Текст книги "Французская революция, Гильотина"

Автор книги: Томас Карлейль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

Глава седьмая. ЗАЛП КАРТЕЧИ

В сущности, какое положение могло бы быть естественнее этого и даже неизбежнее, как не переходное после санкюлотства? Беспорядочное разрушение Республики бедности, окончившейся царством террора, улеглось в такую форму, в какую только могло улечься. Евангелие Жан Жака и большинство других учений потеряли доверие людей, и что же еще оставалось им, как не вернуться к старому евангелию Маммоны? Общественный договор не то правда, не то нет; «братство есть братство или смерть», а на деньги всегда можно купить стоящее денег; в хаосе человеческих сомнений одно осталось несомненным – это то, что удовольствие приятно. Аристократия феодальных грамот рухнула с треском, и теперь в силу естественного хода вещей мы пришли к аристократии денежного мешка. Это путь, которым идут в этот час все европейские общества. Значит, это более низкий сорт аристократии? Бесконечно более низкий, самый низкий из всех известных.

В ней, однако, есть то преимущество, что, подобно самой анархии, она не может продолжаться. Замечал ли ты, насколько мысль сильнее артиллерийских парков и как она (через полвека ли после смерти и мученичества или через две тысячи лет) пишет и переписывает парламентские акты, сдвигает горы, преобразует мир, как мягкую глину? И замечал ли ты, что началом всякой мысли, достойной этого имени, бывает любовь и что никогда еще не существовало мудрой головы без благородного сердца? Небо не перестает изливать свои благости, оно посылает нам великодушные сердца в каждом поколении. А какое великодушное сердце может притворяться или обманываться, будто оно верит, что приверженность к денежному мешку – чувство благородное? Маммона, кричит великодушное сердце во все века и во всех странах, самый презренный из известных богов и даже из известных демонов. Какое в нем достоинство, перед которым можно было бы преклониться? Никакого. Он не внушает даже страха, а, самое большее, внушает омерзение, соединенное с презрением! Великодушные сердца, замечая, с одной стороны, широко распространившуюся нищету, темную снаружи и внутри, смачивающую свои полторы унции хлеба слезами, а с другой – только балы в телесного цвета шароварах, пустоту и бесплодие блеска этого сорта, могут только восклицать: "Слишком много, о божественный Маммона, уж слишком много!" И голос их, раз раздавшись, влечет за собой fiat и pereat для всего земного.

Между тем мы ненавидим анархию, как смерть, каковой она и является, а все, что еще хуже анархии, должно быть ненавидимо еще сильнее. Поистине плодотворен только мир. Анархия – это разрушение, сжигание всего ложного и нестерпимого, но сжигание, оставляющее после себя пустоту. Знай также, что из мира безрассудства ничего не может выйти, кроме безрассудства. Приведи его в порядок, построй из него конституцию, просей через баллотировочные ящики, если хочешь, – оно есть и останется безрассудством – новая добыча новых шарлатанов и нечистых рук, и конец его будет едва ли лучше начала. Кто может получить что-нибудь разумное от неразумных людей? Никто. Для Франции наступили пустота и всеобщее упразднение, и что может прибавить к этому анархия? Пусть будет порядок, хотя бы под солдатскими саблями, пусть будет мир, чтобы благость неба не пропала даром; чтобы та доля мудрости, которую оно посылает нам, принесла нам плоды в урочный час! Остается посмотреть, как усмирители санкюлотизма были сами усмирены и священное право восстания было взорвано ружейным порохом, чем и кончается эта странная, полная событий история, называемая Французской революцией.

Конвенту, подгоняемому в его деятельности в эти три года таким бурным ветром и противоположными течениями, то с кормчим, то без кормчего, наскучило свое собственное существование; он видит, что оно и всем наскучило, и сердечно желает разойтись. До самого конца он должен был бороться с противоречиями и не знает покоя даже теперь, когда конституция почти выработана. Как уже говорилось, Сиейес составляет конституцию еще раз, и она почти готова. Наученный опытом, великий архитектор многое изменяет и многое прибавляет. В результате получаются: различие между активными и пассивными гражданами, т. е. денежный ценз для избирателей; две палаты Совет старейшин, а также Совет пятисот. В подобном же духе, избегая рокового самоотрицающего постановления старого Учредительного собрания, мы постановляем, что настоящие члены Конвента не только могут быть избираемы вновь, но и две трети из них должны быть вновь избираемы. Активные граждане-избиратели могут теперь выбирать только одну треть Национального собрания. Включив это постановление об обязательном переизбрании двух третей, мы представляем нашу конституцию на рассмотрение всем округам Франции и говорим: примите то и другое или отвергните то и другое. Как ни неприятно такое добавление, однако округа подавляющим большинством принимают и утверждают его. С Директорией из пяти членов, с двумя палатами, в каждой из которых две трети членов назначаются нами самими, можно надеяться, что эта конституция будет последней. Она пойдет, ведь ногами ей будут служить переизбираемые две трети, а они уже налицо и способны ходить. Сиейес смотрит на свое бумажное производство со справедливой гордостью.

Но теперь посмотрите, как несговорчивые секции, и секция Лепелетье прежде всех, натыкаются на шипы! Разве не нарушение избирательных прав человека и верховного народа это добавление о переизбираемых двух третях? Алчные тираны, вы хотите увековечить себя! Действительно, эти люди зазнались от своей победы над Сент-Антуаном и над священным правом восстания! Мало того, эта победа повредила всем. Ведь подумайте: прежде всякий мог надеяться получить то, чего он желает, а теперь не должно быть такой надежды; теперь каждый должен пользоваться, и пользоваться, и пользоваться именно этим.

Какое неясное брожение поднимется в людях, испорченных продолжительным правом восстания, раз зашевелятся языки! Журналисты – Лакретели, Лагарпы за работой; ораторы изливаются в красноречии, в котором слышится и роялизм, и якобинизм. На западной границе Пишегрю, рискнув положиться на свою армию, ведет в глубокой тайне переговоры с Конде, а в парижских секциях разглагольствуют волки в овечьих шкурах, замаскированные эмигранты и роялисты. Каждый, как мы сказали, надеялся, что выборы сделают что-нибудь для него лично, а теперь нет более выборов или есть только третья часть их. Черные соединились с белыми против этой оговорки о двух третях, и к ним присоединились все непокорные элементы, которые видят свое дело почти проигранным благодаря этой статье конституции.

Секция Лепелетье после многих адресов находит, что такая статья есть явное посягательство на свободу, и просто-напросто отказывается подчиниться ей и приглашает все другие свободные секции соединиться с нею в "центральный комитет" для борьбы с притеснениями. Секции присоединяются к ней почти все, опираясь на свои 40 тысяч борцов. Теперь будь осторожен, Конвент! Секция Лепелетье заседает в этот день, 12-го вандемьера, 4 октября 1795 года, с заряженными ружьями, в открытом возмущении в своем монастыре Filles-Sain-Thomas на улице Вивьен. У Конвента под рукой около пяти тысяч регулярных войск, изобилие генералов и полторы тысячи преследуемых ультраякобинцев разного сорта, которых по такому критическому случаю поспешно собрали и вооружили под именем патриотов восемьдесят девятого года. Конвент, сильный тем, что закон на его стороне, посылает генерала Мену разоружить секцию Лепелетье.

Генерал Мену отправляется с подобающими требованиями и демонстрациями, но они остаются без всякого результата. Около восьми часов вечера Мену, все еще предъявляющий свои требования, выстроившись на улице Вивьен, перед заряженными ружьями, направленными в него из всех окон, убеждается, что ему не обезоружить секцию Лепелетье. Он принужден возвратиться с целой шкурой, но без успеха и подвергнуться аресту, как "изменник". После этого все 40 тысяч вооруженных борцов присоединяются к секции Лепелетье в уверенности, что она непобедима. К кому-то обратится теперь колеблющийся Конвент, этот бедный Конвент, который, войдя только что в гавань после такого трудного путешествия, уже наскочил на рифы? Он борется отчаянно с ревущим вокруг него прибоем 40 тысяч борцов, готовых захлестнуть его вместе с грузом Сиейеса и всем будущим Франции! Близкий к гибели, он в последний раз напрягает силы.

Некоторые предлагают назначить главнокомандующим Барраса: он победил в термидоре. Другие, более разумные, напоминают о гражданине Бонапарте, артиллерийском офицере не у дел, взявшем Тулон. Это человек с головой, человек дела. Баррас назначен главнокомандующим только по имени, а молодой артиллерийский офицер – действительным. Он находился на галерее в этот момент и слышал о назначении. Он удалился на полчаса, чтобы подумать, и через полчаса напряженного размышления, быть или не быть, ответил "да".

Теперь, когда в центре дела стоит человек с головой, оно оживляется. Скорее в Саблонский лагерь защитить артиллерию: ее охраняют не более 20 человек! Проворный адъютант по имени Мюрат скачет туда и поспевает как раз вовремя: секция Лепелетье уже шла в том же направлении – пушки наши. Теперь занимайте посты здесь и там быстро и твердо: в воротах Лувра, в тупике Дофина, на улице Сент-Оноре, от Пон-Неф вдоль всех северных набережных, к югу до моста, бывшего Королевского, выстройтесь вокруг святилища Тюильри кольцом железной дисциплины; у каждого канонира должен быть в руках зажженный фитиль, и все – к оружию!

Конвент проводит ночь в непрерывном заседании и с восходом солнца еще раз видит священное право восстания в полном действии: государственный корабль находится на мели; бурное море все выше вздымается вокруг него, бьет сбор, вооружается и гудит; набата не слышно, так как все колокола велено снять, за исключением нашего собственного, в павильоне Единения. Кораблекрушение кажется неизбежным всему миру, смотрящему на это. Отчаянно работает бедный корабль на расстоянии всего 100 саженей от гавани; велика опасность для него! Однако у него есть рулевой. Принимаются и не принимаются делегации от мятежников; вводится посланный с завязанными глазами; чередуются советы и контрсоветы: бедный корабль работает! Замечательно, что этот день, 13 вандемьера IV года, есть в то же время 5 октября, годовщина бунта менад шесть лет назад: вот как далеко мы подвинулись со священным правом восстания!

Секция Лепелетье захватила церковь Сен-Рок, заняла Пон-Неф; наш пикет, стоявший там, отступил, не стреляя. Шальные пули восставших залетают в Тюильри, стучат по каменной лестнице. С другой стороны приближаются женщины с распущенными волосами и кричат: "Мир!" Борцы Лепелетье, позади них, машут шляпами в знак своей готовности побрататься с войсками. Твердость! Артиллерийский офицер тверд, как бронза, а при надобности быстр, как молния. Он посылает самому Конвенту 800 мушкетов с запасом патронов; почтенные члены могут действовать ими в крайнем случае, на что они смотрят довольно серьезно. Бьет четыре часа пополудни26; секция Лепелетье, ничего не добившись через своих делегатов и призывы к братанию, рассыпается вдоль южной набережной Вольтера, вдоль улицы и проходов, с утроенной быстротой и приступает к настоящему штурму! Тогда из бронзовых уст артиллерийского офицера вылетает: "Пли!", и начинается непрерывный, перекатывающийся гром пушек, подобный извержению вулкана. Стреляет его большая пушка в тупике Дофина против церкви Сен-Рок, стреляют его большие пушки на Королевском мосту; стреляют все его большие пушки, взрывая на воздух до 200 человек, главным образом около церкви Сен-Рок! Секция Лепелетье не может выдержать такой игры; ни один секционер не может устоять, 40 тысяч отступают со всех сторон и бегут, ища прикрытия. "Около сотни из них засели в Театре Республики, но несколько гранат вытеснили их оттуда. К шести часам все было кончено".

Корабль сошел с мели и свободно плывет к берегу среди криков и виватов. Гражданин Бонапарт "выбран единогласно командиром военных сил внутренней Франции"; усмиренные секции волей-неволей должны разоружиться: священное право восстания отменено навеки! Конституция Сиейеса может высадиться и пойти. Чудесный корабль Конвента достиг берега и превратился, говоря образно, как корабли эпических поэм, в своего рода морскую нимфу, чтобы никогда более не плавать и представлять собой чудо истории.

"Неправда, – говорит Наполеон, – что мы стреляли сначала холостыми зарядами; это было бы напрасной тратой времени". Да, это неправда: пальба производилась самыми разрушительными снарядами; для всех было ясно, что это не шутка. До сих пор видны разбитые ими в щепы желоба и плинтусы церкви Сен-Рок. Странно: прежде, во времена Брольи, шесть лет назад, такими залпами картечи грозили, но не могли исполнить угрозу, да это и не помогло бы тогда. Только теперь настало для этого время и явился нужный человек. Вот он пришел к вам, и явление, которое мы обозначаем словами "Французская революция", развеяно им в прах и стало делом прошлого!

Глава восьмая. FINIS

Эпос Гомера, как замечено, подобен барельефу скульптуры: он не имеет заключения, а просто обрывается. Таков на самом деле и эпос самой всеобщей истории. Во Франции директория, консульство, империя, реставрация, буржуазное королевство чередуются одно за другим, вытекают одно из другого. Однако прародительница их всех, можно сказать, рассеялась в воздух тем путем, который мы описали. Восстание Бабефа в следующем году умрет при рождении, задушенное солдатами. Сенат, если он получит роялистский оттенок, может быть очищен солдатами, и 18-го фрюктидора он уступает при одном появлении штыков. Мало того, солдатские штыки могут быть применены к сенату a posteriori, могут заставить его прыгать в окно, даже без кровопролития, и вызвать 18-е брюмера. Нужные перемены должны произойти, но они подготовляются интригами, кознями, а затем и правильными приказами, почти как обыкновенные перемены министерства. Не благодаря священному праву восстания вообще, а все более и более мягкими способами будут отныне совершаться события французской истории.

Признано, что эта директория, обладавшая вначале только тремя вещами: "старым столом, листом бумаги и банкой чернил", без всяких признаков денег или денежных сделок29 совершила чудеса. Франция, пребывавшая в мире со времени царства террора, стала новой Францией, очнувшейся, подобно великану, от оцепенения, и продолжала свою внутреннюю жизнь, непрерывно развиваясь. Что касается внешнего образа и форм жизни, то что же мы можем еще сказать, кроме того, что от питания получается сила, а от безрассудства не может получиться мудрости? Обманчивое сожжено; мало того, – что также является особенностью Франции -самые названия обманчивого уничтожены. Новые реальности еще не явились. Ах, нет, пока имеются только призраки, бумажные образцы, соблазнительные прототипы их! Во Франции теперь четыре миллиона земельных держаний; известный мрачный прообраз аграрного закона как бы осуществлен. Еще более странно то, что все французы имеют "право дуэли": извозчик может вызвать на дуэль пэра, если тот нанесет ему оскорбление; таков закон общественного мнения. Равенство по крайней мере в смерти! Форма правления – мещанский король, в которого не раз уже стреляли, но еще не попали.

Итак, в общем, не исполнилось ли то, что было предсказано, ex postfactum правда, архишарлатаном Калиостро или каким-нибудь другим? Он, дивясь на все происходящее, в экстатическом прозрении сказал30: "Ха, что это? Ангелы, Уриель, Анахиель и вы, другие, пятеро; пятиугольник омоложения, сила, уничтожающая первородный грех; земля, небо и ты, внешняя темница, которую люди называют адом! Не царство ли обмана колеблется, вспыхивает там в сверкающем блеске, рассыпая лучи света из своего темного лона; как оно корчится, не в родовых, а в смертных муках! Да, лучи света, пронизывающие, яркие, приветствующие небо, – вот они зажигают это царство лжи; их сияние становится ярким, словно адский огонь!

Обман в пламени, обман сгорел; одно красное море огня, дико вздымающееся, покрывает мир, своими огненными языками лижет самые звезды. Троны низвергнуты в него, и митры Дюбуа, и пребендные скамейки, с которых капает жир, и – что вижу я? – все кабриолеты на свете: все! все! Горе мне! Никогда со времени колесниц фараона в Красном море не было еще подобного этому уничтожения повозок в море огня. Уничтоженные, как пепел, как газы, будут они носиться по ветру.

Все выше и выше разгорается огненное море, треща свежими, вывороченными деревьями, обжигая глаза и кожу. Металлические образа расплавились; мраморные изображения превратились в известку; каменные горы угрюмо разверзаются. Благопристойность со всеми кабриолетами, зажженными для погребального костра, рыдая, покидает землю, не с тем, чтобы возвратиться невредимой при новом Аватаре. Горит обман в продолжение поколений; сгорел он, уничтожен на время. Мир черен, как зола; когда, о когда он зазеленеет? Все образа превращены в бесформенную коринфскую медь; все жилища людей уничтожены; самые горы обнажены и расщеплены; долины мрачны и мертвы: это пустой мир! Горе тем, кто будет рожден тогда! Король, королева (о горе!) были ввергнуты туда, зашелестели и с треском взлетели вверх, подобно свертку бумаги. Искариот-Эгалите также был ввергнут; и ты, жестокий Делонэ со своей жестокой Бастилией; целые семьи с их близкими; пять миллионов истребляющих друг друга людей. И это потому, что настал конец царства обмана (который есть мрак и густой дым). И сжигаются неугасимым огнем все кабриолеты на свете". Разве не исполнилось и не исполняется это пророчество? – спрашиваем мы.

Теперь, читатель, пришло время нам расстаться. Утомительным было наше совместное путешествие, и не без неприятностей, но оно закончено. Для меня ты был как бы любимой тенью, бестелесным или еще не воплощенным духом брата. А я для тебя был только голосом. И однако, наши взаимные отношения были в некотором роде священны, верь мне! Ибо каким бы пустым звуком ни сделалось все священное, но, когда голос человека говорит с человеком, разве он для тебя не живой источник, из которого истекает и будет истекать все священное? Человек по природе своей может быть определен как "воплощенное слово". Не делает мне чести, если я сказал тебе какую-нибудь ложь; но и тебе следовало понимать меня верно. Прощай.

Послесловие
ТОМАС КАРЛЕЙЛЬ И ЕГО ТРУД "ФРАНЦУЗСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ. ИСТОРИЯ"

Имя выдающегося английского мыслителя, историка, философа и публициста Томаса Карлейля (1795-1881) современному читателю, исключая, разумеется, узкий круг историков-англоведов, почти ничего не говорит. А ведь было время, когда его называли «английским Львом Толстым». О Карлейле с восторгом писал А. И. Герцен, как о человеке «таланта огромного, но чересчур парадоксального». С этим патриархом британского интеллектуального мира он познакомился в Лондоне в 1853 году.

К. Маркс и Ф. Энгельс включили идею Карлейля о всесилии чистогана в капиталистическом обществе в знаменитый "Манифест Коммунистической партии". Основоположники марксизма отмечали несомненный вклад английского мыслителя в беспощадную социальную критику морали и нравов буржуазного общества на том историческом этапе, который принято называть "восходящей" линией развития капитализма. Вместе с тем Маркс и Энгельс подчеркивали слабость его позитивных рекомендаций, непоследовательность и путаность воззрений на пути преодоления антагонизмов в капиталистическом обществе. Они точно уловили главное противоречие в творчестве Карлейля: начав в первой половине XIX века с беспощадной критики пороков нового, "восходящего" класса – буржуазии, во второй половине того же века и второй половине своей долгой, почти 90-летней жизни великий гуманист, не видя выхода, начинает прославлять "цивилизаторскую миссию" буржуазии.

В этом смысле эволюция идейных взглядов Карлейля во многом типична для выдающихся мыслителей-литераторов "золотого" XIX века, который, по словам В. И. Ленина, "дал цивилизацию и культуру всему человечеству" и "прошел под знаком французской революции"[103]  [103] Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 38. С. 367.


[Закрыть].

В России с творчеством Томаса Карлейля образованная публика впервые познакомилась еще в 1831 году, когда вышел первый русский перевод его "Sartor Resartus" ("Жизнь и мысли герр Тейфельсдрека")[104]  [104] Вторично эту книгу перевели в 1904 году.


[Закрыть]. Однако подлинная слава пришла к великому сыну «туманного Альбиона» только после его смерти: большинство работ Карлейля в переводе на русский язык были изданы в России в 1891 – 1907 годах. Тогда же в серии «Жизнь замечательных людей» демократического издательского дома Ф. Павленкова вышла и первая на русском языке обстоятельная биография Карлейля[105]  [105] Яковенко В. И. Т. Карлейль, его жизнь и литературная деятельность. СПб., 1891.


[Закрыть].

После Октября 1917 года имя Карлейля снова было предано забвению и, если не считать обстоятельной работы академика Н. И. Кареева[106]  [106] Кареев Н. И. Томас Карлейль. Его жизнь, его личность, его произведения, его идеи. СПб., 1923."


[Закрыть], вновь вернулось к современному читателю лишь в наше время благодаря изданию в серии «Жизнь замечательных людей» книги английского писателя Дж. Саймонса[107]  [107] Саймоне Дж. Карлейль. М., 1981 (предисловие Св. Бэлзы).


[Закрыть]

В богатейшем литературно-публицистическом наследии Томаса Карлейля "Французская революция" (1837 год) – наиболее известное произведение, написанное в жанре исторического портрета. С точки зрения строго академического подхода профессионала-историка, книга Карлейля с трудом укладывается в прокрустово ложе нынешнего понимания того, как нужно писать "историю", – читатель не найдет здесь ни архивных шифров, ни обзора и источников литературы, ни указателей – словом, всего того, что определяет степень "учености" труда по истории.

В строгом смысле слова это не столько систематическое изложение истории Французской революции, сколько беседы с читателями о тех, кто творил эту историю. Причем зачастую Т. Карлейль мало считается с достоверными фактами, как бы "дорисовывая" своим художественным воображением отдельные портреты, например Мирабо, Лафайета и Дантона. В этом смысле его книга – и история, и роман.

Сказанное вовсе не означает, что Карлейль не был знаком с источниками по Французской революции. Как раз наоборот: работая над книгой, он перевернул горы документов в библиотеке Британского музея в Лондоне, обложился ящиками литературы у себя дома, беседовал с ветеранами революции, атаковывал своих парижских знакомых, требуя прислать ему подлинные ноты революционной песни "Ca ira!", умолял своего врача, находившегося тогда во Франции, сходить в рабочее предместье Парижа Сент-Антуан и посмотреть, не спилили ли роялисты единственное уцелевшее "дерево Свободы", посаженное там санкюлотами в 1790 году?

Следует добавить, что в процессе создания книги над автором тяготел какой-то злой рок: единственный рукописный экземпляр первого варианта "Французской революции"... безвозвратно исчез в доме его друга Джона Стюарта Милля, и Карлейлю пришлое! писать все заново. Позднее он говорил своей жене: "Эта книга чуть не стоила нам обоим жизни".

В своем повествовании Карлейль менее всего беспристрастен. Субъективизм симпатий и антипатий автора вполне очевиден. Не избежал он соблазна и как бы заново "смоделировать" ход давно минувших событий (что сегодня, спустя 100 лет после его смерти, вновь безуспешно пытаются сделать некоторые публицисты применительно к "пролетарским якобинцам"[109]  [109] Термин взят из некролога 1926 г. Н. И. Бухарина на внезапную смерть Ф. Э. Дзержинского.


[Закрыть] 20-х годов нашей истории, выдвигая различные «альтернативные версии»: что было бы, если бы победил не Сталин, а Троцкий, Бухарин, Сокольников и т. д.?).

И вместе с тем Французская революция в интерпретации Карлейля не лишена исторического оптимизма. Автор одним из первых, в 30-х годах XIX в., когда еще были живы непосредственные участники революции, например "хромой дьявол" и один из авторов знаменитой Декларации прав человека и гражданина, Шарль Морис Талейран, на весь англоязычный мир громко заявил, что эта революция была и неизбежной, и закономерной.

Приступая к написанию своего труда, Карлейль опасался, чтобы его голос не прозвучал как глас вопиющего в пустыне: Европа 30-х годов прошлого века была завалена мемуарами монархистов, бонапартистов, клерикалов, просто обскурантов, которые не видели во Французской революции либо ничего, кроме гильотины и ее "начальника" – "чудовища Робеспьера", либо, наоборот, вслед за аббатом Баррюэлем оценивали ее только как всемирный заговор иудей-масонов.

Поэтому сам Томас Карлейль, как многие гениальные люди, весьма скептически отнесся к своему произведению, когда наконец поставил последнюю точку в заново написанной рукописи: "Не знаю, стоит ли чего-нибудь эта книга и нужна ли она для чего-нибудь людям: ее или не поймут, или вовсе не заметят (что скорее всего и случится), – но я могу сказать людям следующее: сто лет не было у вас книги, которая бы так прямо, так страстно и искренне шла от сердца вашего современника".

По счастью, автор ошибся. И хотя действительно часть консервативного английского общественного мнения встретила книгу в штыки (один из тогдашних поэтов даже написал против автора злую эпиграмму), в прогрессивных кругах, напротив, "Французская революция" была принята восторженно. Соединение исторически точного описания с необычайной силой художественного изображения великой исторической драмы, протест против деспотизма в любой форме и глубокая человечность снискали труду Карлейля любовь и почитание.

Ч. Диккенс носил его повсюду вместо Библии, а когда знаменитый драматург У. Теккерей опубликовал сочувственную рецензию в респектабельной "Тайме", Карлейль сразу стал знаменитостью в литературных кругах не только Англии, но и континентальной Европы.

Отметим и еще одну примечательную особенность бессмертного произведения Карлейля – своеобразие его стиля. Как признал в свое время Джон Стюарт Милль, секрет долговечности этой книги заключается в том, что это гениальное художественное произведение. По образному выражению Дж. Саймонса, читатель видит события, как при вспышках молнии, которые освещают поразительно живые исторические сцены: 14 июля 1789 года в Париже и взятие Бастилии, поход женщин на Версаль, бегство Людовика XVI в Варенн, суд над королем и его казнь, трагизм и ярость последних лет революции. Перед читателем проходит бесконечная вереница людей и событий, нарисованных с сочувствием и осуждением, юмором и печалью.

Возрождающееся к 200-летию Великой французской революции, словно птица Феникс из пепла, новое издание творения Томаса Карлейля вновь оказывается в эпицентре бурных общеевропейских и мировых дебатов об историческом значении деяний "великих французских революционеров буржуазии"[111]  [111] См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 38. С. 367.


[Закрыть].

Кто же они – святые или чудовища?

В столице Франции нет ни одного крупного памятника Максимилиану Робеспьеру, его имя носит лишь станция метро в "красном поясе" Парижа. Созданная к 200-летию революции ассоциация "За Робеспьера" во главе с историком Роже Гаратини, автором "Словаря деятелей революции", потребовала от мэра столицы назвать в честь Робеспьера одну из улиц в центре Парижа. Призыв ассоциации поддержал знаменитый хореограф Морис Бежар, посвятивший один из своих "балетов 200-летия" "мистическому и щедрому поэту" Робеспьеру. Наоборот, ассоциация "антиробеспьеристов" опубликовала в 1989 году антологию биографий 17 тысяч официально зарегистрированных жертв, якобы отправленных этим "кровожадным чудовищем" на гильотину.

Наполеон Бонапарт, по словам Л. Н. Толстого бессмысленно уложивший 50 тысяч своих солдат и офицеров в Бородинской битве, – национальный герой, ему воздвигнуты сотни памятников во Франции и сопредельных странах, его прах покоится в гробнице во дворце Инвалидов, а где могила Робеспьера? Говорят, что его останки погребены в братской могиле на малоизвестном даже коренным парижанам кладбище Пик-Пюс ("Лови блох"), где захоронены 1306 "врагов нации и революции" вместе с 16 юными монахинями-кармелитками, вся вина которых состояла... в молитвах, запрещенных в период якобинской дехристианизации.

Уже во времена Карлейля отношение к революции разделило историков на ее сторонников и противников. Начиная с памфлета соотечественника Карлейля Э. Берка (1790), через труд одного из самых вдумчивых аналитиков, Алексиса де Токвилля, "Старый порядок и революция" (1856) и многотомный трактат Ипполита Тэна "Происхождение современной Франции" (1878-1893) эта линия дошла до наших дней и воплотилась в 60– 80-х годах XX века в трудах бывших бунтарей "красного мая" 1968 года во Франции, а также их последователей в ФРГ, Великобритании, США, Италии и Польше[112]  [112] Адо А. В. Буржуазная ревизия истории Французской революции XVIII в. // Социальные движения и борьба идей. Проблемы истории и историографии. М., 1982.


[Закрыть].

Лидеры этого "нового прочтения" истории Французской революции Ф. Фюре и Д. Рише в своих многочисленных трудах, в выступлениях в прессе, по радио и телевидению желали доказать, что Великая французская революция не была ни закономерной, ни необходимой, что якобинская диктатура являлась "заносом" на магистральном пути экономического развития Франции к капитализму и этот "занос", как, впрочем, и революция в целом, лишь затормозил поступательное развитие Франции и Европы по пути исторического прогресса.

Главный тезис Рише и Фюре (оба они начинали в левом студенческом движении, а один в молодости был даже членом Французской коммунистической партии) – тезис о "мифологизации" Французской' революции. По их мнению, к этому были причастны различные левые течения – от Карла Маркса до Жоржа Клемансо – в интересах текущей политической борьбы. Еще 20 лет назад Рише на страницах влиятельного исторического журнала "Анналы" писал: "Должны ли мы отказаться от понятия буржуазная революция? Следует отбросить всякую двусмысленность... Уложить Французскую революцию в прокрустово ложе Марксовой теории революции... кажется нам невозможным".

Своему соавтору и единомышленнику вторил Фюре, предложивший еще задолго до юбилея не праздновать 200-летие революции, поскольку данное событие является "мифологическим"[113]  [113] Pure F. faut-il celebrer le bicentenaire de la Revolution francaise // L'Histoire. 1983. N 52.


[Закрыть].

Другой реинтерпретатор истории Французской революции из той же группы "обновленцев" некогда, в 30-50-х годах, знаменитой французской исторической "школы Анналов" и тоже экс-коммунист, Ле Руа Ладюри, возносит хвалу Фюре за... изобретение "таблицы Менделеева" по разоблачению "мифологии" революции: "Труды Фюре за несколько лет до двухсотлетия Французской революции наводят некоторый порядок в различных моделях, с помощью которых историки прошлого разъясняли перипетии великого десятилетия (1789-1799). Мы располагаем отныне, что касается этих моделей, некой таблицей Менделеева, то есть реестром, системой ячеек, клеток, в которых мы можем разместить каждого на свое место: концепции Кинэ, Гизо, Минье, Бюше, Маркса, Собуля и т. д."[114]  [114] Цит. по: Молчанов H. Революция на гильотине // Литературная газета. 1986. 9 июля. С. 14.


[Закрыть].