Текст книги "Смерть Билингвы"

Автор книги: Томас Гунциг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

43

Моктар, мой нежный, мой драгоценный возлюбленный. Твои глаза, как кобальт, а руки, как гидравлический пресс. Если бы ты знал, как я по тебе скучаю.

Я знаю, есть вещи, о которых лучше бы тебе не рассказывать, чтобы не волновать тебя попусту. Ты ведь должен быть в форме, чтобы хорошо делать свою работу. Домашние проблемы тебе сейчас совсем ни к чему, но если я ничего не буду рассказывать, я совсем сойду с ума. Я тут прочла книгу «Говори сердцем» о роли диалога в семейных отношениях, так вот, там написано, что, если все держать в себе, можно заболеть раком. Так что я тебе все расскажу. Здоровье меня подводит, кружится голова, болят уши, часто бывает невралгия, печень выбрасывает в организм больше ядовитых отходов, чем старый химический завод где-нибудь в России. Ты бы только видел, на что я стала похожа. Я сама себя пугаюсь. Врач сказал, что это все из-за стресса, который накопился за последние недели. Наверняка, так оно и есть. Я и сама это чувствую. Конечно, мне бы спалось гораздо спокойнее, если бы Сюзи вела себя получше. Уже шесть дней от нее никаких вестей, разве можно так поступать со своими близкими? Надо будет тебе с ней серьезно поговорить. Я начала курс лечения, думаю, мне это пойдет на пользу, но это довольно дорого. Пришлось снять деньги с нашего общего счета. Было бы хорошо, если бы ты смог положить туда немного денег. Любовь моя, чтобы прийти в себя, я стараюсь почаще вспоминать про то, как у нас все начиналось. Как я болела, а ты приносил мне пироги, как мы впервые занялись любовью в гостинице, где я от тебя пряталась…

Я беспокоюсь за тебя. Дао Мин говорит, что видел стаю уток, летевших с запада на восток, и что это «плохая примета». А еще он сказал, что ему снятся кошмары, в которых вы вместе участвуете в «Битве тысячи кукурузных зерен», и крысы выедают тебе глаза. Не хочу тебя волновать, но мне так нужно было тебе все рассказать. Мы тут с интересом смотрим программу бывшего летчика, все очень гордятся вами и Наксосом. Я часто думаю о крошке Каролине, надеюсь, вы быстро сделаете, сами знаете что, и совсем скоро сможете вернуться домой. Я теперь совсем одна. Если не считать того, что я каждый день ненадолго захожу в «Разбитую лодку», мне совсем не с кем поговорить, а, по-моему, когда человеку не с кем поговорить, от него веет смертью. Еще я слушаю радио и смотрю телевизор. Джима-Джима показывают все чаще, он только что выпустил новый альбом. Мне очень нравятся его песни. Они о любви, которая проходит, о людях, которые встречаются и расстаются. У меня прямо слезы на глаза наворачиваются. Судя по всему, Джим-Джим обогнал Каролину по продажам. Вот и все мои новости…

Постарайся хорошо питаться, не пей, не кури, а главное, возвращайся скорее домой.

Твоя любящая Скапоне.

Моктар как раз дочитывал это письмо, когда в дверях номера возник Дирк. Мы с Моктаром никуда не выходили с самого утра. Я вернулся от Каролины на рассвете. Увидев, как я вошел, Моктар на секунду смерил меня своим странным ледяным взглядом, а потом отвернулся. Я уснул, а по всему телу у меня теплыми ручейками разливалось ощущение блаженства. Утром мы сделали вид, как будто ничего не случилось. Моктар не стал ничего спрашивать, сказал только, что получил письмо от мадам Скапоне, и прочел его вслух. В какой-то момент мне показалось, что все встало на свои места, но после того, что случилось с приходом этого дурака Дирка, я понял, что уже давно не был так далек от истины. Психика Моктара, чьи незаживающие душевные раны за столько лет никто даже не пытался лечить, была куда ближе к полному и окончательному распаду, чем я мог себе представить.

«Приехал автобус со шлюхами, – сказал Дирк. – Там много новеньких. Попадаются красивые и свеженькие. Пошли со мной!»

Из любопытства мы поплелись за ним на парковку.

И ведь какой это мог бы быть прекрасный день! Ледяной воздух был залит ослепительным белым светом, как в новеньком американском холодильнике. Пахло ванилью, чистящими средствами и мазутом. Земля блестела, как зеркало, и настолько ярко, что приходилось прикрывать глаза ладонью. Мы стояли и смотрели, как из автобуса выгружается все его разноцветное содержимое: около тридцати девиц, которые пытались улыбаться, несмотря на арктический холод. По дороге их заставили надеть юбки длиной всего в несколько сантиметров. Вокруг них уже терся десяток парней. Дирк не соврал, когда сказал, среди девчонок есть хорошенькие. Попадались даже очень хорошенькие, такие хорошенькие, что я ненадолго забыл о крошке Каролине, а на лице у Моктара озабоченное выражение сменилось смутной улыбкой. Увы, эта улыбка превратилась в ужасную ошеломленную гримасу, когда среди вновь прибывших он узнал Сюзи, странно похудевшую и донельзя размалеванную. Во взгляде, который она бросила в нашу сторону, было столько ненависти, сколько мне еще никогда не приходилось видеть.

44

На мгновение Моктар застыл, несколько облачков пара вылетело из его широко раскрытого рта. Потом он тихо спросил: «Сюзи?»

Дирк подошел к нам сзади, улыбаясь:

– Ну как, правда, ничего? Видели вот ту здоровую, с порочным ртом? – сказал он, указывая на Сюзи, которая как раз направлялась в нашу сторону.

– Она идет к нам. Не иначе как я ей приглянулся, я ей приглянулся! – приговаривал Дирк.

– Сюзи? – еще раз повторил тихо Моктар.

Сюзи теперь стояла прямо перед нами. Вблизи она напоминала персонажа из скандинавской мифологии, нечто среднее между гномом и троллем, только большого роста, напудренного и с накрашенными губами. – Приветик! – сказал этот придурок Дирк.

– Заткнись! – заорал Моктар, схватив его за шею. – Заткнись! Это моя сестра, понял? Тронешь ее – убью! Взглянешь – убью! Даже если только подумаешь к ней притронуться, я все узнаю и убью тебя!

Дирк весь съежился, бросая отчаянные взгляды в мою сторону. Я покачал головой, всем своим видом показывая, что ничем не могу помочь.

– Вы сломали мне жизнь, – сказала Сюзи, обращаясь к брату и ко мне, – Вы убили моего мужа, потому что он вас не устраивал. Вы оставили меня одну с этой мерзкой старой каргой, которая, стоит тебе отвернуться, тут же прикарманивает твои денежки. Вы мне отвратительны. Вы только и думаете, что про эту чертову войну да про свою поганую историю с Каролиной. Так вот, я приехала, чтобы испортить вам жизнь, как вы испортили мою. Я всем расскажу, зачем вы сюда явились. Я всем скажу, что вы хотите убить Каролину Лемонсид. ОНИ ХОТЯТ УБИТЬ ЛЕМОНСИД! ОНИ ХОТЯТ УБИТЬ ЛЕМОНСИД! – стала кричать Сюзи, а ее брат в ответ орал:

– ЗАМОЛЧИ СЕЙЧАС ЖЕ! ЗАМОЛЧИ!

На весь этот шум вокруг нас собралась небольшая толпа зевак. Я положил Моктару руку на плечо, чтобы он успокоился. Почувствовав прикосновение, он перестал кричать и посмотрел на меня. Сюзи тоже замолчала. У нее потекла тушь, на красных щеках появились черные разводы.

– Ты несешь бог знает что. Ты с ума сошла. Тебе никто не поверит. У тебя не все дома. Можешь говорить все, что угодно, тебе никто не поверит. Мне здесь все верят, а кто станет слушать какую-то несчастную… шлюху, – сказал Моктар. На последнем слове голос его дрогнул. Сюзи немного подумала, а потом заявила:

– Ничего, я, по крайней мере, попытаюсь. А потом, я же твоя сестра. Что чувствует военный, когда его сестра-шлюха спит со всем полком? Тебе будет казаться, что все мужчины, которые будут меня трахать, трахают и тебя тоже, разве не так? Когда все тут меня поимеют, что тогда станет с твоим авторитетом? – Сюзи издала несколько резких звуков, которые должны были изображать смех, а потом, как будто одумавшись, разрыдалась.

– Скоты, какие же вы всё скоты, – сказала она, расталкивая зевак, собравшихся вокруг нас, и направилась к автобусу.

– Подожди, – попросил Моктар, – не делай этого. Пожалуйста.

Не оборачиваясь, его сестра пожала плечами.

Я довел Моктара до нашего номера. Под конец он совсем обессилел, словно древний старик. Он что-то бормотал по-словенски. Я ничего не понимал, но в его словах было нечто одновременно печальное и угрожающее. В конце концов, он уселся на кровать и закрыл лицо своими огромными обезьяньими руками, заглушая подступившие к горлу всхлипывания и словенские слова. Я стоял перед ним, не зная, что делать, а он неподвижно лежал на кровати, закрыв лицо руками. Я положил ему руку на плечо.

– Ничего страшного, ничего страшного, – повторял я, как дурак.

Моктар поднял голову и посмотрел на меня. Он был весь красный, как рак. Глаза у него расширились и стали напоминать генетически модифицированные китайские ягоды.

– Как ты можешь говорить «ничего страшного»? Да как у тебя язык повернулся? Ты что, не понимаешь, что это все из-за твоих кретинских штучек, из-за того, что ты, как идиот, не способен довести дело до конца, не можешь взять себя в руки, принять решение? Как ты можешь говорить «ничего страшного»? Неужели ты не понимаешь, что мне придется все взять на себя, иначе мы отсюда не вырвемся? Ты не понимаешь, что, если я не убью твою Каролину, этого не сделает никто? Только после этого я уже не твой должник, понял? Потом уж каждый за себя. Ты меня избавил от Зеленого Горошка, я тебя избавлю от Каролины. Потом я вернусь к себе и займусь своей семьей, ты уж извини. И не смей больше говорить «ничего страшного». У тебя нет ни сестры, ни семьи. У меня на родине говорят, что человек без семьи – покойник. Так что, старик, ты – покойник. Мне тебя жаль. Ты не знаешь, ни что такое любовь, ни что такое жизнь, ни что такое жертвовать собой ради других. По-моему, ты хуже покойника, ты покойник, от которого один вред. А теперь вали отсюда, оставь меня одного, мне надо подумать. Давай, вали. Я вышел из номера. Слова Моктара совершенно меня подкосили, и я был в ужасе от того, что он собирается убить Каролину. В какой-то момент мне захотелось вернуться и сказать ему, чтобы он все забыл, не надо больше никого убивать, а потом подумал, что сейчас явно неподходящее время. Моктар был похож на тяжелую гирю, выброшенную на дорогу на полной скорости. Его было не остановить. Я вышел на улицу. Яркий свет слепил глаза. Нападавший за ночь снег сгребли к стенам, и теперь он высился грязной серой горой. Автобус, на котором приехали шлюхи, стоял в углу парковки совершенно пустой. Вокруг тоже никого не было. Похоже, на всех этажах веселье было в самом разгаре. Я подумал, интересно, набрался ли Дирк смелости, чтобы подойти таки к Сюзи, но потом понял, что мне на это наплевать. Моктар был прав: у меня нет сердца, я покойник.

45

Следующие несколько дней я редко видел Моктара. Он возвращался поздно, к этому времени я уже частенько успевал заснуть, и вставал на рассвете. Я сначала боялся, как бы он не попытался предпринять что-нибудь против Каролины, но Дирк сказал, что словенец целые дни напролет бродит по полям на окраине городка и жалуется на свои беды снегу, деревьям, облакам и сорной траве. Наверняка по примеру больных животных, которые инстинктивно добывают себе нужное лекарство, Моктар в этих долгих одиноких прогулках искал что-то такое, что бы успокоило его израненную душу. Дирк сперва стал липнуть ко мне, решив, что, если мои отношения с Моктаром разладились, возле меня появилось вакантное место. Похоже, я не поддержал его попыток сблизиться, вел себя холодно и отчужденно, потому что вскоре он примкнул к подозрительной компании солдат из регулярной армии, которые большую часть времени занимались тем, что пытались продать полароидные снимки мертвых девушек, чтобы раздобыть себе курева и выпивки.

Я оказался предоставлен самому себе, поговорить мне было не с кем, а потому в голове у меня все чаще стали роиться мрачные, горькие мысли. По телевизору уже много раз показывали, как Каролина и Наксос прогуливаются по улице, едят омаров в тихом ресторанчике и перешучиваются друг с другом. В одном интервью певица утверждала, что никогда еще не была так счастлива, как теперь, и только просит журналистов не вмешиваться столь бесцеремонно в ее личную жизнь.

– Верны ли слухи о ваших отношениях с Ирвингом Наксосом?

– Слухи – это слухи, – отвечала она. – Почему всех так волнует эта история? Мы такие же люди, как и все.

Тогда ей говорили, что ее видели вместе с командиром «Осеннего дождя» в каком-нибудь магазине, на вечеринке или в ресторане, когда они ели омаров и смеялись. В ответ ее лицо принимало выражение, на которое наверняка ушел не один час тренировок с имиджмейкерами: слегка обиженное, слегка интригующее, слегка доверительное, и Каролина заявляла, что да, это правда, они теперь часто видятся и стали очень близки, что Наксос – удивительный человек, со стороны этого не понять, а ведь у него «невероятно доброе сердце», но между ними нет ничего, кроме дружбы. Потом она добавляла, что средние века вроде бы давно прошли, и, как ей кажется, теперь мужчина и женщина могут встречаться, не привлекая к себе внимание всего города. Ведущий смеялся, Каролина смеялась своим профессиональным смешком экзотической птички. Потом на экране появлялись «фотографии знаменитого поцелуя», очень темные, очень расплывчатые, сделанные с очень далекого расстояния. Каролина начинала злиться, говорила, что ей уже задавали этот вопрос, что это возмутительное вмешательство в личную жизнь, эти снимки ничего не значат, поцелуй был в щеку, а не в губы. Тогда; чтобы разрядить обстановку, ведущий просил показать новый альбом Каролины Лемонсид, который продюсеры сочли уместным назвать «Любовь вместе».

Несмотря на все это, несмотря на роман с военным, несмотря на фотографии, на новый альбом, на все передачи и на сборники лучших хитов, интерес зрителей улетучивался на глазах, как капля эфира с разогретой плиты. Поползли слухи, что бывший летчик, переквалифицировавшийся в телеведущего, тихо сходит с ума. Будто бы он совсем зациклился, пытаясь найти выход из положения, а рекламодатели немилосердно на него наседают, угрожая без всякой компенсации разорвать с ним контракт и отобрать дом в элитном квартале. Бывший летчик потерял сон и аппетит, с утра до вечера орал на своих коллег, пытаясь свалить всю вину на них, словом, превратился в полного мерзавца. Спустя две недели после того, как приехал автобус со шлюхами, то есть примерно за два месяца до каролининого концерта, под окнами гостиницы «Ибис» остановилась большая темная машина, за рулем которой сидел Хуан Рауль Химинес. Я глазам своим не поверил, когда увидел, как вслед за великаном оттуда вышли омерзительный Моиз Бен Аарон, коротышка-японец из «Сони Мьюзик» и закутанный в огромную верблюжью шубу Джим-Джим Слейтер со своей вечной приклеенной улыбочкой.

46

Моя реабилитация продвигается полным ходом. Благодаря стараниям Никотинки, я теперь встаю и несколько минут могу держаться на ногах. Это оказалась долгая и невыносимо тяжелая работа – восстановить все мышцы тела, атрофировавшиеся за месяцы неподвижности. Я и представить себе не мог, сколько у меня мышц, сколько специальных движений зависит от каждой из них, и как по-разному они могут болеть при каждом движении. Чтобы сесть на кровати, приходится напрягать все мышцы пресса, и это безумно больно, а еще мышцы шеи (такая острая боль, как будто в тебя втыкают стальные иголки), и мышцы плечевого пояса (тут боль распространяется обжигающими волнами). Во время еды используются трапециевидные и челюстные мышцы, чтобы взять со столика стакан воды, приходится пускать в ход бицепсы, трицепсы, дельтовидные, трапециевидные мышцы и мышцы предплечья (это колющая боль, напоминающая собачьи укусы). Но хуже всего, конечно, ходьба. В ней задействованы все мышцы одновременно, от крошечных мышц стопы до огромных спинных, так что получается целая мучительная симфония из уколов, ожогов и укусов.

Никотинка со мной больше не разговаривает. Она рассказала мне ту историю с детьми, но, если не считать всплывшего у меня в памяти длинного серого здания, я так ничего и не вспомнил. Похоже, Никотинка мне не поверила, да и я не слишком-то поверил ее рассказу. Главврач больше ко мне не заходит, студентка-медичка тоже. Недавно я обнаружил, что после всего пережитого за последние дни я разговариваю сам с собой. Мне неприятно, что меня оставили одного. От этого мысли застаиваются и гниют, как в мерзкой черной воде.

На столик напротив моей кровати поставили телевизор. Никотинка сказала, что госпиталь вынужден это делать, потому что получает огромные субсидии от рекламодателей, а те требуют, чтобы больные могли смотреть передачи и рекламу, как и все обычные люди. Я смотрю телевизор по несколько часов в день. Кабельный телеканал больше не передает сведений о войне, потому что права на ее показ перекупили конкуренты, небольшая телекомпания, которая до сих пор специализировалась на кулинарных программах и репортажах о животных. Зато теперь каждый день показывают соревнования, проходящие в рамках Междисциплинарных встреч. Комментирует их все тот же непотопляемый бывший летчик, ныне телеведущий, а в перерывах Джим-Джим Слейтер мурлычет свои слащавые песенки. О Каролине ни слова. У меня в памяти еще остались кое-какие пробелы. Я никак не могу вспомнить, что же все-таки случилось тогда, в марте 1978 года, посреди выстрелов и взрывов. И образ длинного серого здания, вот уже несколько дней то и дело всплывающий у меня в голове, не пробуждает во мне ничего, кроме смутной тревоги, объяснить которую я не в силах.

Я встаю и, превозмогая боль, дохожу до окна. Нельзя сказать, чтобы из него открывался потрясающий вид: стены нескольких зданий, окна с задернутыми шторами, а внизу, на расстоянии семи-восьми этажей отсюда, стоят в ряд огромные мусорные контейнеры из зеленого пластика. Рядом дверь, ведущая в помещение, где сжигают органические отходы. Я часто вижу, как туда заходят люди в фартуках, толкая перед собой тележки с пластиковыми мешками из операционной. Там лежат грязные бинты, компрессы, одноразовые трубки, катетеры и наверняка какие-нибудь больные органы, только что вырезанные хирургами. Я смотрю, как в прекрасное сентябрьское небо поднимаются кольца дыма. Его частицы ветер заносит ко мне в палату. Странный запах, как будто у кого-то что-то подгорело на тефлоновой сковородке. Входит Никотинка, у нее дежурный дневной обход.

Когда я повернулся к ней, у меня, наверное, было лицо человека, который только что стал свидетелем чудовищной автокатастрофы. Я дрожал, на лбу проступили ледяные капельки пота. В одно мгновение я вспомнил все.

47

Приезд Джима-Джима и его чокнутых приспешников сперва поверг меня в настоящую панику. Я решил, что они заявились по мою душу, и стал ждать, сидя на кровати напротив дверей. Я весь напрягся, как струна, а сердце глухо и гулко стучало в груди.

Прождав минут десять, я высунул голову в пустой коридор, а потом решил дойти до входа в гостиницу, где военный без различительных знаков дремал над кипой спортивных журналов.

«Он приехал к телеведущему, у него назначена встреча», – сказал дежурный, потягиваясь. Я не сразу понял, что может значить эта новость. Сначала я просто подумал, что из-за вернувшейся популярности Джим-Джим, как хорошая приманка для публики, снова стал представлять интерес для телеканала, чьи рейтинги, по слухам, угрожающе поползли вниз. Конечно, никакой экономической катастрофы не предвиделось, банкротство компании не грозило, убытков тоже пока не было. Но, по мнению специалистов, только благодаря двум-трем очень удачным предыдущим годам, тогда как нынешний год обещал быть куда менее благоприятным. Появлялись новые телеканалы, предлагавшие по очень сходным ценам программы, которые пользовались все большей и большей популярностью. Их рейтинги росли с каждым днем, они стали заключать выгодные контракты с крупными фирмами, которые до сих пор всегда чурались рекламы. Говорят, руководство кабельного телеканала и его рекламодатели занервничали, судорожно пытаясь найти некую конкретную причину такого упадка. Они доводили себя до язвы, выделяя литры и литры желудочного сока всякий раз, когда кто-то из абонентов отказывался от подписки, и рыдали при мысли, что вот-вот станут звездами второй величины на аудиовизуальном небосклоне, где столько лет гордо возвышались над всеми, словно Монблан среди Альп. Я стал разыскивать Моктара, чтобы предупредить его, что певец со своими приятелями здесь, но мне сказали, что словенец ушел и, как обычно после приезда сестры, бродит бог знает в каком лесу, беседуя со снегом, деревьями и облаками. Я вернулся в номер и припал к телеэкрану. Прошло несколько часов. Вечером подул резкий северный ветер со снегом и градом. Глядя в окно, где снежные хлопья с дикой скоростью проносились под шум, напоминающий рев электрического мотора, можно было подумать, что находишься внутри гигантского кухонного комбайна. От долгого сидения перед телевизором мне стало казаться, что у меня в глазах полно песку. А в голове кто-то орудовал паяльником, прожигая мозг. Туг в дверь постучали.

Когда в мою комнату вошел Моиз Бен Аарон в сопровождении Хуана Рауля Химинеса, который еще больше, чем раньше походил на доисторического человека, я ни на секунду не сомневался, что они явились, чтобы избить меня до смерти. Сбежать я не мог, не мог и придумать убедительного оправдания тому, что так долго тянул с порученным мне делом. Вдруг мною овладела невероятная усталость, какую обычно испытываешь при встрече с неизбежным. У меня как будто резко подскочила температура. Я опустился на кровать и стал ждать, когда на меня обрушатся удары.

Моиз засмеялся липким смешком морского чудовища. Оставив Хуана Рауля стоять у двери, он уселся рядом со мной.

– Ну что, приятель, на тебя и впрямь нельзя положиться. Тебя попросили об услуге, а ты даже на это не способен. Не понимаю я таких людей. За тобой должок, так надо было постараться его вернуть. Или я не прав?

– Прав. Мне очень жаль. – Я постарался сказать это жалостливым голосом побитой собаки. Единственное, что мне оставалось, это попытаться их разжалобить.

– Ты выбил ей зубы!

– Мне очень жаль, – повторил я.

– Ну да ладно. Жизнь не стоит на месте. Ты, наверно, слышал, что в последнее время дела у Джима-Джима пошли в гору.

– Да, слышал.

– Он прямо как воскрес. Это ведь долгая история. Было время, я думал, он уже покойник. Выглядел он, как живой, но я готов был поклясться, что он мертв. Раньше у него в глазах было что-то такое, понимаешь, такой особенный блеск, так вот, этот блеск пропал. К счастью, мы с Хуаном хорошо о нем заботились, неделями возились с ним прямо-таки как папочка с мамочкой. Мы не давали ему скукситься, не давали угаснуть частичке воли, которая в нем еще оставалась. Мы говорили: «Ну, давай же, частичка, не пасуй, мы знаем, что ты еще здесь, у тебя получится!» И частичка воли победила, как храбрый маленький солдат. Сначала она была одна, потом их стало две, потом сотня, потом тысяча, а потом одним прекрасным утром Джим-Джим пришел к нам, – помнишь, Хуан? – и сказал: «Мы сделаем такой альбом, от которого стены будут дрожать». Помнишь, Хуан? Стены будут дрожать! И знаешь, что случилось?

Я мотнул головой, слегка потерявшись в его рассказе. Моиз продолжил:

– У него снова появился блеск в глазах.

Он замолчал, его единственный глаз, казалось, блуждал среди чудесных воспоминаний. Потом он снова заговорил:

– Джим-Джим подумал, что все это: и частички воли, и блеск в глазах, – это, может быть, дар Бога, который хочет дать ему еще один шанс. Ты веришь в Бога?

– Не знаю, – ответил я.

– Если не знаешь, значит, не веришь. А вот Джим-Джим знает. Он знает, что сказал Господь. Он сказал, что надо прощать. Для Джима-Джима прощение – это способ каждый день благодарить Бога. Понимаешь, к чему я?

Я снова покачал головой.

– Джим-Джим решил простить тебе ту историю с его женщиной, выбитые зубы и все остальное. И еще Джим-Джим подумал, что насчет Каролины это тоже старая история, которую вполне можно сдать в архив. Так сказать, поставить точку. Джим-Джим даже готов помочь девчонке, раз уж теперь удача ей изменила. Вот зачем я к тебе пришел: чтобы сказать, что нам от тебя больше ничего не надо. И еще, раз уж Джим-Джим просил это сказать… Мы извиняемся за вьетнамца, с которым твой приятель играл в китайское домино. Сам понимаешь, поганая история, поганые времена… Вот и все, что я хотел тебе сказать. А кто прошлое помянет…Он встал и протянул мне руку. Его пожатие показалось мне удивительно крепким для человека такого роста. Потом Моиз вышел из номера в сопровождении Хуана Рауля Химинеса, чей силуэт напоминал огромное копытное млекопитающее. Стоило мне остаться одному, как меня охватило странное чувство, похожее на головокружение. Я больше ничем не был связан, никому ничего не был должен, я был свободен, и Каролина могла оставаться в живых.

За окном, в темной ночи, зимний ветер с невиданной яростью крутил снежные хлопья. Моктар не возвращался.