго совета друзей лишены {В 1565 добавлено: "посредством которого (совета друзей) только и возможно было их поддержать; если же друзья будут разделены между собой разногласиями и враждой, то заботиться они "будут только о своих партиях и интересах, а на то, что на самом деле нужно, не найдется у них ни дум, ни забот.}, ибо каждая партия станет в своих советах искать лишь собственной выгоды, чтобы скорее вкрасться в милость угодливою подсказкою, чем оказать принцам услугу полезным предложением. Поэтому {В 1565 добавлено: "думая об этих и подобных вещах".} он призвал к себе некоторых из тех, которые были в ссоре {19}, и прежде всего лорда-маркиза Дорсета {20}, сына королевы от первого мужа, и Ричарда, лорда Гастингса {21}, барона и тогдашнего лорда-чемберлена, которого королева особенно ненавидела за то, что он был в великой милости у короля, а также подозревая, что он был тайным поверенным короля в его любовных похождениях. Ее родня тоже его не терпела как за то, что король назначил его капитаном Калэ (а эту должность требовал от короля лорд Риверс, брат королевы {22}, ссылаясь на его давнее обещание), так и за другие богатые дары, которые они искали, а он перехватил. И вот когда эти лорды вместе с другими из обеих партий явились перед ним, то король приподнялся и, опершись на подушки, обратился, говорят, к ним с такими словами:

"Милорды, любезные мои родственники и друзья! В каком бедственном состоянии лежу я здесь, вы это видите, а я чувствую. Поэтому чем меньше времени осталось мне прожить с вами, тем больше тревожусь я о том, в каком взаимном расположении я вас оставляю, – ибо какими я вас оставляю, такими же мои дети вас найдут. Так, если они (избави бог) найдут вас в распрях, то может случиться {В 1565 добавлено: "и они сами примкнут к вашим партиям и затеют между собою новые распри".}, что они окажутся ввергнуты в войну ранее, чем собственный их разум поможет им держать вас в мире. Вы видите юный их возраст; единственную его опору полагаю я в вашем согласии. Много ли пользы, что вы все любите их, коль скоро каждый из вас ненавидит другого? Будь они уже мужчинами, быть может, им было бы довольно и вашей верности; но детство должно быть поддержано мужской заботой, а нетвердая юность должна опираться на совет старшего, – а это они могут получить лишь от вас, а вы это можете им дать, лишь обретя согласие. Ибо где каждый старается разрушить то, что делает другой, где из ненависти друг к Другу все оспаривают мнения друг друга, там долго придется ждать, чтобы прийти к любому разумному решению. И пока каждая партия рвется к первенству, там будет больше лести, чем советов верных и прямых {В 1565 добавлено: "так как добрые советы не могут быть даны без вашего взаимного согласия".}; а неизбежным следствием этого будет дурное воспитание правителя, ум которого, смолоду развращенный {В 1565 добавлено: "дурной лестью".} легко впадет в злодейство и беззаконие, и тем приведет себя и все королевство к гибели, если только милость господня не обратит его на путь мудрости. Если же умудрит его бог, тогда те, кто прежде умел угождать ему дурными средствами, окажутся дальше всего от почета, ибо всегда в конце концов дурные умыслы ни к чему не ведут, а лишь пути прямые и добрые сулят торжество.

Долгое время между вами жила вражда, не всегда по важным причинам. Иногда намерения, направленные на благо, неверное наше понимание обращает во зло; порой малую обиду, причиненную нам, раздувает в большую либо собственное наше самолюбие, либо злые людские языки. Мне же ведомо одно: никогда у вас не было столько причин для ненависти, сколько есть для любви. Что все мы люди, что все мы христиане, об этом пусть говорят вам проповедники (хоть и думается мне, что больше любых проповедных слов должны бы вас тронуть слова человека, который вот уже отходит в те места, о которых и гласят эти проповеди). Я же лишь хочу вам напомнить, что одни из вас – мои родственники, а другие – мои свойственники и что каждый из вас связан с другим либо кровным родством, либо брачным свойством; духовное же родство, приобретаемое через брак, если таинства христовой церкви действительно имеют ту силу, какую они имеют по воле божьей, должно не в меньшей степени побуждать нас к любви, чем кровные узы. Господь запрещает вам враждовать из-за того, из-за чего должны вы, напротив, еще более любить друг друга. Но что случилось, то случилось: нигде мы не найдем столь жестоких разногласий, как среди тех, кто и по природе, и по закону должен действовать заодно. Гордыня и жажда суетной славы и власти – вот та ядовитая змея, которая, раз проникнув в вельможные сердца, внедряется в них до тех пор, пока разобщением и рознью не сокрушит всего, что есть: ибо каждый стремится быть сначала вторым после первого, потом – равным первому и наконец – главным и выше первого. А от этого неумеренного стремления к почету и от вызываемых им споров и разногласий – какие потери, какое горе, какие смуты недавно лишь царили в нашем королевстве! Я молю господа бога, чтобы он настолько же забыл о них, насколько мы о них будем помнить.

Если бы сумел я предвидеть эти события прежде, чем довелось мне их самому испытать, скорей на горе мое, чем на радость, то, клянусь пречистой божьей матерью (так он всегда клялся), я бы никогда не стал рубить столько голов, чтобы поставить перед собой на колени столько людей. Но поскольку прошедшего не вернуть, нам следует тем более остерегаться, как бы причина стольких наших бед не стала для нас причиною новых бед. Благодарение богу, что сейчас невзгоды прошли и все спокойно, и благотворный этот мир может процветать и далее при ваших кузенах, моих сыновьях, если бог даст им жизнь, а вы свою любовь. Если же не суждено сбыться и тому, и другому, то меньшею потерею будут дети мои – ибо, коли будет на то божья милость, королевство всегда бы нашло королей, и даже, быть может, не хуже, чем они; если же они будут царствовать, а вы при них затеете усобицу, то много погибнет добрых людей, а меж ними, быть может, и ты, и он, прежде чем земля эта вновь обретет спокойствие {1565 излагает эту мысль иначе: "прежде чем народ, истерзанный усобицами, вновь вернется к миру и согласию".}.

Поэтому вот мои, как видно, последние слова, с которыми обращаюсь я к вам: я убеждаю вас и требую от вас всех ради вашей ко мне любви, ради моей к вам любви, ради господней к нам любви: с этого часа впредь забудьте о всех обидах и любите друг друга. Я твердо верю: вы сделаете это, если здесь, на земле, вам хоть что-нибудь дорого – бог или ваш король, родство или свойство, отечество или собственная ваша безопасность".

И с этими словами король, не имея более сил сидеть, опустился на правый бок лицом к ним, и не было там никого, кто бы мог удержаться от слез. Но лорды ободрили его, как сумели, добрыми словами и ответили тотчас, что они готовы поступить, как ему угодно; и затем на глазах у него они простили друг друга и соединили руки вместе (как это явствовало по их словам), однако сердца их оставались друг другу далеки и чужды (как это позднее стало явно по их делам).

Как только король испустил дух, благородный принц, его сын, направился к Лондону {В 1565 добавлено: "королевскому городу".} из Ладлоу в Уэльсе {23}, где в дни болезни отца держал он свой двор. Дело в том, что этот край, далекий от закона и надлежащего правосудия, начинал развращаться и дичать: даже разбойники и грабители там безнаказанно разгуливали на свободе. По этой причине еще при жизни отца принц был послан туда, чтобы своим присутствием обуздать злонамеренных лиц в их привычных злодеяниях. Для наставления и наблюдения при юном принце перед отправлением его был поставлен сэр Энтони Вудвиль, лорд Риверс, брат королевы, весьма почтенный человек, доблестный в бою и мудрый в совете {24}; а при нем находились и другие лица из той же партии, так что по существу в окружении принца оказались все ближайшие родственники королевы.

Этот план, хитроумно выдуманный королевою, чтобы укрепить свою родню в милости у принца с молодых его лет, и послужил для герцога Глостера орудием к их сокрушению и основой всех его злоустроений. Всех, о ком он знал, что с этими лицами они во вражде, а к нему благорасположены, он либо устно, либо письменно через тайных гонцов стал убеждать, что неразумно и неосновательно было бы терпеть, чтобы юный король, их господин и родственник, был в руках и под охраной своей материнской родни, удаленный тем самым от их общества и забот, – хотя каждый из них обязан столь же верно служить ему, как и те, и хотя многие из них гораздо знатнее по крови, чем его материнская родня, чья кровь (говорил он), не будь на то королевской прихоти, была бы вовсе недостойна сочетаться с кровью короля. "И если теперь достойнейшие удалены от короля, а менее благородные оставлены при нем, то это (говорил он) не к чести ни его величеству, ни нам: для его милости небезопасно быть вдали от сильнейших своих друзей, а для нас весьма рискованно позволять заведомым нашим недоброжелателям безмерно увеличивать влияние свое на юного принца, пока он легковерен и податлив. Я уверен, что вы помните (говорил он), как сам король Эдуард, человек и взрослый, и разумный, тем не менее во многих делах позволял этой банде управлять собою в большей степени, чем то служило его чести, нашей выгоде или чьей угодно пользе, кроме разве непомерного их возвышения. И трудно сказать, чего они более жаждут: собственного успеха или нашей погибели. Так что не будь королю дружба некоторых из нас ближе любого родства, они давно уже, вероятно, могли бы нас легко опутать и погубить так же легко, как уже погубили они некоторых других, не менее близких королю по крови, нежели мы. Но господь проявил свою волю, по милости его опасность пока миновала. Однако она вырастет еще больше, если мы оставим юного короля в руках наших врагов, которые без его ведома смогут злоупотребить его именем, приказав расправиться с любым из нас, чего да не допустят бог и разумная ваша бдительность. Разумная эта бдительность всем нам теперь нужнее всего, поскольку недавнее соглашение скорее было заключено в угоду королю, чем по желанию сторон. Никто из нас, я думаю, не настолько глуп, чтобы опрометчиво поверить, будто старый враг сразу стал новым-другом или будто ненадежная доброжелательность, торопливо налаженная за один час и живущая не больше двух недель, могла глубже проникнуть в их сознание, чем давняя привычная злоба, укоренявшаяся в течение многих лет".

Такими и другими подобными речами и письмами герцог Глостер скоро сумел раздуть огонь в тех, кто и сам уже горел, особенно же в двоих – в Эдуарде, герцоге Бакингеме {25}, и в Ричарде, лорде Гастингсе и королевском чемберлене {26}. Оба были мужи видные и могущественные, один вследствие древней своей родословной, а другой благодаря своей должности и милости короля. Было в них не столько взаимной любви, сколько ненависти к приверженцам королевы: оба были согласны с герцогом Глостером в том, что надлежит совершенно удалить из королевской свиты всех друзей его матери, представивши их врагами. Так и было решено.

Так как герцог Глостер понимал, что лорды, окружавшие короля, вознамерятся привезти его на коронацию в сопровождении такого толпища своих приверженцев, что едва ли ему удастся достичь своей цели, не собравши множества народа и не начав открытую войну, – а в такой войне победа, полагал он, будет сомнительной, да и все предприятие представится и прослывет простым мятежом, поскольку король будет на стороне противников, то по этой причине он тайным образом постарался разными средствами убедить королеву и внушить ей, будто большая свита для короля вовсе не нужна и даже опасна. Поскольку отныне все лорды возлюбили друг друга и ни о чем не помышляют, кроме как о коронации и о служении королю, то если сейчас лорды ее рода соберут королевским именем много людей, это внушит лордам, еще недавно с ними враждовавшим, страх и подозрение, что народ этот собран не для охраны короля, которому ни один человек не угрожает, а единственно для того, чтобы их уничтожить, потому что лучше помнятся давние распри, чем недавнее соглашение. По этой причине и они со своей стороны тоже должны будут собирать людей для своей охраны, а королеве небезызвестно, что сил у них много больше. И таким образом все королевство окажется охвачено смутой; а за все то зло, и, должно быть, немалое, которое за этим воспоследует, величайший позор постигнет тех, кого позорить ей вовсе не хочется: все начнут обвинять и ее, и ее родственников, будто они вероломно и по-глупому нарушили дружбу и мир, которые король, ее супруг, так разумно положил, умирая, меж своей и ее роднею и которые противною стороною верно блюлись.

Королева, поддавшись на эти увещания {27}, послала своему сыну и сопровождавшему его брату соответствующее послание; да и сам герцог Глостер и другие лорды его группы писали королю так почтительно, а друзьям королевы так дружелюбно, что те, не подозревая ничего низкого, торопливо, но нерадиво повезли короля в Лондон, сопровождаемого лишь малым отрядом.

И вот едва только в своем пути король отбыл из Нортгемптона, как тотчас туда прибыли герцоги Глостер и Бэкингем. Там еще оставался дядя короля лорд Риверс, намереваясь утром следовать за королем, чтобы догнать его через 11 миль в Стони Стаффорд, раньше чем тот направится далее {28}. Вечером герцоги устроили долгий и дружеский пир с лордом Риверсом {29}. Однако тотчас после того, как они открыто и весьма любезно распрощались и лорд Риверс отправился к себе, герцоги с немногими из наиболее доверенных друзей уединились на совет, который продлился до поздней ночи. А встав на заре, они тайно послали за своими слугами, расположившимися поблизости в гостиницах и на квартирах, с приказом быстро приготовиться, потому что господа уже готовы в путь {1565 дает иную версию событий: "На пути короля лежал город Гемптон, который, хотя был расположен почти посредине королевства, тем не менее называется Нортгемптон (т. е. Северный Гемптон) в отличие от другого города, который лежит на южном берегу. В тот самый день, когда король покинул этот город, герцоги Глостер и Бэкингем вошли в него. Случилось так, что Вудвиль, брат королевы, о котором мы уже говорили, задержался там же, намереваясь следующим утром отправиться к Стаффорду, где король проводил эту ночь. Поэтому Вудвиль учтиво вышел из Гемптона, чтобы встретить герцогов, и они приветствовали друг друга самым дружелюбным образом. Проведя за разговором и пиром достаточное время, Вудвиль был отпущен и пошел спать, польщенный милостью герцогов, исполнившись великих надежд, счастливый и успокоенный. Но герцоги, у которых на уме было совсем не то, что выражалось на лицах, приказали всем удалиться, кроме сэра Ричарда Рэтклифа и других ближайших участников их замысла, и, усевшись с ними подле стола, всю ночь напролет обсуждали свои планы. Когда же наконец они поднялись, то послали разбудить без шума своих спутников, чтобы они были наготове, так как сами они уже садятся на коней".}. Благодаря этому приказу многие их люди оказались наготове, тогда как большинство слуг лорда Риверса еще не собрались. Затем герцоги поставили стражу к ключам от гостиницы, чтобы никто не мог оттуда выйти без их дозволения; кроме того, на большой дороге к Стони Стаффорд, где остановился король, они расставили своих людей, которые должны были задерживать и возвращать всякого, кто направлялся из Нортгемптона в Стони Стаффорд, пока не последует нового распоряжения. Это делалось якобы потому, что герцоги намеревались показать свое усердие, первыми явившись в этот день к его величеству из Нортгемптона, – так объявили они людям.