Текст книги "Смерть Билингвы"

Автор книги: Томас Гунциг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Томас Гунциг
Смерть билингвы

Посвящается Саре и Наоми.

«Концентрируя свои силы в одном месте, враг теряет позиции; рассредоточивая их, он утрачивает мощь».

Генерал Зиап, «Армия Северного Вьетнама»

«Происхождение человеческой сексуальности в высшей степени травматично».

Джойс Мак'Дугалл, психоаналитик, «Тысячеликий Эрос»

«Нашим детям посчастливилось прийти в этот мир».

Жан-Мари Мессье, президент компании «Вивенди» Сайт J6M.com

1

Всякий, кто знавал меня в марте семьдесят восьмого, когда произошли эти страшные события, вам скажет, что я был не из той породы людей, о которых можно запросто вытирать ноги. Ни особой крепостью, ни особой живостью, ни особой гибкостью я не отличался, бегал не так чтобы быстро, да и в стрельбе был не мастак. Короче, ничего общего с большинством тогдашних городских парней, которые дни напролет то зажимали друг друга ногами и выворачивали плечи, то разбирали винтовки М16, купленные на американских складах, чтобы потом запрятать в ось автомобиля. Я был не из таких. Но вот пройдоха я был, каких мало, и ухо со мной надо было держать востро. Ничем особенно увлекательным мне в жизни заниматься не доводилось, но по части всяких темных делишек мне не было равных. Я умел таскать деньги, смешивать кокаин со стиральным порошком, и даже самому требовательному туристу мог поставить девушку по вкусу. Хотите шатенку – пожалуйте шатенку. Хотите брюнетку – пожалуйте брюнетку. Кривую? Пожалуйста. Жирную? Пожалуйста. Настоящую шлюху? Уж кого-кого, а настоящих шлюх у меня было, хоть отбавляй. Еще я умел убивать людей. Но за такие дела, если мог, все-таки старался не браться, разве что прямо-таки подыхал с голоду. К тому времени я успел убить только одного. Пьер Робер по прозвищу Зеленый Горошек был женат на сестре Моктара, словенского унтер-офицера, который съехал с катушек во время войны. Турки сломали ему пальцы на ногах и попытались утопить в привокзальном туалете в Сварвике вместе с двадцатью пятью товарищами. Он остался в живых, но свихнулся. По некоторым причинам, о которых я расскажу позже, Моктар до смерти возненавидел мужа своей сестры Сюзи, Пьера Робера, прозванного Зеленым Горошком, и обещал кучу денег тому, кто его прикончит. От подробностей я вас избавлю, скажу только, что убивать этого типа работенка была не из приятных. Робер-Зеленый Горошек торговал телевизорами и жил там же, в магазине. Еще звоня в дверь, я понятия не имел, с какого конца взяться за это дело. Как только он мне открыл, я на него накинулся. Мы сцепились, как два пса, и принялись кататься по прихожей и гостиной, круша все вокруг. Вазы, зеркала, этажерки – все разлеталось на куски. Я гонялся за ним по магазину, где по десятку телевизоров шла одна и та же передача про искусственное оплодотворение. Удар у Зеленого Горошка был мощный. И целился он умело. В глаза, в нос, в печень, под дых. Похоже, когда-то он был боксером. Но мне так хотелось есть, что в конце концов я его одолел. Всякий раз, попадая кулаком в цель, я представлял себе бутерброд с ветчиной. Потом у меня несколько недель подряд болели руки. Казалось, к каждой привесили по наковальне. Наевшись, я побежал в банк, открыл сберегательный счет и положил туда вырученные деньги. Теперь можно было не беспокоиться о завтрашнем дне. На какое-то время я забыл о нужде.

2

В разгар лета город напоминал печеное яблоко. Солнце угрожающе нависало, выставив когти, и с прожорливостью африканского термита разъедало кожу на носу, на ушах и на руках. Ничего не оставалось, как сидеть дома голым, пристроившись поближе к кондиционеру, потягивать баккарди с кока-колой да смотреть прогноз погоды и японские мультики. Оказавшись на улице, люди корчили гримасы не хуже штангистов во время рывка. Старичков смерть косила направо и налево, их сморщенные сердца не выдерживали, словно старые морские ежи, ошпаренные кипятком. Насквозь потные санитары приезжали за ними на скорой и загружали сразу по три-четыре штуки, чтобы сэкономить время. Старушка мадам Скапоне, вдова итальянца, которая жила этажом ниже, жаловалась, не переставая. «От этого газа и атомного оружия даже времена года сошли с ума», – говорила она каждый раз, стоило мне пройти мимо.

Всевозможные запахи, которые совсем не чувствовались в холодное время года, теперь переполняли воздух: сладковатый запах дезодорантов, запах спящих собак, запахи растений, выжженной газонной травы, моторного масла, овощей и фруктов, разных сортов сыра, гнилой воды и бьющий в нос запах пыли, огромными клубами сползавшей с окрестных гор.

Дело было вскоре после той истории с Пьером Робером по прозвищу Зеленый Горошек. Я был при деньгах, но на душе скребли кошки. Несколько часов подряд я проговорил с унтер-офицером Моктаром, чьи беспрерывные стенания напоминали «Илиаду» с «Одиссеей» вместе взятые. Ему все не давала покоя его сестра, Сюзи. Моктар был уверен, что после смерти мужа она спит с целой ротой солдат, которые несколько недель назад расквартировались в городе и говорили с никому не понятным акцентом.

«Наверняка, это скоты турки, – говорил Моктар, вцепившись мне в колено, – моя сестра трахается с целой бандой скотов турок».

Мы сидели за столиком в «Разбитой лодке». Этот ресторанчик, по мере надобности, превращался то в гостиницу, то в склад, то в клуб любителей китайского домино. Год назад его открыл молчаливый вьетнамец по имени Дао Мин. Раньше он служил во вьетконгском флоте, а сюда перебрался после того, как его армия потерпела сокрушительное поражение в так называемой «Битве тысячи кукурузных зерен», а большинство солдат, как крысы, были утоплены в подземных укреплениях Северного Вьетнама. Дао Мин чудом спасся, но теперь страдал клаустрофобией. Стоило кому-нибудь закрыть в ресторане одно из четырех окон, как он принимался плакать и стонать по-вьетнамски. Шлюшка, с которой он как-то провел ночь, уверяла, что Дао Мин засыпает, съежившись и сжав кулаки, его светло-коричневая кожа покрывается испариной, и ему снится, будто он крыса и сейчас умрет. При всех своих странностях, готовил он хорошо, и дела у него шли в гору, несмотря на то, что завистливые конкуренты распустили слух, будто бы кто-то из посетителей обнаружил в жареной свинине с овощами собачий клык. Успех Дао Мина во многом объяснялся и тем, что он сумел собрать вокруг себя роскошных девушек-официанток. Они перелетали от столика к столику, как улыбчивые стрекозы, так что ресторан напоминал цветущее маковое поле в апреле.

Там-то и работала Минитрип, когда я впервые увидел ее. Было это в декабре семьдесят шестого, в самый разгар зимы, до зубов вооруженной инеем и снегом. В этой оправе Минитрип была ярче любого пожара. Среди стрекоз Дао Мина она была как королева. Ее волосы, черным блестящим водопадом ниспадавшие на воротничок блузки, благоухали корицей и лакричным шампунем, а глаза у нее были темные и загадочные. Мне они навевали мысли о сибирской тайге, где водятся волки, медведи и дикие лоси. Говорила она нежным, приветливым голоском.

«Вы обедать или просто пропустить стаканчик?» – спросила она меня.

В тот день мне показалось, будто кто-то ржавым ножом вскрыл мне вены, и моя кипящая кровь, черная, как нефть, пролилась под ноги девушке.

Я стал приходить все чаще и чаще, и в конце концов сумел завязать знакомство. Минитрип подсаживалась ко мне за столик и, потягивая через соломинку легкую пену молочного коктейля, принималась болтать о том о сем: про свою кошку, про туфельки, про неверного возлюбленного. Она считала, что я замечательно умею слушать. Но мне от этого было не легче. Через неделю я уже мечтал на ней жениться, поселиться в отдельном домике в приличном квартале и делать ей темноволосых, нежноголосых детей.

Минитрип была замечательная девушка, но жила она с самым омерзительным придурком, какие только бывают на свете, а меня считала своим лучшим другом. Эта история и то, во что она вылилась несколько месяцев спустя, до конца моих дней будет впиваться мне в голову, как острые грабли.

Из-за жары в ресторане стояла жуткая духота. Кондиционера не было, так что посетителям приходилось или прятаться в тени в дальнем зале, или, по примеру унтер-офицера Моктара, пить без перерыва. По радио в тысячный раз крутили идиотскую песенку Джима-Джима Слейтера: «Ты просишь разлюбить, но лучше я умру, чем разлюблю тебя. Я умираю от любви, умираю от любви, умираю от любви». К горлу мерзкой тепловатой волной подкатывала тошнота. Моктар уже столько выпил, что начал нести полную околесицу. Он предлагал сумасшедшие деньги, чтобы я прикончил с полсотни солдат, портивших ему жизнь, говорил, что я ему как брат, благодарил за тысячу разных подвигов, которых я никогда не совершал. Рассказывал о смерти матери, брата, отца и десятков других людей, которых враги били, насиловали и убивали в ангарах или резали, как баранов, в зарешеченных автобусах, специально предназначенных для этой грязной работы. Мне сделалось совсем невмоготу, унтер-офицер со своими историями все больше нагонял тоску, так что я наконец собрался с духом, чтобы выйти на улицу. Даже солнце стало казаться мне меньшим злом по сравнению с гнетущей обстановкой в «Разбитой лодке».

3

Судя по помятому виду парней, которые вылезли из красного в белую полоску автомобиля с распахнутыми настежь дверцами, машина не меньше часа простояла на самом солнцепеке у выхода из ресторана. Она нагрелась, как микроволновка, и все, что было внутри, попросту сварилось. Коротышка-японец из «Сони Мьюзик» с отвращением рассматривал останки предмета, который раньше, скорее всего, был CD-плеером, а теперь походил разве что на труп перелетной птицы. Рядом Хуан Рауль Химинес вытирал пот со лба огромной ручищей. Опираясь на капот, одноглазый Моиз Бен Аарон по прозвищу Бен Оплеуха, он же Нож в Затылок, он же Минута в Минуту, он же Мухоловка, задумчиво сбивал пыль с носков кроссовок. Первым меня заметил коротышка-японец. Он сделал знак Хуану Раулю Химинесу, и тот перегородил мне дорогу. Какое-то время он молча смотрел на меня, а потом приказал следовать за ним. Брови у него блестели от пота, слова давались ему не легче, чем морскому слону, которого только накануне вечером научили говорить. Речь Хуана Рауля всегда служила поводом для насмешек, и это его просто бесило. Конечно, у парня было серьезное оправдание. Насчет тяжелого детства он мог дать сто очков вперед заключенным камбоджийского концлагеря. Маленький Хуан рос в окружении сваленных в кучу автомобильных покрышек. Когда он не слушался, отец-автомеханик заставлял его пить отработанное масло, бил фольксвагеновскими подголовниками или запирал в багажнике какой-нибудь разбитой машины, что во множестве громоздились в саду. «Туда тебе и дорога, старый хрен», – таковы были первые слова Хуана Рауля Химинеса. Он произнес их в шестнадцать лет над распростертым на земле трупом отца, череп которого был размозжен невероятно мощным ударом домкрата. О силе и свирепости молодого человека стали ходить легенды, и судьба ему вроде бы улыбнулась: его взял на работу коротышка-японец из «Сони Мьюзик», который чувствовал себя гораздо спокойнее, когда рядом был кто-то, у кого каждая ладонь размером с хорошую энциклопедию.

Я знал, что пытаться бежать нет смысла. Рано или поздно они все равно нашли бы меня, и дело кончилось бы тем же. Стараясь сдержать дрожь в руках, я сел в раскаленную машину. Хуан Рауль Химинес бухнулся справа, коротышка-японец примостился слева, Моиз Бен Аарон сел за руль, и мы тронулись.

Ехали мы медленно. Моиз Бен Аарон зря не рисковал и вел машину с осторожностью человека, который видит только одним глазом. У сидевшего рядом со мной коротышки-японца был взволнованный вид. Он вертел в руках свой расплавленный CD-плеер и повторял, хмуря брови: «Суши кото танабе, суши кото танабе, суши кото танабе…» Потом он повернулся в мою сторону и окинул меня взглядом упавшего с лошади самурая.

«Что, скотина ты этакая, любишь подурить, да?»

Я не ответил. В зеркале было видно, как улыбается Моиз Бен Аарон. Зрячим глазом он следил за дорогой, а вторым смотрел куда-то в небеса. Дегенеративная рожа. Чужие неприятности он любил не меньше, чем жареные сосиски. В кармане куртки у меня лежало стенлиевское лезвие. В какой-то момент я подумал, не пустить ли его в ход, но, поймав на себе сумрачный, как угольная шахта, взгляд Хуана Рауля Химинеса, понял, что лучше пока не рыпаться.

– Ты правда выбил ей передние зубы? – спросил Моиз Бен Аарон, не переставая улыбаться.

– Это она сама тебе рассказала?

– Она всем об этом рассказывает. Говорит, в последний раз, когда вы виделись, ты совсем сошел с катушек, бросился на нее с кулаками и выбил зубы.

Что меня особенно раздражало в Моизе, так это то, что он всегда был в курсе всего на свете. Он накачивался амфетаминами, анаболиками, CFO, AST, DVH, регулярно проглатывал целый коктейль из стероидов и никогда не спал, потому что иначе ему снились кошмары. Моиз Бен Аарон сутки напролет таскался то туда, то сюда, водил машину коротышки-японца из «Сони Мьюзик» и пытался вылечить кожные болезни, из-за которых его лицо напоминало липкую бумагу для мух. За гнусную рожу и привычку повсюду таскаться вместо того, чтобы спать, его все терпеть не могли, Слухи о Моизе ходили самые отвратительные: Бен Аарон – копрофаг, Бен Аарон – сын собачьего дерьма и автобусной ржавчины, Бен Аарон кончает за две секунды и при этом еще сверяется по часам, Бен Аарон потерял глаз, когда давил прыщи… Всякий, кто его знал, поклялся бы, что по меньшей мере один из этих слухов – правда. Но ни коротышку-японца из «Сони Мьюзик», которому Бен Аарон служил неисчерпаемым источником разных сведений, ни Хуана Рауля Химинеса, привязавшегося к Моизу как к любимой собаке, все это, похоже, не смущало.

– А сейчас постарайся вести себя повежливее, – сказал японец.

– С кем? Коротышка-японец наклонился ко мне и прошипел: «Придурок, ты же трахал его женщину, женщину Джима-Джима Слейтера. Мало того, ты еще и изукрасил ее кукольную мордашку. Придется тебе уладить это дело. Он говорит, что хочет тебя видеть, вот мы тебя к нему и везем. Скажет, чтобы ты подал ему кофе – подашь. Скажет ползать – будешь ползать, скажет, чтобы ты отрезал себе мизинец – отрежешь. Будешь делать, что тебе говорят. Понял?»

Хуан Рауль Химинес ухмылялся, издавая странные звуки, похожие на скрип дворников о стекло машины. Моиз Бен Аарон научил его любить самые грязные передряги.

4

В элитном квартале и правда было очень красиво. Он располагался в верхней части города, прилепившись, словно моллюск, к склону лесистого холма, где пахло акациями, имбирем и латиноамериканским табаком. Это был юго-восточный склон, так что солнце мирно соседствовало здесь с приятным свежим ветерком, который явно предпочитал иметь дело с богатыми господами, а не с нищим сбродом из долины. Дома с чистенькими фасадами, сады, усеянные разноцветными пляжными зонтами, люди с новыми вставными зубами, длинные тротуары, по которым сновали миниатюрные собачки, стерильно чистые машины, вызывающе роскошные цветы, огромные гаражи, окна с витражами, бассейны и теннисные корты, порученные заботам услужливых азиатов с их маниакальной страстью к порядку. Всеобщее умиротворение нарушали только автоматические поливальные установки, орошавшие газоны, да патруль частной охраны, нанятой жителями квартала для собственного спокойствия. То тут, то там в однообразной череде газонов виднелись мрачные бетонные сооружения, обозначавшие вход в бомбоубежище. Большинство из них возникло в конце 1975 года, когда ведущие теленовостей, дрожа от возбуждения, принялись изо всех сил распускать слухи о химической угрозе, один тревожнее другого. Обитатели склона почувствовали, что ужас шевелится у них в кишках. Они живо представили себе, как их ухоженная кожа покрывается бактериями, волосы валяются под ногами, словно тысячи обесцвеченных трупиков, старые яйца пустеют, как пузыри из-под жавелевой воды, а верные яичники высыхают, как калифорнийские виноградники. В конце концов, обошлось без химических атак, не считая разве что знаменитой истории с пустой ракетой, которую на полпути сбил летчик-истребитель. Желая продлить краткий миг славы, он стал вести телеигру на местном канале и названивал зрителям домой, предлагая выиграть деньги и бытовую технику. Впрочем, и этого случая оказалось достаточно, чтобы массовое безумие по поводу психической угрозы продолжалось, так что бомбоубежища содержались в таком же образцовом порядке, как и теннисные корты.

5

Джим-Джим Слейтер жестом указал мне на стул и сунул в руку бокал. Не говоря ни слова, он принялся расхаживать туда-сюда по гостиной, обклеенной концертными афишами, а потом встал у большого окна, выходившего в сад очень приличных размеров. А я помалкивал себе в тряпочку, пытаясь понять, чего этому парню от меня надо и что ему мешало просто подослать ко мне шайку каких-нибудь отморозков, чтобы те переломали мне ребра. Тогда все было бы в сто раз яснее. Хуан Рауль Химинес, Моиз Бен Аарон и японец из «Сони Мьюзик» сидели в итальянских креслах напротив меня. Джим-Джим повернулся в мою сторону. Вид у него был совершенно несчастный, под покрасневшими глазами проступали темные круги. Он выглядел хуже, чем на обложках своих дисков, но зато не казался таким глянцевым.

– Так это с вами она встречалась, – сказал Джим-Джим. Говорить ему было трудно. Он сглотнул слюну, приложил к вискам указательные пальцы и продолжил.

– Я на вас зла не держу. Сначала, конечно, я был в бешенстве, хотел вас убить, был просто вне себя. К тому же когда я увидел ее в таком состоянии, зубы выбиты, из носа кровь… Я был потрясен. «Мерзавец, который это сделал, за все мне заплатит», – решил я и позвонил своему агенту, чтобы тот нашел вас и доставил сюда. Все это время я не спал, сидел безвылазно у себя в саду, горевал и размышлял. Минитрип звонила мне каждый час и вешала на вас всех собак. Говорила, что ей очень жаль, что она сама не понимает, как ввязалась в эту историю, что любит меня так же сильно, как и раньше, и хочет, чтобы мы поехали путешествовать вдвоем. Пришлось пообещать ей Венецию, Палаццо Гритти, прогулки в гондолах, в общем, всю эту муть. Время шло, и, пока я сидел у себя в шезлонге, мне стало ясно, что в этой истории не правы все. Я – потому что уделял мало времени Минитрип, она – потому что дала себя соблазнить, вы – потому что соблазнили ее. Вот что я понял. Нулевой счет, ничья. Я вздохнул поглубже и решил про себя, что надо все забыть. И все-таки мне не сиделось спокойно, я вертелся в своем шезлонге, чувствуя, что что-то меня смущает, и сначала никак не мог понять, что именно. А потом понял, что все дело в нулевом счете. Тогда я сказал себе: «Сколько ни старайся быть философом, всегда что-то внутри будет сопротивляться, потому что мудрость – вещь неестественная, мудрость – выдумка монахов». И еще я подумал: «Дерьмо вся эта философия, какой от нее прок, так и просидишь всю жизнь, не отрывая задницы от шезлонга, пока не сгниешь». Вот что я понял, сидя в саду. Пакостное чувство, которое не давало мне покоя, продолжало расти все утро и весь день напролет. Как подсолнух. Вот и вся история. А теперь оно окончательно выросло, и у меня больше нет ни малейшего желания вас прощать.

– Настоящий артист! Язык подвешен что надо, – заметил Моиз со своего места.

Хуан Рауль смотрел на Джима-Джима, как на божество.

– Короче говоря, я вас Так сильно ненавижу, что уже не могу вас убить. Я бы не вынес, если бы вы так легко отделались. Даже если я буду несколько часов подряд избивать вас у себя в гараже, от этого мне тоже будет не легче. Я очень долго думал. Хотел понять, что мне делать с этой ненавистью, чтобы она пошла мне на пользу. Потом вызвал своего агента, все ему рассказал, а он мне посоветовал: «Как говорят в Окинаве, о самых больших услугах проси самых заклятых врагов». Смысла пословицы я не понял, но он мне объяснил. Он сказал, что беспокоится обо мне, мои диски стали хуже продаваться, а конкуренция все растет и растет. А потом добавил: «От тебя ускользает целый сегмент рынка. Это солдаты, которых посылают на войну. Надо петь не только про любовь, нужны такие песни, после которых хочется бежать по грязи и стрелять в тех, кто на другой стороне». Я сказал: «С удовольствием, буду петь, что надо, я не капризный, надо петь для солдат – пожалуйста, буду петь». Мой агент ответил, что так-то оно так, но дело не во мне. Ничего не понимаю, тогда в чем? «Все дело в том, что место занято. Есть одна певица, ее зовут Каролина Лемонсид. Она ездит с концертами по казармам и разным военным базам, поет турбо-фолк. Военные по ней с ума сходят, просят родных присылать на фронт ее диски. Дошло до того, что слушатели закидывают возмущенными письмами радиостанции, если те не передают ее песни». Когда он мне все это рассказал, я чуть не лопнул от злости. Надо же, письма пишут! За меня никто никогда так не заступался. Я почувствовал себя оплеванным, одиноким и униженным. «Вот бы ее пристрелили где-нибудь на фронте», – сказал я своему агенту.

Джим-Джим повернулся ко мне, как будто ждал, что я на это отвечу.

– Вам пошло бы на пользу, если бы она исчезла, – сказал я.

– Еще как, – заметил коротышка-японец.

– Настолько на пользу, что будет очень жаль, если ей кто-нибудь не поможет, – добавил Джим-Джим.

– О самых больших услугах проси самых заклятых врагов, – наставительно повторил японец.

По взгляду Джима-Джима, в котором я заметил странный металлический блеск, и по довольным лицам Моиза, Хуана и японца я понял, чего они от меня хотят.