355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Томас Карлейль » Французская революция, Гильотина » Текст книги (страница 23)
Французская революция, Гильотина
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 16:51

Текст книги "Французская революция, Гильотина"


Автор книги: Томас Карлейль


Жанр:

   

История


сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Глава вторая. ДОЧЬ КАБАРРЮСА

Где же устоять этому жалкому Национальному Конвенту, разрозненному, сбитому с толку долгим террором, тревогами и гильотиной? Притом у него нет кормчего, нет даже Дантона, который отважился бы направить его куда-нибудь среди такого напора бури. Самое большее, что может сделать растерявшийся Конвент, – это изменить направление, поставить паруса по ветру и держаться так, чтобы не потонуть. Бесполезно было бы бороться, ставить руль на подветренную сторону и командовать повороты! Растерявшийся Конвент пытался плыть против ветра, но его быстро повернуло обратно, так силен был напор переменчивого ветра. Он дует теперь все сильнее и сильнее с теплого юго-запада; опустошительный северо-восточный ветер и бурные порывы вихря совсем стихли. Все санкюлотское исчезает и заменяется кюлотским.

Взгляните, например, на покрой одежды, этот видимый признак, свидетельствующий о тысяче вещей невидимых. Зимой 1793 года мужчины ходили в красных колпаках и сами муниципалы носили деревянные башмаки. Даже гражданки принуждены были подавать прошение об отмене такого головного убора. А теперь, в эту зиму 1794 года, куда девался красный колпак? Он унесен потоком, как и многое другое. Наш зажиточный гражданин обдумывает, как бы ему одеться поизящнее? Не одеться ли, как одевались свободные народы древности? Более смелая гражданка уже так и поступила. Посмотрите на нее, на эту предприимчивую гражданку: она в костюме древних греков, в таком греческом костюме, какой мог предлагать художник Давид; ее распущенные волосы перехвачены блестящим античным обручем; на ней яркого цвета туника, какие носили гречанки; маленькие ножки ее, обнаженные, как у античных статуй, и обутые в сандалии, привязанные лентами, бросают вызов морозу.

Жажда роскоши овладела всеми. Эмигранты не увезли с собой свои отели и замки с их обстановкой, и при быстрой смене владельцев благодаря чеканке денег на площади Революции, военным поставкам, продаже эмигрантских, церковных и королевских земель, а также ажиотажу с бумажными деньгами – этой волшебной лампе Аладдина – такие отели не замедлили найти новых жильцов. Старое вино из погребов аристократии вливается в новые глотки. Париж подметен и освещен; салоны, ужины, не братские, опять сверкают подобающим блеском, хотя и особого оттенка. Красавица Кабаррюс, освобожденная из тюрьмы, повенчалась со своим рыжим и мрачным богом ада, с которым она обращается, как говорят, очень надменно. Она дает блестящие вечера; вокруг нее собирается новая республиканская армия гражданок в сандалиях, аристократок и других; собираются все пережитки старого лоска. Правой рукой г-жи Тальен служит в таких случаях прелестная Жозефина, вдова Богарне, хотя находящаяся в стесненных обстоятельствах; обе задались целью смягчить безобразие республиканской строгости и вновь цивилизовать человечество.

Вновь цивилизовать совсем по-прежнему: волшебством смычка Орфея, ритмом Евтерпы[99]  [99] Евтерпа – в греческой мифологии одна из девяти муз, покровительница лирической поэзии и музыки.


[Закрыть]
, грацией, улыбками. На этих вечерах бывают и термидорианские депутаты: Фрерон, издатель «Orateur du Peuple», Бар-рас, умевший танцевать не только «Карманьолу», и суровые генералы Республики в огромных воротниках и галстуках, пригодных для защиты от сабельных ударов, с волосами, собранными в узел «под гребенку и ниспадающими на спину». Среди этих последних мы узнаем невысокого артиллерийского офицера из Тулона с бронзовым цветом лица, возвратившегося из Итальянского похода. У него мрачный вид, жестокое, почти свирепое выражение лица, так как он имел неприятности и был болен; притом же он в немилости, как человек, выдвинутый – все равно, по заслугам или нет – террористами и Робеспьером-младшим. Но разве Баррас не знает его? Разве Баррас не замолвит за него слова? Да, если когда-нибудь для Барраса будет выгодно сделать это. А сейчас этот артиллерийский офицер стоит и смотрит своими глубокими, серьезными глазами в будущее, которое представляется ему безнадежно пустым. Он молчалив, но, когда его расшевелят, он высказывает своеобразные мысли, меткие, излучающие свет, как молния; вообще это человек «необщительный», скорее опасный. Необщительность делает его предметом страха и антипатии для всякого рода фантазий, так как он сама реальность! Стоит он здесь без дела и надежды, как бы отчужденный, однако нередко посматривает в ласковые глаза Жозефины Богарне. На все остальное он смотрит строго, с открытыми глазами и с сомкнутыми губами, как бы выжидая, что будет дальше.

Всякий может заметить, что балы имеют в эту зиму совсем новый вид. Не "Карманьолу" видим мы, этот грубый "вихрь лохмотьев", как назвал ее Мерсье, "предвестницу бури и разрушения", а мягкие ионические движения, гармонирующие с легкими сандалиями и греческой туникой! Лихорадка роскоши вышла наружу; люди разбогатели, прибавилось много новых богачей, а при терроре нельзя было танцевать иначе как в лохмотьях. Среди бесчисленных балов разного рода обратим внимание читателя на один род – на так называемые балы жертв (Bals a victime). У всех танцующих на левой руке надет черный креп. Чтобы быть допущенным на такой бал, нужно, чтобы вы были жертвой террора или чтобы вы потеряли кого-нибудь из родственников во время террора. Мир усопшим; будем танцевать в память их! Потому что, как бы то ни было, нам надо танцевать.

И примечательно, какие разнообразные формы принимает это великое занятие – танцы. "Женщины, – говорит Мерсье, – это нимфы и султанши, иногда Венеры, Юноны, даже Дианы. Они кружатся, плавают с легкой, безупречной стройностью, серьезные, молчаливые, видимо поглощенные своим делом. И зрители как бы сливаются с танцующими, образуя кольцо вокруг различных контрдансов, но не мешая им. Редко случается, чтобы султанша в подобных обстоятельствах испытала хотя малейший толчок. Ее хорошенькая ножка появляется на вершок от вашей, и вот ее уже нет: она унеслась, как яркая искра; но скоро темп танца возвращает ее на прежнее место. Подобно яркой комете, она несется, кружась, по своей орбите, как бы подчиняясь двоякому действию тяготения и влечения". Заглянув немного вперед, тот же Мерсье видит Merveilleuses в "шароварах телесного цвета", с золотыми браслетами на ногах; настоящих танцующих гурий искусственного рая Магомета, слишком уже магометанского. Монгайяр замечает своим меланхолическим взором не менее странную вещь: каждая светская гражданка, которую вы встречаете, находится в интересном положении. Великий боже, каждая! "Настоящие подушки!" – прибавляет этот язвительный человек; такова мода во время, когда народонаселение сократилось вследствие войн и гильотины. Не вникайте глубже в достоинства этой моды.

Взгляните теперь на эти новые группы на улицах вместо прежних страшных Tappe-durs Робеспьера. Это молодые люди, одетые не в черные куртки карманьолы из грубого сукна, а в изящное habit carre, или фраки с прямыми фалдами, с изящным, антигильотинного фасона воротником; волосы их заплетены на висках и, свернутые сзади узлом, ниспадают на военный манер; это так называемые muscadin (щеголи) или денди. Фрерон ласково называет их jeunesse doree – золотая или позолоченная молодежь. Эта "золотая молодежь" появилась, как бы воскреснув из мертвых. Те, кто были жертвами, носят креп на левой руке. Мало того, они носят дубинки, налитые свинцом, и имеют сердитый вид. Если с ними встретится какой-нибудь Tappedur или осколок якобинства, ему придется плохо. Они много страдали; их друзья были гильотинированы; их удовольствия, шалости, тончайшие воротнички безжалостно преследовались: горе подлым красным колпакам, которые делали это! Красавица Кабаррюс и армия греческих сандалий улыбаются одобрительно. В театре Фейдо храбрая молодежь во фраках с прямыми фалдами любуется красавицами в греческих сандалиях и воспламеняется от их взглядов. Долой якобинство! Никакие якобинские гимны или демонстрации, кроме термидорианских, не будут более терпимы; мы свергнем якобинство нашими свинцовыми дубинками.

Но пусть всякий, кто всматривался в буйную природу этих денди, особенно в стадном состоянии, представит себе, какой элемент составляла эта "золотая молодежь" при "священном праве восстания"! Ссоры и побоища, война без перемирия и без меры! Санкюлотизм ненавистен, как смерть и ночь! А денди, действительно разве они не кюлоты, разве они не одетые в силу самого закона своего существования: это "животное одетое, которое живет, движется и проводит свое существование в одежде"?

Так и идут дела. Люди вальсируют, ссорятся; красавица Кабаррюс старается чарами Орфея вновь цивилизовать человечество. И как говорят, небезуспешно. Какая суровость, хотя бы и республиканская, может устоять перед греческими сандалиями в ионических движениях, с золотыми кольцами даже на больших пальцах ног?6 Постепенно возникает и быстро растет неоспоримая новая благовоспитанность. Однако возродился ли хотя бы к нынешним дням тот непередаваемый настрой общества времен старых королей, когда порок "утратил свое безобразие" (с выгодой или без выгоды для людей) и легкомысленная пустота получила право гражданства и утвердилась так прочно, как никогда? Или же не утрачен он безвозвратно?7 Так ли это или нет, а мир должен продолжать свою борьбу за существование.

Глава третья. КИБЕРОН

Не обнаруживают ли бессознательно эти ниспадающие волосы «золотой молодежи» в полувоенном костюме другого, более важного стремления? Республика, проникшаяся отвращением к гильотине, любит свою армию.

И не без основания. Если в свое время военная доблесть почетна, а в глазах массы даже почетнее всего, то в описываемую эпоху военная доблесть была своевременнее и важнее, чем когда-либо. Сыны Республики поднялись в безумной ярости, чтобы освободить ее от рабства и Киммерии. И разве они не достигли этого? Из Приморских Альп, из проходов, Пиренеев, из Нидерландов, из долины Рейна Киммерия отброшена далеко назад со священной родной земли. Сыны ее, пылкие, как пламень, пронесли ее трехцветное знамя над головами всех ее врагов, и оно победоносно развевается и над крутыми горами, и над пушечными батареями. У этой Республики под ружьем миллион сто тысяч воинов, а в один исключительный момент у нее было, как полагают, по крайней мере "миллион семьсот тысяч". Подобно кольцу молний, опоясывают они свою страну от берега до берега, давая залпы и распевая "Ca ira". Киммерийская коалиция деспотов отступает, охваченная удивлением и страхом.

Огню, пылающему в сердцах этих галльских республиканцев, никакая коалиция не может противостоять! Ими предводительствуют не обладатели гербов с четырьмя поколениями дворянства, а бывшие сержанты, вырвавшие свой генеральский чин из жерла пушек: Пишегрю, Журдан, Гош. У них есть хлеб, у них есть железо, а "с хлебом и железом можно дойти до Китая". Посмотрите на солдат Пишегрю в эту суровую зиму: оборванные, обтрепанные, "в башмаках из жгутов соломы, в плащах из лыковых рогож", они наводняют Голландию, словно орда демонов, когда лед перекинул мосты через все воды, и с криками стремятся от победы к победе! Корабли на Тексле захвачены конными гусарами; герцог Йоркский бежал; штатгальтер также бежал, довольный тем, что удалось ускользнуть в Англию и оставить Голландию брататься с французами. Огонь, пылающий в этих галльских сердцах, подобен пламени горящей травы и сухого хвороста; ни один смертный не может противостоять ему в первую минуту.

И все так же будет гореть он и стремиться вперед, уничтожая все, и от Кадикса до Архангельска безумный санкюлотизм, превратившийся теперь благодаря обучению в регулярную армию, предводительствуемый каким-нибудь солдатом демократии (положим, молчаливым артиллерийским офицером), жестоко наступит на шею своих врагов, и его победные клики и их вопли огласят мир! Вот какой пожар зажгли вы, поспешно объединившиеся короли, будучи сами лишены огня и имея солдат, воодушевляемых только обучающими их сержантами, нравоучениями в общих столовых и барабанщиками! Однако дело начато и будет продолжаться целых 20 лет. Вот как долго этот галльский огонь, меняя свой цвет и характер, будет гореть на лице Европы и мучить и обжигать людей, пока он не раздражит всех, не зажжет другого рода огонь – тевтонский – и не будет поглощен, так сказать, в один день! Бывают пожары, вспыхивающие внезапно и ярко, подобно горению хвороста и травы, и бывают иные, которые трудно разжечь, как уголь или даже антрацит, но которые, если уж разгорелись, невозможно потушить никакими усилиями. Ярко вспыхнувший галльский огонь мы замечаем не только в войсках Пишегрю, но и в не менее бесчисленных Вольтерах, Расинах, Лапласах, так как француз, сражается ли он, поет ли или думает, всегда сохраняет ту совокупность человеческих свойств, которая дает отличный жар для поджаривания яиц, в каком бы смысле ни понимать это. Тевтонский же антрацитовый огонь, как мы видим в Лютерах, Лейбницах, Шекспирах, предпочтителен для плавления металлов. Как счастлива наша Европа, что у нее есть оба вида топлива!

Но как бы то ни было, а Республика явно торжествует. Весной этого года город Майнц снова видит себя осажденным и опять переменит хозяина; правду сказал Мерлей из Тионвиля, "с диким взглядом и бородой", что его видели там не в последний раз. Курфюрст Майнцский обращается к своем братьям государям со следующим уместным вопросом: не благоразумнее ли начать переговоры о мире? "Да!" – отвечают в душе многие другие курфюрсты. Но в то же время Австрия колеблется и в конце концов отказывается, получив субсидию от Питта. Что касается последнего, то кто бы ни колебался, а он, приостановив у себя действие своего Habeas Corpus[100]  [100] Закон, принятый в 1679 г. английским парламентом против королевского произвола, обеспечивал право всех граждан на освобождение под залог до судебного разбирательства.


[Закрыть]
, прекратив платежи звонкой монетой, остается непреклонным, несмотря ни на перевороты в других государствах, ни на свои домашние затруднения со стороны шотландского национального парламента и английских Друзей Народа, которых он принужден судить, вешать или даже видеть оправданными и торжествующими; жесткий, непреклонный человек! Его Величество король Испании, как мы и предсказывали, заключает мир, то же делает и король прусский, и составляется Базельский договор. Договор с мрачными анархистами и цареубийцами! Увы, что делать? Нельзя повесить эту анархию; пожалуй, она скорее повесит вас самих; волей-неволей приходится вступить в переговоры с нею.

Между тем генералу Гошу удается установить мир в Вандее. Негодяй Россиньоль и его "адские колонны" исчезли; Гош достиг мира твердостью, справедливостью, рассудительностью и умными мерами. Набирая свои "подвижные колонны" не из адских элементов, оцепляя ими страну, прощая покорных, казня оказывающих сопротивление, он шаг за шагом усмиряет восстание. Ларошжаклен, последний из дворян, пал в бою; Стоффле сам вступает в переговоры; Жорж Кадудаль возвращается в Бретань, к своим шуанам; ужасная гангрена Вандеи, по-видимому, окончательно устранена. Она стоила круглым счетом 100 тысяч жизней, а с потоплениями, поджогами и адскими колоннами число жертв не поддается исчислению. Такова вандейская война.

Однако несколько месяцев спустя она вспыхивает вновь, но уже в последний раз, раздутая Питтом и нашими ci-devants Пюизе из Кальвадоса и другими. В июле 1795 года английские корабли вступают на рейд Киберона. Там предполагается высадка воинственных ci-devants роялистов, добровольцев из военнопленных, страстно желающих дезертировать; выгружаются огнестрельное оружие, прокламации, амуниция и звонкая монета. Но и республиканцы быстро вооружаются, идут в полночь тайком по побережью Киберона и штурмуют форт Пантьевр; гром войны смешивается с ночным ревом моря, и утренняя заря освещает редкую картину. Высадившиеся бросаются обратно в свои лодки или в морские волны и с воплями погибают. Словом, ci-devant Пюизе терпит здесь такую же неудачу, как и в Кальвадосе, когда он мчался из Вернонского замка без сапог.

Таким образом, и это дело стоило жизни многим смелым людям, в числе которых все оплакивают храброго сына Сомбрейя. Злополучная семья! Отец и младший сын погибли на гильотине; героиня дочь, доведенная до нищеты, прячет свое горе от истории; старший сын погибает здесь, на Кибероне, расстрелянный военным трибуналом как эмигрант, сам Гош не может спасти его. Если все войны, гражданские или другие, суть плоды недоразумений, то где же скрывается разумение?!

Глава четвертая. ЛЕВ НЕ УМЕР

Конвент, несомый течением судьбы к чуждой победе и гонимый сильным ветром общественного мнения к милосердию и роскоши, несется так быстро, что нужно все искусство кормчего, и даже более, при такой скорости.

Интересно смотреть, как мы поворачиваем и кружимся и все-таки принуждены плыть по ветру. Если, с одной стороны, мы вновь принимаем в Конвент 73 протестовавших, то с другой – принуждены согласиться на довершение апофеоза Марата: взять его тело из церкви кордельеров и перенести в Пантеон великих людей, вырыв прах Мирабо, чтобы очистить место. Все напрасно: напор общественного мнения не ослабевает! "Золотая молодежь" в заплетенных косичках сбрасывает бюсты Марата в театре Фейдо, топчет их ногами, бросает их с яростными криками в сточную яму Монмартра. Снесена его часовня на площади Карусель; сточная яма Монмартра принимает даже прах его. Ни один обоготворенный человек не оставался божеством более короткое время. Каких-нибудь четыре месяца в Пантеоне, храме всех бессмертных, – и затем в сточную яму, великую клоаку Парижа и мира! "Число бюстов Марата достигло одно время около четырех тысяч". Из храма бессмертных в клоаку! Так бросает судьба бедные человеческие существа!

Наряду с этим поднимается вопрос: когда войдет в силу конституция девяносто третьего года, т. е. 1793 года? Рассудительные умы думают про себя, что конституция девяносто третьего года никогда не вступит в действие. Пусть теперь другие люди займутся составлением лучшей!

Опять же, где теперь якобинцы? Бездетная, дряхлая, как мы видим, сидит теперь когда-то могущественная Мать патриотизма, скрежеща не зубами, а пустыми деснами на предательский термидорианский Конвент и на весь ход вещей. Бийо, Колло и компания дважды обвинялись в Конвенте Лекуэнтром и Лежандром, и во второй раз обвинение не было признано клеветой. Бийо с якобинской трибуны говорит: "Лев еще не умер, он только спит". Его спрашивают в Конвенте, что он подразумевает под пробуждением льва? И в бывшем дворце Эгалите начинаются бесконечные столкновения между tappe-durs и "золотой молодежью". Слышны крики: "Долой якобинцев, Jacoquins!" Coquin означает "негодяй". С высокой трибуны раздается боевой звук, но ответом служат лишь молчание и тяжелое дыхание. В правительственных комитетах поговаривают о приостановке якобинских собраний. Но что это? В день Всех Святых или накануне этого дня, в ci-devant ноябре 1794 года от Рождества Христова, – печальный канун для якобинцев – град камней с проклятиями летит в окна Якобинского клуба. Якобинки, знаменитые Tricoteuses с вязальными спицами в руках, обращаются в бегство, но у дверей их встречает "золотая молодежь" с "толпой в четыре тысячи человек", которые преследуют их с гиканьем, пинками, насмешками, секут их лозами самым скандальным образом, задрав юбки, пока они, доведенные до истерики, не успевают скрыться. Выходите теперь вы, мужчины! Якобинцы выходят, но только для боя, поражения и полного расстройства. Пришлось вмешаться вооруженной власти, и не только в этот, но и на другой день, после чего якобинские собрания прекратились навсегда. Якобинцы исчезли среди бури смеха и рева. На месте их клуба явилась Нормальная школа, первая школа этого рода; потом она уступает место "рынку 9-го термидора", потом рынку Сент-Оноре, где и поныне мирно торгуют домашней птицей и овощами. Пышные храмы, сам великий земной шар все это сооружения без основания! Разве мы и этот наш мир не созданы из того же материала, что и сны?

Максимальные таксы отменены: торговля должна быть свободной. Увы, торговля, стесненная, перевернутая вверх дном, как мы видели, и теперь вдруг снова предоставленная самой себе, не может воспользоваться свободой: торговли, можно сказать, не существует вовсе в это время. Ассигнации, давно падающие и выпущенные в таком огромном количестве, падают теперь с беспримерной быстротой. "Combien? – спросил некто у извозчика. – Сколько возьмешь?" "Шесть тысяч ливров", – ответил тот (около 300 фунтов стерлингов ассигнациями15[101]  [101] 1 февраля 1796 г. на бирже Парижа золотой луидор в 20 фр. серебром стоит 5300 фр. ассигнациями (Montgaillard. IV, 419). – Примеч. авт.


[Закрыть]
). Давление таксы устранено, но вместе с тем исчезают и товары, на которые она была наложена. «Две унции хлеба ежедневно» – таков пожалованный кусочек! Далеко тянутся хвосты перед булочными, и лица печальны; дома фермеров превратились в лавки ростовщиков.

Можно представить себе при таких обстоятельствах, с каким чувством санкюлотизм рычал про себя: "La Cabarus" – и смотрел на возвратившихся и танцующих ci-devants, на термидорианскую лихорадку цивилизования, на балы в шароварах телесного цвета. Там греческие туники и сандалии, рои франтов, щеголяющих со своими свинцовыми Дубинками, а здесь мы, отверженные, внушающие отвращение, "собираем крохи на улицах"16, волнуемся, стоя в хвостах перед булочными за нашими двумя унциями хлеба! Не проснется ли якобинский лев? Ведь говорят, он тайно собирается в красных колпаках и с заряженными пистолетами во дворце архиепископства. По-видимому, не проснется. Наши Колло, Бийо, Барер, Бадье в эти последние мартовские дни 1795 года признаны заслуживающими ссылки за моря и будут пока отвезены в крепость Гам. Лев умер или бьется в предсмертной агонии!

Посмотрите, какое оживление снова царит на парижских улицах 12-го жерминаля (называемого также 1 апреля, не очень счастливый день). Толпы голодных женщин и грязных, также голодных мужчин кричат: "Хлеба, хлеба и конституции девяносто третьего года!" Париж поднялся еще раз, подобно приливу океана, и толпами течет к Тюильри за хлебом и конституцией. Тюильрийская стража делает все, что может, – ничто не помогает; прилив уносит ее прочь, наводняет сам зал Конвента с ревом: "Хлеба и конституции!"

Несчастные сенаторы, несчастный народ! После всех усилий и ссор нет ни хлеба, ни конституции! "Du pain, pas tant le longs discours!" (Хлеба, а не потоков парламентского красноречия!) – так стонали менады Майяра более пяти лет назад; так взываете и вы в эту минуту! Конвент, неизвестно что думающий, невозмутимо остается на своих местах среди этого ревущего хаоса; на павильоне Единения звонит набат. Секция Лепелетье, прежняя Filles-Saint-Thomas, состоящая преимущественно из менял, и "золотая молодежь" бегут на выручку и снова сметают хаос штыками. Париж объявлен "на осадном положении". Пишегрю, завоеватель Голландии, который случайно находится здесь, назначен командующим до подавления мятежа. Он подавляет его, так сказать, в один день: отправляет в ссылку Бийо, Колло и компанию и рассеивает всякую оппозицию "двумя пушечными выстрелами" холостыми зарядами и страхом, который внушает его имя. Сделав это и донеся с лаконизмом, которому следовало бы подражать: "Представители, ваши предписания исполнены"17, он слагает с себя командование.

Итак, восстание жерминаля стихло, как подавленный вопль. Заключенные сидят в надежном месте, в Гаме, в ожидании кораблей; около 900 "главных террористов в Париже" обезоружены. Санкюлотизм, сметенный штыками, скрылся со своей нищетой в глубине предместий Сент-Антуан и Сен-Марсо. Было время, когда конный пристав Майяр с менадами могли изменять направление законодательства, но это время миновало. У законодателей теперь штыки, секция Лепелетье взялась за оружие, и не в нашу защиту! Мы удаляемся в наши мрачные трущобы; наши крики голода названы заговором Питта. Салоны сверкают, шаровары телесного цвета вальсируют по-прежнему. Значит, мы сражались за дочь Кабаррюса, за ее франтов и менял? Значит, для балов в телесного цвета шароварах мы схватили за бороду феодализм и действовали, и дерзали, и проливали свою кровь, как воду? Чем можно ответить на это, кроме выразительного молчания!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю