Текст книги "Берег Утопии"
Автор книги: Том Стоппард
Жанр:
Драматургия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Званый вечер – обычный «приемный день» в доме госпожи Беер. Присутствие слуг в ливреях не означает ни большого богатства, ни роскошных интерьеров. Ливреи скорее потрепанные, и масштаб происходящего скорее домашний, чем великосветский.
Слуга в ливрее принимает мокрое пальто Белинского. В комнатах гости больше расхаживают, чем сидят в креслах. Персонажи появляются в поле зрения тогда, когда обстоятельства того требуют. В сцене гораздо больше движения и наплывов, чем можно заключить из ее последовательного описания. Вино, еда, лакеи, гости, музыка и танцы присутствуют на сцене настолько, насколько не обходимо.
Мимо торопятся Татьяна и Александра. Они держатся за руки и заговорщицки смеются.
Татьяна. Неужели она!..
Александра. Она-то да, да он не стал!
Обе снова отчаянно хохочут. Петр Чаадаев, 41 года, с высоким лбом и голым черепом, философ-аристократ, кланяется им, в то время как они убегают вместе со своим секретом. Он водворяется на неприметном стуле.
Чаадаев расположен скорее принимать желающих побеседовать с ним, чем самому искать такой беседы.
Чаадаев. Чудесно… чудесно… молодежь…
В другой части сцены Шевырев, молодой профессор, с негодованием читает из журнала (из «Телескопа») Полевому, который слегка пьян и почти не слушает.
Шевырев (читает). «…Я упорно держусь той роковой мысли…» – нет, вы только послушайте: «…Я упорно держусь той роковой мысли…»
Полевой (мрачно). Закрыли. (Щелкает пальцами.) Вот эдак. Мой «Телеграф» был одиноким голосом реформ.
Шевырев. Вы будете слушать?
Полевой. Разумеется, разумеется. Что?
Шевырев. Этот выскочка – разночинец – по сути, отчисленный студент, которого Надеждин подобрал на помойке, пользуется «Телескопом» для издевательств над нашими лучшими, нашими достойнейшими – нет, вы послушайте вот это: «…Я упорно держусь той роковой мысли…»
Полевой. Пусть Надеждин попробует редактировать настоящий журнал. «Телеграф» играл с огнем. Заметьте, слова не мои, а произнесенные в Третьем отделении и переданные мне!
Шевырев. Вы не хотите слушать.
Полевой. Хочу.
Шевырев. «…Я упорно…»
Полевой, Но чтобы закрыли (щелкает пальцами) – вот эдак, за отрицательную рецензию на пьесу!
Шевырев. «…Я упорно держусь той роковой мысли, что, несмотря на то что наш Сумароков далеко оставил за собою в «Трагедиях» господина Корнеля и господина Расина; что наш Херасков… сравнялся с Гомером и Виргилием… что наш гениальный Барон Брамбеус… в едком остроумии смял под ноги Вольтера…»
Кетчер, довольно пьяный, возникает в круге зрения Полевого.
Полевой. Кетчер! Слышали уже? (Щелкает пальцами.) «Телеграф» играл с огнем и доигрался!
Шевырев. «…Что наш могущественный Кукольник с первого прыжка догнал всеобъемлющего исполина Гете…»
Белинский робко присоединяется к вече ринке, но, услышав, как его собственные слова читают вслух, спасается бегством.
«…И только со второго поотстал немного от Крюковского…»
Белинский, уходя, сталкивается с Михаилом, который танцует с Татьяной. Михаил в военной форме. Они не знакомы. Белинский извиняется, не глядя, и уходит.
«…Несмотря на все на это, повторяю: у нас нет литературы!..»
Полевой (Кетчеру). Хорошо еще, что не отправили в Сибирь. И вас тоже, между прочим. Почему вас не арестовали вместе с Герценом и другими?
Кетчер (пожимает плечами). Россия.
Шевырев (перебивает). Это не литературная критика, а попирание святынь ради собственного удовлетворения.
Полевой отводит Кетчера в сторону. В это время входят госпожа Беер и Варвара и встречаются с Михаилом, которого теперь держит под руку Татьяна.
Полевой. Я их предупреждал. Они погубили себя ни за что.
Варвара. Мишель! Я не понимаю, почему ты не у себя в полку.
Михаил. Мой полковник постоянно спрашивает то же самое.
Варвара (уходя вслед за Михаилом и Татьяной). Мишель!..
Михаил с Татьяной исчезают из виду. Шевырев приклеивается к Варваре и уходит вместе с ней.
Шевырев. Вы уже видели «Телескоп»? Вы только послушайте: «…Я упорно держусь той роковой мысли…»
Госпожа Беер замечает Чаадаева и устремляется к нему. Входящий Станкевич раскланивается с ней.
Станкевич. Госпожа Беер.
К его замешательству, госпожа Беер не замечает его. Станкевич уходит в том же направлении, что и Белинский.
Кетчер (между тем, обращаясь к Полевому). Осуждены тайно, после девяти месяцев в предварительном заключении. Троим дали тюремный срок, шестерых в ссылку, причем Герцена дальше всех – в Пермь.
Полевой (щелкает пальцами в адрес госпожи Беер). Вот эдак.
Госпожа Беер (неопределенно). Господин Полевой…
Кетчер (продолжает). И все это за какую-то болтовню за ужином, на котором Герцена вовсе не было. Самое смешное, что Сазонова, который там был, даже не арестовали. А теперь ему выдали паспорт для поездки за границу по состоянию здоровья! Если бы эти люди были врачами, то они бы рассматривали вам гланды через задницу…
Госпожа Беер (Чаадаеву). Петр Чаадаев!
Чаадаев (госпоже Беер). Ваш дом – убежище, в моем случае – от безделья.
Госпожа Беер. Я всем говорю, что это вы написали ту très mèchante[25]25
ужасно злую (фр.)
[Закрыть] статью в «Телескопе».
Чаадаев. Да, я видел… Интересное время.
Госпожа Беер. Время?
Чаадаев. Да, время.
Полевой без приглашения включается в беседу, бросая Кетчера.
Полевой. Да, «Телеграф» доигрался!
Госпожа Беер. Мы говорим о «Телескопе», господин Полевой.
Полевой. Нет уж, позвольте с вами не согласиться. Мне ли не знать – мой «Телеграф» был голосом реформ. Я льщу себе тем, что к нему прислушивался государь император… Но кто бы мог подумать. Закрыли за отрицательную рецензию на новую пьесу Кукольника.
Чаадаев. Вы могли бы догадаться, что царская семья должна была благосклонно принять пьесу, объединяющую интересы Господа Бога и предков его императорского величества.
Полевой. А вы ее видели, сударь?
Чаадаев. Нет, меня не было в Петербурге.
Госпожа Беер. Согласитесь, господин Полевой, что вы будете выглядеть весьма нелепо через сто лет, когда «Рука Всевышнего Отечество спасла» станет классикой, а имя Кукольника – символом российского театра.
За сценой слышится грохот опрокидываемого стола, звон падающих бокалов, тревожные возгласы и растерянные восклицания. Белинский, пятясь, задом появляется на сцене. Он рассыпается в извинениях. Вслед за ним входит Станкевич. Кетчер по-рыцарски бросается спасать ситуацию.
Кетчер. Пропустите, я врач!
Госпожа Беер. Ну что такое на этот раз?
Белинский. Я знал, что так получится!
Станкевич. Ничего страшного, Белинский.
Белинский пытается бежать, Станкевич, стараясь его остановить, хватается за карман и отрывает его. На пол падают монета или две и маленький перочинный ножик. Белинский, не обращая внимания, напролом пробивается к выходу.
Погоди… Ты что-то обронил…
Станкевич подбирает монеты. В то же время госпожа Беер отправляется узнать, в чем дело, и застает его в позе, которую она принимает за умоляющую. Она жестом дает понять, что ей не до того, и, не останавливаясь, уходит.
Станкевича, ползающего по полу, сбивает приход Натали.
Натали. Что вы делаете?
Станкевич. Натали! Ваша мать… В чем я провинился?
Натали. Она… (Твердо.) Вы дали ей основания полагать, что вы… вы играли моими чувствами.
Полевой (уходя, щелкает пальцами и обращается ко всем, но ни к кому в отдельности). Вот эдак!
Станкевич (поражен). Но… за все время, что я бываю у вас в доме, за весь год, что вы посещаете наши занятия, разве я хотя бы словом или жестом осквернил чистую духовность наших…
Натали (теряя свою сдержанность). Да ведь уже больше года! (Уходит, оставляя Станкевича в недоумении, и немедленно возвращается. Меняет курс.) Вы… вы жестоки к моей подруге Любови Бакуниной!
Станкевич. Я? Я ни разу даже не…
Натали. Разве вы не замечаете, что нравитесь ей?
Станкевич (заинтересованно). Правда?
Натали дает ему пощечину и начинает плакать. Входящий Михаил пытается ее задержать.
Михаил. Натали?…
Натали убегает. Михаил замечает Станкевича. Они приветствуют друг друга легким поклоном.
Вы Станкевич?
Станкевич. А вы Бакунин.
Михаил крепко пожимает Станкевичу руку.
Mихаил. Я думал, что мы никогда не встретимся.
Станкевич. Ваши сестры…
Михаил. Упоминали о моем существовании?
Станкевич. Именно. Вы здесь надолго?
Михаил. На неделю или около того. Мои уезжают завтра, но у меня дела в Москве. Армейские хлопоты.
Станкевич. Вы в артиллерии?
Михаил. Не судите по внешности.
Станкевич. Я этому учусь.
Mихаил. В артиллерии трудно заниматься ввиду громких взрывов, являющихся неотъемлемой частью артиллерийской жизни. «Система трансцендентального идеализма» плохо известна в армии.
Станкевич. Вы читаете Шеллинга!
Михаил. Разумеется! Вы видите перед собой искру неделимого огня созидания, лишь одно мгновение в вечной борьбе, которую ведет стремящаяся к сознанию природа.
Станкевич. Вы обязаны прочесть Канта. Мы все кантианцы, включая Шеллинга.
Михаил. Слава Богу, что я с вами познакомился. Где бы нам поговорить? Вы любите устрицы? Отлично. Подождите здесь – я только возьму свою фуражку и немедленно назад. (Оборачивается.) У вас при себе есть деньги?
Станкевич (с готовностью). Есть.
Михаил. После.
Михаил уходит. Через какое-то время Станкевич вспоминает об оброненном ножике и рассеянно возобновляет поиски. Александра и Татьяна быстро проходят через сцену. Их перехватывает Натали, которая меняет направление, чтобы подойти к ним.
Натали. Друзья мои! Я знаю все!
Сестры. Что? Что?
Натали. Его сердцем завладела другая! Погодите, я вам все расскажу!
Сестры. Не может быть! Кто? Откуда ты знаешь? Я думала, что ты ему нравишься!
Hатали. Он мне голову морочил!
В то время как они уходят, появляется Любовь.
Сестры. Люба! Здравствуй! Ты ни за что не догадаешься!..
Натали сворачивает и тянет за собой Александру и Татьяну. У них непонимающий вид. Они уходят втроем. Наталья шепчет им на ухо.
Чаадаев. Чудесно, чудесно…
Станкевич замечает присутствие Любы. Он прекращает поиски, выпрямляется и кланяется ей, потеряв от скованности способность говорить.
Любовь. Вы что-то потеряли?
Станкевич. Я?… Я искал… кажется, перочинный ножик. (Пауза.) Так вы уже завтра уезжаете домой?
Любовь. Да. Но, может быть…
Любовь не успевает закончить, как Михаил, не успев вернуться, уводит Станкевича.
Михаил. Пойдемте! Люба!.. Как видишь, я познакомился со Станкевичем. Мы идем говорить о Канте. Кант – наш человек. Ох, сколько времени я потратил впустую! Но с этого момента…
Любовь. Мишель…
Михаил. Что?
Любовь (находится). А как же… армия?
Михаил. Не беспокойся, я все устроил, (Они уходят.) Вы должны приехать погостить у нас в Премухине. Приедете?
Он подхватывает Станкевича и, уходя, почти сталкивается с Белинским.
Любовь. Премухино!..
Белинский замечает ее. Видно, что они знакомы. Любовь не замечает его присутствия. Повернувшись, чтобы уйти, она замечает на полу перочинный ножик. Со счастливым возгласом она поднимает его.
Белинский. А… Кажется, это мой…
Любовь прижимает ножик к губам и опускает его за вырез. Она видит Белинского.
Любовь. Ой.
Ошарашенный, Белинский кланяется.
Белинский. Я глубоко… глубоко…
Любовь. Простите меня… Я что-то…
Белинский. Ну что вы! Я глубоко… глубоко…
Любовь. Видите ли, у меня такая ужасная память.
Белинский. Память? Ах да. (Оправляется.) Белинский. Философский кружок. В пятницу.
Любовь. Ах да. Вот где я вас видела. Извините, ради Бога. До свидания, господин Белинский. Мы завтра уезжаем домой. (Уходит.)
Входит Шевырев, направляясь к Чаадаеву.
Белинский (сам себе). Дурак!
Шевырев неуверенно задерживается, в удивлении. Белинский приходит в себя.
Профессор Шевырев! Это я, Белинский. Я посещал ваши лекции по истории русской литературы.
Шевырев (с сарказмом). Вы ошибаетесь, милостивый государь. У нас нет литературы.
Белинский ретируется, в то время как Шевырев подобострастно приближается к Чаадаеву.
Я полагаю, что имею честь говорить с Петром Яковлевичем Чаадаевым. Позвольте выразить мое восхищение вашей книгой…
Чаадаев. Моей книгой?
Шевырев. «Философические письма».
Чаадаев. А-а. Благодарю вас. Я не знал, что ее опубликовали.
Шевырев. Тем не менее это не помешало ей приобрести множество почитателей… из которых мало столь же восторженных, как… (Кланяется.) Шевырев, Степан Петрович, профессор истории словесности Московского университета. (Достает из кармана кипу исписанных листов.) Мой экземпляр первого письма, сударь, – лишь несовершенная копия оригинала.
Чаадаев. Позвольте взглянуть? (Коротко смотрит.) Нет, не тянет и на это. Я писал по-французски. Я писал, между прочим, что мы, русские, не принадлежа ни к Востоку, ни к Западу, остались в стороне от других народов, стремившихся к просвещению. Возрождение обошло нас, пока мы сидели в своих норах. И вот мои слова… переписаны, переведены и снова переписаны… Будто свидетельство минувших веков, до изобретения печатного станка.
Шевырев. Да, книга сложная с точки зрения публикации. Именно в связи с этим я и обращаюсь к вам. Нескольким сотрудникам университета было выдано разрешение на публикацию литературного журнала под названием «Московский наблюдатель»… И мы с огромным удовольствием преподнесли бы «Философические письма» читающей публике. (Молчание.) Если вы удостоите нас такой чести. (Молчание.) Вопрос, конечно, в том, как провести текст через цензуру. (Молчание.) Это вполне возможно, я уверен, только надо изменить одно или два слова. (Молчание.) Два. Я бы просил вашего позволения изменить два слова. (Молчание.) «Россия» и «мы».
Чаадаев. «Россия» и «мы».
Шевырев. «Мы», «нас», «наше»… Они вроде красных флажков для цензора.
Чаадаев. А вместо них… что же?
Шевырев. Я бы предложил «некоторые люди».
Чаадаев. «Некоторые люди»?
Шевырев. Да.
Чаадаев. Оригинально.
Шевырев. Благодарю.
Чаадаев (пробует вслух). «Некоторые люди, не принадлежа ни к Востоку, ни к Западу, остались в стороне от других народов… Возрождение обошло некоторых людей… Некоторые люди сидели в своих норах…» (Возвращает страницы.) Вы позволите мне подумать над вашим предложением?
Шевырев пятится с поклоном. Спешно входят Александра и Татьяна, возбужденно переговариваясь.
Татьяна. Бедная Натали.
Александра. Она уступила его из любви!
Они торопливо уходят.
Чаадаев. Чудесно… чудесно…
Во время перемены картины Любовь проходит через сцену в танце сама с собой и, в самом конце, вдруг начинает кружиться и исчезает из виду.
Март 1835 гНа сцене светлеет. День неделей позже. Натали вбегает в комнату в некотором возбуждении, граничащем с легкой истерикой. За ней идет Михаил, слегка пристыженный.
Натали. Наверное, я сама виновата. Иначе как могло получиться, что вы оба… это так унизительно!
Mихаил. Да, но справедливости ради надо заметить, что Николай и я унизили тебя каждый по-своему.
Натали. Я его больше знать не хочу.
Михаил. У Николая все происходит от внутренней сдержанности.
Натали (с подозрительным недоверием). Он что, себя сдерживал?
Михаил. Ну, с тобой у него, вероятно, не было необходимости…
Натали (вспыхивая). Что ты имеешь в виду?
Михаил. У вас просто произошло недоразумение. Вот в прошлом году, в деревне, молодая жена соседа завела его в беседку, поцеловала, сняла с себя все, что там на ней было, и…
Hatали. Но ведь вы знакомы всего неделю!
Михаил. Он мне рассказал на прошлой неделе. Мы обсуждали трансцендентальный идеализм, кушали устрицы, и слово за слово…
Натали. Понятно. Ну и что было дальше?
Mихаил. Дальше… Мы перешли к разделению духа и материи…
Натали. В беседке.
Михаил. В беседке она потребовала, чтобы он поцеловал ее… в ее… ее – ну ты сама понимаешь.
Натали. Не может быть!
Михаил. Может. Ну, обе ее… обе из них.
Натали. Ох. Ладно, рассказывай дальше.
Михаил. Знаешь, я только что вспомнил.
Натали. Что?
Михаил. Я обещал никому не говорить.
Натали. Ну теперь ты просто обязан сказать.
Михаил. Нет, право, лучше не стоит…
Натали. Михаил!
Михаил (спешно). Одним словом, целуя ее в… бюст, он вдруг осознал, что ему лишь казалось, будто его душа воспаряет к святому союзу с ее душой, а на самом деле происходило отрицание превосходства духа над материей… И он не мог продолжать, ему стало противно… его тошнило…
Натали. И он ей это объяснил, да?
Михаил. Нет, он сбежал. Вот этим я и отличаюсь от Станкевича.
Натали. Чем?
Михаил. Мне противно еще до того, как я начал. Не с тобой, не с тобой.
Натали. Не понимаю, почему это называют романтизмом. (Сбита с толку.) У Жорж Санд все совсем по-другому.
Михаил. Натали, ты даешь мне веру в себя. Если хочешь знать, Шеллинг сам не понимает всего значения своей философии. Возвыситься до Общей идеи – значит дать волю нашей природной страсти…
Натали. Да! И ты сделаешь это. Видишь, я понимаю тебя лучше всех, даже лучше твоих сестер.
Михаил. Моих сестер?
Натали. Они тебя любят, но видят ли они, какой ты на самом деле? Постигли ли они твой внутренний мир?
Михаил. Наверное, нет…
Hатали. Они так и не возвысились над объективной реальностью, в которой ты всего лишь их старший брат.
Михаил (просвещенный). Ну, оно и понятно!
Натали. Я им все объясню. Я передам с тобой письмо, когда ты поедешь домой, пусть прочитают.
Михаил. Хорошая идея.
Лето 1835 гРедакция «Телескопа». Помещение, подходящее для издания малотиражного журнала. Оно мало чем отличается от обыкновенной комнаты. Мы видим входную дверь и дверь во внутреннюю комнату.
Чаадаев сидит, дожидаясь. Из внутренней комнаты входит Белинский с готовым набором и гранками и направляется к единственному столу. Чаадаев встает. Белинский удивлен его появлением. Светскости у Белинского не прибавилось.
Чаадаев. Чаадаев.
Белинский. Белинский.
Чаадаев. А профессор Надеждин…
Белинский. Нет, пока еще нет. Но должен скоро быть.
Чаадаев. Ага. Могу я сесть?
Белинский. Да. Тут есть стул.
Чаадаев садится. Пауза. Белинский по-прежнему стоит в ожидании.
Чаадаев. Не беспокойтесь, пожалуйста, я не хотел вас отвлекать от…
Белинский (в смятении). А-а. Спасибо. (Садится к столу, но ерзает.)
Проходит время.
Чаадаев. Надеждин обедает?
Белинский. Нет, он на Кавказе.
Чаадаев. Ага. Что ж… в таком случае…
Белинский. Но я жду его со дня на день.
Чаадаев. И тем не менее.
Белинский (в сильном смущении). Я не вполне понял…
Чаадаев. Виноват, целиком моя ошибка.
Белинский. Он уехал на Кавказ на несколько месяцев.
Чаадаев. Конечно.
Белинский. Он оставил меня за главного.
Чаадаев. В самом деле? Позвольте вам сказать, что качество «Телескопа» заметно улучшилось в последнее время и более чем искупает нерегулярность появления новых номеров.
Белинский (мрачно). А, так вы заметили.
Чаадаев. Не беспокойтесь. Было бы неплохо, чтобы Шевыреву достало ума пропустить пару номеров «Наблюдателя», вот славная была бы от него передышка.
Белинский мгновенно веселеет и начинает почти злорадствовать, полностью забывая о своей стеснительности. Говоря о знакомых предметах – литературе и критике, он преображается.
Белинский. Именно! Я готовлю статью против него. Шевыреву не будет пощады! Я думал, меня буквально стошнит, когда я прочел его эссе о светскости и аристократизме в литературе. Аристократизм и искусство – не одно и то же. Аристократизм – это атрибут определенной касты. Тогда как искусство есть предмет мысли и чувства. А иначе любой щеголь может прийти сюда и заявить, что он писатель.
Чаадаев (вежливо). В самом деле…
Белинский. Я тут растрачиваю свою молодость, подрываю здоровье и наживаю врагов на каждом углу. А ведь мог бы быть окружен почитателями, которым не нужно от меня ровным счетом ничего, кроме как лишить меня независимости. Потому что я верю, что только литература может, даже теперь, вернуть нам наше достоинство, даже теперь, одними словами, которые проскочили, увернулись от цензора, литература может быть… может стать… сможет…
Чаадаев. Вы хотите сказать, что литература сама по себе может быть полезна, может иметь общественную цель…
Белинский. Нет! Пропади она пропадом, эта общественная цель. Нет, я имею в виду, что литература может заменить, собственно, превратиться в… Россию! Она может быть важнее и реальнее объективной действительности. Когда у художника есть только идея, он всего лишь писака, может – талантливый, но этого недостаточно, нам от этого не легче, если всякий раз при слове «Россия» мы начинаем смущенно ухмыляться и дергаться, как полоумные. «Россия!» А, ну да, извините. Вы же сами понимаете: глухомань – не история, а варварство; не закон, а деспотизм; не героизм, а грубая сила, и вдобавок эти всем довольные крепостные. Для мира мы лишь наглядный пример того, чего следует избегать. Но великий художник способен все изменить, я имею в виду Пушкина до, скажем, «Бориса Годунова», он теперь, конечно, исписался, ни одной великой поэмы за годы, но даже Пушкин… или Гоголь с его новыми рассказами, точно, Гоголь, и будут другие, я знаю, что будут, и скоро, у нас все новое растет не по годам, а по часам. Вы понимаете, о чем я? Когда при слове «Россия» все будут думать о великих писателях и практически ни о чем больше, вот тогда дело будет сделано. И если на улице Лондона или Парижа вас спросят, откуда вы родом, вы сможете ответить: «Из России. Я из России, жалкий ты подкидыш, и что ты мне на это скажешь?!»
Чаадаев. Если позволите, я замечу вам, как ваш почитатель. Вы наживаете врагов не столько вашими убеждениями, сколько вашими… вашим стилем. Люди к нему не привыкли.
Белинский. А что мне делать? Ведь книга меня не под локоток берет, а за горло хватает. Мне нужно успеть шлепнуть мои мысли на бумагу, пока они не растерялись, да еще и поменять их на ходу, здесь все годится, тут не до стиля, тут дай Бог без сказуемого не остаться.
Чаадаев. Да… интересное время. (Собирается уходить, но колеблется.) Я, кстати, принес тут кое-что для Надеждина. Произведение не новое. Возможно, вы с ним уже знакомы. (Передает рукопись Белинскому, который несколько мгновений изучает ее.)
Белинский. Но…
Чаадаев. Вероятно, для публикации не подойдет.
Белинский. Что вы, наверняка все не так уж плохо.
Чаадаев. Я имею в виду для публикации в России.
Белинский. А, ну да.
Чаадаев. Я разделяю ваши чувства, здесь есть даже ваши обороты… (Беретрукопись.) Позвольте… вот, например: «…nous sommes du nombre de ces nations qui ne semblent pas faire partie intégrante du genre humain, qui n'existent que pour donner leçon au monde…»[26]26
«Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь урок…» (фр.)
[Закрыть]
Белинский (притворяется). Ara. Ну да… конечно… в самом деле…
Чаадаев. Каким образом мы превратились в Калибана Европы? Мы стоим на одной ноге, не так ли, и должны повторить весь курс образования человека, который мы не усвоили. (Показывает.) Вот отсюда читайте.
Белинский. Я потом прочту.
Чаадаев. Что ж… (снова собирается уходить) надо полагать, Надеждин меня известит, если он решится схлестнуться с цензором.
Белинский (смотрит в страницы). Да… Да…
Чаадаев уходит с ощущением некоторой неловкости.
Убедившись, что Чаадаев ушел, Белинский впадает в приступ яростного самоуничижения. Он бьет себя, колотит мебель и, наконец, начинает кататься по полу.
Чаадаев возвращается и застает Белинского за этим занятием.
Чаадаев. Виноват, целиком моя ошибка. Я пришлю вам текст на русском. (Кланяется и уходит.)
Белинский садится за стол и кладет лицо на руки.
