Текст книги "Солнечная аллея"

Автор книги: Томас Бруссиг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

РАЗНЫЕ СПОСОБЫ УХОДА В ПОДПОЛЬЕ

Марио и экзистенциалистке оставалось теперь только одно – утешаться своей идеей создания подпольного движения тайной скупки земли, что в конечном счете должно было привести к образованию на территории республики автономного анклава и подорвать ГДР изнутри. Дни и ночи трудились они над проектом конституции мятежного анклава. Было достигнуто полное единство мнений по поводу неприсоединения к пактам, отмены воинской повинности и свободы прессы, зато относительно государственного строя стороны все еще не могли преодолеть разногласия: экзистенциалистка выступала за республику Советов, Марио стоял за парламентскую демократию. По выходным на мопеде Марио они выезжали за город и колесили по стране, которая казалась обоим невероятно огромной. Объяснялся этот оптический обман, видимо, тем, что мопед у Марио был очень медленный.

Однажды экзистенциалистка сказала:

– Послушай, надо бы теоретически вычислить, сколько именно нам потребуется участников подпольного движения, чтобы скупить всю ГДР.

Территория ГДР, «если отбросить все стрельбища», как выражалась экзистенциалистка, имея в виду военные объекты, продажа земли под которыми была категорически запрещена, составляет примерно сто тысяч квадратных километров. Она пыталась заставить Марио произвести нехитрые математические действия, но тому было слишком лень.

– Не для того я из школы вылетел, чтобы еще и теперь задачки решать, – упрямился он.

– А я художник, я тем более считать не обязана, – возразила она, но, поскольку Марио и после этого не сподобился взяться за вычисления, решила приняться задело сама. Был дивный летний день, и они лениво нежились на тихой лесной опушке.

– Скажи-ка, в километре ведь тысяча метров? – спросила экзистенциалистка, щекоча Марио под носом шикарным цветком «львиный зев». – Тогда, выходит, в двух тысячах метров два километра? – не унималась она, в ответ на что Марио издал только невнятное мычание.

Вот таким образом экзистенциалистка вычислила: если каждый гражданин ГДР имеет право приобрести две тысячи квадратных метров земли, что по идее должно равняться двум квадратным километрам, то понадобится каких-нибудь пятьдесят тысяч добровольцев, чтобы скупить на корню всю ГДР, «не считая стрельбищ». Полученная цифра ее просто потрясла.

– Марио, мы выкупим страну прямо у них из – под задницы, лучше всего еще до партийного съезда! Они с этим балаганом так носятся, что и заметить ничего не успеют.

Деньги на покупку земли тоже не проблема, считала экзистенциалистка. Квадратный метр стоит сущую ерунду, несколько марок, не больше. Ну, она напишет на пару картин больше, продаст, а если не хватит, начнет всякие модные поделки мастерить. Марио вознамерился изготавливать настоящие мокасины и продавать по цене 25 марок за пару. Что характерно – экзистенциалистка ни при каких обстоятельствах не соглашалась принимать официальные государственные заказы. Конечно, соблазн большой: заставить государство оплачивать собственный крах из собственного кармана, – «но все равно, я им их вонючие картины писать не стану!»

Утверждая, что все начальство, помешавшись на партийном съезде, ничего не замечает, экзистенциалистка, безусловно, была права, однако ажиотаж возникал не только по поводу партийных съездов. Страну то и дело сотрясали эпохальные события, и каждое сопровождалось заполошной кампанией в прессе и по телевизору. Не успевал народ в себя прийти после партийного съезда, как на горизонте появлялась «знаменательная дата» – какой – нибудь очередной юбилей. Проводив «славный юбилей», граждане на следующий день узнавали из газет, что, оказывается, надвигаются выборы и им можно «отдать свой голос в поддержку мудрой политики партии и правительства». А подведя итоги «всенародному волеизъявлению», партия решала, что ввиду столь «горячей поддержки трудящихся» просто необходимо созвать очередной партийный съезд.

Отец Михи считал, что, по крайней мере, перед выборами «имеется указание», по возможности, рассматривать заявления граждан положительно. По его теории, начальство дорожит процентом явки, и выкрикнутая в сердцах угроза «А тогда я не пойду на выборы!» способна творить чудеса. И хотя всякий сколько-нибудь нормальный человек прекрасно понимал, что итоги выборов, мягко говоря, приукрашены, вероятно, там, наверху, кто-то мечтал добиться красивых итогов без необходимости их приукрашивать. Поэтому, когда процент голосов «за» стало уже невозможно повысить – кого, в самом деле, способна взволновать разница между 99,28 и 99,55 процента? – начальство стало изобретать совсем уж диковинные способы «всенародной поддержки», как-то: «явимся на выборы все как один» или «отдадим свой голос до полудня», или «на выборы – в синей блузе»…

Однако на выборах случались иногда и скандальные «проколы», и виновником одного из таких скандалов, едва ли не самого крупного, получившего не только национальную, но и международную огласку, стал брат Михи Бернд, причем как раз во время доблестного прохождения им армейской службы. Ему достался донельзя рьяный командир роты, к тому же, с наполеоновскими амбициями – к примеру, для радиосвязи он взял себе отзыв «Эверест». По такому случаю товарищ Бернда Томас, выходя на связь с командиром, регулярно величал того то «Мюггельбергом», то «Пиком Сталина», вследствие чего за ним прочно закрепилась кличка «Пик Мюггельберг». Пик Мюггельберг, страшно разобиженный сопоставлением своей командирской особы с жалким пригорком в равнинных берлинских окрестностях, платил Томасу горячей командирской любовью, не давая ему ни секунды передышки: Томас не вылезал из нарядов вне очереди, швабры и помойные ведра маячили у него перед глазами даже во сне.

В воскресенье, в день выборов, Пик Мюггельберг был дпк, то бишь дежурным по казарме, а на утреннем построении командир полка зачитал свой приказ: «Каждый голос кандидатам Национального фронта!» Пик Мюггельберг щелкнул каблуками и отчеканил: «Так точно, товарищ полковник – каждыйголос!» Ревностный служака, он тотчас после утренней поверки приказал всем ротам снова построиться, теперь уже в шеренгу по одному, и, со стопкой избирательных бюллетеней в руках и в сопровождении ординарца с урной, двинулся вдоль строя. Приказ был простой: листок один раз сложить и в урну опустить. Однако, поскольку опускание бюллетеней в урну требовало все же на одно действие и мысль больше, чем их раздача, Пик Мюггельберг несколько опережал своего ординарца.

Когда Пик Мюггельберг поравнялся с Берндом, ординарец как раз дошел до Томаса – а тот вдруг заартачился, не желая опускать бюллетень в урну.

Лепетал что-то про «избирательное право» и даже про «кабинку для голосования». Пик Мюггельберг, вручив Бернду избирательный бюллетень, вынужден был вернуться к месту происшествия.

– Это неповиновение приказу или как? – заорал он с ходу. – Или, может, ты приказа не слышал? Смир-р-на! Листок сложить! В урну опустить! Ну вот, сразу бы так… Где, бишь, я остановился?

Бернд поднял руку, Пик Мюггельберг подошел к нему и вручил второйизбирательный бюллетень, который Бернд, незаметно присоединив к первому, аккуратно сложил вдвое, после чего, опять же незаметно для ординарца, сунул свой сдвоенный бюллетень в избирательную урну. Полчаса спустя Пик Мюггельберг торжественно отрапортовал, что весь личный состав казармы, еще до девяти утра, в парадной форме, как один, отдал свои голоса на выборах. Это был небывалый показатель политической активности. Однако при открытом подсчете результатов, произведенном опять-таки в присутствии всего добровольно собравшегося по приказу личного состава, обнаружилось, что 578 зарегистрированных избирателей подали 579 голосов «за». Пик Мюггельберг, решив, что ординарец просто обсчитался, приказал пересчитать – результат получился тот же. Тогда пересчет повторили снова, на сей раз разложив бюллетени стопочками по десять штук – с тем же успехом: 579 голосов «за». Пик Мюггельберг пересчитал количество избирателей в избирательных списках – 578 человек. Только тут до него стал доходить смысл случившегося, и его бросило в жар. Ведь он же хотел первым из руководителей избирательных участков рапортовать об успешном завершении выборов, самое позднее в 18.03 доложив наверх о стопроцентном результате. И вдруг такая незадача! Снова и снова, с возрастающим отчаянием, пересчитывал он бюллетени. В конце концов даже подключил к подсчетам салажонка, который после армии собирался поступать в университет на математическое отделение. Короче, проходили часы, а официального объявления о результатах выборов все не было, ибо среди сводок, ожидаемых и поданных с двадцати двух тысяч избирательных участков, недоставало сводки с одного-единственного. А на этом одном – единственном обнаружился один голос лишний. Примчавшийся в часть незадолго до полуночи партийный руководитель районного масштаба рвал и метал: 578 избирателей могут отдать 578 голосов, и точка, а если обнаружился еще один голос, значит, он недействителен!

– Да, – обреченно соглашался Пик Мюггельберг, – мы тоже так думали, но тогда получается, что 578 избирателей подали 578 голосов и еще один голос, недействительный.

Партийный руководитель разъярился пуще прежнего и, желая наглядно растолковать Пику Мюггельбергу, что такое недействительный голос, выхватил из кучи бюллетеней один, чем-то от остальных отличавшийся, – это был бюллетень Томаса, сложенный в знак особого гражданского протеста не вдвое, а вчетверо.

– Недействителен, значит – не имеет значения!

В итоге Пик Мюггельберг согласился отрапортовать наверх, что на его участке 578 избирателей подали 578 голосов «за». В Центральной избирательной комиссии наконец-то вздохнули с облегчением. Однако на следующий день по стране поползли нехорошие слухи: дескать, столь запоздалое обнародование итогов выборов косвенно свидетельствует об их фальсификации. По другим слухам, телефонная связь в стране разладилась окончательно и работает настолько безобразно, что даже результаты выборов в Берлин передать невозможно. Западная пресса строила догадки о некоей внутрипартийной оппозиции, которая тихим саботажем подсчета голосов выставила руководство страны всему миру на посмешище, как медведя в цирке. А причиной и виной всему был один Пик Мюггельберг. В наказание за что его приговорили к выступлению на ближайшем партийном съезде. Съезд состоялся полтора года спустя, незадолго до того, как Бернд и Томас благополучно дотянули до дембеля. Узнав про наказание ненавистного командира, Бернд сказал:

– Вот уж не думал, что когда-нибудь буду так радоваться партийному съезду.

Впрочем, это было одно из последних нормальных предложений, которое от него услышали, – в дальнейшем он изъяснялся все непонятнее, хотя, несомненно, и на родном немецком языке. Незадолго до дембеля, когда Бернд на выходные приехал домой, госпожа Куппиш попросила сына за обедом:

– Бернд, ну расскажи все-таки, как гам в армии? Мы даже представления не имеем, как там и что.

Жуя, чавкая и глотая, Бернд начал ей отвечать. Вся семья с напряженным вниманием его слушала и мало-помалу приходила в оторопь. Никто не понимал ни слова. Сперва все решили, это просто оттого, что Бернд говорит с полным ртом, но чем дольше он говорил, тем яснее становилось, что за время армейской службы Бернд освоил некий совершенно новый немецкий язык.

– Не-е, духом быть вообще мраки, – начал он. – От одних чилимов очумеешь! А кто прибуреет, тому машку таскать. Дед себе припухает да шарится, и даже если вдруг комод при соплях да во всем нулевом придет, которому до приказа еще тянуть и тянуть, и гарцевать начнет, мол, «улетел мухой!» или «упал на пола!», дед ему только годичку свою покажет или хоть борзухой повернется, и всё, комод разом затухнет, резко так. А пока ты дух, это, во-первых, полный обсос, а во-вторых, круглые сутки гнись, шурши да лётай, и если замок или там прапорюга-кусоктебя выщипнет, всё, кранты, либо напрягайся, либо так и будешь гнить на полах, на тумбочке или на дискотеке. Старлей-полугодичник – тому все до фени, день да ночь, сутки прочь, полгода отстукало – он и распогонился. Зато кадеты да портупеи – вот те лютуют. Я уже на стодневке был, в отпуск попросился, так полкан, крыса шерстяная, только в увал отпустил. Ему же до пенсии сколько лет еще портянки нюхать, вот он и будет нашего брата от призыва до дембеля вчерняк мурыжить.

Куппиши внимали ему, как громом пораженные.

– Бернд, мальчик, в кого ты там превратился?! – со слезами на глазах воскликнула госпожа Куппиш.

Бернд только отмахнулся, ответив ей напоследок совсем уж загадочной фразой:

– До нас были тысячи, после нас придут миллионы.

Ну уж нет! Марио и экзистенциалистка, во всяком случае, не желали соглашаться, что такое будет длиться вечно, и усердно работали над своим планом «выкупить у этих страну из-под задницы». В квартире экзистенциалистки уже висела большая карта, стоя перед которой, оба теперь подолгу размышляли и советовались, каким именно образом надобно осуществить задуманное. Разработаны были три тактики: продвижение, расчленение и перфорация. Продвижение предусматривало скупку земли сплошным фронтом, как при военном наступлении. Откуда начинать – с востока или с запада, с севера или с юга – значения не имело. С технической точки зрения, эта операция была весьма сложна, однако сулила и самый быстрый успех, ибо каждый из подпольщиков сразу после покупки своего участка оказывался на освобожденной территории. Тактика расчленения, напротив, имея в виду скупку земли в разных местах с целью постепенного «окружения» и «размежевания» находящихся «под задницами» противника территорий. По части организации это было еще сложнее, чем продвижение, зато незаметнее.

– Пойми ты, голова садовая, – внушала Марио экзистенциалистка, стоя перед картой, – если мы начнем, допустим, с юга и продвинемся до 51 широты, они же заметят и не продадут нам больше ни пяди. Что нам тогда делать?

– А тогда, – возражал ей Марио, – Германия будет разделена уже на четыре части: ГДР, ФРГ, Западный Берлин и мы.

– Именно поэтому я выступаю за расчленение.

– Да нет! – отмахивался Марио. – Это же сколько надо координировать! Придется всех обзванивать, каждому объяснять, где покупать и что, нам этого вовек не осилить, к тому же, и телефонов почти ни у кого нет.

Оставалась еще перфорация: скупка земли без всякой системы. Рано или поздно и она приносила желаемый результат: вся страна переходила в собственность подпольщиков.

Между прочим, если бы планы их открылись, им грозило уголовное дело и суд по обвинению в государственной измене. Оба прежде и слыхом не слыхивали, что есть такая статья.

– Государственная измена? – возмущенно воскликнула экзистенциалистка. – А как-нибудь иначе назвать нельзя? А то я кажусь себе чуть ли не Дрейфусом.

Но теперь оба уже знали: если про их замыслы пронюхают органы, дело хана. Марио неустанно повторял свой лозунг:

– Все должны знать, но так, чтобы никто не проболтался.

Когда Миха это слышал, он почему-то сразу вспоминал девиз Сабининого театрального работника, который в качестве главного правила любой духовной, художественной и культурной деятельности провозгласил:

– Чем тщательнее замаскирована критика, тем она действеннее.

Театральный работник объяснял все это Михе, не переставая репетировать очередной номер – он жонглировал тремя мячиками.

– Но это же значит: чем больше в тебе накопилось критики, тем меньше ты должен ее показывать? – не успокаивался Миха.

– Ну и что? – возразил подвижник кулис, не отрывая глаз от своих трех мячиков.

– Да как же ты собираешься всё критиковать, никому этого не показывая?

– Вот именно! Если я критикую всё, я ни в коем случае не должен этого показывать, – подтвердил театральный работник.

– Но это же бред! – кипятился Миха. – Этак никогда ничего не изменится!

– Совершенно верно.

– Ну уж нет, – не согласился Миха. – Если критика обоснованная, надо иметь мужество ее высказать!

– Чтобы тебя посадили и все считали тебя психом, который не умеет держать свою критику при себе? И тогда получится, что твоя обоснованная критика – один пшик, измышления психопата, то есть опять-таки ты своей критикой ничего не изменишь.

Михе потребовалось некоторое время, чтобы освоить эту логику. Похоже, прежде чем начать жонглировать мячиками, подвижник кулис очень даже ловко научился жонглировать мыслями. И пока Миха обескураженно молчал, этот труженик театра, не переставая жонглировать мячиками, невозмутимо развивал свою мысль:

– Вот угадай, почему у нас здесь ничего не меняется? Потому как если ты скажешь,что именно тебя не устраивает, тебя посадят, и все будут считать тебя чокнутым, ведь ты даже не знаешь, что можно говорить, а чего нельзя. Значит, если ты не хочешь, чтобы тебя посадили, ты должен помалкивать о том, что тебя не устраивает. Но если ты об этом помалкиваешь,вокруг тоже ни черта не изменится, ибо все будут думать, что все в полном порядке. Вот потому у нас и не может ничего измениться.

Миха ушел разбираться, где в его рассуждениях изъян, – он был уверен, что изъян непременно найдется, а подвижник кулис как ни в чем не бывало продолжал жонглировать.

КАК ГЕРМАНИЯ НЕ БЫЛА РАЗДЕЛЕНА НА ЧЕТЫРЕ ЧАСТИ

А потом Марио все-таки арестовали. Никто толком не знал, как именно это произошло, просто в один прекрасный день он ушел из дома и не вернулся. Они с экзистенциалисткой как-то в субботу утром в очередной раз отправились в поездки по стране, посмотреть, где и какие скупать земли. Марио поехал на юго-запад, а экзистенциалистка на северо-восток. Они ездили по отдельности, потому что так земель удавалось осмотреть вдвое больше. Экзистенциалистку, кстати, тоже арестовали, но только по возвращении в Берлин. И предложили «лучше сразу сказать», куда направился Марио и с какой целью.

– Нам и так все известно, а вот вам чистосердечное признание не повредит.

Экзистенциалистка, однако, прикинулась клумбой. И хотя ей не удалось скрыть, как она потрясена и подавлена, однако у нее хватило самообладания разыграть из себя ревнивую подругу, которая вообразила, что у ее бойфрэнда появилась раскладушка на стороне. Все вокруг считали, что Марио замели при попытке незаконного пересечения границы, – все, кроме экзистенциалистки, которая твердо знала: надумай он такое, он бы ей сказал. Настолько беззаветно они друг другу верили.

Четыре дня спустя Марио выпустили, и он сам поведал, как все было.

Накануне ареста он поздно лег спать. А встать на следующее утро пришлось рано, ему ведь нужно было на поезд, на мопеде такую дорогу за день не осилишь. И получилось так, что в поезде Марио заснул. А пробудился только на конечной станции. И не где – нибудь, а в приграничной зоне. Марио и не думал ехать в такую даль, а тут вдруг оказался в приграничной зоне. Первым делом он изучил расписание, чтобы понять, когда у него поезд в обратную сторону. Между тем двое фараонов из железнодорожной полиции, которые в тот день дежурили по станции, сразу его засекли. На разных там учениях, курсах повышения квалификации, совещаниях, планерках и пятиминутках им только об одном и твердили: как с первого взгляда распознать умысел на незаконное пересечение государственной границы с целью бегства из республики. Допустим, если молодой человек, в одиночку сойдя с поезда, первым делом с нарочитой деловитостью начинает изучать расписание поездов, то можно считать, что это классический, просто как из учебника, пример поведения потенциального перебежчика. Вдобавок еще и в кроссовках – чтобы легче бежать, то есть, опять же, перебежать.

Фараоны вежливо попросили Марио предъявить документы. Он показал им паспорт. Они, однако, захотели взглянуть на его обратный билет. Обратного билета у Марио не оказалось. Ничего себе, подумали фараоны, едет в приграничную зону и даже обратного билета не берет! Как говорится, на ловца и зверь бежит!

Марио сказал, что вовсе не собирался так далеко ехать – вообще-то, ему на предыдущей станции надо было сойти. Ах вон оно что, ничуть не удивились фараоны. И какова же цель его поездки? Истинную цель своей поездки Марио выдать никак не мог – это означало бы раскрыть весь конспиративный план скупки земли и подвести себя под статью о государственной измене.

– Уже отслужил? – как бы невзначай поинтересовался один из фараонов.

Марио покачал головой. А самого от страха уже трясло. Он ведь знал, как из таких вот «улик» в два счета шьется уголовное дело: попытка уклонения от воинской повинности путем побега из страны. Фараоны по рации запросили данные на Марио, сообщив куда следует его имя и фамилию.

– Если на тебя что-то есть, лучше сразу скажи, – посоветовал один из них.

Ну, Марио и сознался: за мимическое изображение голодающего перед западными туристами исключен из школы. Один из фараонов ушам своим не поверил. Изображение голодающего? Перед западными туристами? И за такую ерунду – из школы? Он глянул на напарника и предложил вернуть «этому шалопаю» паспорт, отвести его к кассе и посадить в первый же поезд. Напарник все еще смотрел на Марио недоверчиво, но согласился. Марио перевел дух. От страха он весь взмок. Однако, вручая Марио паспорт, фараон обнаружил внутри, под обложкой, кое-что интересное: удостоверение учащегося курсов нидерландского языка при народном университете.

Надо сказать, что среди многих мелких странностей, отличавших жителей нашего кончика Солнечной аллеи, особое место занимал нездоровый, прямо-таки повальный интерес к изучению иностранных языков, причем в первую очередь тех стран, посетить которые, мягко говоря, не представлялось возможным. Может, таким образом давала о себе знать тоска обитателей нашего района по дальним краям. Или нечто вроде своенравного упрямства: раз уж нам нельзя туда поехать, так хотя бы выучим язык. Как бы там ни было, но всякий уважающий себя житель нашего кончика Солнечной аллеи считал делом чести дать своим детям, что называется, «двуязычное образование». Места на курсах английского при народном университете были всегда нарасхват, впрочем, как и на курсах французского, испанского, португальского, шведского, итальянского, арабского, а также санскрита и иврита. Когда перекрыли границу с Польшей, народ с жадностью набросился на польский, а когда запретили журнал «Спутник» [12]12
  Издававшийся Агентством печати «Новости» на иностранных языках советский журнал «Спутник» приобрел в ГДР особую популярность в первые годы «перестройки» и был запрещен к продаже консервативно настроенным руководством ГДР.


[Закрыть], неожиданной популярностью стал пользоваться русский. Экзистенциалистка, понятное дело, учила французский. Мирьям записалась на курсы испанского. Ее младший братец захотел изучать языки американских индейцев. Но даже на эти курсы свободных мест уже не осталось.

На самом деле народ интересовали не столько иностранные языки, сколько возможность установить любые контакты со странами, доступ в которые был нам заказан. Любимыми шахматными партнерами Толстого в игре по переписке были канадцы или бразильцы. У Мирьям голова шла кругом при мысли о поцелуе с западноберлинцем. Гюнтер, муж зеленщицы, которая торговала теперь государственной символикой, увлекался моделями игрушечных железных дорог и переписывался с товарищами по хобби во всей Западной Европе. Те в ответ слали ему каталоги. В результате в один прекрасный день Гюнтера взяли как агента западной разведки. Подозрение, которое сразу и всем показалось сущим бредом: ну как человек, который даже собственной жене противостоять не может, будет противостоять целому государству? Тем не менее, как это часто бывает, ему, без вины виноватому, досталось по первое число. Когда через год и восемь месяцев он вернулся, выяснилось, что дышать он может только с помощью аппарата искусственного дыхания, который надо возить за собой на небольшой тележке.

Проходя однажды мимо овощного магазина, который перестал быть овощным, госпожа Куппиш увидела, как по лестнице медленно поднимается человек, через каждые три ступеньки прикладывая к лицу кислородную маску. И лишь когда зеленщица, которая тоже перестала быть зеленщицей, вышла из дверей магазина, чтобы ему помочь, госпожа Куппиш признала в инвалиде Гюнтера. Все, кто в то время видел Гюнтера, не давали ему и полугода срока, а он до сих пор жив и до сих пор таскает за собой тележку с кислородными баллончиками.

Фараоны, обнаружив в обложке паспорта Марио удостоверение учащегося курсов нидерландского языка, немедленно доложили об этом по рации.

– Задержанный занимается на курсах нидерландского языка… Нидерландского… Да-да, стоит рядом… Да, нидерландский.

Когда после проверки документов в приграничной зоне по рации передается подобное сообщение, совершенно ясно, что за ним последует. Ответ не заставил себя ждать и прозвучал коротко: «Арестовать».

Дожидаясь первого допроса, Марио обнаружил катастрофическую ошибку в их с экзистенциалисткой вычислениях: поскольку в двух тысячах квадратных метров не два квадратных километра, а в тысячу раз меньше, то и подпольщиков для скупки земель придется мобилизовать не пятьдесят тысяч, а в тысячу раз больше, то есть пятьдесят миллионов. Но в ГДР насчитывалось всего семнадцать миллионов населения, а за вычетом малолетних детей и членов партии с грехом пополам наскребалось и вовсе не больше десяти. Где раздобыть недостающие сорок миллионов народу, Марио, хоть убей, не знал. Но тогда, успокаивал он себя, как можно дать ему срок за государственную измену? Это все равно что приговорить человека с незаряженной винтовкой за попытку убийства.

Человек, который его допрашивал, направил свет настольной лампы Марио прямо в глаза и сообщил, что стакан воды ему еще предстоит заслужить.

– Вам лучше сра-а-азу во всем сознаться, хотя нам и гак все прекра-а-а-сно известно. Просто хотелось бы лично от вас все услышать.

Марио начал уверять, что просто заснул в поезде. Человек поднял его на смех, потом стал орать и ни одному слову Марио верить не хотел. Однако Марио стоял на своем. Ему стыдно было рассказывать правду, стыдно было признаваться в дурацкой ошибке. Так что пусть этот тип орет и издевается сколько угодно. А когда Марио посреди допроса вдобавок еще и заснул, его версия даже перестала казаться неправдоподобной.

Короче, его выпустили. Но навсегда отбили охоту к поездкам по стране с целью изучения и осмотра в ней чего бы то ни было. Зато, по рассказам экзистенциалистки, разительные перемены претерпело его сексуальное поведение: не иначе, недостающие для скупки земель сорок миллионов человек он вознамерился зачать лично.

Как-то раз задержали в приграничной зоне и Миху. Случилось это в тот вечер, когда в квартире у Куппишей наконец-то установили телефон. Всей семьей они гордо уселись вокруг новенького аппарата, и каждый чувствовал себя именинником. Как вдруг телефон и вправду зазвонил! Господин Куппиш первым отважился снять трубку. Но вынужден был тотчас передать ее Михе, которого попросили к телефону.

– Девушка! – полушепотом объявил он с любопытством уставившимся на него домочадцам.

Это была Мирьям. Миха страшно смутился, но домочадцам вообще было не до него.

– Ты хорошо ее слышишь? – то и дело приставала госпожа Куппиш.

– Испроси, хорошо ли ей тебя слышно! – кричал господин Куппиш.

И поскольку все с жадностью ловили каждое его слово, Миха только бормотал «да», «угу», «ясно» и, наконец, «ну, пока», приведя Мирьям в некоторое недоумение. Она, конечно, собираясь Михе позвонить, ожидала от него совсем не такой реакции. Когда они в последний раз встретились на улице, Мирьям рассказала Михе, что с мотоциклистом своим больше не видится, его натри года забрали в армию. И спросила, согласится ли Миха, если понадобится, подтвердить, что ее обещание хранить верность парню, даже если он на три года уйдет в армию, не в счет, ведь она тогда скрестила пальцы. Положив трубку, Миха в чем был, без пиджака, как ошпаренный, выскочил из дома и позвонил Мирьям из ближайшего автомата.

– Мне очень жаль, – выпалил он, едва дыша. – Понимаешь, все стояли и слушали…

Мирьям его успокоила:

– Ерунда. Я вот думала, может, ты зайдешь, – предложила она, но Миха все еще продолжал извиняться:

– Понимаешь, я и сказать ничего не мог.

– Ну конечно, понимаю, – сказала Мирьям. – Так как насчет того, чтобы зайти?

Миха, однако, все еще ее не слышал.

– Дело в том, что нам только сегодня телефон поставили, и ты первая вообще позвонила, и все были…

– Так ты зайдешь, или как? – спросила Мирьям в третий раз.

Миха решил, что он ослышался.

– Что? Что ты сказала? – переспросил он.

– Я спрашиваю, не зайдешь ли ты? – с ангельской кротостью повторила Мирьям снова.

– Я сейчас! – заорал Миха, бросил трубку и выскочил из автомата… прямо в руки участковому.

– Ваши документы!

Только тут Миха сообразил, что паспорт у него в пиджаке, а пиджак дома.

– Сейчас принесу! – бросил он и кинулся бежать, но участковый уже крепко цапнул его за руку. Миха дергался, пытался сопротивляться, но куда там – участковый был явно сильней. Ничем, кроме разбитого носа, для Михи его трепыхания не кончились.

Участковый уже понял, что для Михи эта ночь решает все, но за Михой у него числился должок, ведь его так до сих пор и не повысили. Разумеется, ему вовсе не требовалось выяснять, кто такой Миха, где живет и когда родился, участковый уже столько раз проверял у него документы, что знал это, пожалуй, получше Михиной матери. И тем не менее, проформы ради уведомив задержанного, что «всякий, находящийся в приграничной зоне без документов, удостоверяющих личность, подлежит установлению личности, где положено», участковый отвел Миху в отделение. Затем, втечение ночи, без суеты и спешки он составил протокол, в который записал, что «неизвестный гражданин мужского пола», не имеющий при себе удостоверения личности, около 22 часов был задержан в приграничной зоне «в несущемся состоянии», после чего попытался «воспрепятствовать установлению своей личности в служебном порядке путем побега». Тем самым участковый хотел доказать Михе, что при желании тоже способен устроить человеку подлянку, но Миху все эти тонкости уже нисколько не интересовали. Ему теперь все едино, ведь он не пришел к Мирьям, хотя она четыре раза его к себе позвала.

Участковый выпустил Миху лишь под утро, считая, что теперь они квиты: каждый каждому изрядно попортил жизнь.

А надо заметить, что тот день был первым Михиным днем в «красном монастыре». Который, впрочем, оказался и последним. Миха слегка опоздал к началу занятий и, как назло, явился как раз в ту секунду, когда директриса, собрав вокруг себя новых учеников, намеревалась наглядным образом продемонстрировать, что с ней шутки плохи. С мрачным видом она изучала объявление, оповещавшее о работе школьного шахматного клуба. Объявление было вырезано в форме шахматного короля. Директриса велела вызвать ученика, изготовившего объявление, и теперь строго его допрашивала: