Текст книги "Смерть Билингвы"

Автор книги: Томас Гунциг

13

Как я уже говорил, мое нынешнее положение – результат не зависящих от меня обстоятельств и моей собственной слабохарактерности. В тот же знаменательный день, когда состоялась встреча Моктара и мадам Скапоне, сутки спустя после моего зловещего разговора с Джимом-Джимом Слейтером, Дао Мин решил сунуть нос не в свои дела. Если строго придерживаться моей классификации, то можно сказать, что встреча словенского офицера и старушки-соседки относится к не зависящим от меня обстоятельствам, тогда как вмешательство вьетнамского повара я допустил только по слабости характера. Маленькая вьетнамская диаспора часто собиралась в «Разбитой лодке», соскучившись по привычной кухне. Вьетнамцы практиковались в восточных языках, перемывали кости политикам и часами напролет резались в китайское домино. В эту игру Дао Мин больше всего любил играть с аккуратно одетым молодым человеком, который был столь искусен в домашнем хозяйстве, что пользовался прекрасной репутацией у жителей богатого квартала на холме. Он чистил им сортиры, до блеска натирал медную утварь, вощил башмаки и выбивал ковры.

Обладая блестящим умом, этот молодой человек, способный предвидеть развитие игры на десятки ходов вперед, если верить Дао Мину, с отличием окончил отделение ядерной физики Сайгонского университета, но по приезде сюда так и не смог подтвердить свой диплом. Вместо того чтобы пользоваться плодами своего блестящего образования, ему приходилось перебиваться поденной работой. От всего этого он стал язвительным, а порой даже злым, и часто говорил о том, что мечтает подмочить репутацию хозяев, которые обращаются с ним, как с простой рабочей скотиной, не проявляя ни малейшего уважения к его выдающимся умственным способностям. Для него было делом чести приносить в «Разбитую лодку» тысячу и одну сплетню, множество пикантных анекдотов, рассказов о происшествиях и мрачных постельных историях, которые, даже если не особенно сгущать краски, наводили на мысль, что квартал на холме по своим гнусностям и порокам мог бы дать сто очков вперед Содому и Гоморре.

Поработав какое-то время у промышленника, проспиртованного не хуже освежающей салфетки, молодой человек поступил на службу к Джиму-Джиму Слейтеру, который видел особый шик в том, чтобы держать среди домашней утвари восточного слугу. Дао Мин, которого Моктар посвятил в мои злоключения, втолковал мне, насколько полезно будет раздобыть побольше всяких сведений о певце. Он сослался на ящур и ботулизм и сказал, что люди, которые портят нам жизнь, похожи на тропические болезни: они смертельно опасны, если их не изучить как следует. Этот пример меня убедил, и я ответил, что готов встретиться с чемпионом по китайскому домино. Дао Мин вернулся в сопровождении молодого человека, комплекцией напоминавшего боксера-легковеса. На нем был неловко сидящий дешевый костюм, глаза казались огромными из-за очков в темной оправе, какие во множестве выпускают в коммунистических странах.

Дао Мин отвел нас в заднюю комнату, где пахло орехами акажу, усадил в рассохшиеся кресла и сказал, что здесь нам никто не помешает. Вид у юного инженера был встревоженный, он все время хрустел пальцами, как сухими ветками, то и дело бросая взгляды на входящих в ресторан через полуоткрытую дверь.

– Мне тревожно, тревожно, как утке накануне весенних дождей. Они сейчас на все способны, это стало напоминать уравнение со слишком многими неизвестными. Мне видится очень нехорошая асимптота, слишком уж она похожа на горло, перерезанное в каком-нибудь темном углу в этом гнусном городе. Понимаете, о чем я?

Я не понимал, и он еще сильнее заерзал в своем кресле, снова хрустнув пальцами. – Это значит, что они на все способны. Они узнали, что крошку-Каролину на гастролях будет сопровождать съемочная группа с телевидения. Проектом руководит бывший летчик, ведущий телеигры. Это будет невероятная реклама, можно сказать, гастроли века, наши внуки и те будут смотреть эту запись, Каролина Лемонсид станет символом нынешней войны. Людям запомнится несколько побед, несколько поражений, несколько заявлений мертвецки пьяных генералов, но превыше всего будет Каролина, та, чей голос оберегал от пуль, та, кого нужно было успеть увидеть, пока тебя не раздавило танком, та, что поднимала дух лучше всяких писем от возлюбленных. Понимаете, ваша история с Минитрип сильно задела гордость Джима-Джима. Растущая слава Каролины подлила еще масла в огонь, так что Слейтер почувствовал себя форменным неудачником. А это известие о съемочной группе окончательно добило его, оно для него хуже братской могилы, хуже семи казней египетских, прямо-таки настоящий апокалипсис. Джим-Джим теперь просыпается по ночам, твердит, что задыхается, что у него болит желудок, как будто его колют ножом. Приходится поить его горячим молоком, как ребенка, и уговаривать, что уже поздно и пора спать. По-моему, Джим-Джим вместе с японцем и двумя его приятелями очень рассчитывают на вас, они знают, что вам не отвертеться. Они часто говорят, что пора отправить вам какое-нибудь «милое напоминание», чтобы ускорить события. Они никому не доверяют, даже мне. Они знают, что я знаком с Дао, а Дао знаком с вами. Это ничего не значит, но когда человек весь на нервах, от него можно ждать чего угодно. Вот почему мне тревожно, и я боюсь, что мне перережут горло.

В задней комнате ресторана юный вьетнамский инженер снова хрустнул суставами. От беспокойства у него на лбу пролегла глубокая вертикальная морщина до самого носа. Он заговорил о родителях, оставшихся на родине, об учебе, о младшем брате-аутисте и показал его размытую фотографию. Больше мы не виделись. Несколько дней спустя после нашего разговора его нашли мертвым, окровавленное окоченевшее тельце валялось на помойке за «Разбитой лодкой». Ему не перерезали горло, как предсказывала асимптота, а размозжили домкратом лицо: зверский почерк Хуана Рауля, которого угрызения совести беспокоили не больше, чем комариный укус в спину тревожил бы слона.

14

Мой палец, который еще вчера казался таким же далеким, как крошечный марсианский зонд, с грехом пополам управляемый с Земли, стал подвижным и юрким, словно только что вылупившаяся ящерица. Что за лекарства совершили это чудо, что за таинственная смесь, по капле просочившаяся ко мне в вены? Какая разница! Теперь я мечтаю со всей силы двинуть кулаком Никотинке по бледно-серой физиономии. Эта психованная все чаще позволяет себе «особые проявления»: «Идиот, жалкий идиот. Что ты о себе вообразил? За кого ты себя принимаешь? Ты только посмотри на себя, ты же ни на что не способен, дряблый твой конец…» И тут она больно щиплет меня за руку, ой! Остается круглый синяк, который не проходит до конца дня. Лицо Никотинки холодно, как альпийская вершина, а взгляд у нее колючий, как осколок льда. Судя по всему, она все-таки пытается сдерживать приступы ярости. В какой-то момент поток брани замирает, «идиот, иди…», и, словно подхваченная мощной волной ненависти, Никотинка делает шаг к моей койке, приподнимает правую руку и сжимает бледный дрожащий кулак. Я уже готовлюсь, что сейчас мне со всего размаха двинут по морде, но в последний момент Никотинка спохватывается, вздыхает, качает головой с таким видом, как будто ей меня жалко, «бедняжка сукин сын», и выходит из палаты, оставляя меня наедине с моим ожившим мизинцем и жужжанием аппарата. Вслед за мизинцем, который переживает разительный прогресс, память моя тоже пришла в движение. Она корчится, то сжимаясь, то расслабляясь, как сфинктер больного, страдающего недержанием, и мощными рывками приоткрывает завесу над тем, каким я был той грохочущей мартовской ночью 1978 года. Вчера ко мне вернулось самое удивительное воспоминание о прошлой жизни. Огромное, размером с океан, оно непостижимо долго оставалось невидимым, скрытое в глубинах серого вещества, в темных лабиринтах мозга, а теперь пронзило меня насквозь: я любил Каролину. Мало того, я до сих пор люблю ее. Это воспоминание было подобно огромному температурному скачку на Плутоне: солнечный свет обжигал ледяную поверхность, вызывая к жизни дивный фейерверк из тысячи взрывов, тысячи тектонических сдвигов. Я люблю, я люблю, я люблю, я люблю, я люблю тебя, Каролина. Ты Солнце, я Плутон. Ты огонь, я растопленный лед, я лавина, я атмосферное явление, ты горящая звезда, я раскаленный добела осколок. Каролина – пламя, пылающее в моей памяти, уничтожая всякое воспоминание о Минитрип и ей подобных. Они были всего-навсего бездушными побрякушками, убого размалеванными картинками, второсортным товаром, которым стыдно пользоваться, в лучшем случае – твоими бледными подобиями, моя любовь, моя ненаглядная Каролина.

15

 
Пусть свирепствует враг,
пусть снаряды свистят,
наш солдат – самый сильный и смелый.
Наши села горят,
наши дети кричат
под ножами убийц-супостатов.
Пусть кругом льется кровь,
Пусть бесчинствует смерть, нет прекраснее девушек наших.
Скоро мы отомстим
и сравняем с землей
вражьи села, сады и деревни.
Мы не станем щадить
ни свиней, ни детей,
нет прощенья врагу, нет прощенья.
О, йес!
 

Каролина пела тоненьким голоском, то одной, то другой ногой притоптывая в такт музыке. На заднем плане режиссер клипа дал сцену взлета F-16 (она вызывала откровенно непристойные ассоциации) и кадры с отдыхающими солдатами, которые сидели на касках, опустив снаряжение на землю, обменивались сигаретами и похлопывали друг друга по спине.

Пленка с выступлением Каролины была чуть-чуть передержана, подчеркивая бледность лица и придавая ее серым глазам необычный блеск. Помню, Каролина любила этот свой немного призрачный образ. Именно его она выбрала для обложки своего первого альбома. Такая съемка, скрадывая черты лица, старила Каролину на несколько лет, так что ей легко можно было дать года двадцать четыре или двадцать пять, но уж никак не девятнадцать.

Каролина стеснялась своей молодости, потому-то ей и нравились такие фотографии. Юность казалась ей болезнью, которую приходится лечить годами, недугом с разнообразными, но всегда болезненными, а порой и постыдными симптомами. А ведь ее собственное прошлое было спокойным и гармоничным, как прелюдия Баха. В двух шагах от Каролининой начальной школы простирался чудесный лес, полный ласковых зверушек. Благодаря крошечным нервным грызунам, совокупляющимся ланям и вереницам веселых гусениц, жизнь в глазах девочки походила на сказочный диснеевский мир, в котором не было места для зла. Потом Каролина стала ходить в престижный колледж, там у нее появилось двое поклонников. Первого она встретила в пятнадцать лет, не спала с ним, но активно целовалась. В ласках этот мальчик ограничился грудью. Он часами со старательностью естествоиспытателя теребил Каролинины груди, получая от этого занятия полное удовлетворение. Двинуться ниже он отважился лишь незадолго до разрыва, но так никогда и не перешел границу, обозначенную первыми волосками на лобке, явно опасаясь того, что будет дальше. Нерешительность первого поклонника оставила в душе Каролины смесь облегчения («Пятнадцать лет – это все-таки рановато…» – говорила она) и легкого разочарования («слишком уж робкие руки…»), надолго определившую ее эротические фантазии.

Со вторым она познакомилась лет в восемнадцать. Предыдущие три года прошли в довольно странном затишье: когда большинство других девочек флиртовало без остановки, чувственность Каролины, казалось, впала в спячку, словно сурок с шелковистой шерсткой, свернувшийся калачиком в теплой норе.

Родители Каролины держали маленькую фирму, занимавшуюся рефрижераторными перевозками. Все снаряжение сводилось к грузовику «мерседес» с полуприцепом и фургону «тойота», переделанному так, чтобы поместились три большие холодильные камеры. Отец Каролины водил фургон, а полуприцепом управлял шофер с рельефными мускулами и жилами крепче лифтовых тросов, не боявшийся ни холода, ни вида крови. Его лицо напоминало Каролине фотографию лапландского охотника, виденную как-то раз в учебнике географии. Подпись под фотографией гласила: «Трудные условия, в которых приходится жить лапландскому охотнику, сделали его суровым и молчаливым. Он лишь изредка видится с женой и нечасто позволяет себе отдохнуть у домашнего очага».

Всякий раз при виде шофера, с каменным выражением лица грузившего замороженные туши, Каролина чувствовала, как низкочастотная волна поднимается в подвздошной области, ползет вверх по позвоночнику и теплым потоком разливается по животу и груди. Девушка то и дело прогуливалась возле склада, стараясь как можно чаще попадаться на глаза лапландскому охотнику. Она с надменным видом счищала с ситцевого платья воображаемую пыльцу, как будто крошечные пылинки значат для нее больше, чем все мужские половые гормоны во вселенной. В конце концов шофер позвал Каролину послушать музыку у него в кабине. Девушка залезла в грузовик с таким видом, как будто у нее полно других неотложных дел. Лапландец поставил ей записи итальянской оперы. Конечно, Каролина тогда еще не имела ни малейшего понятия ни об опере, ни об итальянском языке, да и не знала, что эти две вещи часто сочетаются друг с другом. Собственно говоря, ей было наплевать. От шофера потрясающе пахло кровью и инеем, и запах этот был настолько хорош, что Каролине захотелось собрать его во флакон, чтобы потом брызгать себе в лицо. Лапландцу запах роз, исходивший от девушки, тоже пришелся по душе. Кончилось все тем, что, привлеченные запахом друг друга, они лежали обнаженные и потные и тихонько постанывали, обнявшись.

Вот с чего началась музыкальная карьера Каролины. После того первого свидания они с лапландцем часто вместе развозили мясные туши. Шофер врубал Пуччини, Верди или еще что-нибудь в этом роде, и они оба принимались распевать, вдыхая запах инея и роз и наперегонки лаская друг друга в узкой кабине грузовика. Слух Каролины с каждым днем становился все тоньше, а голос обретал силу.

16

Сегодня утром я по-настоящему испугался за свою жизнь. Эта психованная Никотинка совсем сошла с катушек, и уже я всерьез подумал, что мне пришел конец. Стояло отвратительное утро, промозглое и пасмурное, какие во множестве выдаются в Северном полушарии в это уныло-неопределенное время года. Утро, как нарочно придуманное для хандры. Я разглядывал зеленоватых мух, которые вились под потолком, и вдруг увидел прямо перед собой лицо сиделки. Вид у Никотинки был заплаканный, лицо бледное, глаза красные и заплывшие, как два японских карпа. Жуткое зрелище. Сначала она просто смотрела на меня, а потом вдруг заорала: «Скотина, убийца, сукин сын!» Но криком дело не кончилось, она принялась трясти меня с такой силой, что трубочки, торчавшие у меня из вены и из носа, вывалились одна за другой, клик-клак. Не переставая орать, Никотинка схватила меня за горло и стала душить. А я не мог двинуть ничем, кроме мизинца. Как маленький отважный солдат, он пытался в одиночку отразить нападение. Перед глазами у меня поплыли черные пятна, и я подумал, что вот-вот сдохну, как последнее дерьмо, совсем один, парализованный, в руках у какой-то истерички. Тут в палату вбежала студентка-медичка, схватила сиделку, оттащила ее и тоже принялась орать: «Стой, ты с ума сошла, он этого не стоит, ТУДА ЕМУ И ДОРОГА, НО пусть ВСЕ будет по закону, мы же не такие, как он…» И разрыдалась вслед за Никотинкой. Теперь они обе плакали, обнявшись, толстая корова и златокудрый ангелочек, ни дать ни взять, картина эпохи Возрождения. В это время в палату вошел врач и спросил, что происходит. «Ничего», – ответил ангелочек. «Ничего», – повторила толстая корова. Врач посмотрел на меня каким-то нехорошим взглядом. «Вставьте ему катетер и капельницу», – сказал он и вышел из палаты.

Студентка-медичка спросила Никотинку, как она, та ответила, что все в порядке, спасибо, она сейчас успокоится и подключит меня к аппарату. Студентка ушла, и я остался один на один с этой толстой коровой. Мне было не по себе, но она-таки подключила меня, сначала вену, потом нос, и аккуратно поправила подушки и простыни. Под конец Никотинка наклонилась ко мне, обдав запахом мыла и сигарет, и сказала, что надеется, что я скоро поправлюсь, но таким тоном, что у меня душа ушла в пятки. Вскоре оказалось, что тревожился я не напрасно.

17

Сюзи, которая всей душой любила этого мерзавца Робера по прозвищу Зеленый Горошек, совсем не обрадовалась известию о его убийстве. Сколько Моктар ее ни убеждал, что это для ее же блага, она и слушать ничего не желала, перестала разговаривать с братом, со мной, с подружками, вообще с кем бы то ни было и целыми днями болталась теперь у солдатских казарм, нарядившись в юбку персикового цвета, которая пришлась бы впору двенадцатилетней девочке, и футболку с надписью «Маке love, not war».[4]4
  Занимайся любовью, а не войной (англ.).


[Закрыть] В ушах у Сюзи торчали наушники от плеера, мурлыкавшего приторные мелодии. Ей свистели, обзывали шлюхой на дюжине языков, а она отвечала: «Я тебя люблю, я тебя люблю, пересплю с тобой за стольник». Цена была вне всякой конкуренции, и молва о Сюзи разнеслась молниеносно. С наступлением ночи имя моктаровой сестры в сочетании с непристойным прилагательным было у всех на устах. Домой к брату она возвращалась лишь под утро, переваливаясь, как утка, вся пропахшая спермой. Не говоря ни слова, Сюзи принимала душ, забивалась к себе в комнату и засыпала, нежно шепча себе под нос имя Зеленого Горошка. Мадам Скапоне, ее новая невестка, то и дело давала советы по воспитанию, вычитанные у доктора Спока, доктора Гордона и у доктора Нейлла в «Радикальном подходе к воспитанию детей». Она говорила, чтобы оставили девочку в покое, так она выражает свое горе, свое отношение к миру, это кризис подросткового сознания, девочка становится женщиной, это протест против отцовского начала, осознание себя, своего «я», своей кармы и все такое прочее. Моктар мало что понимал во всей этой бредятине, но доверял мадам Скапоне, которую с каждым днем любил все сильнее и сильнее. Так что Сюзи, шальной воробышек, уходила каждый вечер, торговала собой по дешевке, делала скидки группам и возвращалась совершенно измотанная, похожая на выжатый лимон. Никто не мог понять, что же на самом деле означает ее трагический взгляд.

В этой и без того невеселой обстановке мы с Моктаром и мадам Скапоне начали разрабатывать план убийства Каролины Лемонсид. Мы воображали, что у нас есть в запасе время, а потому, хорошенько все обдумав, легко будет уладить это дело, все предусмотреть, выработать план А и план Б. Но мы не учли одного: как меня и предупреждал чемпион по китайскому домино, Джим-Джим совсем обезумел. По телевизору все чаще и чаще говорили о войне. Если еще пару месяцев назад эта тема лишь изредка всплывала в перерывах между двумя телеиграми или сериалами, то теперь специальные выпуски новостей с наряженными в хаки журналистками множились день ото дня. Нам показывали панорамные съемки фронта, сделанные с самолета, огромные грязные равнины, изрытые траншеями. Там, как земляные черви, копошились солдаты, бледные и мокрые, но, если верить журналисткам, все такие же доблестные. Даже бывший летчик покинул хорошо отапливаемый съемочный павильон и отправился в турне по гарнизонам, чтобы прямо на месте снимать развлекательные программы для показа в прямом эфире. По его указке молодые калеки крутили колесо Фортуны, а потом сияли от счастья, выиграв диван-кровать или набор кастрюль. Летчик представлял им начинающих киноактрис в купальниках и объявлял: «А через несколько месяцев начнутся долгожданные гастроли Каролины Лемонсид…» Тут все страшно возбуждались и разражались бурными аплодисментами; целая вереница изуродованных, как на подбор, физиономий расплывалась в улыбке при мысли о том, что можно будет живьем увидеть юную певицу. Каждый раз при виде бывшего летчика мадам Скапоне выходила из себя. Она вычитала в каком-то журнале, что телеканал платит ему баснословные деньги за то, что он теперь месит грязь и дышит фронтовым зловонием. К тому же старушку возмущало, что в каждой программе он занимается скрытой рекламой. «Унтер-офицер Лепти стирает свои рубашки стиральным порошком «Машен», который лучше всего отстирывает пот, машинное масло и пятна крови. Перед наступлением двести первая бронетанковая бригада подкрепляется сухими завтраками «Пан-пан». В увольнительной хорошо согреться стаканчиком пива «Луни Менсон» из лучших сортов солода «Хайланд». «Шелл» в огнеметах или в моторе вашего автомобиля – это технологии на службе безопасности…» Мадам Скапоне просто трясло от возмущения, но она все-таки продолжала смотреть программу, а на следующий день притаскивала домой сумки, доверху набитые стиральным порошком «Машен» и сухими завтраками «Панпан». Моктар мне сказал: «Я же военный, положись на меня, я улажу это дело, и все будет отлично». Я дал ему неделю на размышления, а сам сидел у него дома и вместе с мадам Скапоне пялился в телевизор. Бывший словенский офицер расхаживал туда-сюда между своим кабинетом и спальней сестры, изнуренной ночными подвигами. Я подозревал, что Моктар на самом деле не особенно старается найти решение. И точно, спустя неделю, он предложил вариант, больше похожий на цирковой трюк, чем на спецназовскую операцию: какая-то ерунда с бомбами, спрятанными в букете цветов, чтобы юной Каролине оторвало голову, едва она сунет туда свой носик. Мадам Скапоне над ним посмеялась, спросила, не лучше ли ему организовать кружок кройки и шитья, Моктар обиделся и заявил, что если нам не нравится, можем сами что-нибудь придумать. Старушка сказала, что ей это раз плюнуть, через пару дней она найдет выход. Я тоже стал раздумывать, но мне все не приходило в голову, как же подобраться к певице, которая ездит с концертами по фронту, прорваться через заграждения, контрольно-пропускные пункты, а потом еще и смыться. Я совсем отчаялся, мне так и представлялось, как кто-нибудь из приспешников Джима-Джима перережет мне горло или насмерть забьет в каком-нибудь мерзком сарае под громкий, как сирена скорой помощи, смех Минитрип. А вот мадам Скапоне, как и обещала, через два дня принесла нам на блюдечке решение. Но только она собралась посвятить нас в свой план, как в ужасе позвонил Дао Мин и сообщил об убийстве юного чемпиона по китайскому домино.